Во всяком случае, он дал мне честное слово, что более таких речей не будет говорить..."
      Кого же опасался такой храбрый и волевой человек, каким был М. Д. Скобелев, и почему он очень скоро нарушил слово, данное В. В. Верещагину, выступив с еще более резким заявлением? На наш взгляд, в приведенном диалоге содержится намек на связь генерала с французскими масонами. Следует сказать, что масоны - это элитарная политическая надпартийная организация господствующих классов. Масоны называют себя "строителями всемирного храма царя Соломона", ссылаясь на строительство храма бога Яхве в древнем Иерусалиме. (По-английски "масон" означает "каменщик". - А. Ш.)
      Отнюдь не случайно Скобелев неоднократно встречался с одним из руководителей масонской ложи "Великий Восток" премьер-министром Франции Леоном Гамбеттой и его помощницей госпожой Жульетой Адам. Имеются свидетельства, что масонами были близкие друзья Михаила Дмитриевича, например писатель В. И. Немирович-Данченко и генерал А. Н. Куропаткин.
      Как представляется, эти люди искренне стремились к процветанию России, но вряд ли, идя к цели, всегда выбирали верные пути.
      На этот раз в Париж Скобелев приехал в дни падения министерства Гамбетты. Он сразу же понял политическую ситуацию и отметил в письме к Маслову, что "падение министерства произвело переполох, но значение Гамбетты, как передового деятеля в государстве, не поколеблено, и думаю, что было бы близоруко нам, русским, теперь в особенности от него отворачиваться".
      При этом он все-таки, видимо, боялся, что возможности политического характера значительно уменьшались. Так в письме тому же Маслову от 2 февраля генерал писал, что "несметно скучает", и что, "не будь крайняя необходимость окончательно выяснить счета покойной матушки, думал бы о возвращении в 4-й корпус... Невмоготу бездействовать, а с последними правительственными переменами во Франции круг доступного для меня стал уже".
      Последнее письмо определенно свидетельствует о том, что Скобелев приехал во Францию с конкретными политическими планами, невозможность немедленного осуществления которых нервировала его.
      Несмотря на первоначальную неуверенность, генерал вскоре взял себя в руки и, видимо, принял решение действовать. Возможно, что этому способствовала близкий друг Гамбетты госпожа Жульета Адам, дом которой он постоянно посещал.
      В начале февраля произошла восторженная встреча М. Д. Скобелева с жившими в Париже сербскими студентами, которые 5 (17) числа преподнесли ему благодарственный адрес. Обращаясь к ним с ответной речью, "белый генерал", в частности, заявил:
      "Мне незачем говорить вам, друзья мои, как я взволнован, как я глубоко тронут вашим горячим приветствием. Клянусь вам, я подлинно счастлив, находясь среди юных представителей сербского народа, который первый развернул на славянском востоке знамя славянской вольности. Я должен откровенно высказаться перед вами, - я это сделаю.
      Я вам скажу, я открою вам, почему Россия не всегда на высоте своих патриотических обязанностей вообще и своей славянской миссии в частности. Это происходит потому, что как во внутренних, так и во внешних своих делах она в зависимости от иностранного влияния. У себя мы не у себя. Да! Чужестранец проник всюду! Во всем его рука! Он одурачивает нас своей политикой, мы жертва его интриг, рабы его могущества. Мы настолько подчинены и парализованы его бесконечным, гибельным влиянием, что, если когда-нибудь, рано или поздно, мы освободимся от него, - на что я надеюсь, - мы сможем это сделать, не иначе, как с оружием в руках!
      Если вы хотите, чтобы я назвал вам этого чужака, этого самозванца, этого интригана, этого врага, столь опасного для России и для славян... я назову вам его.
      Это автор "натиска на Восток" - он всем вам знаком, - это Германия. Повторяю вам и прошу не забыть этого: враг - это Германия. Борьба между славянством и тевтонами неизбежна".
