ПРАВДА, РАЗУМ И СПРАВЕДЛИВОСТЬ

Первой государственной акцией Петра был созыв giudizio di dodici savi. Суда двенадцати мудрецов, который должен был установить виновность Алессандро Барберини и его шести соучастников, переживших резню перед Страмбой, и вынести им соответствующий приговор.

— Это первое настоящее судебное разбирательство после смерти герцога Танкреда, потому что узурпатор Гамбарини, да будет проклято имя его, захватив в руки всю власть, не интересовался нашим мнением, — сказал Петру Верховный судья, достопочтенный дон Тимонелли. У мудрецов по отношению к Петру совесть была нечиста, потому что среди них не было ни одного, кто не участвовал бы в заговоре против него; например, аптекарь Джербино — первый советчик узурпатора и его правая рука, или министр финансов банкир Тремадзи, который послал гонца в Рим вслед за Петром, чтобы его там арестовали, или Антонио Дзанкетти, сыну которого Гамбарини поручил убить Петра, — а потому все они состязались и в услужливости по отношению к новому правителю, и в проявлении доброй воли и лояльности. Зато обвиняемые перуджанцы держались на удивление самоуверенно, почти дерзко, о чем-то посмеиваясь, шушукались между собой, — словом, вели себя так, будто наперед получили заверения, что им ничего не грозит и если они вырвались из рук разъяренных горцев и остались целы и невредимы, то теперь уже им ничего не страшно.

Дон Тимонелли открыл судебное заседание тремя ударами молоточка о колокольчик и обратился к Петру:

— Прошу, Ваше Высочество, чтобы вы лично разобрались в этом деле и по своему усмотрению вынесли приговор этим юношам. Не желая влиять на мнение Вашего Высочества, я все же позволю себе высказать покорную просьбу, чтобы Ваше Высочество милостиво приняли во внимание почти детский возраст обвиняемых, так же как и то, что девять их товарищей заплатили жизнью за свою безрассудность. Я ходатайствую поэтому за то, чтобы они были наказаны поркой на пьяцца Монументале, а потом под охраной отправлены домой.

Петр посидел молча с закрытыми глазами и затем спросил:

— Остальные члены Суда поддерживают это предложение?

Одиннадцать мудрецов почтительно закивали в знак согласия.

— Но «порка» — слово многозначное, — уточнил Петр, — вы должны были бы, господа, выразиться более точно. Мое толкование этого слова такое: обвиняемых надо просто стукнуть поварешкой, как это делают матери, когда их сыновья рвут на заборах штанишки, или, может быть, высечь метелкой, разумеется, не палкой, а другим концом, чтобы не сделать больно.

Обвиняемые юноши явно забеспокоились и насторожились.

— Скажите мне, господа, — продолжал Петр, — как, согласно кодексу Страмбы, наказывают за кражу курицы?

Дон Тимонелли, помедлив, облизнул губы и ответил мрачно:

— Смертной казнью через повешение. Ваше Высочество.

— А за кражу лошади?

— Тоже виселицей, только после предварительного выламывания ребра.

— А за поджог?

— Смертью в котле с кипящим маслом.

— А за убийство?

— Колесованием.

— И, по вашему мнению, это справедливо?

— В пределах ограниченных человеческих возможностей это справедливо, — сказал дон Тимонелли, — потому что укравший курицу, например, если его удалось схватить, расплачивается за тысячу таких же жуликов, которых поймать не удалось.

— А наказывать поркой негодяев, совершивших вероломство, повинных в воинской измене и преднамеренном убийстве своего начальника, это, по вашему мнению, справедливо?

— По правде говоря, — ответил дон Тимонелли после тягостного молчания, — все мы надеялись, что Ваше Высочество начнут свою благословенную и всем страмбским народом желанную деятельность великодушным деянием, то есть амнистией, под которую подпадут и эти несчастные. Поскольку этого не произошло, мы стремились… я стремился… имея в виду их молодость…

— Начинал ли Джованни Гамбарини свое благословенное правление освобождением по амнистии? — спросил Петр.

— Да, Ваше Высочество!

