"В силу известной естественной необходимости, - говорит по этому случаю Августин, бытие уже как таковое (или голое бытие) приятно, так что из-за него одного несчастные не хотят погибнуть; ибо почему бы иначе им бояться смерти и предпочитать даже бедственную жизнь смерти, как не потому, что природа боится небытия? Отсюда проистекает и то, что и неразумные животные хотят быть и всеми возможными способами избегают гибели, что даже и бесчувственные растения и даже и совсем безжизненные тела стремятся сохранить и утвердить свое бытие". Таким образом, мы видим, что отвлеченное понятие бытия имеет лишь в природе плоть и кровь, истинность и действительность, что, следовательно, подобно тому, как бытие есть предпосылка мудрости и доброты, так же точно и физический бог предшествует духовному и моральному; мы видим в то же время, что связь любви, при помощи которой человек прикреплен к себе самому и к жизни, есть цепь, на которой держались все боги, что лишь потому Юпитер есть наивысший и самый могущественный бог, что потребность бытия, жизни есть наивысшая и самая могучая потребность человека, удовлетворение же этой потребности, то есть жизнь, в последнем счете зависит лишь от Юпитера; что, стало быть, то почтение, которое Юпитер внушает своим громовым шумом, есть лишь результат человеческой любви к жизни и боязни смерти. Таким образом, лишь из "гневного огня", из тьмы человеческих вожделений, из хаоса человеческих потребностей могли возникнуть греческие и христианские боги. И как мог бы, в самом деле, человек провозглашать хлеб священным, как мог бы он прославить Цереру, как божественную благодетельницу, если бы он не испытывал голода как "ужасного тирана"? Нет, где нет дьявола, там нет и бога, где нет голода, нет и Цереры, где нет жажды, нет и Вакха. Нет поэтому ничего более забавного, чем когда ученые господа, - в силу того, что для них религия именно древних народов представляет еще только теоретический или эстетический интерес, - выводят и самую религию лишь из теоретических или идеальных мотивов, когда они из-за мифологических фигур и завитков, которыми воображение разукрасило геркулесовский щит религии, забывают, что ведь, несмотря на это художественное снаряжение и на роскошь, над которыми они и до сих пор ломают себе головы, щит преследует не иную какую-либо цель, как охрану жизни человека.
      Так как все зависит от богов, боги же являются субъективными, то есть личными, эгоистическими существами, - существами, которые так же мыслят и чувствуют, как и человек:- "Я ревнивый бог", говорит Иегова в Ветхом завете; "боги, - говорит Венера у Еврипида, - находят удовольствие в том, что их почитают люди"; "мы, - говорят боги в овидиевых Фастах, - народ честолюбивый";
      так как, стало быть, все зависит от милости или немилости, любви или гнева богов, то естественно, что они почитаются не только по мотивам человеческого, но также и божественного эгоизма; почитаются не только потому, что они делают человеку добро, но и потому, что они хотят быть почитаемы, короче говоря, они почитаются не только ради человека, но и ради самих себя. Субъективное или личное существо можно лишь тем почтить, что ему делают то, что отвечает его пониманию, что соответствует его существу, стало быть, устраняют все, что ему не нравится. В честь знатного гостя устраняют домашний сор и грязь, скорбь и печаль, ссоры и перекоры, убирают с глаз долой все то, что могло бы на него произвести неэстетическое, неприятное впечатление. Точно так же поступает человек и в праздничные дни, посвященные почитанию богов; он воздерживается от всяких занятий, поступков и удовольствий, противоречащих существу богов; он забывает собственные радости и горести, чтобы испытать радости и горести богов, как, например, в праздник Деметры. Но как раз это почитание богов в их духе и соответственно их интересам есть в то же время и почитание в духе человека и соответственно его интересам; ибо лишь этим целомудренным, бескорыстным почитанием приобретаю я их благоволение; но раз я имею их благоволение, я имею все, что мне желательно, я нахожусь у источника всех благ. Точно так же обстоит дело с укрощением гнева, с примирением богов с людьми. Безразлично поэтому, беру ли я их как средство или как цель, потому что раз устранен гнев бога, то устранено и всякое зло, раз уничтожена причина, то вместе с ней отпадает и следствие. "Моя величайшая вина заключается в том, - говорит Овидий в своих элегиях из Том, куда его сослал гнев земного Юпитера, императора Августа, что я его, императора Августа, оскорбил". "Если бы даже, помимо гнева императора, меня и не удручало никакое зло, то не является ли гнев императора сам по себе достаточным злом?" "Ведь немилость императора несет с собой всяческое зло". То же самое относится и к небесным богам. Утишить их гнев значит уничтожить источник всякого зла.
