Герцена, великого писателя и мало понятого кумира русской интеллигенции, который глубоко чувствовал эту тайну нации-личности: "Мне кажется, - писал он, - что есть нечто в русской жизни, что выше общины и сильнее государственного могущества; это нечто трудно уловить словами, а еще труднее указать пальцем. Я говорю о той внутренней, не вполне сознательной силе, которая столь чудесно сохранила русский народ под игом монгольских орд и немецкой бюрократии, под восточнымтатарским кнутом и под западнымикапральскими палками; о той внутренней силе, которая сохранила прекрасные и открытые черты и живой ум нашего крестьянина под унизительным гнетом крепостного состояния и которая на царский приказ образоваться ответила чрез сто лет громадным явлением Пушкина; о той, наконец, силе веры в себя, которая жива в нашейгруди. Эта сила ненарушимо сберегла русский народ, его непоколебимую веру в себя, сберегла вне всяких форм и против всяких форм". Это ощущение нации как личности, высказанное одиночками, совпадает с народным самосознанием, запечатленным в фольклоре. Образ ее скрыто управляет нашей речью, когда мы говорим о "достоинстве" народа, о его "долге", "грехе" или "ответственности", то есть опять-таки реально, а не метафорически пользуемся категориями, приложимыми лишь к нравственной жизни личности. И, наконец, бездонную тайну ее конечных судеб - здесь нам снова не обойтись без Св. Писания - тайну ее неуничтожимости и неограниченностивременем и пространством, или, другими словами, тайну ее метафизической сущностиприоткрывает Апокалипсис: "Спасенные народыбудут ходить во свете его (грядущего Града Божьего. - В. Б.)... и принесут в него славу и честь народов" (Откр. 21. 24-26). И - говорит св. Иоанн Богослов, возлюбленный ученик Христа - это сбудется послетого, как минуют прежнее небо и прежняя земля. Восприятие нации как личностинепереводимо до конца на язык рациональных понятий, и потому остается совершенно чуждым рационализму и позитивизму, не говоря уж о материализме (мы говорим именно о мировоззрениях, так как среди конкретных носителей их встречаются, конечно, исключения). Однако, убедиться в ее реальности, отличной от повседневных проявлений народной жизни, отчастиможно не обладая ни религиозным мировоззрением, ни какой-то особой духовной чуткостью. Для этого довольно внимательно и непредвзято вдуматься (не говорю - пережить!) хотя бы в более чем столетний опыт русской эмиграции. Отрясая с ног своих прах ненавистного и деспотического отечества, обличая и проклиная его невыносимое уродство, бежали многие русские люди в Европу, "страну святых чудес", бежали навстречу свободе, равенству и братству. Но проходило немного времени, и в душе тех же самых людей возникало безотчетное, неожиданное для них и нежеланное чувство какой-то невосполнимой утраты. И многие из них понимали, что дело здесь - не только в непривычной среде или чужом языке (ведь большинству их европейские языки и европейские условия были знакомы не хуже своих), а в чем-то ином... Постепенно "страна святых чудес" начинала казаться им "мерзостью запустения", а собственное существование в ней, часто вполне благополучное, - призрачным и фантастичным. И внезапно связь с родиной, эта, по словам Марины Цветаевой, "разоблаченная морока" делалась для них чем-то единственно важным, имеющим непосредственное отношение к самой сердцевине их бытия (*). Приходило сознание, что за внешними проявлениями жизни своего народа они не заметили чего-то главного, той целостной сущности, о которой писал Герцен. Раньше они не подозревали о ней, и лишь теперь, в своей оторванности от нее начали смутно догадываться о ее истинном значении, о России - личности, к которой их собственные личности каким-то таинственным образом оказались накрепко привязанными. И в темной родине для этих людей вдруг открывался источник света, и они неудержимо тянулись к нему, не останавливаясь даже перед неминуемой гибелью.
