— Что? — воскликнул папа. — Что у королев не бывает ног?

— Совершенно верно, — сказал Петр, снова улыбаясь. — Из-за этой формулы этикета и произошел мой злополучный поединок. Мой противник признавал это правило буквально и дословно, я же объявил его чистой бессмыслицей, и потому мы дрались; взбешенный граф Гамбарини пришел ко мне в тюрьму и сказал: «Я замолвлю за тебя словцо перед императором, негодяй, похлопочу, чтобы тебя освободили, но сперва ты должен ясно и недвусмысленно объявить — признаю, мол, что у королев не бывает ног».

Положив руки на живот, папа рассмеялся.

— Правильно поступил граф Гамбарини; я, ей-богу, вел бы себя точно так же. Но ты, mi fili, насколько я понимаю, конечно, отказался.

Петр сокрушенно кивнул.

— Да, я отказался, и граф покинул меня, оставив сидеть в тюрьме. Наверное, не требует дальнейших доказательств, что жизненная дорога битого судьбою искателя приключений, употребляя выражение Вашего Святейшества, началась именно с истории о том, как я отстаивал разум и правду, и ничего больше. Из этого следует, что между моей преданностью правде и неровностью моей жизни нет противоречия, а, наоборот, существует причинная связь.

— Будь по-твоему, — сказал папа. — Хорошо, допустим вероятность твоего толкования — разумеется, с той оговоркой, что главное в истории, которую ты мне сейчас рассказал, главное — не принципиальные вопросы правды и чести, а глупость, извинительная твоими тогдашними семнадцатью годами. Однако причиной последнего твоего заключения в тюрьму послужила уже не правда и не глупость, а кража. Ты позабавил меня своими рассказами и опять, как я того желал, рассмешил, но сейчас, когда я вдоволь насмеялся, я осознал, что от существа моего вопроса ты уклоняешься, ходишь вокруг да около, как кот вокруг горячей каши.

Тут папа резко дернул за ленту звоночка; двери немедленно отворились, и, к радости Петра, вошел слуга, явно ждавший сигнала, и принес бокал вина. Он поставил его на столик из амарантового дерева так близко от папы, что тот мог взять бокал правой рукой, и снова бесшумно удалился. Папа поспешно схватил бокал и, с видимым удовольствием сделав большой глоток, произнес:

— Ну, так как же?

— Конечно, с точки зрения правосудия, это была несомненная кража, — сказал Петр, — и я это признаю, но без всякого чувства вины и стыда. Потому что кого я тут обокрал? Своего бывшего друга, который должен быть мне признателен за все, чем он владеет, начиная собственной жизнью. Пока мы добирались из Чехии до Италии, я непрестанно удерживал над водой его недоразвитый слабовольный подбородок, что, разумеется, надо понимать иносказательно, потому что единственно, от чего судьба нас уберегла, так это только от того, что мы не выкупались в водах Инна или Дуная; за исключением этого, мы испытали все, что только можно себе представить, вплоть до землетрясения, удара ножа в спину и нападения разбойников. И всякий раз я охранял и спасал его, так что, не будь меня, Джованни уже наверняка распрощался бы с этим светом, а он, негодяй, отблагодарил меня тем, что обвинил в убийстве, которое сам и совершил. Нет, я не святой, Pater Beatissimus, и был бы полным дураком и ротозеем, если бы не попытался использовать, по крайней мере, аккредитив, который нашел в седле лошади Гамбарини. Нет, я не сожалею о своем поступке, не бью себя в грудь, не посыпаю главу пеплом, а, наоборот, твердо обещаю, что не будет мне в жизни покоя, пока я не оберу до нитки Джованни Гамбарини.

— Ничего подобного ты не сделаешь, молодой capitano, — сказал папа.

— Покорно склоняю голову перед словами Вашего Святейшества, потому что, ежели бы я ее не склонил, мне на самом деле не представилась бы возможность поступить с Джованни Гамбарини так, как этого жаждет мое сердце.

Папа засмеялся.

— Остроумно сказано, но свой запрет я наложил всерьез, capitano. Потому что, да будет тебе известно, capitano, молодой граф Гамбарини полностью покорился моей власти и моей воле, письменно подтвердил, что, если я признаю его правителем Страмбы, он отречется от пути сопротивления и подлости, на который вступил герцог Танкред, и этим торжественным провозглашением покорности и смирения получил мое высочайшее прощение. Ибо в конце концов род Гамбарини — старинный род, представители которого славно прошли через всю историю Италии.

— Джованни Гамбарини предаст вас, — сказал Петр и стиснул зубы, чтобы побороть ярость и горькое чувство обиды.