      На другой день Скобелев принял в своей квартире корреспондента одной из французских газет Поля Фреснэ, в беседе с которым он вновь подтвердил свою политическую позицию, сказав: "Я действительно произнес речь, вызвавшую некоторую сенсацию, и вот я только что получил от моего адъютанта следующую выдержку из газеты: "Государь император только что дал одному из строящихся на Каспийском море судов имя "Генерал Скобелев". Оказание мне этой чести, крайне редкой, доказывает, что я отнюдь не внемилости и что, следовательно, я нахожусь здесь по своей доброй воле. Но если бы моя откровенность и сопровождалась неприятными для меня последствиями, я все-таки продолжал бы высказывать то, что я думаю. Я занимаю независимое положение, - пусть меня только призовут, если возникнет война, остальное мне безразлично. Да, я сказал, что враг - это Германия, я это повторяю. Да, я думаю, что спасение в союзе славян - заметьте, я говорю: славян - с Францией".
      Кстати, в одной из записок позднее М. Д. Скобелев отмечал: "Сербская молодежь говорила, что у них в данную минуту народ - одно, а правительство и часть интеллигенции - совсем другое, антинациональное. Нам русским подобное положение особенно понятно. Я уверен, что Сербия пойдет в духе 1876 года, хотя бы ценой государственного переворота".
      На Германию, как на врага номер один, Михаил Дмитриевич указывал и раньше в частных беседах и письмах.
      В августе 1881 года Скобелев писал М. Н. Каткову: "До сих пор наше отечественное несчастье главным образом, как мне кажется, происходило не от ширины замыслов, а от неопределенности и изменчивости нашего политического идеального предмета действий. Эта неопределенность об руку с денежной недобросовестностью тяжелым бременем легла на всем строе государства..."
      "Меня больше всего бесит наша уступчивость этим колбасникам, вспоминал ординарец Скобелева Петр Дукмасов его слова. - Даже у нас в России мы позволяем им безнаказанно делать все что угодно. Даем им во всем привилегии, а отчего же и не брать, когда наши добровольно все им уступают, считая их более способными... А они своею аккуратностью и терпением, которых у нас мало, много выигрывают и постепенно подбирают все в свои руки... А все-таки нельзя не отдать им справедливости, нельзя не уважать и как умных и ловких патриотов. Они не останавливаются ни перед какими препятствиями, ни перед какими мерами, если только видят пользу своего фатерланда. Наша нация этим истинным и глубоким патриотизмом не может похвалиться! Нет у пас-таки патриотов, как, например, Бисмарк, который высоко держит знамя своего отечества и в то же время ведет на буксире государственных людей чуть не всей Европы... Самостоятельности у нас мало в политике!"
      Речь к сербским студентам вызвала отклик во всей Европе, быстро докатившийся до берегов Невы.
      После появления речи в печати русский посол в Париже граф Орлов тут же отправил донесение о ней управляющему министерством иностранных дел Гирсу. "Посылаю вам почтой речь генерала Скобелева с кратким донесением, - писал посол. - Генерал тот в своих выступлениях открыто изображает из себя Гарибальди. Необходимо строгое воздействие, доказать, что за пределами России генерал не может безнаказанно произносить подобные речи и что один лишь государь волен вести войну или сохранить мир. Двойная игра во всех отношениях была бы гибельна. Московская (тут явная ошибка, надо "Петербургская". - А. Ш.) его речь не была столь определенна, как обращение к сербским студентам в Париже".
      Находившийся в Крыму военный министр Д. А. Милютин отмечал в эти дни в своем дневнике: "Газеты всей Европы наполнены толками по поводу неудачных и странных речей Скобелева - петербургской и парижской. Не могу себе объяснить, что побудило нашего героя к такой выходке. Трудно допустить, чтобы тут была простая невоздержанность на язык, необдуманная, безрассудная болтовня; с другой стороны, неужели он намеренно поднял такой переполох во всей Европе только ради ребяческого желания занять собою внимание на несколько дней? Конечно, подобная эксцентрическая выходка не может не встревожить и берлинское, и венское правительства при существующих отношениях между тремя империями. Тем не менее самое возбуждение общественного мнения такими речами, какие произнесены Скобелевым, выявляет больное место в настоящем политическом положении Европы и те черные точки, которых надобно опасаться в будущем. Любопытно знать, как отнесутся к выходкам Скобелева в Петербурге".
      Официальный Петербург был чрезвычайно встревожен парижскими событиями или, вернее говоря, откликом на них в Германии и Австро-Венгрии. 8 (20) февраля 1882 года государственный секретарь Е. А. Перетц отмечал, что: "Речь Скобелева к парижским студентам, произнесенная против Германии, волнует петербургское общество". Примерно в эти же дни граф Валуев отметил в дневнике: "Невозможное множится... После речи здесь ген. Скобелев сервировал новую поджигательную речь в Париже, выбрав слушателями сербских студентов".