      Так как боги распоряжаются жизнью и смертью, счастьем и несчастьем, то с ними и с их почитанием связана мораль, теоретическое, и практическое различение между добром и злом, правдой и неправдой. Я говорю:
      связана, потому что сами по себе и первоначально религия и мораль, - по крайней мере, в том смысле, в каком мы теперь эту мораль понимаем, - не имеют между собой ничего общего, и притом по той простой и очевидной причине, что в морали человек устанавливает отношение к себе и к своим ближним, в религии же - к другому, отличному от человека существу. "Все священное писание, - говорит Боден в своей "Демономании", - полно свидетельств, что бог питает величайшее отвращение к колдунам (то есть к тем, которые отказываются от бога и соединяются с дьяволом), ибо они гораздо более заслуживают проклятия, чем отцеубийцы, кровосмесители и содомиты". "Если бы волшебник, - говорит он далее,- и не причинил никакого вреда, не сделал ничего злого людям и скоту, то все же он заслуживал бы того, чтобы быть заживо сожженным, уже потому, что он отказался от бога, соединился с дьяволом и, следовательно, оскорбил величество бога". "Намерение убить, говорит Лютер, - не такой большой грех, как неверие, ибо причинение смерти есть грех против пятой заповеди, неверие же - грех против первой и величайшей заповеди". "Известно, - говорит Кальвин, - что в законе и пророках вера и то, что относится к богослужению, занимают первое место, любовь же поставлена ниже веры". Католическая церковь совершенно определенно отвергла, как еретическое, положение, гласящее, что тот не христианин, кто имеет веру без любви, и, стало быть, санкционировала то положение, что можно исповедывать христианство, иметь веру, религию - без любви, то есть без морали. А благочестивый русский, эта последняя надежда наших отъявленных религиозных и политических абсолютистов, так строго блюдет свой пост, что скорее простит себе совершение кражи или убийства, чем нарушение поста (Штейдлин, Сборник по истории религий). "Армянские священники также скорее отпускают грех совершения убийства и какого-либо другого грубого преступления, чем нарушение поста. Самые дурные люди из числа греков-христиан соблюдают посты не менее строго, чем и самые добродетельные" (Мейнерс, цитируемое сочинение). Криминалист Карпцов был так набожен, был таким библейским человеком, таким христианином, что каждый месяц ходил к святому причастию и не меньше 53 раз - подумайте:
      пятидесяти трех - прочел Библию и тем не менее, или, быть может, именно поэтому, этот благочестивый человек приговорил к смерти не меньше 20.000 подумайте:
      двадцати тысяч - злоумышленников, то есть бедных грешников (Штейн, История уголовного права). "Коннетабль Анн де Монморанси... быть может, единственный глава католической партии, любивший религию ради нее самой... Если верить Брантому, он отдавал распоряжения пытать, убивать, поджигать, читая свой молитвенник и нисколько не обрывая своих молитв, до такой степени он был благочестив" (Всеобщий словарь Ролине, ст. Лига). О том противоречии между моральным достоинством и духовным, между гуманностью и религиозностью, между нравственностью и церковностью, которое являют собою в жизни наши протестантские и католические духовные лица, умалчиваю потому, что считаю ненужным и недостойным писать о вещах, поражающих даже притупленное внимание наших крестьян. Что же общего у веры с любовью, у религии с моралью? Ничего или так же мало, как мало общего друг с другом у бога, к которому имеет отношение вера, и у человека, к которому