Объяснение религии из страха подтверждается прежде всего тем наблюдением, что почти все или во всяком случае очень многие первобытные народы делают предметом своей религии вызывающие страх и ужас явления или действия природы. Более примитивные, например народы Африки, Северной Азии и Америки "боятся, - как это приводит Мейнерс из описаний путешествий в своей "Всеобщей критической истории религий",-"рек в тех местах, где они образуют опасные водовороты или пороги. Когда они проезжают по таким местам, то просят о пощаде или прощении или ударяют себя в грудь и бросают разгневанным божествам умилостивительные жертвы. Многие негритянские царьки, избравшие море своим фетишем, до такой степени боятся его, что не осмеливаются даже на него взглянуть, не то что по нем проехать, потому что они верят, что лицезрение этого страшного божества убьет их на месте". Так, по словам В. Марсдена в его "Естественном и гражданском описании острова Суматры"; редшанги, живущие глубже в стране, жертвуют морю, когда они его в первый раз видят, пироги и сладкое печенье и просят его не причинять им вреда. Правда, готтентоты, как выражаются авторы путешествий, теистически настроенные и не могущие выйти за пределы своих религиозных представлений, верят в высшее существо, но не почитают его; они, наоборот, почитают, "злого духа", который, по их мнению, является виновником всех бед, их постигающих на свете. Я должен, однако, заметить, что известия, сообщаемые авторами путешествий, по крайней мере авторами более ранними, о религиозных представлениях готтентотов, как и вообще дикарей, весьма противоречивы. Также и в Индии имеются местности, "где большая часть обитателей не отправляет других религиозных служб, как только служб злым духам... Каждая из этих злых сил имеет свое особое название, и ей воздаются тем большие почести, чем она представляется страшнее и могущественнее" (Штур, "Религиозные системы языческих народов Востока"). Точно так же и американские племена, даже такие, которые, по сообщениям наблюдателей-теистов, признают "высшее существо", почитают только "злых духов", или существа, которым они приписывают все худое и злое, все болезни и горести, которые их постигают, - почитают, чтобы через это почитание их смягчить, а стало быть, из страха. Римляне в числе предметов своего религиозного почитания имели даже болезни и эпидемии, лихорадку, хлебную ржу, в честь которой они ежегодно справляли праздник, детоубийство под именем Орбоны, несчастье, словом, предметы, почитание которых не имело, очевидно, другого основания, кроме страха, как это уже отмечали сами древние, например, Плиний Старший, и другой цели, кроме как сделать их безвредными, что также уже было отмечено древними, например Геллием, который говорит, что одних богов почитали и чествовали, чтобы они приносили пользу, других - примиряли с собой и смягчали, чтобы они не навредили. Даже самый страх имел в Риме свой храм, также и в Спарте, где, впрочем, по крайней мере по свидетельству Плутарха, он имел значение моральное, значение страха постыдных, дурных поступков.
      Объяснение религии из страха подтверждается, далее, тем обстоятельством, что даже у духовно выше стоящих народов высшее божество есть олицетворение явлений природы, вызывающих в людях высшую степень страха, божество грозы, молнии и грома. Есть даже народы, у которых нет для бога другого слова, как гром, у которых, стало быть, религия - не что иное, как потрясающее впечатление, которое производит природа на человека своим громом при посредстве слуха, органа страха. Даже у гениальных греков, как известно, высший бог есть просто громовержец. Точно так же и у древних германцев, по крайней мере северогерманцев, равно как и у финнов и латышей, старейшим и первым, наиболее почитаемым богом был бог Торр (Thorr) или Донар (Donar), то есть бог грома. Если английский философ Гоббс выводит разум из ушей, потому что он отождествляет разум с слышимым словом, то можно, и с гораздо большим правом на основании приведенных фактов, согласно которым гром вбил людям веру в бога, признать барабанную перепонку в ухе местом резонанса для религиозных чувств и ухо маткой, из которой выходят боги. В самом деле, если бы у человека были только глаза и руки, вкус и обоняние, то он не имел бы религии, потому что все эти чувства суть органы критики и скепсиса. Единственное чувство, теряющееся среди лабиринта уха в царстве духов или призраков прошедшего или будущего, единственное мистическое и религиозное чувство страха, есть слух, как это уже верно отметили древние, говоря:
      "свидетель, который видел, стоит более, чем тысячи свидетелей, которые слышали", и "глаза надежнее, чем уши", или "то, что видишь, вернее, чем то, что слышишь". Поэтому и последняя, наиболее духовная, религия - христианская - сознательно опирается только на слово, как она говорит: на божие слово, и, следовательно, на слух. "Вера, - говорит Лютер, - возникает при слушании проповеди о господе". "Только слух, - говорит он в другом месте, - требуется в церкви господа". Отсюда, кстати сказать, ясно, как поверхностно подходить к религии, особенно к ее первопричинам, с пустыми фразами об абсолютном, сверхчувственном и бесконечном, и делать так, как будто бы человек не обладает никакими чувствами, так что они не принимаются в расчет, когда речь идет о религии. Без чувств всегда бесчувственно-бессмысленна речь человека. Однако вернемся от этого вводного замечания к нашему изложению.
