СНОВА BIANCA МАТТА

Молодой офицер, сообщив о приходе Петра, ввел его в просторную комнату со сводчатым потолком, подобную тюремной камере, пустую, безо всяких украшений, где только пол был выложен большими плитами шлифованного белого мрамора. В комнате сидели Его Преосвященство, кардинал Тиначчо, и Ее Высочество, герцогиня Страмбская, занятая вышиванием какого-то очень мелкого рисунка по тонкому холсту, натянутому на деревянные пяльцы. Бьянка, грызя сладости, опиралась о ее кресло, привалившись к нему, словно скучающий без дела ребенок.

— Он дрался, — отметила идиотка, когда Петр уверенным pas du courtisan приблизился к ним и отвесил соответствующий поклон.

— Для меня большая честь быть готовым служить Вашему Высочеству и Вашему Преосвященству.

— Приятно слышать, — произнесла герцогиня, не откладывая вышиванья. — И тем не менее ваше присутствие в этом городе удивляет меня, синьор да Кукан. В письме, полученном мною вчера от моего супруга, он, между прочим, сообщает также и о том, что обстановка в Страмбе ему представляется очень напряженной и что ваше присутствие он считает там крайне необходимым. А сегодня вы здесь, да еще в обществе начальника страмбского гарнизона, капитана д'Оберэ. Надеюсь, я получу на сей счет удовлетворительное объяснение?

Выходит, она знает о письме герцога и все же относится ко мне неприязненно, отметил Петр. Это скверно.

И Бьянка, словно подтверждая правильность подобного наблюдения, проговорила:

— Держись, она навострена на тебя, как меч. Что это у тебя на руке?

— Тише, Бьянка, не перебивай, — молвила герцогиня и легонько потрепала идиотку по коротенькой толстенькой ручке. — Итак, синьор Кукан? Я слушаю.

Петр с хмурым выражением на обезображенном лице наклонил голову.

— Увы, смысл слова «удовлетворительное», которое употребили вы, Ваше Высочество, — произнес он, — находится в непримиримом противоречии с содержанием сообщения, которое я обязан сделать Вашему Высочеству.

— Избавьте меня, пожалуйста, от своего красноречия, — сказала герцогиня, откладывая вышивание. — Я хочу знать, почему вы здесь и что произошло в Страмбе.

Бьянка подползла к Петру на коленях и, жарко дыша ему на руку ртом, измазанным сладостями, с любопытством разглядывала эмблему алхимиков — змею, кусающую свой собственный хвост, — что украшала перстень-печатку, которую Петр носил на память о своем несчастном отце.

— Дай поиграть, — сказала идиотка. — Я люблю змей.

Петр не выразил желания исполнить ее каприз, и тогда она заверещала:

— А я хочу! Хочу!

— Разве вы не слышали, синьор Кукан? Вы должны отдать ей этот перстень, — приказала герцогиня.

Петр, с неудовольствием и в полной растерянности, снял кольцо с пальца и подал его Бьянке. Уродка тут же успокоилась и, сидя на земле, принялась облизывать изображение змейки.

— Так как же, синьор Кукан? — повторила герцогиня. — Я все еще жду ответа на свой ясный и вполне вразумительный вопрос.

— Полагая, что Ваше Высочество в Риме, я спешил к вам, чтоб сообщить о трагедии, разыгравшейся в Страмбе, к выразить свое глубокое и искреннее соболезнование. Его Высочество герцог совершенно справедливо оценили ситуацию в Страмбе как крайне напряженную, ибо прекрасно чувствовали, что граф Гамбарини строит против него козни, однако Его Высочество не могли предвидеть, насколько близок решающий удар, который Гамбарини ему готовит. Его Высочество герцог были умерщвлены вечером того же дня, когда делились со мной своими опасеньями о ситуации, сложившейся в Страмбе, и Гамбарини вместе с приспешниками, несомненно, в соответствии с заранее разработанными планами, совершил насильственный переворот.

Тут герцогиня резко поднялась, посиневшие уста ее задрожали, но не от плача, не от сожаления, а от гнева.

— И вы, синьор Кукан, вы, на кого герцог так безрассудно полагался, считая, что вы станете его помощником и охранителем, вы не только не смогли помешать этому преступлению, но, после того, как оно совершилось, не нашли ничего лучшего, как улизнуть? Это — обман доверия, нерадивость и трусость.