      Александр III выразил недовольство случившимся. В "Правительственном вестнике" было опубликовано специальное заявление правительства, в котором оно осуждало выступление Скобелева. "По поводу слов, сказанных генерал-адъютантом Скобелевым в Париже посетившим его студентам, говорилось в заявлении, - распространяются тревожные слухи, лишенные всякого основания. Подобные частные заявления от лица, не уполномоченного правительством, не могут, конечно, ни влиять на общий ход нашей политики, ни изменить наших добрых отношений с соседними государствами, основанных столь же на дружественных узах венценосцев, сколько и на ясном понимании народных интересов, а также и на взаимном строгом выполнении существующих трактатов".
      В Париж ушло распоряжение, приказывающее Скобелеву немедленно вернуться в Россию. 10 (22) февраля граф Орлов докладывал: "Я сообщил генералу Скобелеву высочайшее повеление возвратиться в Петербург. Несмотря на лихорадку, которой он болен, он выедет завтра и поедет, минуя Берлин, о чем я предупредил нашего посланника". Через два дня последовало новое донесение: "Генерал Скобелев выехал вчера вечером. Ему указана дорога через Голландию и Швецию, дабы избежать проезда через Германию".
      Опасение русских дипломатов имели основание, поскольку общественное мнение Германии было настроено против Скобелева. Беспристрастный наблюдатель, англичанин Марвин, посетивший в эти дни Петербург и бывший проездом в Берлине, свидетельствовал: "По всему пути в разговорах только и слышалось, что имя Скобелева. В Берлине имя его повторялось в речах и беседах всех классов общества".
      Иначе, естественно, относилась к Скобелеву французская общественность, представители которой откровенно радовались смелым словам "белого генерала" .
      Вскоре после обращения к сербским студентам Скобелев посетил Ж. Адам. Нечего и говорить, что ее восторженное отношение к нему после всего происшедшего удвоилось.
      По словам Ж. Адам, незадолго до свидания она получила из России письмо, в котором говорилось: "Не доверяйте Скобелеву. Он желает сделать Европу казацкой и господствовать в ней". Более того, в письме утверждалось, что Скобелев деятельно подготавливает свою кандидатуру на болгарский престол.
      Ж. Адам показала письмо генералу. Он прочитал его, смутился и заметно огорчился.
      - Неужели подобные глупости могут вас печалить? - спросила Ж. Адам.
      - Да! - серьезно и задумчиво ответил Скобелев. - Бывают подозрения, которых можно избежать одним путем - путем смерти. Бывают минуты, когда я готов на самоубийство.
      - Какие ужасные слова!
      - Мне отвратительны эти подозрения!
      Разговор, безусловно, любопытный, но весьма сомнительный: не чувствуется откровения. Здесь Скобелев, видимо, предвидя опасность избранного пути, впервые заговорил о смерти: к этой мысли, как можно убедиться дальше, он возвращается неоднократно.
      Скобелев несколько раз уверял: происшедшее не входило в его планы, что он стал жертвой газетной сенсации, что якобы когда утром он прочитал свою речь в газете, то немедленно пошел в редакцию "Нувель ревю", но там его встретили словами: "Простите, но умоляем вас: не отказывайтесь от ваших слов". (Потому что такая речь, такие слова о Германии сейчас крайне важны для Франции, потому что никто из французов не решился бы сейчас сказать их по адресу своего врага.)
      Примерно так же смотрел на это и Гамбетта, признавшийся Скобелеву во время их встречи 20 февраля, что эта речь "уже оказала им, французам, великую пользу, воспламенив сердца патриотическим жаром и возбудив надежды на союз с Россией". При этом он отмстил, что в своей газете был вынужден ради политической осторожности "осуждать бестактность генерала".
      Разговор касался большого круга политических проблем, интересовавших обе стороны. М. Д. Скобелев с обычной для него пунктуальностью записал вкратце эту беседу: "Моя речь сербским студентам со слов Г. возбудила большое патриотическое воодушевление. Необходимо как нам, так и французам работать над разрушением в воображении людей страха германской легенды... Гамбетта говорил о том, что государь окружен людьми неспособными, за исключением Игнатьева, который для него загадка. Игнатевист ли он или патриот? Говорил о необходимости к коронации стать на почву Земского собора..."
