Этим, как он считал, определяется и особая историческая роль России, которой суждено трудиться для достижения цели объединения человечества и построения священной истории. Опыт объединения людей у России уже имеется, ибо с древних времен славяне в своей континентальной глуши легко шли на контакты и общение с другими племенами. Но выполнить в полной мере свою миссию Россия не сможет до тех пор, пока русский народ "не проснется", не освободится от интеллектуального, нравственного и экономического ига Запада.
      Как оценили проект Федорова русские философы и мыслители? Ф. М. Достоевский соглашался с ним. Вл. Соловьев писал, что принимает проект "безусловно и без всяких разговоров". Правда, в дальнейшем он критически оценил слишком большой натурализм проекта. Н. А. Бердяев утверждал, что никогда еще на человеческом языке не был высказан такой "радикально-дерзновенный проект всеобщего спасения".
      Наряду с положительными оценками федоровского проекта, были и критические, связанные с тем, что в своих построениях мыслитель ушел в сторону от православия и христологии. В чем выразился этот "уход"? Прот. Г. Флоренский писал, что свой замысел - воскресить мертвых - Федоров надеялся реализовать вне всякой мистики, с помощью одного только рационального знания, науки. В смерти он не чувствовал тайны, связанной с первородным грехом, рассматривал ее как результат неразумности слепой природы, поэтому рецепты против смерти надеялся получить от ученых, оставляя в стороне вопрос о благодати Божией. В православии воскрешение связывается с мистическим чудом, а Федоров противопоставил ему человеческое общее дело на основе научного познания. Он надеялся, что с делом воскрешения мертвых и избавления от смерти живущих человечество справится само без помощи Бога. В его идеях ничего не изменится, если из них убрать все слова о Боге и Христе. Вот эта слишком "гуманистическая самоуверенность" превращает исследования Н. Федорова в "одинокую мечту об общем деле", чуждую православию и христологии, считал про-т. Г. Флоровский.
      Бесспорно, учение Федорова есть разновидность социальной утопии, в которой мыслитель искал способ выхода человечества из нравственного тупика современной цивилизации, предлагая ему реализовать еще не испробованный в истории путь развития.
      6. К. Н. Леонтьев
      Леонтьев Константин Николаевич (1831-1891), выдающийся русский писатель, публицист и философ, родился в Калужской губернии в семье небогатого помещика. Природа одарила его физической красотой, аристократизмом чувств, смелостью, эстетическим вкусом. Огромное влияние на становление личности К. Леонтьева оказала мать, преподав ему первые уроки патриотизма, уважения к монархии и ко всему прекрасному. После окончания гимназии учился на медицинском факультете Московского университета, но в связи с начавшейся русско-турецкой войной (1853-1856) завершить полностью образование не удалось: в 1854 году Леонтьев был назначен ординатором в госпиталь. В 1857 году он увольняется из армии, а в 1858 году оставляет навсегда врачебную деятельность и в дальнейшем посвящает себя писательскому творчеству. В свет выходят романы "Подлипки", "В своем краю". Во время работы секретарем русского посольства на острове Крит (1863- 1867), Леонтьев написал "Очерки Крита", "Хризо" и другие произведения. Но имя Леонтьева как литератора и его произведения не вошли в историю русской литературы. Позже Н. Бердяев писал, что в этом "было что-то загадочно-роковое".
      Прирожденный эстет Леонтьев вплоть до 1871 года был увлечен эллинской эстетикой, языческим восприятием красоты. Но в 1871 году мыслитель переживает событие, резко изменившее его мировоззрение и мироощущение: он внезапно тяжело заболел и в отчаянии перед приближающейся смертью обратился с молитвой к Богородице о спасении, обещая в случае выздоровления принять монашеский постриг. Наступившее через два часа облегчение, а затем и полное выздоровление ставят Леонтьева перед проблемой исполнения данного обета: он отправляется на Афон с целью принять монашеский постриг, но старцы советуют ему не торопиться. Потребность приобщиться к монастырской жизни уже не оставляла его: несколько раз он ступал на аскетическую стезю, но каждый раз покидал обитель, подтверждая этим правоту афонских старцев о его неготовности к монашеской жизни. И только в августе 1891 года Леонтьев бесповоротно встал на путь отречения от мира и принял тайный постриг с именем Климента. В ноябре этого же года он умер в Троице-Сергиевой лавре.