      (* Начавши с крика радости, - свидетельствует А. Герцен о своем духовном опыте, - при переезде через границу, я окончил моим духовным возвращением на родину. Вера в Россию - спасла меня на краю нравственной погибели... За эту веру в нее, за это исцеление ею - благодарю я мою родину". *)
      Здесь лежит разгадка духовной природы знаменитой и загадочной русской ностальгии, этого необъяснимого чувства утраты целого, без которого, оказывается, невозможна для человека полноценная жизнь. Это чувство без разбора поражало западников и славянофилов, позитивистов и мистиков, русских православных и русских католиков, доводило до душевных заболеваний, - и нередко - до полного распада индивидуальной личности. Всю жизнь Россия продолжает мучить своих изгнанников и беглецов; не бескрайность ее равнин, не красота ее "березок", над которыми сейчас так принято потешаться, и даже не какие-то особые свойства русской души - но она сама, ее неведомое до поры лицообладает, по-видимому, такой притягательной силой. И, может быть, оттого, что рационализм и материализм в России имел сравнительно недолгую историю, чувство это в русской эмиграции достигает чрезвычайной остроты, свидетельствуя о неразложенной до конца душевной способности ощущать свою причастность к целому, о живом сознании включенности своей индивидуальной личности в более сложное единство собирательную или, на традиционном языке русской мысли, соборную народную личность. Ее мы и называем нацией. Выше мы сказали о том, что личностьв своем подлинном значении понятие специфически христианское. Античный мир не знал его; сознание его было целиком индивидуалистично: греки, например, презирали всех варваров, римские граждане - всех не-римских граждан. Мы забыли о христианском источнике наших представлений о "личностном", как о чем-то, что сообщает каждойиндивидуальности ее абсолютность, неповторимость и несводимость к другим индивидуальностям - и это забвение угрожает окончательно лишить смысла слова, которыми все мы так охотно пользуемся. Мы часто смешиваем в своей речи понятия личности и индивида, употребляем их как равнозначные. А между тем для христианского сознания они - едва ли не полярны. Это требует пояснений. Для христианской мысли мир - не просто механическая совокупность его видимых частей, но определенная иерархия, все уровни которой пронизаны личностным началом. Это относится и к строю Божественной жизни, тайна которого воплощена в троичном догмате о взаимоотношении Трех Лиц Единого Бога; но это же относится и к строю жизни человечества, поскольку "христианство, - по словам св. Григория Нисского, - есть некое подражание природе Божией". Христианское богословие различает в Боге единую природуи ее существование в лицах(или личностях). И это же различение должно лежать в основе всякой христианской антропологии и может быть, на наш взгляд, применено к решению вопроса об истинном месте и значении наций-личностей в человечестве. Источником христианского понимания этого вопроса служат два великих события мировой истории - Воплощение и Пятидесятница. Ко времени Христа на земле существовало множество народов, занимавших разную территорию, говоривших на разных языках, враждовавших друг с другом. Было ли их появление простой исторической случайностью? Слова Писания о "сотворенных народах" заставляют ответить на это предположение отрицательно: существование народов принадлежало плану творения, входило в замысел Божий о мире. Но в своей истории народы лишились общей меры, и эту общую меру вернул им Христос. Восприняв в Воплощении совершеннуючеловеческую природу, Он навсегдаутвердил природное единство человечества, некогда заключенное в личности первого человека - "ветхого Адама". Но Христос являлся в мир не за тем, чтобы упразднить замысел Творца. Не для того он вошел в плоть истории, чтобы отменить ее, а для того, чтобы стать ее духовным средоточием, энергией и целью. Природа человечества едина, говорит христианство, "всякая природа содержитсяв чьей-то личностине может иметь иного существования" (*). Иначе говоря, христианство принесло в мир представление о множественности личностей единого человечества . И не только индивидуальных , но и народных .