      По словам И. С. Аксакова, Скобелев перед отъездом из Парижа еще раз виделся с Гамбеттой, обедал у него вместе с генералом Галиффе. Речь вновь шла о сближении России и Франции. По возвращении на родину Скобелев сделал для Аксакова запись своих парижских впечатлений на шести страницах, но напечатаны они были только в отрывках.
      Вероятно, что Гамбетта готов был использовать Скобелева в своей политической игре, стремясь втянуть Россию в войну с Германией, а затем потребовать от последней территориальных уступок для Франции (напомним, что в 1871 году Франция проиграла войну Германии и от нее были отторгнуты некоторые области. - А. Ш.). Об этом свидетельствует хотя бы скобелевская версия всей той истории. Мы уже говорили, что Скобелев неоднократно пытался отрицать преднамеренность своего выступления перед студентами. Он пытался внушить это даже своим единомышленникам и друзьям. Так, И. С. Аксакову он писал: "Ее я, собственно, никогда не произносил. Да и вообще никакой речи не говорил. Пришла ко мне сербская молодежь на квартиру, говорили по душе и, конечно, не для печати. Фар напечатал то, что ему показалось интересным для пробуждения французского общества и со слов студентов, меня не спросясь.
      Я бы мог формально отказаться от мне приписываемой речи, но переубедили меня и Гамбетта и мадам Адам. Первый особенно настаивал на ее полезном впечатлении в молодежи, армии и флоте: так как в конце концов все сказанное в газете "Франция" сущая правда и, по-моему, могло повести не к войне, а к миру, доказав, что мы - сила, то я и решился не обращать внимания на последствия лично для меня и молчанием дать развиться полезному, т. е. пробуждению как у нас, так и во Франции законного и естественного недоверия к немцу".
      Впрочем, спустя некоторое время, вспоминая парижскую речь, М. Д. Скобелев говорил уже совершенно противоположное: "Я сказал ее по своему убеждению и не каюсь... Слишком мы уж малодушничаем. И поверьте, что если бы мы заговорили таким языком, то Европа, несомненно, с большим вниманием отнеслась бы к нам".
      Завершая рассказ о событиях в Париже, следует привести письмо графа Капниста управляющему министерством иностранных дел Гирсу, написанное примерно через месяц после отъезда Скобелева. "Теперь, когда улеглось первоначальное волнение, вызванное выступлением генерала Скобелева, - пишет Капнист, - можно уже определенно утверждать, не боясь впасть в преувеличение, что его речь наделала много шуму во Франции и приняла размеры подлинного политического события. Необходимо также отметить, что инцидент этот был встречен во Франции с чувством полнейшего удовлетворения... Разговаривая однажды с моим другом военным, поэтом Полем Дерулендом, сказала мне г-жа Адам, мы должны были себе признаться в нашей интимной беседе с глазу на глаз, что в настоящее время во Франции только мы двое и составляем всю партию реванша. Несколько времени спустя та же дама говорила мне по поводу речи генерала Скобелева: "Вы понимаете, что я, с точки зрения французских интересов, могла лишь поддержать генерала в предпринятой им кампании. Франция от всего этого может лишь оказаться в выигрыше. Пусть Россия сама судит о том, насколько это в ее интересах".
      Политические друзья Скобелева в России, совершенно определенно замешанные в этой истории, Игнатьев и Аксаков, искренне или притворно, поспешили отказаться от своего участия в предпринятых генералом демаршах. Каждый из них счел за благо обратиться с письмом к всесильному обер-прокурору Святейшего синода Победоносцеву с заверениями о своем неучастии и отрицательном отношении к происшедшим во Франции событиям.
      "Душевно уважаемый Константин Петрович, - писал граф Н. П. Игнатьев, Скобелев меня глубоко огорчил, сказав непозволительную речь в Париже каким-то сербским студентам. Он ставит правительство в затруднение своим бестактным поведением".
      "Спасибо тебе за письмо, которое дышит искреннею патриотическою тревогою, - вторит ему Аксаков, - но ты напрасно тревожишься. Я вовсе не одобряю парижской речи или нескольких слов, сказанных Скобелевым в Париже студентам, и, как ты увидишь, перепечатав их вместе с телеграммой корреспондента "Кельнской газеты" (что сделали и "Московские ведомости"), воздержался от всякой оценки. Но я в то же время не понимаю и не разделяю того испуга, который овладел Петербургом, отчасти и тобою. Даже показывать вид, что мы боимся шумихи, поднятой иностранными газетами, - это плохая политика".
