" "Жить без бога, - рассуждает подобным же образом английский теолог Кедворт, - значит жить без надежды. Ибо какую надежду может возлагать человек на бесчувственную и безжизненную природу, или какое доверие к ней питать?" И приводит при этом изречение греческого поэта Лина: "На все можно надеяться (ни в чем не отчаиваться), ибо бог все делает с легкостью, для него ничто не служит препятствием".
      Вера - представление, которого лишь потому придерживаются, если не на словах, то на деле, потому считают истинным, что оно утешительно, приятно, что оно льстит эгоизму, любви человека к себе; оно имеет также своим происхождением лишь чувство, лишь эгоизм, лишь себялюбие. По впечатлению, которое какое-либо учение производит на человека, можно с уверенностью судить о происхождении этого учения. На что какая-либо вещь, то есть в данном случае воображаемая, представленная вещь, оказывает действие, оттуда она и происходит. Что оставляет, как говорится, холодным, равнодушным сердце, то не имеет и своего основания ни в каком сердечном или эгоистичном интересе человека. Так вот таким-то представлением, соответствующим себялюбию человека, и является представление о том, что природа действует не с неизменной необходимостью, но что выше необходимости природы стоит существо, любящее человека, человекоподобное, существо с волей и разумом, руководящее и управляющее природой так, как это полезно человеку, берущее человека под свою особую защиту, оберегающее человека от опасностей, которые ему в любой момент угрожают со стороны природы, действующей беспощадно и слепо. Я выхожу на воздух; в этот же момент падает с неба камень; в силу естественной необходимости он падает мне на голову и убивает меня, ибо я оказался как раз в направлении падения этого камня и тяжесть, в силу которой падает камень, не имеет никакого почтения ко мне, как бы я ни был знатен, как бы я ни был умен. Но бог парализует силу тяжести, уничтожает ее действие, чтобы меня спасти, потому что бог имеет более уважения к человеческой жизни, чем к законам природы, или он, по крайней мере, умеет, если не хочет сотворить чуда, так искусно и умно, так рационалистически хитро повернуть и направить обстоятельства, что камень, не нарушая законов природы, к которым рационалисты питают великое уважение, не причиняет мне вреда. Как удобно поэтому бродить под покровом небесной защиты и как тяжело и безотрадно, как это делает неверующий, непосредственно подвергаться действию наглых метеоров, града, ливней и солнечных ударов природы. Я должен, однако, сейчас же прервать ход своего изложения замечанием, что, хотя это представление о божественном провидении, равно как и другие религиозные представления, благодаря своим приятным и отрадным для сердца свойствам, отвечающим любви человека к самому себе, и вытекают из себялюбия, из сердца, - но вытекают лишь до тех пор, пока сердце находится на службе у воображения и именно поэтому находит себе утешение в религиозных фантазиях. Ибо стоит лишь человеку раскрыть глаза, взглянуть на действительность, какова она есть, не будучи ослепленным религиозными представлениями, как сердце восстает против представления о провидении за ту пристрастность, с которой оно одного спасает, другому дает погибнуть, одних предназначает для счастья и богатства, других - для несчастья и нищеты, за ту жестокость или, по крайней мере, за ту пассивность, с которой оно миллионы людей подвергает ужаснейшим страданиям и мукам. Кто в состоянии сочетать ужасы деспотизма, ужасы духовной иерархии, ужасы религиозной веры и суеверия, ужасы языческой и христианской уголовной юстиции, ужасы природы, подобные черной смерти, чуме, холере, с верой в божественное провидение? Верующие теологи и философы, правда, напрягли все силы своего разума, чтобы сгладить эти очевидные противоречия действительности с религиозным представлением о существовании божественного провидения; но гораздо более согласуется с сердцем, любящим правду, гораздо более даже с честью любого бога, с честью божества вообще, прямо отвергнуть его бытие, чем при помощи постыдных и смешных ухищрений, измышленных верующими теологами и философами для оправдания божественного провидения, влачить свое жалкое существование. Лучше с честью пасть, чем с бесчестьем продолжать свое бытие. Атеист дает богу с честью пасть, теист же, рационалист, напротив того, - с бесчестием, во что бы то ни стало сохраниться!
      ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ЛЕКЦИЯ.
      Религия имеет, таким образом, практическую цель. Она хочет тем, что она превращает действия природы в поступки, продукты в дары, будь то одного или нескольких индивидуальных человекоподобных существ, привести природу в подчинение человеку, заставить ее служить стремлению человека к счастью. Зависимость человека от природы есть поэтому, как я это доказываю в "Сущности религии", основание, начало религии, но свобода от этой зависимости как в разумном, так и в неразумном смысле есть конечная цель религии. Или: божественность природы есть, правда, основание религии, но божественность человека есть конечная цель религии. Поэтому то, чего человек при развитом состоянии его разума хочет достигнуть при посредстве образования и природы, то есть существования прекрасного, счастливого, защищенного от напастей и слепых случайностей природы, того человек, находящийся в некультурном состоянии, стремится достигнуть через посредство религии. Средством сделать природу приятной для человеческих целей и желаний в начале человеческой истории является поэтому единственно только религия. Беспомощный и не ведающий, куда ему обратиться, не располагающий никакими средствами человек не знает, как иначе себе помочь, чем молениями и связанными с ними дарами, жертвами, которыми он пытается расположить в свою пользу предмет, которого он боится, от которого чувствует себя угрожаемым и зависимым, или же волшебством, которое представляет, однако, нерелигиозную форму религии, ибо сила волшебства, то есть способность одними лишь словами, одной лишь волей господствовать над природой, сила, которую волшебник себе приписывает или которую сам проявляет, религиозный человек переносит на предмет вне себя. Впрочем, молитвы и волшебство могут быть и соединены друг с другом, причем молитвы оказываются не чем иным, как формулами заклинания и волшебства, которыми можно заставить богов даже и против их воли исполнить желания людей. Даже и у благочестивых христиан молитва не всегда имеет характер религиозного смирения, она часто выступает также и повелительно. "Когда мы, - говорит, например, Лютер в своем толковании первой книги Моисея, - находимся в нужде и опасности, мы не особенно считаемся с его (бога) высоким величеством, а говорим ему прямо: помоги, господи! так помоги же, боже! сжалься ты, который на небеси! Тогда мы не делаем длинных предисловий".
      Молитва и жертва являются, стало быть, средствами, при помощи которых беспомощный и не знающий, что делать, человек стремится выпутаться из беды и подчинить себе природу. Так китайцы, рассказывает Зоннерат, во время бури на море, когда опасность требует больше всего деятельности и ловкости, молятся компасу и, молясь, гибнут вместе с ним; так тунгусы во время эпидемии набожно и с торжественными коленопреклонениями молятся болезни, чтобы она миновала их хижины; так же раньше упоминавшиеся кханды, когда вспыхивает оспа, приносят в дар божеству оспы кровь быков, овец и свиней; а жители острова Амбоина, одного из ост-индских или, точнее, Молуккских островов, "когда начинается какая-либо жестокая эпидемия, собирают всевозможные дары и жертвы, нагружают ими корабль и пускают в море в надежде на то, что эпидемии, умилостивленные этим, последуют за принесенными им дарами и жертвами и покинут остров Амбоина" (Мейнерс, цитируемое сочинение). Так же и так называемый идолопоклонник, вместо того, чтобы выступить против предмета, обращается даже к нему, являющемуся причиной беды, с благочестивыми молитвами, чтобы его укротить. Этого, разумеется, не делает христианин;
      но он в том отношении не отличается от политеиста или идолопоклонника, что, подобно им, не при помощи самодеятельности, культуры, собственного разума хочет устранить природные бедствия, сделать себе природу послушной, а при помощи молитвы, обращенной к всемогущему богу. Разумеется, мы должны здесь тотчас указать на различие между древними и современными, или между необразованными и образованными христианами, ибо первые полагались и полагаются только на всемогущество молитвы или бога; вторые же, правда, еще молятся: "предохрани нас от бедствий, предохрани от пожара!" на практике же не полагаются уже более на силу молитвы, а стараются оградить себя при помощи страхования своей жизни и своего имущества. Конечно, я должен сейчас же прибавить, чтобы предупредить недоразумения, что культура не всемогуща, как всемогущи религиозная вера или религиозное воображение. Как природа не в состоянии из кожи сделать золота, из пыли зерна, как это делает бог, предмет религии, так же точно не производит чудес и культура, которая овладевает природой лишь при помощи природы, то есть при помощи естественных средств.