      (* Слова эти принадлежат авторитетному богослову Восточной Церкви Леонтию Византийскому. *)
      Этот смысл, в частности, можно видеть в событиях дня Пятидесятницы, когда Св. Дух сошел на апостолов и они получили дар говорения на разных языках. "И все изумлялись и дивились, говоря между собою: сии говорящие не все ли галилеяне? Как же мы слышим каждый собственное наречие, в котором родились. Парфяне, и Мидяне, и Еламиты, и жители Месопотамии, Иудеи и Каппадокии, Понта и Асии, Фрагии и Памфилии, Египта и частей Ливии, прилежащих к Киринее, и пришедшие из Рима, Иудеи и прозелиты, критяне и аравитяне, слышим их нашими языками говорящих о великих делах Божиих?" Не в одноязычии мира, но в разноязычии апостолов родилась христианская Церковь, и этим была утверждена множественность национальных путей к единой цели. Теперь мы можем легко понять, в чем, с христианской точки зрения, состоит разница между личностью и индивидом и что принципиально нового вносит понимание нации как личностив так называемый "национальный вопрос". Индивидуум - это воплощенное отрицание общей меры в человечестве, это дробление единой человеческой природы, самозамыкание и самоабсолютизация ее, по существу, однородных частиц, происходящие из смешенияприроды и личности. Индивидуумы - как люди, так и нации - непроницаемыдруг для друга. В противоположность индивиду личность- не часть какого-либо целого, она заключает целое в себе. Личность не дробит единой природы, но содержит в себе всю ее полноту, и потому понятие личности предполагаетналичие общей меры в человечестве. (Эти рассуждения должны казаться и, вероятно, кажутся современному сознанию излишне отвлеченными, далекими от сегодняшней тревожной реальности. Но немного терпения - и мы увидим, к каким практическимпоследствиям ведет забвение и искажение этих христианских понятий.) Но если нация- соборная личность, от Бога получающая свое бытие, то ее нельзя определять ни как "историческую общность людей", ни как "силу природную и историческую" (Вл. Соловьев). Нация есть один из уровней в иерархии христианского космоса, часть неотменимого Божьего замысла о мире. Не историей народа создаются нации, но нация-личность реализует себя в истории народа, или, другими словами, народ в своей истории осуществляет мысль Божию о нем. В этом смысле нация отлична от эмпирического народа . История народа - это история самораскрытия его личности. Не существует конкретного момента народной жизни, который не был бы проявлением самой этой личности, но и обратно: никакое историческое состояние народа не исчерпывает всей полнотыего личности. Отдельные этапы ее самораскрытия могут резко противостоять друг другу, как это случается и в индивидуальной жизни человека; на этом пути возможны страшные падения, но - пока живо в народе сознание личногоединства и, следовательно, своей свободы- возможны и подъемы из глубочайших бездн. Самосознание членами народного целого своего личногоединства и есть то, что мы называем национальным самосознанием. Оно связывает воедино все стороны, все эмпирические проявления исторического бытия нации; оно направлено, по выражению Вл. Соловьева, к постижению в судьбе и духе народа того, "что Бог думает о нем в вечности". Неприменным условием существования и развития его является историческая память, разрушение которой вносит в самосознание народа болезненные искажения, приводит его к пагубному самоотождествлению своей личности с данным мгновением ее бытия, к забвению того, что всякая эмпирическая личность несовершенна и лишь в непрерывном сознательном становлении может приблизиться к полноте личной жизни. Разрушение исторической памяти убивает в народе духовную тягу к этой полноте, калечит его нравственную личность, уничтожает веру в возможность творческого преодоления зла и надежду на возрождение. Признание народов личностямиведет к признанию их равенства, дает каждому из них непререкаемое право на уважение и любовь всех других, утверждает абсолютную ценность их национального своеобразия. Но как согласовать свободу индивидуальной человеческой личности с ее принадлежностью к национальному целому? Никакой человек не рождается в мир безличным существом, чистой возможностью. Для того чтобы свободно самоопределяться в земной жизни, он к моменту своего появления ужедолжен быть качественно определенной, и в том числе - национально определенной личностью. Правда, эта определенность существует лишь как идеальная заданность, как метафизическая основа нашей духовной природы, она не нарушает и не умаляет дара человеческой свободы. Всякая личность вольна уклониться от исполнения своего довременного предназначения, вольна отвергнуть Божий замысел о себе, забыть о корнях своего бытия. Однако разрушить до конца этих корней она не может. Какие бы новые качества ни получил человек в переменчивых условиях своей жизни, в последних глубинах его сознания, в "прапамяти" всегда хранится смутное представление о своем происхождении, о