      Между тем политическая деятельность М. Д. Скобелева в Париже не ограничивалась произнесением речи, интервью и переговорами с французскими республиканцами. Он предпринял вполне определенную попытку установить связь с руководителями русской революционной эмиграции. Вот что об этом рассказывал С. Иванов.
      "Вскоре по приезде Скобелева в Париж к П. Л. Лаврову явился спутник Скобелева, состоявший при нем в звании официального или приватного адъютанта, и передал Лаврову следующее от имени своего патрона: генералу Скобелеву крайне нужно повидаться с Петром Лавровичем для переговоров о некоторых важных вопросах. Но ввиду служебного и общественного положения Скобелева ему очень неудобно прибыть самолично к Лаврову. Это слишком афишировало бы их свидание, укрыть которое при подобной обстановке было бы очень трудно от многочисленных глаз, наблюдающих за ними обоими. Поэтому он просит Лаврова назначить ему свидание в укромном нейтральном месте, где они могли бы обсудить на свободе все то, что имеет сказать ему Скобелев. Петр Лавров, этот крупный философский ум и теоретик революции, в делах практики и революционной политики оказывался очень часто настоящим ребенком. Он наотрез отказался от предполагавшегося ему свидания, и, так как в ту минуту в Париже не оказалось никого из достаточно компетентных и осведомленных революционеров (народовольцев), которым он мог бы сообщить о полученном им предложении, на этом и кончилось дело.
      Впоследствии, в 1885 году, мне, - вспоминал далее С. Иванов, - пришлось говорить с Петром Лавровичем об этом инциденте и выразить сожаление, что Лавров отклонил подобное свидание и не использовал благоприятный случай.
      - Да помилуйте! - воскликнул Лавров с искренним, неподдельным изумлением. - Ну об чем бы стал я говорить с генералом Скобелевым!"
      Попытка Скобелева установить контакт с одним из вождей народовольцев, видимо, в какой-то степени связана с теми отношениями, которые в это время начали устанавливаться у некоторых генералов с членами военной организации партии "Народная воля". Известно, в частности, что в 1882 году "майором Тихоцким велись в Петербурге беседы на политические темы с генералом Драгомировым, занимавшим тогда пост начальника Николаевской академии Генерального штаба. Разговоры эти, которые касались между прочим вопроса о задачах военной революционной организации, Драгомиров заключил, по словам Тихоцкого, следующею дословною фразою: "Что же, господа, если будете иметь успех - я ваш".
      Но Драгомиров, как хорошо известно, еще со времен русско-турецкой войны был одним из наиболее близких к Скобелеву людей из числа высших руководителей армии. Жена Драгомирова вспоминала: "Мне всегда казалось, что М. Д. Скобелев ощущал нравственную моральную силу Михаила Ивановича, уважал и любил его, насколько мог уважать и любить кого-либо". Поэтому вполне естественно сделать предположение, что предпринятые "белым генералом" шаги в отношении Лаврова в значительной степени связаны с теми переговорами, которые велись Драгомировым в Петербурге.
      Скобелев, конечно, не был революционером и, безусловно, ни в коей мере не сочувствовал идеалам "Народной воли". Его попытки установить отношения с подпольем диктовались совершенно иными соображениями. В связи с этим целесообразно привести письмо "известного писателя" (видимо, речь идет о В. И. Немировиче-Данченко, бывшего в близких отношениях со Скобелевым), которое опубликовано в книге В. Я. Богучарского о политическом движении в России конца прошлого века.