      Бесчисленные беды, которые человек хотел устранить при помощи религиозных средств, но устранить но мог, устранило или во всяком случае смягчило образование, устранила или смягчила человеческая деятельность благодаря применению естественных средств. Религия есть поэтому выражение детства человечества. Или: в религии человек - дитя. Дитя не может собственными силами, при помощи самодеятельности осуществить свои желания, оно обращается со своими просьбами к существам, от которых чувствует и знает свою зависимость, к родителям, чтобы при их посредстве получить то, чего оно хочет. Религия имеет свое происхождение, свое истинное место и значение лишь в период детства человечества, но период детства есть в то же время и период невежества, неопытности, необразованности или некультурности. Религии, подобные христианской, которую называют новой, возникли в более поздние времена, не были, по существу говоря, новыми религиями; они были критическими религиями; они лишь реформировали, одухотворили, приспособили к более передовым взглядам человечества религиозные представления, ведущие свое происхождение от древнейших времен. Или если даже мы будем рассматривать позднейшие религии как существенно новые, то все же период, когда возникает новая религия, есть по сравнению с более поздним временем период детства. Обратимся, например, к тому, что ближе всего к нам лежит, к тому времени, когда возник протестантизм. Какое невежество, какое суеверие, какая грубость царили тогда! Какие детские, грубые, вульгарные, суеверные представления имели тогда даже высоко просвещенные реформаторы. Но именно поэтому они ничего и не имели в своем уме, как только религиозную реформацию; все их существо, например существо Лютера, было захвачено религиозными интересами.
      Религия возникает, следовательно, лишь во тьме невежества, нужды, беспомощности, некультурности, в условиях, при которых именно поэтому сила воображения господствует над всеми другими силами, при которых человек живет с самыми взвинченными представлениями, с самыми экзальтированными душевными настроениями;
      но она возникает в то же время и из потребности человека в свете, в образовании или, по крайней мере, в тех целях, которые преследует образование; она сама - не что иное, как первичная, но еще грубая, вульгарная форма образованности человеческого существа; потому-то каждая эпоха, каждая важная глава в истории культуры человечества начинается с религии. Даже и в настоящее время наши правительства, невежественные и грубые во всех более серьезных делах, прибегают, чтобы бороться с нищетою мира, к религии вместо того, чтобы прибегать к средствам помощи и образования. Поэтому все, что делается впоследствии предметом человеческой самодеятельности, образования, было первоначально предметом религии; все искусства, все науки или, вернее, первые начатки, первые элементы их, были сначала делом религии, ее представителей, жрецов, - ибо, как только какое-либо искусство, какая-либо наука разовьются, усовершенствуются, они перестают быть религией. Так, философия, поэзия, наука о звездах, политика, правоведение, по крайней мере разрешение трудных случаев, доискивание, кто прав, кто виноват, так же, как и врачебное искусство, были некогда религиозным делом. Так, например, у древних египтян врачебное искусство имело "религиозный астрологический характер. Как каждая часть года, так и каждая часть человеческого тела находились под влиянием особого звездного божества... Спор о праве, лечение не могли быть предприняты без опроса звезд" (Е. Рет, "Египетское и зороастровское вероучения"). Так и в настоящее время у дикарей волшебники или колдуны, находящиеся в сношениях с духами или богами, являющиеся, стало быть, духовными лицами, жрецами дикарей, одновременно и врачеватели. И у христиан врачебное искусство или, по крайней мере сила исцеления были делом религии, веры. В Библии целительные силы сохраняются даже в частях одежды святых, героев веры, божьих людей. Я напомню здесь только об одежде Христа, к краю которой было достаточно