      После события 1871 года к Леонтьеву приходит осознание несовместимости эллинского эстетизма и христианского учения о загробной жизни. Начались мучительные поиски ответа на вопрос, как совместить увлеченность женщинами, любование силой, пестротой и яркостью красок в природе, одежде и быте с христианским мировоззрением: ведь не преображенная Христом языческая красота есть зло и грех. Некоторые исследователи, например прот. Г. Флоровский, считали, что Леонтьев не сумел до конца отказаться от языческой влюбленности в красоту жизни, а потому признал необходимость подчиниться христианству только в силу страха перед загробным судом. Христианство было для него прежде всего "якорем личного спасения": он верил без любви к Христу, без радости, что делало его веру сродни протестантской.
      Религиозные искания изменили душевное состояние Леонтьева, привели к критическому пересмотру прежней жизни, обострили чувство любви к России. Однажды он ударил хлыстом французского консула, позволившего говорить о России в оскорбительном тоне, и в результате лишился хорошего служебного места.
      Желание прояснить истоки самобытности России пробуждает его интерес к Византии. В 1875 году он пишет программную работу "Византизм и Славянство". Уже из названия работы видно, что Леонтьев противопоставляет византизм и славянство. С его точки зрения, принадлежность России к славянскому миру не может объяснить специфику ее культуры. Сла-визм есть идея "общей крови (хотя и не совсем чистой) и сходных языков", а не характеристика славянской культуры, ее религиозных, юридических, бытовых, художественных особенностей. Славянские народы (чехи, болгары, словаки, сербы, поляки) не имеют единой религии, характеризуются ярко выраженными культурными различиями. Для существования славян, утверждал Леонтьев, "необходима" мощь России", но "для силы России необходим византизм". Именно "византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь". Вместе с византизмом на русскую землю пришло самодержавие, восточное православие, а также нравственный идеал, отрицающий ориентацию на земное счастье, богатство, возможность полного совершенства земной личности. Самодержавная власть, "столь для нас плодотворная и спасительная", окрепла, считал Леонтьев, под влиянием православия, под влиянием византийских идей.
      Но сможет ли Россия на неопределенно долгое время сохранить наиболее приемлемую для нее форму государства - самодержавную монархию? Для ответа на этот вопрос Леонтьев разрабатывает свою концепцию развития, согласно которой процесс развития есть движение от "простоты к оригинальности и сложности" при постепенном "укреплении" внутреннего "единства" составных элементов. "Высшая точка развития" есть "высшая степень сложности, объединенная неким внутренним деспотическим единством". Весь процесс развития состоит из трех этапов: первичной простоты; цветущей, высшей сложности; вторичного смесительного упрощения. Последний третий этап есть начало разложения и гибели как природного, так и социального организма.
      Этому триединому процессу как закону подчинено все существующее в пространстве и времени. Всеобщность этого закона Леонтьев демонстрирует на материале медицины, астрономии, истории философии, литературы, живописи, архитектуры. Но главное для него - доказать, что этому закону подчинена жизнь государств и культур. Анализ истории государств Древнего Востока, Античного мира, Европы Нового времени укрепил уверенность Леонтьева во всеобщности триединого процесса развития. Высшая точка развития государств совпадала всегда и везде, доказывал Леонтьев, со вторым периодом процесса развития, когда появлялась политическая форма, которая "крепко" держала "общественный материал в своих организующих, деспотических объятиях", ограничивая все стремления к разбеганию, к распадению. Развитие государств всегда шло по пути укрепления власти, что удовлетворяло внутреннюю потребность общественного организма в единстве. Высшей силы государственная власть достигала в эпохи "цветущей сложности" (второй период развития), когда являлись "великие замечательные диктаторы, императоры, короли или по крайней мере гениальные демагоги и тираны". (Термины "демагог" и "тиран" Леонтьев употреблял в древнеэллинском смысле: в переводе с греческого "демагог" - вождь народа, а "тиран" - единоличный правитель).