Петр остался сдержан и невозмутим.

— Это обвинение несправедливо, — заметил он. — Я не покинул поле боя, но бежал из поверженного города. Страмба пала не в результате военных действий, но в результате измены.

— Я хочу знать, что и как там произошло! — вскричала герцогиня.

— Что это ты, сударынька, кричишь, режут тебя, что ли? — произнесла Бьянка с полным ртом, обсасывая перстень. — Все там будем.

— Я хочу знать все, — уже спокойнее проговорила герцогиня, словно приняв близко к сердцу замечание компаньонки, и опустилась в кресло. — Все. До малейших подробностей.

Петр исполнил ее просьбу как можно лучше и как считал для себя наиболее полезным. Хотя он и не сомневался в том, что герцогине кое-что известно из предсмертного письма герцога, он начал с подробного рассказа о ходе полученной им аудиенции, слово в слово повторил лестные сентенции правителя на свой счет, что он, герцог, считает его, Петра, наиболее способным из всех, человеком, который сумеет вывести Страмбу из состояния смятения и хаоса, угрожающих ей, что он присваивает ему звание генерала и титул маркграфа, дабы устранить препятствия для заключения брака с его дочерью, принцессой Изоттой. Герцогиня слушала молча, на лице ее ничего не отражалось, ни малейшим движением не выдала она своих мыслей, но тут ровный и четкий рассказ Петра прервала Бьянка, негодующе воскликнув:

— Ой, фу, фу! Яд, там яд!

Оказалось, что, пока Петр вел свой рассказ, идиотка перестала облизывать перстень и попыталась его вскрыть, что ей в конце концов удалось, и из полости перстенька на белый мраморный пол просыпалась толика красного, цвета рубина, порошка, напоминавшего раздробленное пекло.

— Яд, — повторила Бьянка. — Там насыпан яд.

Герцогиня, неприятно задетая этой помехой, резко поднялась, вырвала у Бьянки перстень и вернула его Петру.

— Что это вы носите в перстне? — спросила она с отвращением. — Это на самом деле яд?

— Не знаю, Ваше Высочество, — ответил Петр и, закрыв обслюнявленный идиоткой перстень, снова надел его на палец. — Это перстень моего отца, не исключено, что он хранил в нем яд.

Герцогиня тряхнула колокольцем и послала за служанкой, чтобы та замела подозрительный порошок, который на белоснежном мраморном полу выглядел пятнышком крови, и бросила в печь. Только после этого Петр смог продолжить свое повествование и от аудиенции у герцога перешел к посещению Джованни Гамбарини, поведал о стычке с его лакеем, побеге из темницы и из города и о встрече с капитаном д'Оберэ.

Он окончил свой рассказ, но герцогиня молчала. Вместо нее заговорил Его Преосвященство, который до тех пор тихо сидел у окна. Кардинал выглядел, как и положено кардиналу, — он был высок, худ, с аскетическим лицом, изможденным постом и неусыпным бдением, с тонким длинным носом, напоминавшим о его кровном родстве с герцогом Танкредом. Узкая полоска строго поджатых губ с опущенными уголками терялась в густой седоватой бороде и усах, коротких, но пышных, роскошной дугой выдававшихся вперед, что усиливало производимое кардиналом впечатление мрачной энергии и упорства. На голове он носил красный берет, и его жесткие, твердые, высоко загнутые складки напоминали рога Микеланджелова «Моисея». На берете не было ничего, что указывало бы на сан его обладателя; кардинал был одет в мирское дорожное платье серого сукна.