прикоснуться, чтобы исцелиться, о платке, пропитанном потом, и о нагруднике апостола Павла, которых достаточно было, как это значится в истории апостолов, подержать над больными, чтобы заразные болезни перед ними сдавались и злые духи выходили. Религиозная медицина никоим образом не ограничивается, однако, только так называемыми сверхъестественными средствами, вроде заклинания, волшебства, молитвы, силы веры и силы бога; она применяет и естественные лечебные средства. Но в начале человеческой образованности именно эти естественные лечебные средства имели религиозное значение. Так, египтяне, у которых, как мы только что видели, медицина была частью религии, имели также и естественные лечебные средства; и как мог, в самом деле, человек довольствоваться лишь религиозными средствами, молитвой и колдовскими формулами! Его разум, как ни мало он развит, или как ни подавлен он верой, говорит ему, что нужно постоянно думать о средствах и притом о средствах, отвечающих предмету, цели; но "книги, в которых обозначены были лечебные средства и способы лечения, у египтян причислялись к числу священных книг, поэтому все новшества строжайше воспрещались; врач, который применил новые средства и которому не посчастливилось спасти своего пациента, наказывался смертью".
      В этом признании египтянами обычных целебных средств священными мы имеем явственный пример того, что первые средства образования или культуры являются святынями. У христиан вода, вино и хлеб - лишь средства для таинств; но первоначально вода как таковая считалась святыней, то есть чем-то священным, даже божественным, за свои благодетельные проявления и свойства, которые в ней находили, и которые содействовали образованию человека и его благополучию. Умывание и купание у древних народов было религиозной обязанностью и религиозным делом (23). Совестились загрязнять воды. Древние персы никогда не спускали своих вод в реку, не плевали никогда в нее. И у греков запрещалось переходить через реку с неумытыми руками, спускать свою воду в устье реки или в какой-нибудь источник. Так же или еще более священны, чем вода, были хлеб и вино, ибо для открытия их требовалось больше знаний, чем для открытия благодетельных свойств воды, уже известных животным. "Священный хлеб" входил в состав мистерий греческой религии. "Даже и у нас, - правильно замечает Гюльман в своей книге "Теогония, исследование о происхождении религии древности" (Берлин 1804), - имеется к хлебу известное религиозное чувство, благодаря которому ростовщичество хлебом объявляется, между прочим, самым ненавистным из всех видов ростовщичества и благодаря которому простой человек, когда он видит, как хлеб пропадает даром, невольно восклицает: о милый, любимый наш хлеб! Изобретение хлеба, как и вина, приписывалось одному из богов, потому что хлеб и вино сами считались за нечто божественное и священное. Ведь значится же даже в Библии: "вино радует сердце человека". Все же благодетельное, все полезное, все отрадное, все украшающее и облагораживающее человеческую жизнь было для древних, как мы только что видели это на примере хлеба и вина, божественно, священно, религиозно. Чем невежественнее были люди, чем более лишены средств доставлять себе наслаждения, устроить себе достойное человека существование, оградить себя от невзгод природы, тем больше уважения должны были они питать к изобретателям таких средств, тем более священным считали они само средство. Поэтому для чувственных греков все, что делает человека человеком, было богом; так, например, домашний огонь объявляется благодетельным для человека существом, потому что он собирает людей вокруг очага, сближает человека с человеком. Но именно потому, что человек делал первые целебные средства, первые элементы человеческого образования и счастья святынями, именно поэтому религия была всегда в процессе развития человечества противоположностью настоящего образования, тормозом развития; потому что каждому новшеству, каждому изменению в старом, общепринятом обычае, каждому прогрессу религия оказывалась враждебной.