      Объяснение происхождения религии из страха подтверждается далее и тем, что даже и христиане, которые, по крайней мере теоретически, приписывают религии совершенно сверхчувственное, божественное происхождение и характер, настраиваются религиозно главным образом в тех случаях, в те моменты жизни, когда в человеке возбуждается страх. Когда, например, его величество, царствующий король Пруссии, который нынешними благочестивыми христианами зовется "христианским королем" по преимуществу и как таковой почитается, когда он созвал объединенный ландтаг, то распорядился, чтобы во всех церквах призывалось содействие божественного существа. Каковы, однако, были мотивы этого религиозного душевного движения и распоряжения его величества? Одна только боязнь, что злые тенденции нового времени могут пагубно повлиять на те планы и соображения, которые имелись в виду при образовании объединенного ландтага, этого мастерского произведения христианско-германского государственного искусства. Когда - чтобы взять другой пример - несколько лет тому назад случился неурожай, то во всех христианских церквах искренно и горячо молили господа бога, чтобы он дал свое благословение; тогда были даже установлены особые молитвенные и покаянные дни. Какова же была причина? Боязнь, голода. Именно поэтому бывает также, что христиане готовы свалить на неверующих и "безбожников" все напасти, и поэтому же - впрочем, разумеется, исключительно из христианской любви и заботливости о душах - они испытывают величайшее злорадство, когда с "безбожниками" случается несчастье, ибо христиане верят, что те через это обратятся к богу, станут верующими и религиозно настроенными. Вообще христианские теологи и ученые, правда, порицают, по крайней мере с кафедры ив писаниях, когда явление, подобное только что приведенным, рассматривается как характерное для религиозного убеждения; но для религии, по крайней мере религии в обычном или, вернее, в историческом смысле этого слова, господствующем в мире, характерно не то, что имеет значение в книгах, а что имеет значение в жизни. Христиане только тем отличаются от так называемых язычников или некультурных народов, что они причины тех явлений, которые вызывают их религиозный страх, возводят не к отдельным божествам, а к особым свойствам их бога. Они обращаются не к злым богам; но они обращаются к своему богу, когда он - как они верят разгневан, или дабы он на них не разгневался и не наказывал их злом и несчастием. Таким образом, подобно тому как злые боги являются почти единственными объектами почитания у примитивных народов, подобно тому и разгневанный или злой бог есть главнейший предмет почитания христианских народов. А, стало быть, и у них главнейшая причина религии есть страх (1). В подтверждение этого объяснения я привожу, наконец, еще и то, что христиане или религиозные философы и теологи упрекали Спинозу, стоиков, вообще пантеистов, у которых бог есть не что иное, строго говоря, как только чистая сущность природы, - что их бог не есть бог, то есть не настоящий религиозный бог, ибо он не является предметом любви и страха, а только предметом холодного, бесстрастного ума. Поэтому, если они и отвергали объяснение возникновения религии из страха, дававшееся древними атеистами, то косвенно они все же тем самым признавали, что страх есть, по крайней мере, существенная составная часть религии.