      История древних и новых государств демонстрирует, делает вывод Леонтьев, одну и ту же закономерность: по мере укрепления власти делается меньше равенства и свободы. Это дает основание говорить о безнравственности деспотий, о связанных с ними страданиях и лишениях народа. Леонтьев категорически не соглашался с такими утверждениями. "Никто не знает, пишет он, - при каком правлении люди живут приятнее", меньше страдают. "Страдания сопровождают одинаково и процесс роста и развития, и процесс разложения. Все болит у древа жизни людской...". Что же касается свободы, то многовековой опыт человечества учит: "Человек ненасытен, если ему дать свободу".
      Внешнее освобождение человека от сословного, государственного и т.д. подчинения порождает, утверждал Леонтьев, безответственность. Внешняя юридическая свобода не гарантирует, что человек обязательно воспользуется ею для личностного, нравственного совершенствования. Леонтьев был уверен, что социальная наука ведет себя наивно и нечестно, когда ставит такие конечные цели, как "всеобщее царство блага", так как никто не знает, возможно ли оно. Ее задача - подвергать научной, "бесстрастной, безжалостной оценке" социальные процессы, а не лить сентиментальные слезы по поводу страданий и стонов человеческих. За такие взгляды Леонтьев еще при жизни был обвинен в аморализме, а в последующем провозглашен "русским Ницше", так как во многом предвосхитил мысли немецкого философа.
      Согласно учению Леонтьева, сильная деспотическая власть есть высшая точка развития государственности. Почему же нации борются против нее? Леонтьев объяснял это утратой способности нации "вьшосить дисциплину отвлеченной государственной идеи, скрытой в ее недрах", чему способствует развращение людей либерально-демократическими идеями. В работе "Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения" (1872-1884) он разъяснял, что требования всякого равенства: экономического, политического, умственного, полового формирует особый тип людей - самоуверенных и заносчивых граждан, претендующих на неограниченные права и свободы, отвергающих всякую ответственность и долг. "Выработается" "средний человек", с воодушевлением принимающий либеральную идею, согласно которой личное благо индивида, а не благо государства, является главной ценностью, а потому морально жить по капризу и произволу своей натуры, ее ненасытных и неразумных потребностей. Люди разучаются подчиняться власти, и вопросы укрепления государства, сохранения национальной культуры перестают волновать их совесть. "Среднего человека" трудно воодушевить государственной идеей, он утратил способность подчиняться целям, превышающим его эгоистические интересы.
      Триединый процесс развития государств имеет определенный временной интервал: 1000-1200 лет. Таков, по мнению Леонтьева, предел долговечности государств и культур. Но при этом он делал оговорку, что культуры часто переживают государства. Например, "эллинская образованность и эллинская религия боролись с христианством еще долго при византийских императорах, тогда как последние черты эллинской государственности стерлись еще до Р. X.".
      Считая началом собственно европейской государственности IX-X вв., Леонтьев пришел к выводу, что с конца XVIII века она закономерно вступила в третий, последний период развития - период вторичного смешения: "Везде одни и те же, более или менее демократизированные, конституции. Везде германский рационализм, псевдобританская свобода, французское равенство, итальянская распущенность или испанский фанатизм, обращенный на службу той же распущенности... везде надежды слепые на земное счастье и земное полное равенство!" Леонтьев был уверен, что открытый им закон развития является объективно-научным и его действие неизбежно.
      Поэтому тенденция выравнивания различий европейских государств будет нарастать, и они "сольются все в одну всеевропейскую республику федераций", образуют какой-то "среднеевропейский тип общества" на развалинах прежних великих государств. Гибель европейской государственности не означает гибели европейской цивилизации, считал он. Цивилизация - это "система отвлеченных идей (религиозных, государственных, лично-нравственных, философских, художественных), которая вырабатывается всей жизнью нации". И хотя цивилизация есть продукт жизнедеятельности государства, она "как пища... принадлежит всему миру". Европейскую цивилизацию Леонтьев ценил очень высоко, утверждая, что "история еще ничего не представляла подобного".