— Позвольте мне несколько слов, ma chere cousine[109], — молвил он, обратив к герцогине свои черные, молодо блестевшие глаза. — Я понимаю, чем вызваны те горькие обвинения, которые вы бросили в лицо этому юному, подающему надежды человеку, слова, рожденные огорчением и гневом, но понимание еще не означает согласия; напротив, я позволю себе напомнить вам, что сожаление и гнев — крайне скверные советчики и тем более негодные судьи. Я внимательно выслушал известия, переданные нам господином Куканом, я верю в их правдивость и нахожу, что его вины тут нет. Что же касается самого заговора, то у него не было ни сил, ни возможности помешать свершению наихудшего. Ни один из друзей Цезаря не был в состоянии предотвратить его убийство. Филипп Македонский был поражен Павзанием, когда направлялся в храм вместе с сыном и зятем в окружении тысячи вооруженных воинов. Испанского короля Фердинанда заколол ударом в шею неизвестный бедняк из толпы. Случайность, несколько лет назад сохранившая жизнь моему кузену Танкреду, не могла еще раз повториться и, как видно, не повторилась. Это горько сознавать, но это свершилось по воле Божьей. Что до побега, то следует припомнить, что и короли бежали после проигранных сражений. Слова Ричарда Третьего, воскликнувшего у Босворта: «Полцарства за коня!» — недвусмысленно выражают страстное желание и намерение этого короля вскочить на лошадь и спастись бегством; и если бы он получил коня — так же, впрочем, как если бы и не получил, — история Англии сегодня выглядела бы совершенно иначе. Господин Пьетро Кукан да Кукан бежал из Страмбы и торопился встретиться с нами, чтоб известить о случившемся, не сделай он этого, мы бы продолжали свой путь, и не исключено, что оказались бы в затруднительном положении; теперь же, когда нас предупредили, мы немедленно вернемся в Рим и совершим все необходимое, чтобы разобраться в новой ситуации и воспротивиться последствиям, для нас неблагоприятным. И в этом смысле именно вас, господин Кукан, мы обязаны благодарить, и я, как единственный из оставшихся в живых старых представителей рода д'Альбула, выражаю вам свою полную признательность за все, что вы сделали для пользы города и государства Страмбы, и даю вам свое благословение на ваши дальнейшие жизненно важные шаги.

Он осенил Петра крестом и повернул свой аскетически строгий профиль в сторону герцогини.

— Я тоже благодарю вас, господин Кукан, да сопутствует вам счастье, — тихо, едва шевеля устами и отводя взгляд, молвила герцогиня.

— Вот тебе, — заметила Бьянка. — А теперь можешь убираться ко всем чертям.

— Если мы вам сколько-нибудь должны, обратитесь к нашему казначею, — добавила герцогиня. — Так же может поступить и капитан д'Оберэ, которого мы тоже с благодарностью отпускаем.

Петру даже в голову не пришло хоть бы одним словом воспротивиться этому изгнанию, чуть-чуть подслащенному приятным дипломатичным отзывом о нем, услышанным из уст кардинала. Он не попытался даже сослаться на решение герцога, принятое им перед смертью, которое теперь можно было считать изъявлением его последней воли. Ответ на вопросы, недавно тревожившие его, был получен ясный и недвусмысленный: прочитав послание герцога, герцогиня отправилась в Страмбу не затем, чтобы исполнить его желание, но, напротив, воспротивиться этому желанию и отговорить супруга; поэтому она оставила Изотту в Риме, а на помощь себе взяла кардинала. Страмбским приключениям Петра пришел неминучий конец, который, по правде сказать, пришел много раньше, в тот самый момент, когда в окне герцогской спальни появился зажженный трехсвечник, или еще раньше, когда он танцевал с принцессой сальтареллу и отважился признаться ей в своем чувстве. Он шел ва-банк и проиграл — пусть даже некоторое время могло казаться, что победа на его стороне.

Совершив предписанный ритуалом поклон, он удалился совершенными pas du courtisan, походкой придворного, которым уже не был.

Вслед ему Bianca matta показала язык.

КРАСНЫЙ, С ПЕРЛАМУТРОВЫМ ОТЛИВОМ, В ОГНЕ ВЗРЫВАЕТСЯ

Капитан д'Оберэ в нетерпении расхаживал по площади перед домом епископа, раздосадованный и разобиженный тем, что его подчиненный получил у герцогини продолжительную аудиенцию, между тем как он, начальник страмбского гарнизона, вынужден ждать на улице.

— Ну что? — хмуро и неприязненно спросил он, когда Петр, наконец, вышел.

— Полный порядок, — ответил Петр. — Герцогиня и кардинал явили свою милость и извинили нас за то, что мы не сумели помешать убийству герцога Танкреда.

— Ma foi![110] — воскликнул капитан.

— Однако наш побег из Страмбы получил наивысшее одобрение и удостоился похвал, — продолжал Петр, добросердечно замазывая тот факт, что на протяжении всей аудиенции о капитане д'Оберэ речи почти и не заходило.