      Тем не менее страх не есть полное, достаточное основание, объясняющее религию, но не только из одних тех соображений, которые приводятся некоторыми, что страх-де есть преходящий аффект; потому что ведь предмет страха по крайней мере в представлении остается; ведь специфическая черта страха есть та, что он действует и вне пределов настоящего момента, что он дрожит и перед возможным будущим злом, но потому, что вслед за страхом, когда опасность минуты прошла, наступает аффект противоположный, и это чувство, противоположное страху, имеет связь с тем же предметом, в чем можно убедиться при малейшем внимании и размышлении. Это чувство есть чувство освобождения от опасности, от страха и трепета, чувство восторга, радости, любви, благодарности. Явления природы, возбуждающие страх и ужас, относятся большей частью к наиболее благодетельным по своим последствиям. Бог, который своей молнией поражает деревья, зверей и людей, тот же бог освежает своими дождевыми потоками поля и луга. Откуда зло, оттуда приходит и добро, откуда страх, оттуда и радость. Почему бы в своем душевном настроении человеку не объединить того, что само имеет в природе одну и ту же причину? Только народы, живущие одним сегодняшним моментом, слишком слабые, тупые или легкомысленные, чтобы связывать различные впечатления, имеют поэтому к своей матери божьей один лишь страх и предметами своего религиозного почитания одних только злых, страшных богов. Иначе у народа, который из-за впечатлений от предмета, вызывающих минутный страх и ужас, не забывает его добрых благодетельных свойств. Здесь предмет страха делается также и предметом почитания, любви, благодарности. Так, у древних германцев, по крайней мере у северогерманцев, бог Торр, громовержец, "благодетельный, добрый боец за людей", "покровитель земледелия, бог мягкий, расположенный к людям" (В. Мюллер, "История и система древнегерманской религии"), потому что он, бог грозы, одновременно и бог оплодотворяющего дождя и солнечного света. Было бы поэтому в высшей степени односторонне, даже несправедливо по отношению к религии, если бы я сделал страх единственной причиной, объясняющей религию. Я существенно отличаюсь от прежних атеистов, а также пантеистов, имевших в этом отношении взгляды, одинаковые с атеистами, как например, Спиноза, именно тем, что я беру для объяснения религии не только отрицательные, но и положительные мотивы, не только невежество и страх, но и чувства, противоположные страху, - положительные чувства радости, благодарности, любви и почитания, что я утверждаю, что обожествляет как страх, так и любовь, радость, почитание. "Ощущения нужды и опасности, которые преодолены, - говорю я в моих комментариях к "Сущности религии", - совсем иные, чем ощущения нужды или опасности, имеющиеся в наличности или предстоящие. В одном случае я устанавливаю свое отношение к предмету, в другом я устанавливаю отношение предмета во мне; в одном - я пою хвалебные песни, в другом - жалобные; там я благодарю, здесь я прошу. Ощущение нужды практично, телеологично, чувство благодарности поэтично, эстетично. Ощущение нужды преходяще, чувство же благодарности длительно; оно завязывает узы любви и дружбы. Ощущение нужды - грубо, чувство благодарности - благородное чувство; одно почитает свой предмет лишь в несчастье, другое также и в счастье". Здесь мы имеем психологическое объяснение религии не только с ее дурной, но и с ее благородной стороны. Но если я не хочу и не могу назвать ни страх, ни радость или любовь единой объясняющей причиной религии, то какое другое обозначение найду я - характерное, универсальное, охватывающее обе стороны, - как не чувство зависимости? Страх есть чувство смерти, радость - чувство жизни. Страх есть чувство зависимости от предмета, без которого или благодаря которому я ничто, предмета, во власти которого меня уничтожить. Радость, любовь, благодарность есть чувство зависимости от предмета, благодаря которому я что-то собой представляю, который дает мне чувство, сознание, что я благодаря ему живу, благодаря ему существую. Так как я благодаря природе или богу живу и существую, то я люблю его; так как я благодаря природе страдаю и погибаю, то я боюсь и страшусь ее. Короче говоря, кто человеку дает средства или источники жизненного счастья, того он любит, а кто у него эти средства берет или имеет силу их взять, того он боится. Но и то и другое объединяется в предмете религии, - то, что является источником жизни, в своем отрицании, когда его у меня нет, - есть источник смерти. "Все исходит от бога, - говорится у Сираха, - счастье и несчастье, жизнь и смерть, бедность и богатство". "Идолов, - говорится в книге Баруха, - не следует принимать за богов или их так называть, ибо они не могут ни наказывать, ни помогать... Они не могут царей ни проклясть, ни благословить". И точно так же Коран обращается в 26 суре к служителям идолов: "Слышат ли они (идолы) вас, когда вы их призываете? Или могут ли они вам чем-либо быть полезны или в чем повредить?". Это значит: только то есть предмет религиозного почитания, только то есть бог, что может проклинать и благословлять, вредить или оказывать пользу, убивать и воскрешать, радовать и ужасать.