— Не предаст, capitano, ибо твоей задачей будет помешать ему в этом. — Папа отпил еще глоток и продолжал: — Ты даже не удивляешься, к чему и зачем я уже четыре раза, обращаясь к тебе, величаю тебя титулом capitano?

— Не удивляюсь, потому что привык к этому, — хмуро сказал Петр. — Покойный герцог Танкред тоже ни с того ни с сего одарил меня титулом, которого я не носил, называя маркграфом.

— Этот титул действительно не мог быть твоим, ибо герцог не имел права тебе его присваивать, — сказал папа. — Зато я имею право тебя называть как только мне заблагорассудится, пригожий юноша. Я предоставлю тебе должность capitano di giustizia, которую герцог Танкред незаконно упразднил, должность моего доверенного лица и уполномоченного, посредника между троном герцога и троном Моего Святейшества, а это значит, что действительным владыкой Страмбы будешь ты, разумеется, до тех пор, пока не воспротивишься моей воле. Ты ненавидишь молодого графа Гамбарини, и это меня вполне устраивает, потому что чем больше ты его ненавидишь, тем сильнее будешь прижимать его к стенке. То, что вовсе не ты покарал герцога Танкреда смертью, столь для меня желанной, не имеет значения, ибо я, как твой высочайший повелитель, приказываю тебе об этом не распространяться и охранять то, во что мой народ верит и что ему было показано в виде живой картины на моей аллегорической колеснице. Вот так я решил и так обошел затруднения, возникшие из-за твоей правдивости. Каковы же были твои планы, capitano, ради чего ты приехал в Рим? Что тебе здесь, кроме инкассации аккредитива, было нужно?

— Я хотел похитить принцессу Изотту и сделать ее своей женой, — сказал Петр, — а потом, соединившись брачными узами с последней представительницей рода д'Альбула, намеревался захватить Страмбу и наказать Джованни Гамбарини.

— Захватить Страмбу? — удивился папа. — Откуда же ты собирался взять войско?

— У меня есть три человека из страмбского гарнизона, один капитан и два солдата, — ответил Петр. — Это не безумие, Ваше Святейшество. Я убежден, что для смелых и решительных не существует никаких преград, никаких ворот. Трою захватили несколько отважных мужей. Хананейский город Сихем захватили двое сыновей Иакова: Симеон и Левий. Вся моя жизнь, Ваше Святейшество, связана со Страмбой. Я не отрекусь ни от Страмбы, ни от принцессы Изотты.

— Страмбу тебе не нужно завоевывать, capitano, — сказал папа. — Страмба сама, по высочайшему повелению Моего Святейшества, под звуки фанфар и возгласы приветствий распахнет перед тобой ворота, а Джованни Гамбарини, пусть даже скрепя сердце, но покорится мощи твоего нового титула; а что касается маленькой Изотты…

Папа, улыбаясь, дернул два раза звоночек. Двери немедленно отворились, и клирик Римского орла, строгий, сдержанный, еле приметно наклонив голову, чем он удостаивал людей более низкого, чем он сам, положения, ввел принцессу Изотту. Она была в сером монашеском облачении, ее руки были скрещены на груди, а гордая головка опущена.

— Ну, Изотта, — весело произнес папа, — молодого человека, который ныне раскачивается на мосту Сант-Анджело, ты не знала, но этого счастливого стройного юношу, который мне очень понравился, я надеюсь, ты знаешь?

Изотта, стоявшая в профиль к Петру, не спеша повернулась и посмотрела на него пустыми, словно незрячими глазами.

— Нет, этого молодого человека я тоже не знаю, — сказала она, — и не встречала его раньше.

Она пожала плечами и вскинула голову, словно желая сказать: «Я понимаю, вам хочется, чтобы я его узнала, но я его не знаю, назло вот, назло, назло не знаю».

Некоторое время папа удивленно молчал, а потом спросил:

— Ты не ошибаешься ли, дочь моя? Хорошо ли ты видишь?

— Я вижу настолько хорошо, — ответила Изотта, — что могу с уверенностью повторить: этого молодого человека я не знаю совсем.

— Но этот юноша, — возразил папа, — за время краткой аудиенции, полученной у Моего Святейшества, привел множество убедительных подробностей из своей жизни, и это абсолютно исключает всякую возможность сомневаться: он тот, за кого себя выдает, то есть Петр Кукань из Кукани, или он сам дьявол.

— Он и на самом деле дьявол, Ваше Святейшество, — сказала Изотта.

— Откуда это тебе известно, если ты его никогда не видела?

— Я говорю о настоящем Петре из Кукани, который при нашем дворе получил смешную должность — arbiter linguae latinae и rhetoricae. Его я знала хорошо, но этого молодого синьора, повторяю последний раз, сегодня вижу впервые.