— Однако вчера, въезжая в город через Партенопейские ворота, — сказал Петр, — я видел виселицы на холме, сплошь увешанные мертвецами, пятерых колесованных, а среди них — женщину, которую вы приказали казнить за то, что она помогла мне бежать из тюрьмы.

— Мы ее не казнили, мы не осуждали! — в испуге воскликнул дон Тимонелли. — Приговор этот вынес Гамбарини, да будет проклято имя его, даже не спросив нашего мнения.

— Теперь это уже несущественно, — сказал Петр. — Прежде чем произнести свой приговор, я хотел бы особо подчеркнуть, что отнюдь не жажда власти заставляла меня добиваться герцогского трона, но убеждение, пронесенное через всю мою жизнь, что разум, справедливость и правда — это не пустые слова, а святые и действенные принципы, и, будучи очищены от грязи, в которую их втоптали, они смогут вывести человечество из того мрака, в котором оно блуждает с незапамятных времен. И до тех пор, пока я буду выполнять свои обязанности, я желаю быть их защитником и три эти принципа претворять в жизнь, чтобы моя Страмба стала их цитаделью и явила всему свету пример, который будет вдохновлять людей, наставлять их, делать совершеннее. Один из моих предшественников будто бы провозгласил, что он могущественнее самого Бога, потому что Бог не может вершить несправедливости, в то время как он волен делать все, что ему заблагорассудится. Ну, а я самым решительным образом отвергаю такую точку зрения и, напротив, желаю быть покорным слугой справедливости, разума и правды. Разумеется, я сознаю, что эти и тому подобные слова произносились несчетное количество раз, и всегда без ощутимого результата, потому что оставались только словами и не подкреплялись действием. Теперь мне впервые представляется возможность претворить мои убеждения в жизнь, и я хочу воспользоваться этим. Вы говорите, что ждали от меня объявления всеобщей амнистии. Нет, господа, дешевых и красивых эффектов вы от меня не дождетесь, потому что дешевые и рассчитанные на популярность действия — это привилегии тиранов. Я хочу править в согласии со своей совестью, невзирая на то, что справедливость, если это подлинная справедливость, беспощадна к тем, кто был беспощаден к другим, невзирая на то, что правда часто бывает страшна, а разум приводит к заключениям абсолютно невыносимым. Исходя из этих принципов, я приказываю: Алессандро Барберини, изменника, и более того — убийцу своего начальника, капитана д'Оберэ, колесовать, а его шестерых сообщников — повесить.

Наступила такая тишина, что стало слышно, как жучки-точильщики гложут старые скамьи, на которых разместились мудрецы.

Потрясенные обвиняемые сперва даже не поверили, что эти грозные слова Петр произносит серьезно. Первым опомнился Алессандро Барберини.

— Смилуйтесь! — воскликнул он с плачем и упал на колени. — Господи, мне ведь еще только шестнадцать!

— Я это уже слышал, — сказал Петр.

— Припомните, Высочество, я вам спас жизнь!

— Это не дает тебе права убивать других, — отозвался Петр.

— Я первый назвал вас Высочеством, — рыдал Барберини, — и вы обещали никогда не забывать этого!

— Да, это я говорил, — после короткой паузы признал Петр, несколько смущенный, — хорошо, я помилую тебя, ты не будешь колесован, тебя повесят так же, как и твоих друзей.

Обернувшись к мудрецам, он продолжал:

— Господа, я не хочу поступать как самодержец, а потому готов выслушать все, что вы изволите сказать о моем приговоре.

Мудрецы поглядывали на Джербино, который был всеми признан как мудрейший, побуждая его высказаться.

— Благодарим, Ваше Высочество, за то, что вы соизволили принять к сведению и наше мнение, — сказал Джербино, словно гребенкой расчесывая широко расставленными пальцами свою красивую бороду а ля Леонардо да Винчи. — Но прежде чем это произойдет и мы выскажем Вашему Высочеству все, что нас тревожит, мы предлагаем удалить из зала обвиняемых детей и дальнейшее обсуждение вести при закрытых дверях.

— Согласен, — сказал Петр.