      Возраст государства российского близок к возрасту Европы, и даже если мы немного моложе, радоваться нечему, ибо, писал он: "не все государства проживали полное 1000-летие. Больше прожить трудно, меньше - очень легко". Российская государственность завершает этап "цветущей сложности", а потому самодержавие падет, страна неминуемо вступит на путь губительной демократизации, захлестнувшей Европу. Такова объективная логика развития, утверждал Леонтьев. Исчезнет специфика русской литературы, поэзии, быта, одежды, архитектуры, музыки и т.д., а Русскую Православную Церковь будут вынуждать принять безликое и рационализированное богослужение по образцу Западной Церкви.
      Леонтьев страдал, предвидя такое будущее России, и искал способы затормозить ее вступление на путь эгалитаризации и либерализации, что в немалой степени определило его отношение к социализму. Раньше других мыслителей он понял, что гуманистическое учение социалистов на практике переродится в антигуманизм, антисвободу, антиравенство, что социализм станет "орудием строгого принуждения, отчасти даже рабством". "Социализм есть феодализм будущего" - так назвал Леонтьев один из своих сборников. Но социализм для России - меньшее зло по сравнению с демократией западного образца, убеждал Леонтьев русских либералов. Аргументация его была такова: социализм может стать созидательным в том смысле, что "подморозит" развитие России, отодвинет во времени ее вступление в то безумное движение, которое охватило с XVIII в. разрушаемый эгалитаризмом и либерализмом европейский мир. Демократия же принесет России разрушение: упадет мораль, оскудеет патриотизм, сникнет национальный дух, принизятся гражданские чувства, в силу чего перестанут рождаться гении и герои, победит серый, средний человек.
      Леонтьев молился о том, чтобы религиозно-православная идея и мистическое отношение к государству не исчерпались в русском народе, чтобы индивидуализм и свобода личности не затмили соборность русской жизни. Такие мысли, высказанные в период всеобщего увлечения западным либерализмом, закрепили за ним славу консерватора и реакционера, обрекли его на творческое одиночество. Но, несмотря ни на что, он продолжал заниматься главным делом своей жизни - размышлять о судьбе любимой России.
      В будущем у России два исхода, предсказывал Леонтьев: или подчиниться Европе в ее эгалитарно-либеральном движении, или "устоять в своей отдельности". Первый исход губителен для России, второй - спасителен, но чрезвычайно труден, ибо потребует "меньше думать о благе и больше о силе", т.е. крепить государственную мощь, силу духа дисциплины и патриотизма, разумно ограничить притязания людей на безграничные права и свободы. Но в конце жизни Леонтьев пришел к трагическому для него выводу: православная вера, дух монархии и соборности в русском народе ослабли настолько, что не смогут остановить тлетворное влияние Запада, несущее безбожие, индивидуализм, главенство материальных потребностей и эгоистических притязаний.
      В жизни мыслителя наступил самый трудный период: не переставая любить Россию "как мать", он одновременно начал презирать ее "как пьяную, бесхарактерную до низости дуру". Такие мысли оттолкнули от Леонтьева даже ближайших друзей. В такой тяжелой психологической ситуации он все же продолжал настаивать, что для русского народа губительно устранение внешних ограничений со стороны сильной власти и православия. Из своих глубин, не просветленных духом православия и самодержавия, русский народ сможет породить или молчаливое безразличие ко всему происходящему, или бессмысленные бунты.
      Критическое осмысление творчества К. Леонтьева только
      начинается. По-видимому, нельзя безоговорочно согласиться с научно-объективистским подходом к изучению социальных явлений, который он применял. Но поражает точность его прогнозов, сделанных в конце XIX века по поводу развития стран Запада, исторических судеб России и ее государственности, взаимоотношения Европы и России, и др. В своем учении он предвосхитил мысли не только Ф. Ницше. Знакомство с трудами современного испанского философа Ортега-и-Гассета обнаруживает сходство во взглядах на проблему современного "среднего человека".
