РАССКАЗЫВАЕТ КАПИТАН Д'ОБЕРЭ

Хозяин трех крепостей, как называл себя начальник тюрьмы, куда был заключен Петр, испанский дворянин Бласко Аббондио де Асеведо, предоставил в распоряжение бывшего узника свою ванную комнату в первом этаже крепости, чтобы он привел себя в порядок и приготовился к предстоящей аудиенции у папы; а пока Петр мылся у каменной кадки, в которую вода стекала по трубочке, торчащей из стены, капитан д'Оберэ, усевшись на голую лавку, где обычно дону Бласко Аббондио делали массаж, со всеми подробностями рассказывал о том, что произошло за три дня, прошедшие после ареста Петра, вернее, что он, капитан д'Оберэ, за это время предпринял для спасения своего молодого друга и в чем преуспел, стараясь, — конечно, часто безуспешно, потому что из предосторожности вынужден был говорить обиняками, — объяснить, почему Его Святейшество ни с того ни с сего милостиво обратили свой взор на потерпевшего крушение бедного неудачника, каким был Петр, да к тому же еще похитителя аккредитива.

Оказалось, что первым демаршем капитана был визит к банкиру Лодовико Пакионе, которого он намеревался уговорить, предложив ему взятку — оставшийся у него тигелек с окрашенным свинцом — за то, что тот объявит, что произошло недоразумение, ошибка, и признает, что Петр невинен и чист, как цветок лилии. Однако великий mercator christianus, que sa face se couvre de pustules, чтоб его лицо покрыли чирьи, когда капитан прибыл в его комфортабельно-хвастливый дом, вел долгие переговоры с разными заморскими купцами, потом отправился на какой-то совет, а после него сразу же уехал и вернулся только через два часа, так что капитан д'Оберэ был вынужден ждать его почти до самого вечера; когда же наконец банкир его принял, он вовсе не прельстился блестящим предложением капитана и вместо ответа позвал слуг и приказал вывести его из дома.

Так капитан потерял первый драгоценный день; второй день оказался не более успешным: рано утром он также посетил «Хозяина трех крепостей», то есть начальника трех обветшалых тюремных крепостей, дона Бласко де Асеведо, в чьей ванной комнате теперь как раз брился Петр. И этот спесивый синьор Ничтожество, que sa descendance soit pourrie jusqu a la derniere generation, чтоб выродилось его потомство до последнего колена, этот третьеразрядный чинуша был как-никак тюремщик Петра и в то время человек очень нужный, но он обошелся с капитаном д'Оберэ точно так же, как накануне банкир Лодовико Пакионе, потому что и он устоял перед соблазном получить тигелек с желтоватым блестящим металлом, который капитан предложил ему с условием, что тот незаметно отпустит на свободу его невинного друга; комедиант тоже приказал капитана выставить — только уже не слугам, а страже. Ну, а третий день был день рождения папы.

— Знаю, — сказал Петр. — Трезвонили так, что у меня чуть башка не лопнула.

Но этот трезвон, так раздражавший Петра на третий день его пребывания в тюрьме, был лишь скромным украшением того великолепного зрелища, которое состоялось на улицах Рима; по безыскусному, но обстоятельному описанию капитана выходило, что празднование дня рождения наивысшего пастыря христиан было совершенно необычайным и своей пышностью превзошло даже свадьбу французского короля, взявшего в жены итальянскую герцогиню, желая, наверное, выведать у нее рецепт изготовления paupiettes. Как видно, Его Святейшество — муж весьма тщеславный, склонный к внешней помпезности, и по этой причине из года в год его день рождения празднуется все пышнее и торжественнее. На сей раз через весь Рим, от Латерано до самого замка Сант-Анджело, двигалась великолепная процессия, которой не было конца. Возглавляли шествие пятнадцать кардиналов — капитан успел их сосчитать — во главе с весьма достойными и величественными старцами, так называемыми papabili, то есть, как объяснили капитану, кардиналами, у которых есть шансы стать преемниками папы. За кардиналами ехали, наверное, тридцать, а может, и больше патриархов и архиепископов, а за ними — около сотни простых епископов, аббатов и приоров в понтификальных[130] облачениях, кто на лошадях, кто на мулах; за ними следовали музыканты, наигрывающие сиенские песенки, поскольку Его Святейшество родом из Сиены; их сопровождали шуты и маски с носами фаллической формы — сколько бы капитан д'Оберэ ни напрягал свой немудреный солдатский ум, он никак не мог понять, почему именно этот символ производительной силы природы был сочтен уместным для празднования юбилея папы. Дальше следовали отряды легких кавалеристов в цветных формах дворянских родов Орсини, Колонна, Савелли, Конти и бог весть какого еще, потом сенаторы с герольдом, крепко сжимавшим ярко-красную хоругвь с золотыми буквами S.P.Q.R., что означает Senatus Populusque Romanus[131]; не обошлось и без наивысшего представителя справедливости, monsignore della giustizia[132], в золотом шлеме с опущенным забралом — этим он, быть может, намекал на свою слепоту, — и с обнаженным мечом шагавшего во главе группы заплечных дел мастеров и их подручных, несущих виселицы и разные мелкие приспособления для пыток, вроде щипцов, клещей и тому подобного, что на собравшуюся публику произвело громадное впечатление. Апофеозом шествия явились аллегорические колесницы, и ради этих повозок, особенно из-за одной из них, капитан д'Оберэ и рассказывал о славной процессии в честь дня рождения папы столь подробно. Так вот, на первой колеснице, впереди всех, ехал Орфей, сопровождавший игрой то ли на лире, то ли на лютне — в этих тонкостях капитан не разбирался — пение мальчиков в белых рубашечках с золотыми ангельскими крылышками на спинках, а на другой, — ну, что было на другой повозке? Этого Петру не отгадать никогда, гадай он хоть тысячу лет подряд.