Когда желтые гвардейцы вывели жалобно плачущих и сопротивляющихся перуджанцев, аптекарь Джербино заговорил так:

— Ваше Высочество, вы, безусловно, обратили внимание, что наш председатель дон Тимонелли несколько раз напоминал о возрасте обвиняемых мальчиков. Это только кажется излишним, хотя страмбский кодекс, — об этом здесь тоже уже упоминалось, — наказуя за кражу курицы смертью через повешение, ничего не говорит о возрасте преступника. Однако мы очень хорошо знаем, что дон Тимонелли имел в виду не возраст обвиняемых, а нечто совсем иное — то весьма важное обстоятельство, о котором он не хотел в присутствии обвиняемых говорить во всеуслышание, а именно, что они не страмбане, а граждане Перуджи. Не так ли, дон Тимонелли?

— Да, да, именно так, — сказал дон Тимонелли.

— Не понимаю, — сказал Петр, — неужели гражданам Перуджи дозволено безнаказанно убивать и быть предателями?

— В Перудже нет, — ответил аптекарь Джербино, — но уж если граждане Перуджи предстают перед страмбским судом, то нелишне принять во внимание, что Перуджа — богатая, сильная и воинственная страна, а Страмба, которая постоянно с ней на ножах, слаба и в данный момент — в плачевном финансовом положении… У нас и так уже начнутся осложнения из-за того, что горцы убили девять молодых людей из вероломной свиты Вашего Высочества. Поэтому мы считаем желательным проявить добрую волю по отношению к Перудже хотя бы в том, что, только формально наказав уцелевших детей, отослать их домой. В своей блестящей речи, Ваше Высочество, вы неоднократно ссылались на разум и подчеркивали, что на посту властителя и главы государства вы намерены править, всегда и неуклонно опираясь только на разум. Так вот я и спрашиваю, будет ли разумно лишний раз ворошить осиное гнездо.

— То, что вы считаете разумным, я считаю осторожностью и трусостью, — сказал Петр. — Когда дело доходит до конфликта между разумом и справедливостью, это значит, что или с разумом, или со справедливостью что-то не в порядке. Вы считаете разумным оставить преступников без наказания, дабы правители Перуджи не гневались на нас, я же считаю это неразумным, ибо преступление, оставленное без наказания, ведет к дальнейшим преступлениям. Что касается богатой и могущественной Перуджи, то у меня о ней совершенно противоположное мнение: это город, разделенный на два враждебных и непримиримых лагеря, где вот-вот вспыхнет мятеж. Господа, я отказываюсь продолжать дебаты, вы или принимаете мой приговор без дальнейших обсуждений, или я еще сегодня объявляю народу Страмбы о своем отречении от престола и о причинах отречения.

После этого Петр встал и удалился, оставив за своей спиной двенадцать разгневанных мудрецов.

PERUSINI SUPERBI

Казнь семи юношей из Перуджи перед Партенопейскими воротами, проведенная по приговору и настоянию Петра, вызвала большой интерес и серьезное волнение — немало женщин оплакивало красоту и молодость осужденных, когда помощники палача под унылый грохот барабанов вели их к месту экзекуции, — но Петр пользовался в Страмбе глубокой симпатией, авторитет его был неколебим, и люди легко убедили себя в том, что новый правитель отдает себе отчет в своих поступках и что в конце концов давно уже пора проучить слишком высокомерных перуджанцев.