своем "первообразе", и у многих людей оно часто становится источником мучительной, иррациональной неудовлетворенности жизнью, превращаясь в чувство какого-то неисполненного призвания. Но перед каждой человеческой личностью всегда открыт и другой путь - путь самопознания, открытия в глубине собственного "я" духовного источника его бытия. И на этом пути человека к Богу рано или поздно вступает в свои права национальное сознание, сознание метафизической включенности собственного "я" в соборное "я" народа, и через него- в соборное "я" человечества. Однако все эти соотношения могут рассматриваться лишь как принципиальная установка христианского сознания. Реальная человеческая жизнь все еще бесконечно далека от их осуществления. И, как во времена первоначального христианства, они лишь указывают путь, на котором человечество можетдостичь полноты личного бытия. На языке христианства это высшее качество личного бытия называется Церковью. Человечество как Церковь и есть полнота будущего, к которому призвана стремиться непрерывно меняющаяся реальность существующего мира, чтобы соединиться со своим Творцом. Но каждая личность, индивидуальная или национальная, идет к этому соединению только ей свойственным путем, в себестремится раскрыть эту полноту, и только так достигается истинная полнота целого. Христианство зовет человечество не к отказу от разнообразия составляющих его личностей, не к образованию из себя некой бескачественной сплошности. Оно зовет его к преображению, к тому, чтобы все в нем проросло "в меру полного возраста Христова" (Еф. 4. 13). Каждый народ, каждая индивидуальная личность должны обрести свою полноту в Церкви. И когда это осуществится, когда всенароды достигнут этой цели, - тогда исполнится совершенство соборной личностичеловечества - Церкви Христовой, в которой духовный опыт народов, их "слава и честь" будут сложены к ногам Христа. "Все народы, Тобою сотворенные, придут и поклонятся пред Тобою, Господи, и прославят имя Твое". Это и есть свободноеобщее дело человечества.
      3
      Разрушение христианской основы национального сознания было губительным для его дальнейших судеб. Нельзя, конечно, сказать, чтобы на почве христианства не возникало его болезненных искажений - то в форме отвлеченного псевдо-универсализма, то религиозного национализма. На практике эти искажения нередко влекли за собой многочисленные человеческие жертвы, и было бы нестерпимым фарисейством со стороны христиан снимать с себя историческую ответственность за них. Однако подлинное вырождение национального сознания началось с распространением атеизма, рационализма и материализма. В результате этого вырождения сложились две (если брать их максимально широко) атеистических идеологии - универсализми национализм. Обе они имеют мировое распространение, обе проявились в прошлой русской жизни и доныне сильно влияют на ее ход. Первой из них мы отчасти уже коснулись, выясняя национальную позицию "рационалистического гуманизма". Теперь мы можем иначе и шире рассмотреть эту идеологию и попытаться оценить ее подлинный смысл и роль, которую, независимо от субъективных намерений ее приверженцев, она сыграла в истории России и можетсыграть в истории человечества. Разложение целостного национального самосознания, опиравшегося на христианскую основу, началось в России особенно бурно благодаря свирепым реформам Петра I - первого русского нигилиста. Мы не можем в ограниченных рамках этой статьи следить за подробностями этого процесса, приведшего к мучительному раздвоению единой национальной личности, и нам остается указать лишь общие его очертания. Как случилось, что "образованный класс" и "народ" в России оказались противопоставленными друг другу? Как могла возникнуть знаменитая проблема "интеллигенции и народа", ставшая одной из характернейших примет новейшей русской истории? Эту проблему иногда упрощенно представляют как злонамеренный "отрыв" интеллигенции от народа, как результат чисто волевого акта. Но этим упрощением снимается весь трагизм этого противостояния, который остро переживался русскими писателями от Достоевского (и даже от Пушкина) до Блока. Для многих русских людей этот "отрыв" произошел бессознательно и субъективно поначалу вовсе не переживался как таковой. Они теряли веру в Бога, сохраняя в то же время любовь к "народу" и нередко чистейшее стремление ему "послужить". Но незаметно для них самих лицонарода замещалось в их сознании его социальным обликом, поскольку рационалистически и материалистически народ как целое воспринят быть не может . И тогда перед ними возник роковой вопрос, сама возможность которого ужесвидетельствовала о болезни национальной личности - кого же в России следует считать народом? Естественно, что в земледельческой России "народом" стали называть главным образом крестьянство. Ему и решила интеллигенция нести сложившийся у нее идеал: "прогресс", "просвещение", "общечеловеческие" формы жизни, сложившиеся в Западной Европе (*).