      Чувство зависимости есть поэтому единственно верное, универсальное название и понятие для обозначения и объяснения психологической и субъективной основы религии. Правда, в действительности не существует чувства зависимости как такового, а всегда только определенные, особые чувства, - как, например (возьмем примеры из естественной религии), чувство голода, нездоровья, страха смерти, печаль при пасмурной и радость при ясной погоде, скорбь по затраченным напрасно усилиям, по надеждам, не сбывшимся в результате разрушительных явлений природы, - в чем человек чувствует себя зависимым; но задача, коренящаяся в природе мышления и речи, в том и заключается, чтобы частные явления действительности сводить к таким общим названиям и понятиям.
      Исправив и дополнив объяснение религии из страха, я должен еще упомянуть о другом психологическом объяснении религии. Греческие философы говорили, что изумление перед закономерностью движения небесных светил породило религию, то есть почитание самих звезд или существа, управляющего их движением. Однако ясно без дальнейших замечаний, что это объяснение религии имеет отношение к небу, но не к земле, к глазу, но не к другим чувствам, только к теории, но отнюдь не к практике человека. Конечно, звезды были причиной и предметом почитания, но совсем не как объекты теоретических, астрономических наблюдений, а поскольку они рассматривались как силы, властвующие над жизнью человека, и, стало быть, поскольку они были предметами человеческих страха и надежд. Как раз на примере звезд мы отчетливо видим, что только тогда существо или вещь являются объектом религии, когда они являются предметом, причиной страха смерти или радости жизни, когда они, стало быть, являются объектом чувства зависимости. Правильно говорится поэтому в одном французском сочинении, вышедшем в 1768 г., "De I'origine des principes relig'ieux" ("О происхождении религиозных принципов"): "Гром и непогода, бедствия войны, чума и голодовка, эпидемии и смерть в большей мере убедили человека в существовании бога, то есть более религиозно настроили, более убедили в его зависимости и конечности, чем постоянная гармония природы и все доказательства Кларка и Лейбница". Простой и постоянный порядок не приковывает к себе внимание человека. Только события, граничащие с чудом, могут его вновь оживить. Я никогда не слышал, чтобы народ говорил: бог наказывает пьяницу, потому что он теряет свой разум и здоровье. Но как часто я слышал, как крестьяне моей деревни утверждали: бог наказывает пьяниц, потому что один пьяный сломал себе ногу, когда собрался идти домой.
      ПЯТАЯ ЛЕКЦИЯ.