имеет отношение любовь; ибо, согласно вере, человек и бог самым резким образом противопоставлены один другому: бог есть нечувственное, человек - чувственное существо; бог существо совершенное, человек - существо несчастное, жалкое, ничего не стоящее. Как же, таким образом, может из веры вытекать любовь? Так же мало может вытекать, как из совершенства - жалкое состояние, из изобилия недостаток. Больше того! Мораль и религия, вера и любовь прямо противоречат друг другу. Тот, кто любит бога, не может более любить человека, он потерял понимание человеческого; но и наоборот: если кто любит человека, поистине от всего сердца любит, тот не может более любить бога, тот не может дать понапрасну испаряться горячей человеческой крови в пустом пространстве бесконечной беспредметности и недействительности. Религия, говорят, предохраняет от грехов своим представлением о всеведущем существе;
      однако уже древние говорили, что нужно так молиться богу, как если бы молитву слушали люди, и что "тот, кто не боится людей, тот и бога самого обманывает"; религия, говорят, наказывает грешников; но у нее также достаточно способов - при помощи ли заслуг Христа, разрешительных грамот, коровьего навоза или воды для умывания - освободить человека от греха или, по крайней мере, - так как против самого греха вера совсем или почти бессильна, как в том признавались сами верующие, которые были честны, и как это доказывали их характер и жизнь, - извинить грешника, домыть даже мавра до бела. Уже языческий поэт Овидий, правда, принадлежащий эпохе просвещения, а поэтому также и безверия, не может в своих Фастах, которые, впрочем, сами обязаны своим происхождением лишь антикварному вдохновению, удержаться от удивления тому, что его благочестивые предки могли верить, будто все проступки, даже такое ужасное преступление, как смертоубийство, могут быть погашены водою реки. Но как ни противоречат друг Другу вера и любовь, религия и мораль, все же мораль не только имеет связь с религией, как я вначале уже указывал, но и действительно на нее опирается, по совсем, однако, другим основаниям, чем это обычно принимается. Религия всемогуща: она повелевает небом и землей, движением и остановкой солнца, громом и молнией, дождем и солнечным светом, - словом, всем, что человек любит и чего он боится, счастьем и несчастьем, жизнью и смертью; она делает поэтому заповеди любви и морали предметами человеческого себялюбия, стремления к счастью, награждая исполнение этих заповедей возможными благами, невыполнение их наказывая самыми страшными бедами. "Если ты не будешь повиноваться, - говорит Иегова, - голосу господа, твоего бога, и исполнять его заповеди и законы, которые я тебе ныне предписываю, то все эти проклятия падут на твою голову. Проклят будешь ты в городе, проклят и на поле и так далее Господь пошлет тебе неудачи, беды и несчастья во всем, за что ты только ни возьмешься, до тех пор, пока ты не будешь уничтожен. Господь поразит тебя опухолью, лихорадкою, жарой, пожаром, засухой, ядовитым воздухом и желтухой и будет преследовать тебя, доколе тебя не погубит. Господь поразит тебя египетскими желваками, наростами, паршами и чесоткой так, чтобы тебе не оправиться. Господь поразит тебя слепотой, безумием и бешенством сердца, и ты будешь ходить ощупью в полдень, как ходит ощупью слепец, и на своем пути не найдешь счастья" и так далее "Видишь, я только что показал тебе жизнь и добро, смерть и зло, дабы ты господа бога твоего любил и шел его путями, и соблюдал его заповеди, законы и веления, и мог жить, и был приумножен.