Изотта даже топнула ножкой, невидимой под ее длинной ниспадающей власяницей.

Папа начал медленно краснеть и пришел в ярость.

— А что же ты, — обрушился он на Петра, который до сих пор тихо стоял и улыбался, — почему не защищаешься? Может, ты не понимаешь, что для тебя значит ответ Изотты?

— Смерть, Ваше Святейшество, — ответил Петр. — Но ничего не поделаешь! Я употребил столько усилий, доказывая, кто я, что меня это уже утомило. Раз она меня не знает, ничего не поделаешь. Не знает так не знает.

— Не знаю, — подтвердила Изотта, безучастно уставившись в потолок.

Папа хитро прищурил заспанные глазки.

— А ты с ней знаком, mi fill?

— Конечно, — сказал Петр. — Это Изотта, дочь покойного герцога Танкреда д'Альбула из Страмбы.

— Уверен ли ты в этом?

— Абсолютно!

— Не пришло ли тебе в голову, что я мог пригласить сюда девушку совсем чужую, назвав ее Изоттой, и подвергнуть тебя последнему испытанию?

— Пришло, я даже ждал чего-либо подобного, — сказал Петр, — но Ваше Святейшество этого не сделали. Эта девушка на самом деле Изотта, та Изотта, с которой я на придворном балу в страмбском дворце танцевал сальтареллу и сразу же после первых фигур танца признался ей в любви, и продолжал твердить об этом в Зале тысячи шумов, куда я, с позволения ее родителей, Изотту сопровождал.

Изотта покраснела.

— Прошу вас, Святой отец, оградить меня от таких бесстыдных, моему положению и одеянию не приличествующих, да к тому же и лживых уверений.

Папа схватил табличку с надписью, которую до этих пор держал на коленях, и швырнул на пол.

— Я сойду с ума! — воскликнул папа и указал Петру на табличку. — Подними ее!

Петр приблизился к трону двумя парадными pas du courtisan, поднял табличку и с поклоном подал ее папе.

— Подставь голову! — приказал папа. Петр опустил голову, папа накинул ему на шею веревку, и табличка оказалась у Петра на груди.

— А теперь я позову палачей и прикажу тебя повесить, — сказал папа.

— Если такова воля Вашего Святейшества, пусть так и будет, — сказал Петр. — Но прежде прошу Ваше Святейшество рассудить, правдиво ли заверение принцессы Изотты в том, что она меня не знает, и может ли оно явиться доказательством того, что надпись на табличке соответствует правде. Изотта знала: от ее ответа зависит моя жизнь, и вполне понятно, что она использовала эту великолепную возможность, чтобы отомстить мне, потому что до сих пор она считает меня, так же как недавно считали вы, Pater Beatissimus, убийцей герцога Танкреда. «Нет, я не знаю его», — произнесла она, потому что это ее долг, долг верной, скорбящей по своему отцу дочери и наследницы трона, который, по ее ошибочному убеждению, хотел захватить я, безвестный авантюрист, явившийся бог весть откуда. Ее сердце до сих пор обливается кровью, ее гордость до сих пор оскорблена сменой одежды — несомненно, она не по собственной воле сменила шелковое платье принцессы на грубую власяницу монастырской послушницы, и это одеяние — наглядный знак политического падения ее рода, о чем дал понять своим небрежным поклоном клирик Римского орла, подлый и хорошо информированный, как все личные слуги. Разве Изотта, спрошенная тут, знает ли она меня, желала своим ревностным подтверждением дать мне возможность остаться живым и невредимым и с нетерпением ожидающим плодов своего злодеяния?! Тысячу раз нет и нет. Ваше Святейшество, я предполагал ее отрицательный ответ, меня, напротив, удивило бы, если бы она призналась, что знакома со мной. Я не корю тебя за это, бедная Изотта, наоборот: как видишь, я одобряю твои поступки и абсолютно принимаю их, с той только маленькой оговоркой, что, по моему мнению, ты слишком легко, слишком быстро поверила в мою виновность. Разве ты не читала письма, которое твой несчастный отец послал со срочным курьером твоей матери?

— Нет, не читала, — едва слышно выдохнула Изотта.

— Но о существовании этого письма ты знаешь?

— Знаю, — сказала Изотта, — но мама говорила, что в нем не было ничего особенного.