      7. Н. Я. Данилевский
      Николая Яковлевича Данилевского (1822-1885) - русского мыслителя консервативного направления, оценивают в качестве "пионера" популярной в XX веке на Западе теоретической концепции пространственно-временной локализации феноменов культуры. Ее методологическим стержнем является органическая теория, которая выступает основанием типологии культуры. Биолог по образованию и роду деятельности, Данилевский обладал обширными знаниями как в области естествознания, так и в области социальных наук. Обучался Данилевский на естественном факультете Петербургского университета и в 1848-1849 гг. выдержал экзамен на магистра ботаники. В это же время его привлекали по делу Петрашевского, по которому он отсидел сто дней в Петропавловской крепости, но смог доказать свою невиновность. Однако ему запрещено было жить в столицах; в конце концов он с семьей поселился в Мшатке, в Крыму.
      Н. Я. Данилевскому принадлежит значительная часть действовавшего в конце XIX века российского законодательства в области рыболовства. В своей жизни он более десяти раз был командирован в научные экспедиции для исследования состояния речного рыболовства на Волге, Днепре, Дону, Дунае; озер - Гохче, Маныча, Псковского и Чудского, а также морей - Азовского, Белого, Каспийского, Черного и Ледовитого океана.
      Многолетнее ревностное изучение живой природы, растительных и животных организмов во всей полноте их жизни проявилось в критическом разборе теории Дарвина, посмертная публикация которого осуществлена Н. Н. Страховым в книге "Дарвинизм. Критическое исследование" (1885), причислявшим труд Н. Я. Данилевского, "плод целой жизни", к самым редким явлениям естествознания.
      Его книгу "Россия и Европа" (1869), основанную на идее духовной самобытности славянского мира, Н. Н. Страхов называл "целым катехизисом или кодексом славянофильства". Но прямой генетической связи между его философией истории и взглядами славянофилов нет; его роль в русском консервативном направлении формально-классификаторская. В. В. Розанов утверждал, что к славянофильству Данилевский ничего не прибавил, а "около этой нежной, хрупкой, жизненной сердцевины образовал внешнюю скорлупу - и только". Если учение славянофилов - это "наше домашнее дело", то его теория культурно-исторических типов - "это уже философия истории... которая бьется, тоскует, страдает на рубеже двух цивилизаций, в сущности с любовью к той и другой, но... с отвращением и страхом перед разложением, смертью". Главную теоретическую оригинальность, "строгую научность" книги "Россия и Европа" Страхов усматривал в том, что она "содержит в себе новый взгляд на всю историю человечества, новую теорию всеобщей истории..."
      Если русские западники акцентировали внимание на общих закономерностях всемирной истории, отмеривали славянам жалкую, ничтожную историческую роль подражателей Европы, лишая нас надежды на самобытное культурное значение", то как раз эту-то идею Данилевский превратил в основополагающий принцип истолкования мировой истории, отвергнув единую нить в развитии человечества. Для него история не есть прогресс Разума или некоторой общей цивилизации, вообще такой общей цивилизации нет (подобного рода взгляд на Западе только через пятьдесят лет будет развиваться в "Закате Европы" немецким культурологом О. Шпенглером), но существует развитие отдельных культурно-исторических типов.
      Для Данилевского прогресс состоит не в том, чтобы идти в одном направлении, а в том, чтобы "все поле, составляющее поприще исторической деятельности человечества, исходить в разных направлениях". Главной задачей культурологического построения для него стала борьба против европоцентризма и общеупотребительной схемы разделения всемирной истории на древнюю, среднюю и новую. Мыслитель признавал возможность такого деления лишь внутри одного и какого-либо типа (как правило, тип проходит три фазы этнографическую, государственную и цивилизационную), но последнее он называл "подчиненным"; главное же должно состоять в отличии культурно-исторических типов, "самостоятельных, своеобразных планов религиозного, социального, бытового, промышленного, политического, научного, художественного, одним словом, исторического развития".