Петр, решивший, что на этом страшном свете его ничто уже удивить не может, спокойно заправил в брюки шелковую, кружевом отделанную рубашку, которую ему одолжил дон Бласко Аббондио де Асеведо, и только после этого спросил как можно более равнодушно:

— Так что же было на второй колеснице?

Капитан сначала сам не понял, что представляет собой картина, изображенная на второй повозке. Это было неясное очертание какого-то дворца или замка, а перед бумажными воротами этого дворца или замка застыли две фигуры, одна — белая, стоящая, другая — черная, лежащая. Белая сжимала в руках меч, черная руками задерживала кровь, якобы струившуюся из сердца. Так вот, капитан д'Оберэ смотрел на них, смотрел и поначалу ни о чем таком не думал, но вдруг ему пришло в голову, что этот бумажный дворец или замок ему чем-то напоминает, конечно, весьма отдаленно, герцогский дворец в Страмбе — такие же окна, башня, фасад.

— Герцогский дворец в Ферраре, говорят, очень похож на дворец в Страмбе, — заметил Петр.

— Да, похож, — согласился капитан д'Оберэ, подкручивая усы. — Только на том бумажном дворце, как я сразу увидел, внизу, где на самом деле находятся тюремные окна, а под ними ров, большими красными буквами было написано: СТРАМБА.

— Смотри-ка! — сказал Петр.

— Вот-вот, я на это и вправду смотрел, словно с луны свалился, — сказал капитан д'Оберэ, рассерженный равнодушием Петра, подозревая, что тот притворяется. — Но потом я вдруг взглянул на помост, где лежала черная фигура актера, которому черной краской вымазали лицо и красной намалевали сердце, а волосы покрыли сеткой с дьявольскими рожками. На помосте было кое-что написано, и от того, что я там прочел, у меня перехватило дыхание.

Довольный произведенным эффектом, капитан д'Оберэ вытянул свои длинные ноги, поднял брови и принялся разглядывать носки туфель.

Петр был слишком молод, страстно любил жизнь и не смог долго разыгрывать роль разочарованного искателя приключений, которого ничто уже не интересует и удивить не может.

— Так что же было написано на помосте, каррамба?! — воскликнул он.

Капитан д'Оберэ откашлялся, прежде чем ответил:

— Там было написано: «Герцог Танкред д'Альбула из Страмбы».

— Да ну! — воскликнул Петр.

— Mais si, mon petit[133], — сказал капитан. — Но это пустяки по сравнению с тем, что было написано на пьедестале, где стоял белый актер с мечом.

Капитан снова уставился на носки своих туфель.

— А что там было написано, pour l'amour de Dieu![134] — вскричал Петр.

— За то, что вы так прекрасно выражаетесь по-французски, скажу вам без дальнейших проволочек, — ответил капитан д'Оберэ. — Там было написано: «Пьетро Кукан да Кукан».

— Да ну! — во второй раз воскликнул Петр.

— Mais si, mon petit, — сказал капитан второй раз.

— Не может быть!

— En effet[135] не может быть, но это факт, и я это видел собственными глазами.

— Честное слово?

— Сколько я помню, вы не очень-то верите честному слову, — сказал капитан, — но так как я, наоборот, очень высоко его ценю, даю вам честное слово, что в моем рассказе нет ничего сочиненного, выдуманного и все это одна чистая правда.

Петр, уже вымытый и одетый, уселся рядом с капитаном на свою отшибленную задницу, испытав при этом адскую боль, но и виду не показал.