— Там на самом деле не было ничего особенного, — согласился Петр, — ибо что же особенного, когда отец — герцог или простой человек — обещает руку своей дочери юноше, который ее любит и которому он доверяет? Как бы выстоял род Адама и Евы, если бы такие вещи не происходили сплошь да рядом? Любовь — это, может быть, чудо, потому что люди, кажется, по своей природе устроены так, чтобы ненавидеть друг друга, но они склонны и к тому, чтобы это чудо, которое видят на каждом шагу, считать обыденным явлением. И еще: что же особенного, если властитель ставит во главе своего войска того, кто обнаружил умение в военном искусстве? Права, следовательно, твоя мать, Изотта, сообщив, что письмо не содержало ничего особенного; но, невзирая на то, что речь шла о чем-то совсем обыденном, повседневном, она тут же отправилась из Рима в Страмбу, чтобы выбить из головы твоего отца совсем обычные помыслы, потому что этим юношей, о котором шла речь, был я, Петр Кукань из Кукани.

Изотта посмотрела на Петра.

— Откуда ты знаешь, что мама уехала из Рима?

— Я имел честь встретить ее по дороге, в городе Орте, с Бьянкой и с кардиналом Тиначчо, твоим дядей, и она коротко, но сердечно со мной поговорила, после чего, поблагодарив за верную службу, милостиво отпустила меня.

— Ты говоришь, милостиво тебя отпустила? — переспросила Изотта. — Это потому, что в тот момент она знала только о твоей дерзости, с которой ты добивался моего расположения, и о твоей бестактности, когда ты старался понравиться моему несчастному отцу, но не о твоем злодеянии.

— Да, тогда она еще не знала о злодеянии, которое мне приписали, — сказал Петр.

Папа, попивая из бокала вино, с интересом слушал этот разговор и отменно развлекался.

— Я говорил, mi fili, что твой рассказ вызвал у меня такое чувство, словно я смотрел трагедию, разыгрываемую на сцене; это чувство укрепилось теперь, когда я слышу не только рассказ, но диалог. В высшей степени странный диалог, если принять во внимание, что двое людей, как утверждает малютка Изотта, не знают друг друга.

— Я беру назад свое ложное показание, — сказала Изотта. — Да, это на самом деле Петр Кукань. Ах, что же такое с нами случилось, что происходит? — Изотта, молитвенно сложив руки, утопавшие в широких рукавах, глотала слезы.

— Не бойся, Изотта, все уладится и снова будет хорошо, — сказал Петр.

— Не будет! — крикнула Изотта. — Никогда уже не будет хорошо. Сказала же я, что ты дьявол, и впрямь, если бы в Страмбу вместо тебя явился сам дьявол, он не смог бы сотворить ничего более страшного, чем натворил ты…

— В Священном писании сказано: «Много скорбей у праведного, и от всех их избавит его Господь», — промолвил папа.

Кивнув головой Петру, чтобы тот наклонился, папа снял с его шеи табличку и попытался ее разорвать.

— Руки Моего Святейшества привыкли благословлять, а вовсе не рвать и сокрушать, — сказал он и отдал табличку Петру. — Сделай это сам, неугомонный юноша!

И неугомонный юноша, взяв табличку, разорвал ее пополам, потом на четыре части, потом на восемь. Если мне удастся разорвать еще раз, подумал Петр, это будет знамением, что я все преодолею и выпутаюсь из этой истории.

И ему удалось, но Искуситель тут же подтолкнул Петра разорвать еще раз. Петр собрался с силами, так, как он это сделал только однажды в своей жизни, продемонстрировав в страмбских казармах стрельбу из мушкета правой рукой без опоры; и шестнадцать частей записки хрустнули в его цепких пальцах, и частей стало тридцать две. После этого он с улыбкой взглянул на папу, но не увидел его, потому что от нечеловеческого напряжения перед его глазами поплыли огненные мушки и круги.

Изотта следила за проявлением богатырской силы Петра с холодным высокомерием, но папа только качал головой.

— Accidenti! Accident!![144] — сказал он. — Тебя, юноша, вскормила не женщина, а тигрица.

— Об этом мне ничего не известно, — сказал Петр с чистой улыбкой неискушенной молодости, — но мысль, что я уничтожаю не только табличку, но и подлую клевету, которая запятнала мое имя, удесятерила мои силы.

Петр швырнул обрывки бумаги в камин, где тлело дубовое полено, после чего повернулся к Изотте и проговорил медленно, подчеркивая каждое слово:

— Прими к сведению, Изотта, что твоего отца убил не я, а Джованни Гамбарини!

Изотта вскрикнула.

— Он, кажется, говорит правду, но это государственная тайна, — заметил папа.

Изотта, побледнев, медленно опустилась на колени, словно земля уходила у нее из-под ног, и, стоя на коленях, опираясь обеими руками об пол, низко склонила голову, так что казалось, будто она превратилась в маленький несчастный серый комочек.

— Что с тобой, Изотта? — воскликнул Петр. — Какое тебе дело до этого глупого трусливого негодяя, которому мы при первом удобном случае свернем его слабенькую цыплячью шею!

— Джованни — мой супруг, — вымолвила Изотта.