Два дня спустя Большой магистрат Перуджи прислал Большому магистрату герцогства Страмбского длинный, страстный протест, где обвинял Страмбу вообще и нынешнего ее правителя-узурпатора особенно в истреблении перуджанской молодежи. Несмотря на предупреждение подесты города Перуджи о том, что там строго-настрого запрещено вербовать солдат, нынешний узурпатор Страмбы, на самом деле — некий Пьетро Кукано, жулик и бродяга, забредший в Страмбу из еретической земли Богемии, ловкими маневрами и вероломными обещаниями, подобно сказочному крысолову, выманил из города упомянутый цвет молодежи в количестве шестидесяти подающих надежды юнцов. Правда, большинство из них вскоре разгадали подлые замыслы Пьетро Кукано и воротились в родной город, но шестнадцать человек остались у него на службе, и когда с помощью обманутых им юношей — причем многие из этих несчастных поплатились жизнью — он достиг своей узурпаторской цели, то приказал казнить оставшихся в живых, соблазненных им несчастных мальчиков без всяких оснований и повода. Этот инцидент по своей жестокой бессмысленности в корне противоречит исторически сложившимся отношениям итальянских государств и городов; с тех пор как существует Италия, никогда еще не было допущено ничего столь чудовищно жестокого и преступного, к небу вопиющего, ниспровергающего самые основы гуманности и богопротивного. Тем не менее власти Перуджи, отчетливо сознавая, что не все граждане герцогства Страмбского несут ответственность за случившееся, а, напротив, все честные люди Страмбы тяготятся узурпаторским правлением негодяя, завладевшего страмбским троном, продолжая традиции великодушия, благородства и терпимости, украшавшие историю Перуджи, твердо уверены, что вышеупомянутый изверг вскоре будет смещен со своего, не по праву добытого поста, который он использует столь бесстыдно; поэтому они готовы посмотреть сквозь пальцы на перенесенную трагедию и удовлетвориться возмещением причиненного Перудже убытка в размере двух тысяч скудо за каждую погубленную молодую жизнь, что в общей сумме составляет, следовательно, тридцать две тысячи скудо, которые должны быть выплачены единовременно и без промедлений.

— Я не осуждаю их за то, что они вымогают у нас деньги, напротив, я был бы страшно удивлен, если бы они этого не сделали; я упрекаю их за дурной стиль, — заметил Петр, когда на срочно созванном заседании Большого магистрата герцогства Страмбского обсуждался этот ультиматум. — Полагаю, господа, что вы также разделяете мое спокойствие и веселое расположение духа, вызванное этим посланием. Если кто-либо из вас хочет написать этим перуджанцам несколько резких слов и заодно показать, как надо сочинять письма, то вы можете сделать это; если же у вас нет такого желания, я сделаю это сам. Теперь, господа, перейдем к более важным вопросам. Я поражен тем, что в Страмбе до сих пор действует постыдное и невежественное предписание, согласно которому граждане иудейского вероисповедания обязаны носить на груди желтый круг. Предлагаю это предписание отменить. Далее. Размышляя над тем, как поступить с дворцом Гамбарини, да будет проклято имя его, я пришел к заключению, что там надо основать высшую школу и назвать ее университетом Помпонацци. Кто был Пьетро Помпонацци, вам, очевидно, известно; тем, у кого это священное имя выветрилось из памяти, напомню, что этот великий мыслитель, скончавшийся почти сто лет назад, отвергал бессмертие души и утверждал, что сказка о вечной жизни в раю или аду была придумана только для того, чтобы держать в узде темных и невежественных людей. Он был противником всякой мистики и метафизики и обращал свое внимание преимущественно на изучение природы и ее законов. Так вот, в духе философии этого мыслителя, имя которого будет присвоено страмбскому университету, там станут изучать исключительно экспериментальные естественные науки и математику, а всякие схоластические нелепости будут искореняться самым решительным и последовательным образом. Я рассчитываю созвать в Страмбу самых блистательных и широко известных преподавателей естественных и математических наук со всех концов Италии и всего света: вознаграждение размером в триста пятьдесят дукатов ежегодно, которое им будет гарантировано, безусловно привлечет их сюда.

Министр финансов, банкир Тремадзи, маленький сухонький человечек, страдающий желудком, застонал.

— Не следует пугаться этих расходов, — продолжал Петр, — они во сто крат окупят себя; в финансовом отношении наш университет будет весьма благополучен, потому что дух, который воцарится в нем, и высокий научный уровень, — а за этим я буду следить лично, — без сомнения, привлечет поток богатых платежеспособных студентов. Ничего не поделаешь, господа, вопросами просвещения и школьного образования мои предшественники занимались преступно мало, и сейчас настало время наверстать упущенное; если Страмба должна сделаться оплотом справедливости, разума, правды и прогресса, ей не обойтись без своего научного центра.

Следующий пункт. Я отменяю запрет продавать и употреблять и пищу мясо по пятницам, считая это мракобесием, недостойным современного человека. Разумеется, я понимаю, что беднейшие слои граждан, рыбаки Пиньи и Финале в результате этой отмены понесут определенные убытки; посему я отнюдь не возражаю против того, чтобы они, как и прежде, приходили в столицу по пятницам продавать свой улов, потому что тот, кто любит рыбу, пусть себе потребляет ее сколько влезет, более того, я отменяю налог, который торговцы рыбой должны платить, входя в город.