— Это значит, что я снова пропал. Я погиб! — помолчав, проговорил Петр. Капитан удивился.

— Как это, почему, каким образом? — спросил он.

— Мне все ясно, — сказал Петр. — Папа приглашает меня на аудиенцию и хочет дать мне свое благословение в награду за то, что я убил герцога Танкреда, который у Его Святейшества был на плохом счету.

— Так точно, — сказал капитан, — именно это я и узнал, когда после окончания процессии порасспросил кое-кого. В Риме только и разговоров, что о герое Страмбы, на всех углах только об этом и говорят; сам я ничего не слышал, потому что сперва с утра до вечера сидел у банкира Пакионе, потом у дона Бласко, а после этого так устал и настроение у меня было так испорчено, что мне уже ни с кем не хотелось разговаривать и я охотнее всего прямо завалился спать. Если бы банкиру или начальнику крепости я сразу выложил, за кого я прошу и что молодой человек, который сидит в крепости, не кто иной, как знаменитый Петр Кукань из Кукани, я сократил бы ваши страдания в тюрьме на день или, может быть, даже на два. Но и так я, par excellence[136], все устроил.

Капитан д'Оберэ рассказал еще, что, как только окончилось шествие, он во второй раз побежал к банкиру Лодовико Пакионе, но на этот раз применил иную тактику — вместо того, чтобы замалчивать имя Петра и говорить просто о своем бедном, молодом и невинном друге, теперь он хвастался Петром Куканем из Кукани с той самой минуты, как только переступил порог дома Пакионе, он совал это имя в нос кому ни попадя, таким образом прорвался к самому Пакионе и, не обращая внимания на то, что Пакионе, как обычно, председательствовал на каком-то совещании, грубо прикрикнул на него:

— Да знаете ли вы, miserable[137], кого арестовали, знаете ли вы, espece d'imbecile[138], на кого вы напустили стражников, знаете ли вы, malheureux[139], кто по вашей милости сидит в тюрьме на хлебе и воде? Пьетро Кукан да Кукан, освободитель Страмбы, посланец небес…

— Выходит, я в который раз стал снова посланцем небес? — заметил Петр. — На сей раз я ради этого и пальцем не пошевельнул. Ко всем чертям небеса, которые шлют нам таких посланников!

Капитан оставил без внимания это замечание Петра.

— Посланец небес, — повторил он, — носитель высшей справедливости, любимец Его Святейшества, проводник его политики, намерений и желаний, герой дня, свет, озаряющий темноту ночи, обладатель имени, олицетворяющего прочность камня…

— Остановитесь! — взмолился Петр.

— Я только повторяю то, что слышал, — сказал капитан д'Оберэ, — не понимаю вас, mon fils. Вы в положении человека, заблудившегося в пустыне и умирающего от жажды, перед которым вдруг забил чистый родник, и ничего не желаете делать, все только ворчите да жалуетесь. Это же неблагородно прежде всего по отношению ко мне, кто столько для вас сделал. Ну, так хоть послушайте, что было дальше. Банкир не желал мне верить и заявил, что уже видел выдававших себя за легендарного Пьетро Кукан да Кукана, по всей вероятности, не существующего вообще, потому что такого бессмысленного имени нет и быть не может. Но к счастью, оказалось, что тот банковский служащий, которого прислали из Страмбы, до сих пор в Риме, потому что в дороге он измучился, а может, простудился или еще что, — словом, заболел и лежит в жару в доме Пакионе. И этот больной посыльный, к которому до сих пор никто не обращался, поскольку подробности биографии безвестного вора никого не занимали, будучи наконец спрошен об имени и фамилии похитителя аккредитива, ради которого он загнал трех лошадей и себя самого, ответил ясно и определенно: бесспорно, это и есть известный Пьетро Кукан да Кукан.

Капитан д'Оберэ победоносно взглянул на Петра, но молодой человек, засунув руки глубоко в карманы, сидел, опустив голову, и угрюмо молчал.

— Такой красавец и такой imbecile! — сказал капитан. — Вы, что же, меня не поняли, до вас не доходит смысл того, что я вам рассказываю, вы не видите взаимосвязи?

— Я слишком хорошо понимаю эту взаимосвязь, — ответил Петр. — Это все весьма сложно и началось довольно давно, по крайней мере, уже со времени моего появления в Страмбе и с неожиданного поворота в политике герцога, как мы привыкли говорить, а вообще-то все это — одна-единственная великая подлость и надувательство.

— Не понимаю, при чем тут сальто герцога? — спросил капитан д'Оберэ.