      (* "Роль образованного класса в России быть преподавателем цивилизации народу". Эти слова И. С. Тургенева еще в 1910 году сочувственно цитировал вождь кадетов П. Н. Милюков, полемизируя с "веховской" историей интеллигенции. *)
      Но именно этот "народ", как показал опыт, был наиболее невосприимчив к спасительному общечеловеческому идеалу, именно в соприкосновении с ним ощутила себя интеллигенция "чужой" в своей стране. Русский народ внезапно предстал перед ней как сплошь "реакционная масса", упорно державшаяся своих темных верований и не желавшая усваивать плоды европейского просвещения. В "передовом" русском обществе крепло убеждение, что "народ" в России это, перефразируя знаменитое выражение Ницше, "нечто, что должно быть преодолено", разумеется, для его же счастья. Так началось - и в обновленных формах продолжается до сих пор - "спасение" России от самой себя, спасение через самоотречение от народной личности и придание ей "общечеловеческих" черт (*).
      (* "Массы, как природа, - писал в 40-х гг. XIX в. историк-западник Т. Грановский, - бессмысленно жестоки или бессмысленно добродушны. Они коснеют под тяжестью исторических и естественных определений, от которых освобождается мыслью только отдельная личность. В этом разложении масс мыслью заключается процесс истории". *)
      По мере того как социологическая поверхность русской жизни все более дробилась, содержание понятия "народ" в либеральной и народнической мысли подвергалось быстрому выветриванию (*), пока, наконец, окончательно не разложилось в марксизмес его теорией классовой ненависти.
      (* Характерная полемика в русской прессе возникла в связи с событиями в Москве 3 апреля 1878 г.: в этот день охотнорядские мясники подвергли жестокому избиению студенческую демонстрацию, и публицисты горячо спорили о том, можно ли считать "охотнорядцев" народом. *)
      Выступив принципиальным врагом национальной общности, признав единственной реальностью социологическую абстракцию - "класс", написав на своих знаменах "пролетарии не имеют отечества", марксизм стал последовательным и чистейшим выражением национального нигилизма. Но родоначальником его он не был. Он взял на себя лишь завершение работы по обезличиванию народа, задолго до него начатой "передовыми" кругами русского общества (*). Как и они, он вдохновлялся психологией "строительства в пустыне" (выражение Писарева); и как они, он ненавидел "идолов", веками определявших нравственную природу русского народа, дававших ему силы различать между "добром" и "злом", сохранявших его самоощущение как личности.
      (* Вот, например, как описывал в начале XX в. русскую социалистическую интеллигенцию ее апологет М. В. Туган-Барановский. Главное в интеллигенте этого типа, что "он был проникнут революционным духом и относился с величайшим отвращением к историческим формам русской жизни, среди которых чувствовал себя решительным отщепенцем... Что же касается до русской исторической культуры... то вражда к ней есть одна из характернейших черт интеллигента... Русский интеллигент оторван от своей исторической почвы и потому выбирал себе тот социальный идеал, который казался всего более обоснованным с рационалистической точки зрения. Таким космополитическим, сверхнациональным и сверхисторическим идеалом является социалистический идеал". *)
      И для того чтобы разрушить этих идолов и самому занять их место, марксизм в России предпринял такое "преодоление" народа, равного которому не знала всемирная история. Из "этнографических масс" бывшей Российской империи было задумано создать "новую историческую общность людей", что предполагало их предварительное "перевоплощение". Методыэтого перевоплощения, примененные прежде всего к русскому народу, сейчас довольно хорошо известны. В короткое время русский народ был доведен почти до полного исторического беспамятства, лишен национальной культуры, едва не лишился своей поруганной и растоптанной Церкви, чудомуцелевшей, - и сделался, по мысли преобразователей, надежной опорой сущего и грядущего всемирного интернационала. Вся "левая" Европа, в которой процессы "денационализации" и "интернационализации" шли своим чередом, рукоплескала и все еще продолжает рукоплескать этому невероятному успеху "русских