      Христианство явилось в мир в такое время, когда вино и хлеб и другие средства культуры были давно уже изобретены, когда уже было слишком поздно обожествлять их изобретателей, когда эти изобретения уже потеряли свое религиозное значение; христианство принесло в мир другое средство культуры: мораль, учение о нравственности; христианство хотело дать целительное средство против моральных, а не физических и политических зол, против греха. Остановимся на примере с вином, чтобы на нем пояснить отличие христианства от язычества, то есть язычества вульгарного, простонародного. Как можете вы, говорили христиане язычникам, обожествлять вино? Что это за благодеяние? Неумеренно потребленное, оно приносит смерть и гибель. Оно только в том случае благодетельно, если его потребляют умеренно, с рассудком, если его пьют без разгула; следовательно, полезность или вредоносность какой-либо вещи зависит не от нее самой, а от ее морального употребления. Христианство было в этом право. Но христианство сделало мораль религией, то есть нравственный закон - заповедью божьей, дело человеческой самодеятельности-делом веры. Ведь вера в христианстве есть принцип, основа учения о нравственности;
      "вера есть источник добрых дел" - гласит известное изречение. У христианства нет бога вина, нет богини хлеба или хлебного зерна, нет Цереры, нет Посейдона, или бога моря и мореплавания; оно не знает никакого бога кузнечного дела или пиротехники, подобного Вулкану;
      но оно все же имеет бога вообще или, вернее, морального бога, бога искусства сделаться моральным и праведным. И с этим богом христиане и до сих пор выступают против всякого радикального, всякого основательного образования, ибо христианин не в состоянии мыслить себе никакой морали, никакой нравственной или человеческой жизни без бога; он производит поэтому мораль от бога, как языческий поэт законы и виды поэтического искусства производил от богов и богинь поэзии, как языческий кузнец и пиротехник производил технические приемы своего ремесла от Вулкана. Но как в настоящее время кузнецы и пиротехники вообще разумеют свое дело, не имея особого бога своим патроном-покровителем, так когда-нибудь и люди уразумеют искусство делаться без бога моральными и праведными. И только тогда они станут воистину моральными и праведными, когда у них не будет более бога, когда они перестанут нуждаться в религии; ведь только до тех пор, пока какое-либо искусство не совершенно, еще находится в пеленках, оно нуждается в религиозной охране. Ибо именно при посредстве религии заполняет человек пробелы своего образования, только из-за недостаточности общего образования и общей точки зрения делает он, как египетский жрец, свои ограниченные врачебные средства, свои моральные целебные средства святынями, свои ограниченные представления - священными догматами, внушения своего собственного духа и настроения - велениями и откровениями бога.
      Короче говоря: религия и образование противоречат друг другу, хотя образование, - поскольку религия есть первая, старейшая форма культуры, - и может быть названо совершенной религией, так что только истинно образованный человек есть и истинно религиозный. Однако это все же - злоупотребление словами, ибо со словом религия постоянно связываются суеверные и негуманные представления; религия заключает в себе элементы, существенно противодействующие образованию, желая представления, обычаи, изобретения, сделанные человеком во время его детства, превратить в законы для человека, который уже вырос. Когда бог должен говорить человеку, чтобы он что-нибудь делал, подобно тому, как он приказывал израильтянам, чтобы они отправляли свою естественную нужду в особом отхожем месте, тогда человек еще стоит на точке зрения религии, но в то же время и глубочайшей некультурности; когда же человек делает что-нибудь по собственному почину, потому что ему это велит его собственная природа, его собственные разум и склонность, тогда отпадает необходимость религии, тогда ее место заступает образование. И как в настоящее время нам представляется смешным и непонятным, что требование естественного приличия было когда-то религиозным, так когда-нибудь, когда люди выйдут из состояния нашей мнимой культуры, из эпохи религиозного варварства, им будет казаться непонятным, что они веления морали и любви человеческой должны были, для того чтобы их осуществить, мыслить себе как веления бога, который за соблюдение этих велений их награждает, за несоблюдение - наказывает. Так, Лютер говорит:
      Кто Эпикуру брат родной
      И хочет жить свинья-свиньей,
      Тот пусть забудет поскорей
      Про божий суд и суд людей;
      Пусть - как душа ни вопиет
      На жизнь загробную плюет;
      Пусть, не заботясь ни о ком,
      Все норовит тащить в свой дом;
      Пусть вечно пьет, рыгает, жрет
      И испражняется, как скот!