      В письме говорилось: "Я только из вашей статьи узнал, что в 1882 г. Скобелев искал в Париже свидания с Лавровым. В половине 80-х годов я, однако, слышал в Петербурге, что он через генерала... (похоже, что речь идет о М. И. Драгомирове. - А. Ш.) пробовал закинуть ниточку в революционные кружки. Это тогда меня не особенно удивило. Чтобы понять Скобелева, надо помнить, что это был не только человек огромного честолюбия, но, когда надо было, и политик - политик даже в тех случаях, когда могло казаться, что он совершает политические бестактности. В последние годы он, несомненно, создал себе такое кредо: правительство (в смысле старого режима) отжило свой век, оно бессильно извне, оно также бессильно и внутри. Революционеры? Они тоже не имеют корней в широких массах. В России есть только одна организованная сила - это армия, и в ее руках судьбы России. Но армия может подняться лишь как масса, и на это может ее подвинуть лишь такая личность, которая известна всякому солдату, которая окружена славой сверхгероя. Но одной популярной личности мало, нужен лозунг, понятный не только армии, но и широким массам. Таким лозунгом может быть провозглашение войны немцам за освобождение и объединение славян. Этот лозунг сделает войну популярною в обществе. Но как ни слабы революционные элементы, и их, однако, игнорировать не следует, - по меньшей мере как отрицательная сила они могут создать известные затруднения, а это нежелательно. В известных случаях Скобелев мог говорить о борьбе с "нигилизмом", но на самом деле вряд ли он об этом думал. Движущая и важнейшая цель у него была другая, и она всегда поглощала его". (Вероятно, имеются в виду масонские замыслы преобразования России, в которых "нигилизму" отводилась определенная роль. - А. Ш.)
      Такова скорее всего истинная причина этих странных на первый взгляд событий. "Цель оправдывает средства!" - лозунг вполне приемлемый для "белого генерала", любившего повторять: "Всякая гадина может когда-нибудь пригодиться. Гадину держи в решпекте, не давай ей много артачиться, а придет момент - пусти ее в дело и воспользуйся ею в полной мере... Потом, коли она не упорядочилась, выбрось ее за борт!.. И пускай себе захлебывается в собственной мерзости... Лишь бы дело сделала!"
      Ожесточенный шум на всю Европу и окрик разгневанного самодержца, судя по всему, не испугали М. Д. Скобелева. Возможно, что он и хотел именно такой реакции. Правда, в Петербург он ехал готовый ко всему, даже к отставке. Михаил Дмитриевич считал, этого давно добиваются пруссаки, особенно после того как перед геок-тепинским походом он отказался наотрез допустить к войскам племянника графа Мольтке. Скобелев тогда прямо сказал, что позорно на русской крови и деньгах учить будущего неприятельского офицера. "Моя патриотическая совесть мне и теперь подсказывает, что я был прав, но в Берлине к этому не привыкли, да и не любят".
      Следует отметить, что в это время "немец" стал для Скобелева и его друзей своеобразным защитным цветом. Все неприятности объясняются только одними немецкими происками. Подводя итоги парижскому инциденту, надо признать, что Скобелев выступил в нем скорее пассивным лицом, нежели активным политиком. Во всяком случае, его неопытность в роли политического деятеля дала французской прессе возможность использовать в данный момент имя знаменитого генерала скорее в интересах Франции, нежели России.
      Аудиенция в Зимнем
      Скобелев выехал из Парижа незамедлительно. Путь его лежал не через враждебный Берлин, но и не через Швецию, как советовал граф Орлов, а через Вену и Варшаву. Можно только догадываться, с каким чувством возвращался Скобелев в Россию. Судя по его словам, здесь была некоторая аналогия с подобным вызовом его из Ферганы в 1877 году, - о чем он упомянул в письме к И. С. Аксакову. Сохранился черновик этого послания, написанного в марте в Варшаве с "верною возможностью", т. е. с уверенностью в доставке, вероятно, с какой-либо оказией, так как их переписка, со слов Аксакова, была предметом особого внимания со стороны почтового ведомства. Скобелев писал: "Меня вызвали по Высочайшему повелению в Петербург, - о чем, конечно, поспешили опубликовать по всей Европе, предварительно сообщив, как ныне оказывается, маститому и единственному надежному защитнику нашего родного русского царского дома - кн. Бисмарку... впрочем, с участием прибалтийских баронов и вообще культуртрегеров" (людей, прикрывающих свои корыстные захватнические цели маской распространения культуры. - А. Ш.).
      Далее, в который раз, Скобелев вспоминает свою обиду. "Я Петербург знаю - в 1877 г., по окончании ферганской войны, потратив на нее не более 500 000, захватив более ста орудий, с отрядом, никогда не превышавшим 3 тыс. человек, я был принят хуже последнего негодяя; теперь ожидаю гораздо худшего, ибо ныне "немец изволит быть недоволен".