      Историческими примерами мы подкрепили сведение религии к чувству зависимости. Но это положение на взгляд здравомыслящего человека подкрепляется и само из себя;
      ибо само собой очевидно, что религия есть лишь признак или свойство существа, которое необходимо устанавливает отношение к другому существу, которое - не бог, то есть не лишенное потребностей, независимое, бесконечное существо. Чувство зависимости и чувство конечности поэтому едины суть. Но самое чувствительное, самое больное чувство конечности для человека есть чувство или сознание, что он когда-нибудь и в самом деле кончится, что он умрет. Если бы человек не умирал, если бы он жил вечно, если бы, таким образом, не было смерти, то не было бы и религии. Ничего нет, - говорит Софокл в "Антигоне", - сильнее человека; он пересекает моря, буравит землю, укрощает зверей, защищает себя от жары и дождя, от всего находит средства, только смерти не может избежать. Человек и смертный, бог и бессмертный - у древних одно и то же. Только могила человека, - говорю я поэтому в моих пояснениях к "Сущности религии", - есть место рождения богов. Чувственный знак или пример этой связи смерти с религией мы имеем в том, что в седой древности могилы умерших были одновременно и храмами богов, что, далее, у большинства народов служение мертвым, умершим, есть существенная часть религии, у некоторых даже единственная, вся религия в целом; но ведь мысль о моих умерших предшественниках как раз и есть то, что мне, живущему, всего более напоминает о моей будущей смерти. "Никогда, - говорит языческий философ Сенека в своих письмах, - никогда душевное настроение смертного не бывает божественнее (или, говоря нашим языком, религиознее), чем когда он думает о своей смертности и знает, что человек для того и живет, чтобы когда-нибудь умереть". И в Ветхом Завете говорится: "Господи, научи же меня, что меня должен когда-нибудь постигнуть конец и жизнь моя имеет свою цель, и я должен уйти!", "Научи нас подумать над тем, что мы должны умереть, дабы мы поумнели", "Подумай о нем: как он умер, так и ты должен умереть", "Сегодня царь, а завтра - мертв". Религиозная же мысль - и совершенно независимо от представления о боге - есть мысль о смерти, ибо здесь я сознаю свою конечность. Но если ясно, что нет религии без смерти, то ясно также, что характерным выражением для основы религии является чувство зависимости (2); ибо что сильнее, резче внушает мне сознание или чувство, что я не от одного себя завишу, что я не могу так долго жить, как хочу, - как не именно смерть? Но я должен сейчас же наперед заметить, что для меня чувство зависимости не составляет всей религии, что оно для меня лишь происхождение, лишь базис, лишь основа религии; ибо в религии человек ищет одновременно и средства против того, от чего он чувствует себя зависимым. Так, средством против смерти является вера в бессмертие. И единственное религиозное желание, единственная молитва, которую грубый, первобытный человек обращает к своему божеству, есть молитва качинских татар, обращенная к солнцу:
      "Не убивай меня".
      Я перехожу теперь ко второй части параграфа, к первому объекту религии. Мне не нужно много тратить по этому поводу слов, так как теперь почти общепризнано, что старейшая или первая религия людей есть естественная религия, что даже позднейшие духовные и политические боги народов, боги греков и римлян, были сначала только существами природы. Так один, хотя он впоследствии преимущественно политическое существо, а именно - бог войны, первоначально не что иное, подобно Зевсу греков, Юпитеру римлян, как небо, поэтому солнце называется его глазом. Природа поэтому была и служит до сих пор у первобытных народов предметом религиозного почитания, совсем не как символ или орудие существа или бога, спрятавшегося за спиною природы, а как таковая, как природа.
      Содержание второго параграфа, коротко говоря, есть то, что религия, хотя и присуща существу человека или враждебна ему, но не религия в смысле теологии или теизма, подлинной веры в бога, а только религия, поскольку она не выражает ничего другого, как чувство конечности или зависимости человека от природы.
      Я должен к этому параграфу прежде всего заметить, что я здесь различаю между религией и теизмом, верой в существо, отличное от природы и от человека, хотя в своей предыдущей лекции я сказал, что предмет религии вообще называется богом. И в самом деле, теизм, теология, вера в бога до такой степени отождествили себя с религией, что не иметь бога, не иметь теологического существа, не иметь религии - у нас равнозначно. Но здесь речь идет о первоначальных элементах религии. Именно теизм, теология вырвали человека из связи с миром, изолировали и сделали его высокомерным существом, "Я", возвышающимся над природой. И только уже стоя на этой точке зрения, религия отождествляет себя с теологией, с верой в неестественное и сверхъестественное существо, как в истинное и божеское. Первоначально, однако, религия ничего другого не выражает, как ощущение человеком его связи, его единства с природой и миром.