      Мы имеем здесь разительный пример того, что культура некультурного человека есть религия и что эта культура, религия, сама есть некультурность, варварство. Религиозный человек удерживается от обжорства и пьянства не потому, что он питает к этому отвращение, не потому, что он находит в этом что-либо противоречащее человеческому существу, безобразное, животное, а из боязни наказаний, которые небесный судья за это положил в той ли, в этой ли жизни, или из любви к своему господу, - короче говоря, из религиозных мотивов. Религия - это то, что делает его не животным, граница между человеческим и животным состоянием; то есть в самом себе он имеет животность, вне себя и над собой - человечность. Основой его человечности, его воздержания от пьянства, от обжорства является лишь бог, существо вне его, которое он, по крайней мере, представляет себе как от него отличное, вне его существующее; если нет бога, - таков смысл приведенных слов Лютера, - то я зверь, то есть именно основа и существо моей гуманности находятся вне меня. Но там, где человек имеет основу своей гуманности вне себя, в нечеловеческом, по крайней мере согласно его представлению, существе, где он, стало быть, человечен в силу нечеловеческих, религиозных оснований, там он не является еще истинно человеческим, гуманным существом. Я только тогда человек, если я действую по-человечески по собственному побуждению, когда я признаю и проявляю гуманность, как необходимое предназначение моей природы, как необходимое следствие моего субъективного существа. Религия устраняет лишь проявления зла, но не причины его; она препятствует лишь вспышкам грубости и зверства, но она не устраняет их основ, она лечит не радикально. Только там, где поступки человечности выводятся из основ, заложенных в природе человека, существует гармония между принципом и выводом, причиной и следствием, существует совершенство. Но это делает или это ставит себе целью образование. Религия должна заменять образование, но она его не заменяет; образование же и в самом деле заменяет религию, делает ее излишней. У кого есть наука, говорил уже Гете, тот не нуждается в религии. Я ставлю вместо слова наука- образование, ибо образование охватывает всего человека, хотя и это слово может быть оспорено, если, по крайней мере, иметь в виду то, что в настоящее время обычно понимается под образованием. Но какое слово безупречно? Не религиозными делать людей, а образовывать их, распространять образование по всем классам и сословиям - вот, следовательно, задача времени. С религией уживаются, как это доказывает история вплоть до наших дней, величайшие жестокости, но не с образованием. Со всякой религией, покоящейся на теологической основе, - а мы всегда имеем дело только с религией в этом смысле, - связано суеверие; суеверие же способно ко всякой жестокости и бесчеловечности. Здесь нельзя себе помочь различием между ложной и истинной религией или религиозностью. Истинная религия, из которой удалено все дурное и жестокое, есть не что иное, как религия, ограниченная и просветленная образованием, разумом. И поэтому, когда люди, причисляющие себя к этой религии, теоретически и практически, словом и делом отвергают человеческие жертвоприношения, преследования еретиков, сожигания колдуний, смертные казни "бедных грешников" и тому подобные жестокости, то это приходится ставить не на счет религии, а на счет их образования, их разума, их доброты и человечности, которые они, конечно, привносят с собой и в религию.