марксистов". Теперь уже она понемногу начинает ощущать себя отстающей от страны передового социализма, и торопит, и понукает свои правительства спешить вдогонку. Западные "учителя" и восточные "ученики" поменялись ролями. "Западноевропейское" утратило монополию быть абсолютным синонимом "общечеловеческого", и новым избранным сосудом последнего чем дальше, тем больше становится социалистическая Восточная Европа (впрочем, с настоящего Востока грядет новый грозный претендент на эту роль - коммунистический Китай, ужезатмевающий в глазах европейских "новых левых" прежних кумиров). Общечеловеческий идеал получил завершенную научнуюформулировку в лозунге "социалистической интеграции" принципиально отнесенном ко всему человечеству в целом. (Правда, западных поклонников этой идеи иногда шокируют, по их мнению, "азиатские" черты осуществленного социализма, но это свидетельствует лишь о том, что над их умами все еще "тяготеет кошмар прошлого" (Маркс), то есть, в данном случае, традиции национальных демократий. Эта перемена ролей "просвещенного" Запада и веками "косневшего в варварстве" Востока приводит к некоторому замешательству и неразберихе в стане защитников социалистической "денационализации". Западных радикалов чрезвычайно смущает, а в последнее время неприкрыто раздражает "попятное", с их точки зрения, движение за демократические права в СССР, за "приближение жизненных стандартов к западным" (А. Д. Сахаров), против которых и направлено открыто или прикровенно острие их борьбы. "Левая" печать все чаще принимает контрмеры для того, чтобы ослабить неблагоприятное для ее целей впечатление от правовых выступлений в странах социализма. Диапазон обвинений "инакомыслящих" в СССР колеблется от "наивности" до "реакционности", - и со своей точки зрения западные радикалы рвущиеся к социализму, конечно, правы. Они устали от своих одряхлевших свобод, с которыми не знают, что делать, устали от того, что не имеют "никаких указаний ни на земле, ни на небе" (Ж.-П. Сартр), от отчаянного одиночества в мире. И для спасения от всего этого им нужна идеологическаявера: как опора существования, как простейший рецепт достижения лучшего будущего, как основание для борьбы. И во имя этой веры, во имя растворения своей одинокой хаотической воли в целенаправленной воле масс- они готовы отказаться от непосильного для человека бремени бессодержательной свободы, от безграничных прав собственной личности. Поэтому, когда из стран осуществленного идеала раздаются голоса в защиту этих самых прав, угрожающие незыблемости идеологической веры, им предпочитают не верить. Это невериеединомысленных западных кругов усугубляет в русских либерально-демократических кругах настроения жертвенного пессимизма, отчаяния и растерянности. Возможно, что эти настроения рано или поздно приведут к коренному пересмотру мировоззренческих основ нашей интеллигенции (что отчасти уже и происходит в некоторой ее части); однако пока еще в этих кругах по-прежнему преобладает стремление реорганизовать жизнь человечества на рациональных началах, с помощью научно-технических средств, к необходимой для этой цели конвергенции Востока и Запада. И, конечно, по-прежнему, осуждается рост национального самосознания, препятствующий нормальномуходу общечеловеческого прогресса. При всех различиях, существующих между нынешними социалистами, их объединяет единая вера в прогресс общечеловеческих форм жизни, в поступательное движение человеческих обществ к механическому слиянию, как высшему уровню бытия. В любом варианте эта вера выступает как научно обоснованная- либо марксизмом, либо более современным научно-рационалистическим подходом. Но, вопреки своим научным претензиям, она остается именно веройв конечное торжество разума на земле. Только этим можно объяснить странную устойчивость "прогрессивного мировоззрения" перед лицом чудовищного, катастрофического опыта зла и страданий, который выпал на долю человечества в XX веке и, казалось, должен был бы навсегда положить конец "научным" попыткам переустройства мира. Казалось бы, предел человеческого озверения, по-видимому достигнутый нашим веком, поставил неотложный вопрос - чтоже именно развивается прогрессивно? И этот вопрос должен был бы формулироваться как вопрос о человеческой природе, об