— Это сальто, — ответил Петр, — то есть этот поворот в его политике, наступивший после смерти capitano di giustizia, в которой я виноват и за что на самом деле несу полную ответственность, папе, несомненно, не понравился. Capitano был ставленник папы, настоятель картезианского монастыря в Страмбе тоже его ставленник, он подает рапорты о том, что там творится. Воображаю, как и в каком духе представил ему настоятель смерть capitano. Голову даю на отсечение, о подлинных событиях он умолчал, скрыв от него, что capitano убил неизвестный пришелец, чужеземец, который и в Страмбе-то объявился впервые вечером, перед самой смертью capitano, а в рапорте Его Святейшеству написали, что capitano был убит по воле и желанию самого герцога, после долгой и тщательной подготовки, на глазах у собравшегося люда, дабы ни у кого не оставалось сомнений, что герцог намеревается повернуть руль на сто восемьдесят градусов. Еще бы мне этого не знать! Или я вырос не при дворе императора?

— Будьте довольны, что вы избавились, от обвинения еще в одном убийстве, — сказал капитан д'Оберэ, — но сейчас разговор идет не об околевшем, паршивом capitano di giustizia, о нем уже давно никто не вспоминает, сейчас идет речь о смерти герцога Танкреда.

— Одно с другим связано, — сказал Петр. — Изменение политики герцога привело к тому, что приток денег, которые текли из Страмбы в папские кладовые, сильно уменьшился, потому что меньше стало штрафов, с помощью которых capitano выжимал деньги из страмбского люда, а это, по-видимому, Его Святейшеству совсем не нравилось. Но так как руки у него были связаны конфликтом с Венецией, он не мог выступить открыто против герцога и наказать его, а герцог все это понимал и поэтому не беспокоился, считая папу величиной, утратившей свою силу, и не без некоторых оснований, — поскольку времена великих папских династий Юлиев и Львов уже миновали.

— Может быть, и миновали, — возразил капитан, — но у папы все еще достаточно влияния, чтобы вас или озолотить, или повесить.

— Конечно, ведь в данный момент я — ничто, — сказал Петр. — Папа, сознавая свое бессилие, с благодарностью принял известие об убийстве герцога, а мнимого убийцу, то есть меня, провозгласил посланцем небес. А это означает: messieurs les assassins, господа убийцы, действуйте! Messieurs les assassins, вам дорога свободна, разрешаю вам убивать или травить ядом тех вельмож, кто мне не угоден и кого, иным способом я не имею возможности привести к послушанию. Уничтожайте их без сожаления, а я гарантирую вам безнаказанность и свое благословение и гласность, чтобы о вашем поступке было известно и чтобы иные господа, проявляющие излишнюю прыть, были поосторожнее. Так, милый капитан, я представляю себе дело и уверен, что не ошибаюсь.

— Да, кажется, вы правы, — отозвался капитан. — Но я не пойму, чем вы недовольны. Папа ведь не ограничится одним благословением и, конечно, одарит вас чем-нибудь еще, какой-нибудь должностью, или синекурой, или каким-нибудь воинским чином. Не отказывайтесь, не отказывайтесь, mon fils, пока не оскудела рука дающего, и не забудьте при этом о своем старшем друге, который вас выручил из тюрьмы.

— Не могу я от него ничего принять, — сказал Петр.

— Почему? — воскликнул изумленный капитан.

— Потому, что я не совершал того, что мне приписывают, — сказал Петр. — Я был далек от намерения убивать герцога, я был его другом.

— Gre bon sang[140], — вспылил капитан и ударил себя кулаком по колену, — какое это имеет значение, совершали вы убийство или нет? Кого это интересует? Кто спрашивает вас об этом? Кто печется о вашей совести, crebleu? Разве кто-нибудь доискивается, было это или не было? Правда ли, что царица Клеопатра добровольно лишила себя жизни? Правда ли, что Трою победили с помощью деревянного коня? Правда ли, что Нерон поджег Рим? Да, правда, потому что так записано, и этому верят. А правда ли, что герцога Страмбы в наказание за его прегрешение перед Его Святейшеством спровадил на тот свет небесами ниспосланный герой Петр Кукань из Кукани?

— Нет, не правда, — ответил Петр, — потому что Петр Кукань из Кукани — это я. А я герцога не убивал.

Капитан д'Оберэ вскипел гневом, но Петр продолжал:

— Я не принял бы благословения папы за поступок, которого я не совершал, даже если бы речь шла о поступке достойном. А я должен признаться в преднамеренном убийстве, которое совершил кто-то другой, более того, я должен признать, что убил человека, который всегда относился ко мне дружески и был со мной ласков. Нет, капитан, не будет этого. Не хочу, чтобы мой отец перевернулся в гробу.