      Он расположил культурно-исторические типы в следующем хронологическом порядке: 1) египетский, 2) китайский, 3) асси-ро-вавилоно-финикийский, халдейский или древнесемитичес-кий, 4) индийский, 5) иранский, 6) еврейский, 7) греческий, 8) римский, 9) ново-семитический или аравийский и 10) германо-романский или европейский. К этому перечню он мог бы причислить еще и два американских типа: мексиканский и перуанский, которые, однако, погибли насильственной смертью и не успели совершить своего развития. В типологии культуры Данилевского выделяются уединенные типы - китайский и индийский, и преемственные - египетский, ассиро-вавилоно-фи-никииский, греческий, римский, еврейский и германо-романский, плоды деятельности которых передавались от одного к другому. Кроме положительных, самобытных культурных типов Данилевский выделял "временно появляющиеся феномены", это гунны, монголы, турки, - отличающиеся тем, что они помогали "испустить дух борющимся со смертью цивилизациям". Наконец, есть племена, которым не суждено свершить ни разрушительного подвига, ни сыграть положительной исторической роли, например, финские племена. Они, по Данилевскому, составляют лишь этнографический материал культурно-исторических типов, увеличивая собою их разнообразие и богатство, но сами не достигают стадии "исторической индивидуальности".
      Культурная деятельность представлялась русскому мыслителю как религиозная, собственно культурная (научная, художественная, техническая), политическая и общественно-экономическая. В китайской, египетской, индийской культурах все они еще смешаны. Евреи развивали религию, греки собственно культуру, римляне - политику; новая Европа - "двуосновная" культура: политическая и собственно культурная (с наукой и техникой). Славянский мир, считал мыслитель, имеет притязание и силу жить самостоятельной жизнью, он крепнет и разрастается до того, чтобы впервые быть названным "полным четырехосновным" типом.
      Методологически правомерно осмысливая непрерывно изменяющиеся феномены культуры как пребывающие и устойчивые, Данилевский в решении проблемы взаимовлияния культурно-исторических типов порой впадал в крайность изоляционизма. Его культурологические построения, превращавшие историю из естественно-исторического в естественно-органический процесс, зачастую страдали односторонностью и преувеличениями. Например, это касается проблемы возможности мыслить общечеловеческую культуру ("общую сокровищницу") и проблемы культурного влияния народов друг на друга. В качестве основных форм воздействия Данилевский выделил 1) "пересадку" как повсеместное распространение единственной формы цивилизации любыми средствами и методами на почву не способных к сопротивлению народов, 2) "прививку" как форму воздействия без учета специфики и особенностей "цивилизуемых" народов и 3) "удобрение" - плодотворное воздействие развитой цивилизации на только еще складывающуюся.
      Последняя форма влияния связана с использованием и самостоятельной переработкой результатов предшествовавших цивилизаций. Если Византию, которая передала России лучшую форму христианства - Православие, по-видимому, следует рассматривать как "удобрение", то заимствования из Европы, называемые Данилевским не иначе как "болезнью европейни-чания", нужно расценивать как "пересадку". Но тут мыслитель противоречил разработанным им же самим пяти законам общественного развития. Так, вопреки "третьему закону" Данилевского Византия передала России коренное "начало" становления всякого общественного организма - Православие. Нарушен также тезис о вреде заимствований: или европейское влияние в новое время и византийское в древнее одинаково гибельны для славянской самобытности, или оба, обогатив нас новыми началами, существенно не нарушили нашей самобытности (польза и вред воздействия на самобытный русский организм не раз доказывался отечественными мыслителями).
      Глава 3. Русская философия всеединства
      1. В. С. Соловьев
      Соловьев Владимир Сергеевич (1853-1900) - русский философ-идеалист, поэт, публицист, литературный критик. Основоположник русской, христианской философии как самобытного целостного направления мысли. Сын историка и профессора Московского университета С. М. Соловьева. По окончании гимназии в 1869 г. поступил на естественный факультет Московского университета, но через три года перешел на историко-филологический, который окончил в 1873 г., а затем в течение года учился в Московской духовной академии.
      В 1874 г. защитил магистерскую диссертацию и был избран профессором МГУ по кафедре философии. Летом 1875 г. он уехал для научных занятий в Лондон, а потом на несколько месяцев - в Египет. Возвратившись в Россию в 1876 г., вновь читает лекции в Московском университете, но в 1877 г. покидает университет и поступает на службу в Ученый комитет Министерства народного просвещения.