      Как видно, мрачные мысли и готовность "надеть фрак" владели Скобелевым на пути в Россию. Однако, после границы, настроение у него несколько поднялось. Причина - горячие овации и заверения в поддержке многочисленных друзей (не без некоторого кликушества со стороны его усердных почитателей), не говоря уже о военной среде, близкой "белому генералу" по своим воинственным настроениям.
      Надо сказать, высшее руководство России было поставлено Скобелевым в довольно затруднительное положение. Даже несмотря на желание некоторых министров, об отставке генерала не могло быть и речи - на такой вызов русской общественности и русской армии нельзя было решиться. Кроме того, они понимали, что военный и административный авторитет Скобелева так высок, что его отставка в гораздо большей степени подорвала бы устои армии, чем политические выходки генерала.
      У Скобелева, разумеется, имелось достаточно доброжелателей в высших кругах, чтобы смягчить предстоящий прием Александром III. Были нажаты многие пружины. В этом направлении, например, действовали и граф Игнатьев и Катков, который в передовых статьях "Московских ведомостей" старался сгладить неблагоприятное впечатление от парижского выступления Скобелева, пользуясь поправками в интервью генерала с английскими и немецкими корреспондентами.
      Военный министр генерал Банковский встретил М. Д. Скобелева выговором, но последний, "как высокопревосходительный (Ванновский только превосходительный), принял наказание довольно фамильярно, сказал, что он сам сожалеет".
      Генерал Ванновский в разговоре с Перетцом высказан мысль, что государь "любит Скобелева и сочувствует истинно национальному его направлению". Но военный министр считал Скобелева человеком несколько опасным. "Нельзя ему доверить корпуса на западной границе, - сейчас возникнут столкновения с Германией и Австрией - может быть, он даже сам постарается их вызвать". Конечно, трудно предположить, чтобы корпусной командир в каком-нибудь Минске мог вызвать столкновение с Германией. "Скобелева, - замечает далее Ванновский, - надо поставить самостоятельно. Главнокомандующий он был бы отличный, если же подчинить его кому-нибудь, то нельзя поздравить то лицо, которому он будет подчинен: жалобам и интригам не будет конца".
      Таким образом, можно было ожидать, что Скобелев получит назначение вроде туркестанского генерал-губернатора. Сама по себе мысль назначить Скобелева начальником края, который он очень хорошо знал, имела свою логику и никого бы не удивила. Очень возможно, что на этом посту он чувствовал бы себя более самостоятельно, чем в роли корпусного командира в это трудное для себя бремя, но в тот период своей политической популярности, когда в Западной Европе загорелась его звезда, назначение его в далекий Туркестан, хотя бы и на высокий пост, могло рассматриваться только как почетная ссылка.
      Благополучно прошла и встреча с Александром III 7 (19) марта, во время которой Скобелеву каким-то образом удалось отвести от себя императорский гнев.
      Вот что рассказывал генерал Витмер об этой встрече со слов дежурного свитского генерала. Император, "когда доложили о приезде Скобелева, очень сердито приказал позвать приехавшего в кабинет. Скобелев вошел туда крайне сконфуженным и - но прошествии двух часов вышел веселым и довольным". Витмер добавляет (передавая распространившееся тогда мнение): "Нетрудно сообразить, что если суровый император, не любивший шутить, принял Скобелева недружелюбно, то не может он распекать целых два часа! Очевидно, талантливый честолюбец успел заразить миролюбивого государя своими взглядами на нашу политику в отношении Германии и других соседей".
      Немирович-Данченко писал об аудиенции у царя: "В высшей степени интересен рассказ его (Скобелева. - А. Ш.) о приеме в Петербурге. К сожалению, его нельзя еще передать в печати. Можно сказать только одно - что он выехал отсюда полный надежд и ожидания на лучшее для России будущее".
      Видимо, за известное снисхождение и даже благорасположение со стороны императора Скобелев заплатил обетом благоразумного "молчания". Самоограничение в высказывании своих политических взглядов стесняло Скобелева, иногда раздражало, а порой приводило к угнетенному состоянию и меланхолии вообще.
      Правительство тут же запретило военнослужащим произнесение публичных речей. Это решение произвело на Скобелева удручающее впечатление. Он даже собирался подать в отставку. Его отговорил начальник главного штаба генерал Н. Н. Обручев, убедивший Скобелева, что этим поставит императора в затруднительное положение.