— Parbleu! — воскликнул капитан.

— Вследствие этого наше начальство выразило нам свою самую горячую признательность и дозволило нам убраться ко всем чертям, как очень точно определила Бьянка. Вы, капитан, первым имеете право навестить казначея и попросить его выплатить вам остаток жалованья.

— Merde! — воскликнул капитан и багрово покраснел, казалось, от прилива крови у него чуть не раскалывается голова. Потом он кивнул Гино и Пуччо, чтобы привели коней, и вскочил в седло.

— Что вы намерены предпринять? — спросил Петр, тоже сев на коня.

— Позавтракать прежде всего, — отозвался капитан. — А потом я предлагаю вам навестить римский банк Лодовико Пакионе и получить деньги по второму аккредитиву графа Гамбарини. Во всем остальном я подчиняюсь вашей инициативе. На мой взгляд, наше общественное положение теперь уравнялось. Что вы хотите сделать раньше? Похитить принцессу Изотту? Или захватить Страмбу? И в том и в другом случае я с двумя своими солдатами в полном вашем распоряжении.

— Я еще не обдумал, с чего начать, — ответил Петр. — Но не забудьте, у нас с вами еще дуэль.

— Zut! — воскликнул капитан. — Оставьте эти глупости, Петр, и повторите слово в слово, что говорилось у герцогини и что finalement[111] побудило ее дать нам пинка под зад.

Пока они, сопровождаемые Гино и Пуччо, ехали рысью по прекрасной ровной дороге, окаймленной редкими старыми пиниями, Петр подробно пересказал капитану свой разговор с герцогиней, не избегая и таких подробностей, как интермеццо с перстнем, который ему по велению герцогини пришлось одолжить идиотке, и как идиотка засунула его в рот, а он опасался, как бы она его не проглотила. Когда же он дошел до того момента, когда Бьянка раскрыла перстень и просыпала на мраморный пол какой-то блестящий красный порошок, по-видимому, яд, который пан Янек хранил на всякий случай, Петр остановился и с воплем схватился за голову.

— Какой же это яд! У моего отца никогда не было никакого яда, иначе он прибегнул бы к нему! Это был не яд, а Камень, Философский камень!

Он поворотил коня и, как безумный, поскакал обратно к городу Орте.

Нет, сегодня мне решительно не везет, сказал себе капитан д'Оберэ, сначала у меня под носом сожрали все попьетт, потом вышибли из армии, и наконец мой compagnon[112] спятил.

Однако, поворотив коня, он последовал за Петром.

Красный, с перламутровым отливом, припоминал Петр по дороге, нещадно нахлестывая коня. Красный, с перламутровым отливом, но будь осторожен — в огне взрывается! Порошок, который идиотка просыпала из перстня, был красный и блестящий, а герцогиня велела его замести и бросить в печь. Возможно, конечно, что печь остыла. Или, может быть, служанка не исполнила приказа в точности и высыпала содержимое совка, куда замела порошок, в ящик, стоящий перед печью. Если Петр успеет проникнуть на кухню епископского дома вовремя, то, может, что-нибудь еще уцелеет, ведь порошка просыпалась только щепотка. Хотя Петр постоянно демонстрировал свое подчеркнутое безразличие к работе отца, но все-таки он запомнил, что Философский камень оказывает такое же воздействие, как Философский хлыст, а это означает, что при превращении свинца в золото достаточно малой толики Камня, чтобы реакция завершилась, точнее выражаясь, чтобы процесс прошел без помех. Камня и не должно быть более, достаточно маленькой толики, Петр отчетливо воскресил в памяти свой последний разговор с отцом. «Философский камень — субстанция, настолько чреватая опасностью, — сказал ему пан Янек, — что я никому не доверю ее, даже тебе, Петр, не доверю, даже тебе, разве лишь в ничтожном количестве, которое…»

Тут Петр прервал речь отца, говоря, будто ему ничего и не надо, даже этого ничтожного количества. Но если бы он не оборвал речь отца, то весьма вероятно, что отец закончил бы фразу такими словами:

— … поместится в полости перстня, который я только что надел тебе на палец.

Счастье еще, что он не закончил фразы, ибо император, подслушивавший у камина, схватился бы и за это ничтожное количество.