      Основные работы: "Кризис западной философии. Против позитивистов" (1874), "Философские начала цельного знания" (1877), "Чтения о богочеловечестве" (1878-1881), "Критика отвлеченных начал" (1880), "Оправдание добра. Нравственная философия" (1897), "Теоретическая философия" (1899), "Три разговора" (1899).
      Центральной в учении Соловьева является идея "всеедино-го сущего". Необходимость принципа всеединства (целостности) обусловлена тем, что все предметы и явления не существуют отдельно друг от друга и каждый из них есть совокупность определенных сторон, связей и т.д. Даже наша Вселенная, замечает Вл. Соловьев, не есть "хаос разрозненных атомов", а представляет собой единое, связное целое.
      Это относится к любому предмету, стороны которого всегда образуют в своем взаимопроникновении конкретное единство, определенную целостность. Отсюда следует, что, постигая истину в своей теоретической деятельности, познающий субъект должен брать сущее не только в его данной действительности, но и в его целостности, универсальности, т.е. стремиться к познанию "всего во всем", в развивающемся в "полярных определениях" единстве.
      "Безусловное всеединство" (как совершенный синтез истины, добра и красоты) постигается, по Соловьеву, лишь "цельным знанием". Учение о нем другая фундаментальная идея русского философа. Характеризуя общие признаки цельного, полного знания (или "свободной теософии вообще"), Соловьев считал, что оно есть знание, имеющее предметом истинно-сущее в его объективном проявлении, целью - внутреннее соединение человека с истинно-сущим, материалом - данные человеческого опыта во всех его видах (а не только в виде научного опыта), основной формой своей имеющее умственное созерцание (интуицию), связанную в систему посредством логического мышления и, наконец, деятельным источником (производящей причиной) - действие высших идеальных существ на человеческий дух.
      По своей структуре цельное знание есть органическое (а не механическое соединение) единство, синтез таких трех необходимых компонентов, как теология, философия и опытная (положительная) наука. Центром каждого из этих элементов соответственно являются абсолютное существо (Бог), общая идея и реальный факт. Только такой органический синтез названных компонентов представляет собой цельную истину знания как такового.
      Развивая идею цельного знания, В. С. Соловьев обращает внимание на то, что этот "великий синтез" не есть чья-то субъективная личная потребность, а имеет определенные объективные основания. Они обусловлены, по его мнению, как недостаточностью эмпирической науки и бесплодностью чисто умозрительной (отвлеченной) философии, так и невозможностью возврата к теологической системе в ее прежней исключительности. Необходимость данного синтеза "диктует" сам реальный жизненный процесс, осмысленный человеческим умом.
      Таким образом, идеи всеединства и цельного знания - ключевые идеи, на которых базировалась философия Вл. Соловьева. Кроме них он сформулировал немало других интересных и своеобразных мыслей и концепций. К ним, в частности, относятся: сложное и многозначное учение о Софии как "вечной женственности" как конкретное выражение концепции всеединства; формулировка общего закона развития и применение его к разным сферам действительности (прежде всего - к истории человечества); разработка "органической логики" как системы определенных категорий и ее метода - диалектики; понимание "экономического общества" ("материального, экономического труда") как исходного начала и основы всей социальной жизни, которые осязательно включают в себя нравственность; обоснование необходимости "практизации" философии, т.е. выведение ее не только к "моральной действительности", но и к "жизни народной" в целом, где она должна давать "верховные определяющие начала для жизни"; учение о богочеловече-стве и др.
      Так, Вл. Соловьев стремился разработать "органическую логику" как одну из трех важнейших частей философии, наряду с метафизикой - учением о сущем - и этикой. Он проводит достаточно четкое различие между "элементарной логикой, обыкновенно называемой формальной" и "философской логикой" ("органической"). Первая обращает внимание исключительно на данные общие формы мыслительного процесса в их отвлеченности, и, как чисто описательная дисциплина, эта логика не имеет ничего общего с философией. Логика философская занимается не процессом мышления в его общих субъективных формах как эмпирически данных, а объективным характером этого мышления как познающего.