инстинкте зла в человеке и условиях его проявления. Темы эти действительно стали предметом напряженных и трагических раздумий части человечества. Но со сторонниками теории прогресса (во всяком случае, с большинством из них) ничего подобного не случилось. Вера, как ей и положено, оказалась сильнее фактов. И над человечеством, летящим в преисподнюю, снова зазвучала утешительная колыбельная песенка о прогрессе. Однако сейчас, после всего пережитого человечеством, нельзя, кажется, не расслышать в ней зловещих ноток. Ничего непоправимого, оказывается, не случилось; "прогресс" просто дал зигзаг, отклонился от светлого пути по воле "злых вождей", ну, и, конечно, "империалистов". Но теперь, когда "злые вожди" в могиле, а империалистов вот-вот обуздают, псе снова пойдет на лад... Да и вообще, есть ли о чем говорить? Марксизм, как и всякая наука, имел право на эксперимент- эти слова в 1974 году написал русский "либеральный" марксист Рой Медведев. Среди защитников теории прогресса есть, однако, люди с обостренной нравственной чуткостью, признающие, что непрерывное научно-техническое совершенствование человечества может оказаться для него гибельным. Таков, например, всемирно известный мужественный защитник прав человека академик А. Сахаров. Но как он предлагает избежать этой опасности? По его мнению, должны быть созданы "условия научного и демократического общемирового регулирования экономики и всей общественной жизни... Прогресс должен непрерывно и целесообразно менять свои конкретные формы, обеспечивая потребности человеческого общества, обязательно сохраняя природу и землю для наших потомков". Здесь молчаливо предполагается, что в условиях демократии "потребности человеческого общества" сами собой приобретут разумный характер, а сами эти условия возникнут (ведь А. Сахаров горячий противник насилия), вероятно, из "доброй воли" правительств, из экономической необходимости и из сознания грядущих опасностей. Власть, очевидно, при этом должна перейти из рук профессиональных политиков в руки ученых и администраторов, которые и придадут прогрессу целесообразную форму. Но какая цельстоит перед человечеством? какие потребностидолжен удовлетворить прогресс? чем гарантировано, наконец, проявление людьми разумной и доброй воли? На все эти вопросы А. Сахаров не отвечает, и это придает его построению отвлеченный и формальный характер (*).
      (* "Если прогресс - цель, - писал еще А. Герцен, - то для кого мы работаем? Кто этот Молох, который по мере приближения к нему тружеников вместо награды пятится и в утешение обреченным на погибель толпам... только и умеет ответить горькой усмешкой, что после их смерти будет прекрасно на земле? Неужели и вы обрекаете современных людей на жалкую участь кариатид?.." *)
      История XX века с жуткой убедительностью доказала, что демократии, даже самые передовые, бессильны сами по себе обуздать проявления злой человеческой воли, вооруженной плодами прогресса (об этом, наверное, хорошо помнят уцелевшие жители Хиросимы). Демократия в лучшем случае выражает мнение большинства, но это нисколько не доказательство его истинности. Но тогда остается наука? На науку в наш век действительно возлагали и возлагают большие надежды. "Наука стала социальным институтом", - в один голос повторяют разнообразные теоретики современного индустриального общества. Наука повышает материальный уровень жизни, наука обеспечивает массовое производство, наука прекращает волюнтаризм общественной жизни, наука кладет конец прежнему хаосу истории и открывает новую эру "плановой", "позитивной" истории человечества и т. д. и т. п. Задача науки - создать из человечества единое общество "сайентистского" типа, строго упорядоченное и стабильное. Культура этого общества, пронизанная "научным духом", должна быть принципиально отлична от того, что раньше понималось под этим словом. Впечатляющее описание этой новой культуры дает один из видных теоретиков "научного общества" Жан Фурастье:
      Это общество создает совершенно иную концепцию личности, адекватную духу современности. Отличительные черты ее: антитрадиционалистская направленность мышления, отсутствие исторической памяти, мешающей "стерильному" восприятию действительности, антиэмоциональность, трезвость, деловитость.