Банкир Тремадзи снова издал стон.

— С другой стороны, я распускаю до смешного отвратительный отряд контролеров, единственной обязанностью которых было по пятницам следить и вынюхивать под окнами страмбских кухонь, не готовят ли там мясную пищу, так что ущерб, который государственная казна потерпит из-за отмены налогов, взимаемых с рыбаков, таким образом будет в значительной степени возмещен.

Следующий пункт. Я ликвидирую желтую гвардию, личную стражу недоброй памяти capitano di giustizia, поскольку с тех пор в глазах граждан Страмбы она является символом жестокости и притеснений; повелеваю ее распустить и перевести в регулярные войска — я лично прослежу за тем, как эта перестройка будет проведена.

Петр работал лихорадочно, ибо задачи, которые он поставил перед собой ради спасения и блага своей Страмбы, были необозримы, но еще и ради того, чтобы заглушить вполне обоснованное чувство мучительного одиночества, ибо вокруг не было никого, кто бы произнес «mon petit», как его обычно называл капитан д'Оберэ, или «carissimo», как к нему обращалась когда-то несчастная Финетта, или просто «Петр», как его окликал Джованни в те поры, когда они еще дружили. Теперь все почтительно склонялись перед ним и величали «Высочеством», и только «Высочеством», и Петр, чтобы ускользнуть от этого возвеличивания, которое действовало ему на нервы, приказывал шить себе все новые и новые костюмы — не из тщеславия, а только ради того, чтобы представился удобный случай поболтать с добрым мастером Шютце, который по-прежнему невозмутимо называл его герр фон Кукан и был далек от того, чтобы ему льстить. От этого замечательного и правдивого человека Петр, помимо прочего, узнал, что при дворе все в ужасе от его реформ, запретов и приказов и совершенно убеждены, что Петр не в своем уме. Все порицают его за то, что он легкомысленно отнесся к грозному протесту, полученному из Перуджи, и придерживаются того мнения, что за этим еще последуют большие и кровавые события. Простой народ, который безоговорочно верил Петру, тоже в тревоге. Рыбаки прямо-таки бунтуют, поскольку население столицы боится покупать у них рыбу, чтобы не подпасть под подозрение, что они, как и прежде, соблюдают пятничный пост, отмененный Петром, а поэтому то обстоятельство, что Петр снял с рыбаков основной налог, не имеет для них никакого значения.

— А что вы об этом думаете? — спросил Петр.

— Что я думаю? Я не говорю ни так, ни этак, я только шью костюмы, — ответил мастер Шютце. — Но окажись я на вашем месте, герр фон Кукан, я бы воздержался от всяких новшеств, пока действительно прочно не уселся бы на герцогском троне.

Петр удивился:

— Вы полагаете, я сижу все еще непрочно?

— До этого вам ох как далеко, герр фон Кукан. Положение ваше упрочится только после того, когда к вам привыкнут настолько, чтобы считать вас неизбежным злом. Да еще когда вы женитесь на принцессе и у вас от нее пойдут дети. До тех пор ни о какой прочности вашего положения и говорить нечего. Герцогиня Диана это прекрасно сознает и потому выжидает, что будет дальше, а пока что отмежевывается.

— Герцогиня в трауре, — возразил Петр. Господин Шютце иронически засмеялся:

— Хорош траур. Каждый вечер в герцогских апартаментах — музыкальные вечера и разные посиделки. Приглашала она вас хоть на одну такую вечеринку? Не приглашала, не так ли?

— Вот вернется принцесса Изотта, — сказал Петр, — и все пойдет по-другому.

— Hoffentlich, надо полагать, — сказал мастер Шютце. — Костюмчик завтра будет готов, хотя я не знаю, к чему он вам.