      Господь бог твой даст тебе счастье во всех делах твоих рук, в плодах твоего тела, в приплоде твоего скота, в урожае страны твоей, чтобы все это шло тебе на пользу". Мы из этого классического места видим, каким образом религия делает любовь к добродетели любовью к долгой и счастливой жизни, страх перед нарушением велений морали * - страхом перед египетскими желваками, наростами, паршой и чесоткой, короче говоря, перед всевозможными бедами и несчастиями, мы видим утверждение, что мораль опирается или должна опираться на религию - не имеет другого смысла, как тот, что мораль должна опираться на эгоизм, на любовь к себе, на стремление к счастью, иначе она не имеет основы. Различие между иудейством и христианством заключается лишь в том, что в иудействе мораль опирается на любовь к временной и земной жизни, в христианстве же - к вечной, небесной. Причина, почему не сознают того, что тайна веры в отличие от любви, тайна религии в отличие от морали заключается лишь в эгоизме, лежит только в том, что религиозный эгоизм не имеет видимости эгоизма, что человек в религии в форме самоотрицания утверждает себя, что он выявляет свое "Я" не в виде первого лица, свою волю не в повелительной форме, а в просящей, не в активной, а в страдательной, что он не сам себя любит, а смиренно предоставляет себя любить. Так содержание лютеровской веры в отличие от любви или морали не что иное, как содержание себялюбия в страдательной форме, содержание, гласящее: бог любит меня или я любим богом; но так как я любим богом - такова связь веры с моралью, - то я люблю людей; так как мой эгоизм удовлетворяется в религии, то мне не нужно удовлетворять его в морали; то, что я трачу и теряю в морали, то я получаю обратно или уже сторицей имею в вере, в уверенности, что меня любит всемогущее существо, в распоряжении которого находятся все сокровища и блага. Однако вернемся к нашей цитате из Ветхого завета! Что принадлежит религии, что морали,
      * В этом месте идет речь не только о моральных велениях, но и о религиозных заповедях. Но так как здесь дело идет именно о различии между моралью и религией, то мы должны, разумеется, подчеркивать лишь первую, что богу, что человеку? К человеку относится запрещение убийства, запрещение нарушения брачного союза, запрещение воровства, запрещение лжесвидетельства, запрещение желать жену, дом, поля и так далее ближнего, - потому что хотя запрещение воровства, например, представляется вору бесчеловечным и находится в величайшем противоречии с его эгоизмом, но зато оно находится в величайшем созвучии с эгоизмом собственника. Мораль и право покоятся вообще на совершенно простом положении: "чего ты не хочешь, чтобы люди тебе делали, того не делай и ты им". Но ни один человек не пожелает, чтобы у него отняли его жизнь, его жену, его поле, его доброе имя; поэтому весьма естественно, что это воля каждого, - ибо даже вор не хочет, чтобы украденное было у него, в свою очередь, украдено, и убийца не хочет, чтобы у него была взята жизнь, - эта воля делается определенно всеобщим законом и что противящийся этому наказуется. Что же принадлежит богу или религии? С одной, стороны, египетские желваки, парши, чесотка, опухоли желез и другие беды, которые религия предназначает злым, с другой стороны - долгая жизнь, многодетность человека, плодовитость скота, урожай поля, которые она сулит добрым, ибо как эти блага, так и эти беды не находятся во власти человека. Хотя боги являются моральными силами постольку, поскольку они наказывают неправду, грех, награждают правоту, добродетель, - тем не менее то, что является им свойственным, что составляет их существо, есть не мораль, а только лишь сила, дающая им возможность наказывать и награждать. "Бог требует от вас не только христианской веры, он требует также, чтобы вы буди добры, благожелательны к людям, исполнены любви к своему ближнему". Это-неправда: бог требует от вас лишь веры, человек же требует, чтобы вы были добры, благожелательны к людям и исполнены к ним любви, ибо бог заинтересован только в вере, в морали же заинтересован человек. Чему ты веришь, это мне совершенно безразлично, но не безразлично, что ты собой представляешь, что ты делаешь. Для Я рубашка веры, разумеется, ближе, чем пиджак морали, по для Ты пиджак ближе, чем рубашка; для Ты существует даже только мой пиджак, но не моя рубашка. Но и те, и другие являются предметом стремления к счастью, одни - утверждая, другие - отрицая, одни - как предметы