      В моей "Сущности христианства" я высказал, что тайны религии могут найти свое разрешение и свое разъяснение не только в антропологии, но также и в патологии. По этому поводу чуждые природе теологи и философы пришли в ужас. Но что представляет собой естественная религия в ее празднествах и обычаях, имеющих отношение к важнейшим явлениям природы и их выражающих, как не эстетическую патологию? Часто также и очень неэстетическую.
      Что другое представляют собой эти весенние, летние, осенние и зимние празднества, встречаемые нами в древних религиях, как не воспроизведение различных впечатлений, которые оказывают на человека различные явления и действия природы? Горе и печаль по поводу смерти человека или по поводу убывания света и тепла, радость по поводу рождения человека, по поводу возвращения света и тепла после холодных дней зимы или по поводу урожая, страх и ужас перед явлениями природы и в самом деле страшными или, по крайней мере, кажущимися страшными человеку, как, например, при солнечных и лунных затмениях, - все эти простые, естественные ощущения и аффекты являются субъективным содержанием естественной религии. Религия первоначально не представляет ничего отдельного, различающегося от человеческого существа. Лишь с течением времени, лишь в позднейшем своем развитии являет она собой что-то отдельное, выступает с особыми претензиями. И только против этой вызывающей, высокомерной духовной религии, которая именно поэтому имеет своим представителем особое официальное сословие, иду я войной. Я сам - хотя и атеист - признаю себя открыто сторонником религии в указанном смысле, естественной религии. Я ненавижу тот идеализм, который вырывает человека из природы;
      я не стыжусь моей зависимости от природы, я открыто признаю, что действия природы не только влияют на мою поверхность, на мою кожу, на мое тело, но и на мою сердцевину, мою душу, что воздух, который я вдыхаю при ясной погоде, действует благотворно не только на мои легкие, но и на мою голову, что свет солнца просветляет не только мои глаза, но и мой дух и мое сердце. И я не нахожу, чтобы эта зависимость оказывалась в каком-либо противоречии, как это полагают христиане, с моим существом, и не надеюсь потому ни на какое избавление от этого противоречия. Я знаю также, что я конечное, смертное существо, что я когда-нибудь не буду существовать. Но я полагаю это совершенно естественным, и именно поэтому я вполне примиряюсь с этой мыслью.
      Я утверждаю, далее, в своих сочинениях и докажу это в этих лекциях, что в религии человек опредмечивает свое собственное существо. Это положение подтверждают уже вами факты естественной религии. Ибо что другое запечатлели мы в празднествах естественной религии, - а в ее празднествах именно и дает себя знать самым непререкаемым образом у древних, чувственных, простых народов сущность их религии, - что другое запечатлели, как не ощущения и впечатления, которые оказывает на человека природа в ее важнейших проявлениях и в важнейшие периоды времени? Французские философы ничего другого не видели в религиях древности, как физику и астрономию. Это утверждение верно, если понимать под ним - в противоположность философам не научную физику или астрономию, а только эстетическую физику и астрономию; в первоначальных элементах древних религий мы лишь опредмечивали ощущения, впечатления, производимые на человека предметами физики и астрономии, до тех пор, пока эти предметы не сделались для него объектами науки. Правда, к религиозному воззрению на природу еще у древних народов, а именно у касты жрецов, которой ведь одной у древних народов были доступны наука и ученость, присоединялись еще и наблюдения, следовательно, элементы науки; но их нельзя сделать первичным текстом естественной религии. Если я, впрочем, мое воззрение отождествляю с естественной религией, то я прошу не забывать, что и естественно-природной религии уже присущ элемент, которого я не признаю; ибо хотя предметом естественно-природной религии является лишь природа, как уже показывает само название, но все же человеку, стоящему на своей первоначальной точке зрения, точке зрения естественной религии, природа является не предметом, не такою, какова она есть в действительности, а лишь какою она представляется некультурному и неопытному уму, фантазии, духу, так что поэтому уже и здесь человек имеет сверхъестественные желания, а следовательно, и ставит природе сверхъ или, что то же, неестественные требования. Или иными, более отчетливыми словами:
      уже и естественная религия не свободна от предрассудков, ибо от природы, то есть без образования, все люди, как Берно говорит Спиноза, подвержены предрассудкам. И я не хочу поэтому взвалить на себя подозрение, будто если я говорю в защиту естественной религии, то я поэтому хочу также говорить и в защиту религиозного предрассудка. Я не признаю естественной религии как-либо иначе, в ином каком-либо объеме, в ином каком-либо смысле, чем в том, в котором я вообще признаю религию, также и христианскую; я признаю лишь ее простую основную истину. Но эта истина только та, что человек зависим от природы, что он должен с природой жить в согласии, что он, даже исходя из своей высшей, духовной точки зрения, не должен забывать, что он дитя и член природы, что он должен природу, - и как основу и источник своего существования, и как основу и источник своего духовного и. телесного здоровья, - всегда почитать, считать священной, ибо только через ее посредство человек освобождается от болезненных, взвинченных требований и желаний, как, например, от сверхъестественного желания бессмертия. "Станьте близки к природе, признайте ее матерью;
      тогда в землю спокойно опуститесь вы в некий день". Как я в "Сущности христианства", определяя человека целью для человека, ни в малой мере не хочу обожествлять его, как это мне глупым образом приписывали, обожествлять, то есть делать богом в смысле теологически-религиозной веры, которую я ведь разлагаю на ее человеческие антитеологические элементы, так же мало хочу я обожествлять природу, в смысле теологии или пантеизма, когда я полагаю ее основой человеческого существования, существом, от которого человек должен себя сознавать зависимым, неотделимым. Как я человеческую личность могу почитать и любить, не обожествляя ее, не игнорируя даже ее ошибок и недостатков, так же точно могу я признавать природу существом, без которого я ничто, и при этом не забывать, что у нее недостает сердца, разума и сознания, которые она обретает только в человеке, и не впадать, стало быть, при этом в ошибку естественной религии и философского пантеизма, делавших природу богом. Истинная образованность и истинная задача человека заключаются в том, чтобы брать вещи и трактовать их так, как они есть, и делать из них не больше, но и не меньше того, что они есть. Естественная же религия, пантеизм, делает из природы слишком много, как, наоборот, идеализм, теизм, христианство делают из нее слишком мало, сводя на нет. Наша задача состоит в том, чтобы избежать крайностей, превосходных степеней или преувеличений религиозного чувства и рассматривать природу, обращаться с ней и почитать ее такою, какова она есть, - как нашу мать. Как нашей родной матери оказываем мы должное ей уважение, и как нам не нужно, чтобы ее почитать, забывать о границах ее индивидуальности, ее женского существа вообще, как мы в отношении к нашей родной матери не остаемся просто на точке зрения ребенка, а относимся к ней с свободным взрослым сознанием, так же точно должны мы смотреть и на природу не глазами религиозных детей, а глазами взрослого человека, исполненного самосознания. Древние народы, которые от избытка религиозного аффекта и смиренного чувства почитали все возможное богом, которые почти на все смотрели религиозными глазами, называли и родителей богами, как это, например, значится в одной гноме Менандра. Но как для нас родители не являются ничем, потому что они перестали быть для нас богами, потому что мы не наделяем их, как древние римляне и персы, правом власти над жизнью и смертью ребенка, следовательно привилегией божества, так же точно и природа, вообще всякий предмет не превращается в ничто, в предмет ничтожный только потому, что мы лишили его божественного ореола. Наоборот, предмет лишь тогда обретает свое настоящее, ему присущее достоинство, когда у него отнимают этот священный ореол; потому что до тех пор, пока какая-либо вещь или существо является предметом религиозного почитания, до тех пор оно рядится в чужие перья, а именно в павлиньи перья человеческой фантазии.
      Содержание третьего параграфа заключается в том, что бытие и существо человека, поскольку он определенный человек, находится также в зависимости только от определенной природы, от природы его страны, и поэтому он по необходимости и с полным правом делает природу своего отечества предметом своей религии.
      К этому параграфу я не имею ничего другого добавить, кроме того, что если неудивительно, что люди почитают природу вообще, то чему же удивляться, зачем сожалеть или смеяться над тем, что они религиозно почитают в особенности ту природу, в которой они живут и действуют, которой одной только они обязаны своим своеобразным, индивидуальным существом, следовательно - природу своего отечества.