      Против того, что я до сих пор развивал, а именно, что религия возникает лишь в древнейшие времена человечества, вообще лишь во времена грубости и некультурности и что поэтому только в такие времена она бывает в полной свежести и жизненной силе, можно привести возражение, что часто как раз самые образованные, самые ученые люди были в высшей степени религиозны. Однако это явление объясняется - независимо от других причин, которые я приводил до сих пор, ибо здесь речь идет лишь о противоположности между религией и образованием, о противоположности, которую никто не может и не станет отрицать, ибо можно иметь религию без образования и образование без религии, - объясняется, говорю я, тем, что вообще в человеке встречаются величайшие и друг с другом непримиримые противоречия. История человечества, в особенности же история религий, дает нам в этом отношении как раз удивительнейшие примеры, и примеры не только отдельных личностей, но и целых наций. Образованнейшие народы древности, чья творения составляют до сих пор основу научного образования, - понимавшие искусство остроумные греки и практические, энергичные римляне, - какого только смешного, бессмысленного религиозного суеверия ни придерживались они даже в свои лучшие времена! Римское государство само, собственно говоря, базировалось на предсказаниях, основывавшихся на качествах жертвенных животных, на молнии и других обыкновенных и необыкновенных явлениях природы, на пении, полете птиц и клевании ими пищи: римляне не предпринимали ничего важного, например, войны, если их священные курочки не имели аппетита. То есть на религиозных лжи и обмане, на которых, впрочем, и посейчас покоятся христианский трон и алтарь. Разве не заведомый обман, например, если еще и в настоящее время после результатов библейской критики, предпринятой даже теологами, Библия выдается народу за слово божие? Многими из своих религиозных обычаев и представлений греки и римляне нисколько не отличаются от грубых, некультурных народов. Можно поэтому быть в известной области образованным и умным человеком и все же в сфере религии следовать самому глупому суеверию.
      Мы находим это противоречие особенно часто в начале новейшего времени. Реформаторы философии и наук вообще были свободомыслящими и суеверными в одно и то же время; они жили среди злосчастного разлада между государством и церковью, светским и духовным, человеческим и божественным. Так называемое светское они подвергали своей критике; в церковных же и религиозных делах они были такими же верующими, как дети и женщины, смиренно подчиняли свой разум самым бессмысленным, фантастическим представлениям и догматам веры. Причину этого отвратительного явления легко понять. Религия освящает свои представления и обычаи, ставит от них в зависимость спасение людей, навязывает их человеку, как дело совести. Так они наследуются из поколения в поколение неизменными и неприкосновенными. Так, в религиозном Египте, замечает Платон в своих "Законах", произведения искусства его времени и изготовленные за несколько тысячелетий до того были совершенно одинаковы, ибо каждое новшество преследовалось, а в Ост-Индии еще и в настоящее время преследуется, по свидетельству Паулинуса Сан-Бартоломео ("Система браминов", 1791), ни один художник и скульптор не смеет изготовить религиозное изображение, если оно не совпадает со старинными изображениями в храмах. Поэтому, в то время, как во всех других областях человек подвинулся вперед, в религии он, безнадежно слепой и безнадежно глупый, остается стоять на старом месте. Религиозные учреждения, обычаи и догматы веры продолжают еще быть священными, хотя они находятся в кричащем противоречии с прогрессировавшим разумом и облагороженным чувством человека, хотя уже давно перестали быть известными основа и смысл этих учреждений и представлений. Мы также живем еще среди этого отвратительного противоречия между религией и образованием; наши религиозные учения и обычаи находятся в величайшем антагонизме с нашей современной духовной и материальной точкой зрения. Устранить это безобразие и чрезвычайно пагубное противоречие - вот в чем заключается в настоящее время наша задача. Устранение этого противоречия есть необходимое условие возрождения человечества, единственное условие, так сказать, нового человечества и нового времени. Без него все политические и социальные реформы тщетны и ничтожны. Новое время нуждается в новом воззрении, в новых взглядах на первые элементы и основы человеческого существования, нуждается, - если мы хотим сохранить слово религия, - в новой религии!
      ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЛЕКЦИЯ.
      То обычное явление, что разум, по крайней мере в известных сферах жизни, уживается с суеверием, политическая свобода - с религиозным рабством, естественнонаучное и промышленное движение вперед - с религиозным застоем, даже ханжеством, многих привело к поверхностному взгляду и утверждению, что религия совершенно безразлична для жизни, в том числе для жизни общественной и политической. Единственно, к чему в этом отношении нужно стремиться, - это к безусловной свободе верить, как кто хочет. Я, однако, возражаю на это, что такое положение вещей, при котором политическая свобода соединяется с религиозными предрассудками и ограниченностью, не есть надлежащее положение.