любви, желания, другие - как предметы страха, отвращения. Что же является специфически, характерно присущим религии? Только стремление к счастью, только эгоизм, и притом тот эгоизм, удовлетворение которого не находится во власти человека. Себе, своей жене, своему полю, своему скоту я желаю всяких благ, какие только можно измыслить; тому же, кто нападает на мою жену, на мой скот, на мою жизнь и наносит им ущерб, на голову тому я с проклятиями накликаю всевозможные беды, и тогда именно, когда он не находится в моей власти, - а он не всегда находится в ней; но оба желания - как благословение, так и проклятие - осуществляет или может осуществить лишь всемогущество божие или всемогущество веры. Таким образом, религия - благодаря тому, что она повелевает жизнью и смертью, небом и адом, что она превращает законы в заповеди всемогущего существа, то есть того понятия, которое включает в себя все человеческие желания и страхи, - имеет своей основой эгоизм, благодаря чему она проявляет страшную власть над человеком, особенно первобытным,власть, перед которой сходит на нет власть морали, в особенности абстрактной, философской, и потеря ее представляется поэтому невознаградимой. Однако не следует упускать из виду, что религия проявляет эту власть только при помощи силы воображения или что ее власть заключается лишь в силе воображения; потому что, если бы ее власть была больше, чем воображаемая, если бы религия была и в самом деле положительной основой и опорой права и морали, то религиозных посулов и наказаний должно было бы быть достаточно для основания и сохранения государств, и людям не пришло бы в голову применять столь многочисленные, столь изощренные, столь жестокие наказания для предупреждения преступлений. Или так: можно принять положение, что религия есть основа государств, но при этом надо прибавить: лишь в воображении, в вере, в суждении, потому что в действительности государства, даже христианские, опираются не на силу религии,-хотя они ее (или, вернее, веру, слабую сторону человека) и употребляют как средство для своих целей, а на силу штыков и других орудий пыток. В действительности люди вообще действуют по совсем другим мотивам, чем они это себе представляют в своем религиозном воображении. Благочестивый Ф. де-Коммин в своей хронике короля Людовика одиннадцатого говорит: "Все злое или все проступки происходят от недостатка веры; если бы люди твердо верили в то, что бог и церковь говорят нам о вечных и страшных наказаниях ада, то они не делали бы того, что они делают". Но откуда же происходит эта слабость веры? Она происходит оттого, что сила веры есть не что иное, как сила воображения, и как ни сильна власть силы воображения, все же власть действительности есть власть бесконечно более значительная и прямо противоречащая существу воображения. Вера, как и сила воображения, гиперболична, она живет лишь крайностями, преувеличениями; она знает лишь о небе и аде, ангелах и дьяволах; она хочет сделать из человека нечто большее, чем он должен быть, и именно поэтому делает из него нечто меньшее, чем он мог бы быть; она хочет сделать его ангелом, и делает его за то при благоприятных обстоятельствах настоящим дьяволом. Так гиперболическое и фантастическое существо веры, под влиянием противодействия прозаической действительности, превращается в свою собственную противоположность! Поэтому плохо обстояло бы дело с человеческой жизнью, если бы право и мораль не имели других оснований, кроме религиозной веры, столь легко превращающейся в свою противоположность, ибо она, как в том признавались величайшие герои веры, является прямой насмешкой над свидетельством чувств, над естественным чувством и врожденным человеку влечением к неверию. Но как может явиться надежным и прочным основанием нечто вынужденное, построенное на насильственном подавлении вполне обоснованного влечения, в каждый данный момент подверженное сомнениям разума и противоречиям опыта? Вера в то, что государство, - я, разумеется, имею в виду государство вообще, а не наше искусственное, сверхнатуральное государственное здание, - что это государство не может существовать без религии, подобна вере в то, что натуральные ноги недостаточны, чтобы стоять и ходить, что человек может стоять и ходить только на ходулях. Но натуральные ноги, на которых базируются мораль и право, это - любовь к жизни, интерес, эгоизм. Нет поэтому ничего более неосновательного, чем представление о том и страх перед тем, что вместе с богами