Когда у Петра оставалось время, он брал свою превосходную пищаль Броккардо, которую, возвратясь, с радостью и умилением обнаружил скромно висящей на крюке в Рыцарском зале, и один, в сопровождении только гончей по кличке Перотино, шел на лоно природы поохотиться, а главное, и разобраться в своих чувствах к Изотте и любит ли он ее и радуется ли ее возвращению из Рима, даже не понимал, что, задавая себе этот вопрос, он уже отвечал на него отрицательно; однажды он установил не без испуга, что не может как следует припомнить лицо Изотты. Конечно, он знал, что Изотта хрупкая, что у нее профиль с милой детской седловинкой и карие глаза, но ее облик не представал перед его взором так же ясно и выразительно, как до сих пор ему рисовалось — когда бы он с грустью ни вспомнил о ней — лицо Финетты, живое, таким, как он увидел его в первый раз, склонившееся над рукодельем, или мертвое и страшное, с прогнившими впадинами вместо глаз.

Недели через три после отъезда кардинала Тиначчо в Рим в Страмбу примчался гонец со срочным известием, что в следующий вторник, то есть через два дня, кардинал с принцессой Изоттой покинет Вечный город и отправится в путь по направлению к Страмбе. Принимая во внимание хрупкое здоровье принцессы, ехать они будут медленно, часто останавливаясь, поэтому можно ожидать, что их поездка продлится около двух недель. Петр немедля созвал Большой магистрат, где предложил, породив приступ болезненного испуга у министра финансов, выделить на празднества по поводу приезда невесты и свадьбу сумму в размере десяти тысяч скудо. В конце концов, закладывались основы новой династии, а поэтому праздники должны быть невиданно торжественными. Приказав не подавать воду к фонтану на пьяцца Санта-Кроче, Петр в одном из ближайших домов велел установить гигантскую бочку таким образом, чтобы из фонтана во время пиршества вытекало вино. Церемониймейстер с беличьими зубами составил обширную программу балов, банкетов, турниров и боя быков. Придворный поэт Эванжелист Варка, по прозвищу Бомбикс, — поскольку в своем известнейшем стихотворении он воспел бомбикса — тутового шелкопряда, — создал за одну ночь «una bella e doice ed amorevole commedia» — «прекрасную, весьма приятную и нежную комедию», а придворный художник Ринальдо Аргетто нарисовал очаровательные декорации. Петр самолично следил за постановкой этого бурлеска, содержание которого было увлекательно и необыкновенно: двое молодых людей влюбляются в девушку по имени Альвиджия и из ревности ссорятся. Их общий друг пробует примирить соперников и призывает Альвиджию сказать, кого из них двоих она предпочитает. Но Альвиджия не хочет отказаться ни от одного из них и уверяет, что в состоянии утолить любовные страсти того и другого. Пьеса заканчивается танцем и веселой песенкой в честь любвеобильного сердца Альвиджии.

То странное обстоятельство, что герцог, ожидающий невесту, — чужеземец, в то время как невеста, возвращавшаяся из дальних краев, родилась и выросла в Страмбе, воодушевило еще одного придворного поэта, француза Виктора Бенжамена, о котором из-за его огромной фигуры и необыкновенного уродства в шутку говорилось, что он — сын Полифема и козы, на написание премилого стихотворения, начинавшегося так:

«Et pensez done, ils pouvaient ne jamais se connanre» — «И подумайте, могло ведь случиться, что они никогда не узнали бы друг друга», и кончавшегося: «Belle Izotte, adieu ton pucelage, tu n'en dois faire pleurs, car Ie pommier qui porte bon fructage vaut mieux que s'il ne porte que fleurs» — «Прекрасная Изотта, простись со своим девичеством и не оплакивай его, ибо яблоня, которая приносит добрые плоды, ценится больше, чем яблоня, которую украшают одни цветы».

Поскольку в герцогском дворце ожидали большого наплыва гостей, то там на скорую руку сколотили тысячи полторы новых кроватей, а во дворе казармы соорудили временные деревянные конюшни на тысячу лошадей; со всех концов герцогства были доставлены горы продуктов и такое количество сахара, меда и яиц, что двенадцать мулов насилу их довезли; художник Ринальдо Аргетто собственноручно нарисовал и отослал дворцовому шеф-повару эскизы тортов и разных сладостей, которые должны были украсить свадебный стол, среди них сахарного Геркулеса в человеческий рост, сражающегося с чудовищами, змею, ползущую по сахарной горе, и марципанового медведя с палкой в пасти, якобы для того, чтобы он никого не подпускал. Чешуйки рыб должны были посеребрить, а караваи хлеба позолотить.