уничтожается и различие между правдой и неправдой, между добром и злом. Это различие существует и будет существовать до тех пор, пока будет существовать различие между Я и Ты, ибо лишь это различие есть источник морали и права. Если мой эгоизм и позволяет мне воровство, то эгоизм другого человека ему самым решительным образом воспротивится; если я сам по себе ничего не знаю и знать не хочу о бескорыстии, своекорыстие других мне обязательно внушит добродетель бескорыстия; если мой мужской эгоизм имеет тенденцию к полигамии, то женский эгоизм всегда воспротивится этой тенденции и будет отстаивать моногамию; если я и не вижу и не чувствую бревна в моем глазу, то ведь каждая пылинка в нем будет как бельмо в глазах тех, кто жаждет меня осуждать; короче говоря, если мне и безразлично, хорош ли я или дурен, то это никогда не будет безразлично для эгоизма других. Ведь кто был до сих пор правителем государств? Бог? Ах! боги управляют лишь на небесах фантазии, но не на грешной земле действительности. Кто же, стало быть? Только эгоизм, но, разумеется, не простодушный эгоизм, а эгоизм дуалистический, который для себя изобрел небо, для Других ад, для себя материализм, для других идеализм, для себя свободу, для других рабство, для себя наслаждения, для других отказ от них, тот эгоизм, который в лице правительств наказывает своих подданных за преступления, ими же, правительствами, совершенные, в лице отцов наказывает их же собственные, ими же взращенные грехи детей, в лице мужей их же собственные, в которых они же, мужья, повинны, слабости жен; эгоизм, который вообще все прощает себе и дает проявиться своему "Я" по всем направлениям, но который от других требует, чтобы они не имели своего "Я", чтобы они жили одним лишь воздухом, чтобы они были совершенны и нематериальны как ангелы; я повторяю, не тот ограниченный эгоизм, к которому одному обыкновенно прилагают это имя, но который является лишь одною, хотя и самой вульгарной его разновидностью, но тот эгоизм, который включает в себя столько же видов и родов, сколько вообще существует видов и родов человеческого существа, ибо имеется не только одиночный или индивидуальный эгоизм, но также и эгоизм социальный, эгоизм семейный, корпоративный, общинный, патриотический. Конечно, эгоизм есть причина всех зол, но также и причина всех благ, ибо кто иной, как не эгоизм, вызвал к жизни земледелие, торговлю, искусства и науки? Конечно, он - причина всех пороков, но также и причина всех добродетелей, ибо кто создал добродетель честности? эгоизм запрещением воровства; кто создал добродетель целомудрия? эгоизм запрещением прелюбодеяния, эгоизм, который не желает делиться предметом своей любви с другими; кто создал добродетель правдивости? эгоизм запрещением лжи, эгоизм, не желающий быть оболганным и обманутым. Таким образом, эгоизм есть первый законодатель и виновник добродетелей, хотя бы только из вражды к пороку, только из эгоизма, только потому, что для него является злом то, что для меня является пороком, как и наоборот: что для меня есть отрицание моего эгоизма, то для другого есть утверждение, что для меня есть добродетель, то для него есть благодеяние. Впрочем, для сохранения государств, по крайней мере наших проклятых государств, враждебных природе и человеку, пороки так же, если даже еще не более, нужны, как людские добродетели. Если бы, например, - я привожу пример из близкой мне области, ибо я пишу на баварской почве, хотя, разумеется, не в баварском и уже, разумеется, не в прусском или австрийском духе, - если бы христианство было у пас чем-то большим, чем простая церковная фраза, если бы дух христианского аскетизма и отрицания чувственности охватил баварский народ и этот народ отказался от употребления пива, хотя бы в неумеренных размерах, то что стало бы с баварским государством? Русское государство имеет ведь, даже несмотря на свое "субстанциальное правоверие", свой главный финансовый источник жизни в таком яде, как водка. Таким образом, без пива нот Баварии, без водки нет России - и нет даже Боруссии (Пруссии). И перед лицом этих и бесчисленных других столь же распространенных фактов осмеливаются втирать народу очки, что религия есть связующее звено наших государств, скрепленных лишь каторжными цепями преступления против природы человека! Оставим, однако, ужасы политики! Мораль, говорят нам, должна основываться на религии, на божественном, а не на человеческом существе, иначе потеряет она всякий авторитет и всякую прочность.
      Что может быть более относительного, изменчивого, ненадежного, чем существо человека? Как же может опираться на него моральный закон? Но не значит ли это попадать из огня да в полымя - от человеческого существа искать прибежища в существе бога? Не есть ли существо человека, при всем бесконечном разнообразии его основных влечений, нечто себе равное, надежное, даже чувственно достоверное? Не говорится ли даже в пословице: "весь свет имеет одно лишь желание, - чтобы ему было хорошо". Но существует ли что-нибудь более неизвестное, сомнительное, противоречивое, колеблющееся, неопределенное, относительное, чем существо бога? Не является ли оно по крайней мере столь же переменчивым и различным, как переменчивы и различны времена и люди? Не есть ли причина того, почему бог в известное время дает людям те, а не иные законы, те, а не иные откровения, не есть ли причина этого существо этих людей, которым соответствуют только данные законы и откровения? Но не есть ли, - в том случае, если законодатель дает мне закон, соответствующий моему существу (а только такой закон есть истинный и действительный),-не есть ли мое существо закон закона, то, что является его предпосылкой? Каково, стало быть, различие между человеческим и божественным существом как основой морали? Это есть различие между простою правдой и религиозной иллюзией или фантазией, которая превращает в личное существо второе Я человека в отвлечении от его воли и разума. "Что-либо злое, говорит, например, ортодоксальный полигистор восемнадцатого века (Гундлинг), - бог не может приказать, ибо он в высшей степени добр и мудр: следовательно, он приказывает доброе. Добро творится под знаком равенства, заповедь идет вслед; таким образом, он повелевает человеку то, что для него является благом, и запрещает то, что ему вредно. Finis Dei noster quoque finis sit oportet, -божья цель должна быть и нашей целью", разумеется; ибо наша цель есть и божья цель; чего мы не хотим, противоречащего нашей природе, злого, вредного, того не хочет и бог. Но хотя в действительности закон и существо божества имеют своей предпосылкой и основой человеческое существо, религиозная фантазия все это переворачивает вверх дном. Тот же теист по этому поводу замечает, что хотя атеист "и может понимать моральные истины, имеющие связь с человеческой природой", но "для их практического осуществления, так как эти истины противоречат нашим вожделениям и аффектам", только теизм может дать надлежащие средства. "С противоположной точки зрения, - говорит он же в согласии со всеми теистами, - не остается ничего другого, как полезность, которая и должна меня удержать от воровства, от убийства, от оскорбления другого". "Но предположим, - продолжает он, - ты встретишь своего заклятого врага в уединенном месте, как Саул Давида в пещере, и сможешь не опасаться, что будет раскрыт твой акт мести и что ты не будешь наказан. Бога ты не боишься... Ты - атеист. Что же должно удержать тебя от умерщвления твоего врага?" То же самое, что и тебя, хвастливый теист! Потому что в таких казуистических случаях решает лишь то, что ты собой представляешь, а не то, во что ты веришь или что ты думаешь; если ты злой, жаждущий мщения человек, то ты совершишь свое постыдное дело, несмотря на твою веру в бога и на твой страх перед богом, ибо благоприятствующий этому момент и страсть увлекут тебя; но если ты являешься противоположностью этому, если ты не подлая, а благородная натура, если ты и в самом деле человек, а не зверь, то ты и без страха перед богом и людьми найдешь в себе достаточно мотивов, которые удержат тебя от постыдного дела. Я назову прежде всего чувство чести, чувство, которое избегает делать тайным то, что стыдно делать при других, - чувство, которого, к сожалению, однако, христианство совершенно не культивировало из-за своей веры в бога, - чувство, которое не хочет обманывать других и согласно которому человек хочет также и быть тем, чем он представляется другим, применительно же к указанному индивидуальному случаю это - то чувство, которое делает человека, если он не совсем зверь, как раз в тот момент, когда он может поступить как угодно с объектом своих вожделений, - победителем над своими страстями, - чувство, являющееся торжеством наибольшей власти над жизнью и смертью, но именно поэтому не унижающее себя до презренного ремесла палача. Поэтому как в физике, так и в этике, или морали, лишь по невежеству обратились к помощи теологии, но именно по этой же причине не позаботились культивированием заложенных в самом человеке основ и элементов добродетели и оставили народ и по сей день пребывающим в состоянии величайшей нравственной грубости. Что касается вышеприведенного положения, гласящего, что при атеизме нравственность зависит исключительно от пользы или вреда, - положение, которое и до настоящего дня, хотя и другими словами и в других выражениях, отстаивается теологами и их последователями, умозрительными лакеями теологии, - то следует заметить, что это противоположение ложно даже с точки зрения теизма. В этом противоположении речь идет не о вреде и не вреде, пользе и не пользе, - в этом обе стороны сходятся, - а об известном и неизвестном вреде, известной и неизвестной пользе.