Придворный скульптор Джакомо Альваротти подправил и почистил статую Веспасиана на пьяцца Монументале, подновил ее, снабдив зрачками незрячие глаза императора. На башенных часах храма святого Павла поставили новые золотые стрелки и золотой циферблат, а прилежные добровольцы с утра до ночи скребли грязь и мусор на всех улицах Страмбы, починяли мостовые; весь город гудел от грохота, свиста щеток, звона пил, визга рубанков, гула, болтовни, плеска, звяканья, шарканья ног, скрипа, — словом, от всех тех звуков, которые в те времена малоразвитой техники мог вызвать шум лихорадочной работы.

До приезда Изотты оставалось не более четырех дней, и тут, надлежащим образом доложив о себе и получив аудиенцию, Петра посетил настоятель страмбского картезианского монастыря, прозванный Интрансидженте, то бишь Неуступчивый, Непреклонный или Непримиримый. Это был высокий костлявый человек, с красивым, но хмурым лицом, словно вырезанным из суковатого дубового полена, с толстыми и всегда надутыми губами, высоким лбом, изборожденным морщинами — следствие его гнева на бесконечную греховность рода человеческого, венцом густых каштановых волос, щетиной торчавших вокруг большой выбритой тонзуры, толстым шишковатым носом между черными угольями лихорадочно блестевших глаз, — словом, завершенный, идеальный образ Неуступчивости, Непреклонности или Непримиримости.

Некоторое время он молча смотрел на Петра, словно желал проникнуть в самую глубь его души, а затем, не говоря ни слова, передал ему свиток, свернутый трубочкой. Развернув лист, Петр, к своему удивлению, обнаружил, что там ничего нет, кроме копии шутливого стихотворения Виктора Бенжамена «Et pensez done, ils pouvaient ne jamais se connaltre…».

— Вы читали это, юный герцог? — спросил Интрансидженте.

— Читал, — ответил Петр.

— И вам это нравится?

— Стихотворение наивное, несколько глуповатое, но милое и настроению свадьбы, по случаю которой оно и написано, по моему мнению, вполне соответствует.

— А содержание пьесы, которая должна быть сыграна на придворном театре, вам известно?

— Более чем известно, — сказал Петр, — я сам ставлю этот спектакль.

— Из чего следует, что вы ее одобряете? — сказал Интрансидженте.

— Разумеется, — сказал Петр, — но к чему этот допрос, настоятель?

— Понимаете ли вы, юный герцог, что у принцессы Изотты траур, — продолжал Интрансидженте, оставляя без внимания вопрос Петра. — Вы, вероятно, возразите, что Его Святейшество по беспредельной своей доброте разрешили заключить ваш брак с принцессой Изоттой без отлагательств из политических соображений, однако, я полагаю, элементарное чувство такта должно было бы заставить вас помнить о тени трагедии, до сих пор лежащей на этом доме, вместо того чтобы одобрять непристойности, пригодные скорее для публичного дома, чем для герцогского двора.

— Господин приор, — возразил взбешенный Петр, — вы стоите во главе монастыря, а я — позвольте вам напомнить — во главе этого герцогства. Я не вмешиваюсь в то, как протекают ваши богослужения, а поэтому будьте любезны и не вмешивайтесь в подготовку торжества, которое касается только меня и принцессы Изотты.

— Я ждал от вас подобного ответа, юный герцог, — сказал Интрансидженте, — но поскольку мне приходится выполнять обязанности, возложенные на меня папой, я вынужден следить за вашей деятельностью и должен сказать, что порой просто прихожу в ярость, порой содрогаюсь от страха, наблюдая за вашими новшествами. Я предполагал, что, вступив на престол, вы разошлете во все земли, из которых слагается папское государство, послание о своем к ним расположении и мире; вместо этого вы первым делом рассорились с жемчужиной государства Его Святейшества, Перуджей, преступно казнив на виселице семь юношей.