Петр мчался как ветер, приникнув лицом к гриве коня, которого нахлестывал что было сил, но именно в тот момент, когда он приблизился к первым усадьбам, прилепившимся к крепостным валам городка Орте с наружной стороны, над широкой крышей епископского дома, хорошо различимой на фоне темно-синего неба, поскольку она на целый этаж возвышалась над соседними домами, взвился ослепительно оранжевый столб огня, сопровождаемый громовыми раскатами.

Когда капитан д'Оберэ со своими ребятами настиг своего попутчика, Петр стоял на краю большака, его обезображенное побоями лицо выражало досаду и горечь, а сам он разглядывал какой-то маленький предмет; приблизившись, капитан увидел, что это раскрытый перстень-печатка, с которым Петр никогда не расставался.

Со стороны местечка доносился топот и крики людей, сбегавшихся к месту взрыва, над которым навис безобразный столб дыма, внизу — тонкий, а наверху — широкий, как шляпа, напоминавший гриб, исторгшийся из черной, безобразно разорванной дыры, что зияла на крыше епископского дома, на месте трубы, отлетевшей неизвестно куда.

— Не иначе, наказание Господне, — определил крестьянин, торопивший своего мула, груженного двумя до отказа набитыми мешками. — Епископа унес дьявол. Дьявол всегда уносит грешников через дымоход, когда превысится мера их прегрешений. И епископ ее заслужил. Редкостный был негодяй. Он брал с меня два скудо в уплату за участок с ладонь величиной.

Безжалостно колотя палкой своего упиравшегося осла, он все подгонял да подгонял его, торопясь поскорее попасть на место происшествия и самому стать его очевидцем и свидетелем.

— Что все это значит? — вопрошал капитан плачущим голосом. — Отчего этот rustaud[113] решил, что дьявол унес епископа? Отчего не кардинала и герцогиню? Это было бы справедливым возмездием за то, как они с нами обошлись.

— Никого дьявол не уносил, ни епископа, ни кардинала, ни герцогиню, — отозвался Петр. — Дьявол пустил по ветру огромное состояние, на которое мы могли бы купить десяток Страмб и маркграфство Трезанти в придачу. Но, к счастью, кое-что от этого состояния уцелело благодаря тому, что губы у Бьянки были перемазаны сладостями и этими губами она облизывала мой перстень.

— Mon Dieu[114], — вздохнул сокрушенный капитан. — Fou. Decidemment fou. Безумец. Чистый безумец.

— Благодаря такому обращению, — продолжал Петр, — к моему перстню прилепилось шесть крупиц Философского камня, а еще четыре крупицы остались внутри, на петельке крышки. В общей сложности у нас десять крупинок. С помощью этих десяти крупиц мы сможем изготовить десять тигельков такого вещества, которое никто на свете не отличит от золота. Я это сам видел и помню, что тигелек должен быть большой. В каждый войдет, положим, полтора фунта воды. Но свинец, если мне не изменяет память, тяжелее воды более чем в десять раз. Это значит по меньшей мере сто пятьдесят фунтов, или вес хорошо упитанного мужчины, а на сто пятьдесят фунтов золота мы снарядим войско, которое разнесет крепостные валы Страмбы, как игрушечные. Если я не ошибаюсь, капитан д'Оберэ, мы снова спасены. Я знаю, капитан, что вы все необходимое носите при себе и, по-видимому, перочинный нож также. Одолжите мне его, пожалуйста, я перемещу эти шесть крупинок, прилипшие к крышке перстня, внутрь, под крышку, где они будут в целости и сохранности.

Вечером того же дня кузнец по имени Карло Сергуиди, честный и порядочный человек, который занимался своим суровым, или, как считают в народе, черным, ремеслом на окраине родного села Монтератоне, что неподалеку от Рима, был удивлен и осчастливлен визитом двух рыцарей, явно благородного происхождения и знатных; один из них был еще совсем молод, да и другой — не так уж стар; их сопровождали два солдата в форме неизвестной армии; они ничего не требовали, совершенно ничего, просили только, чтоб на короткое время он отдал в их распоряжение свою кузню с разожженной печью, потому как им нужно было приготовить особое снадобье, и просили их не тревожить.

За эту услугу они предложили ему в уплату два скудо, то есть много больше, чем стоило бы подковать их четырех коней, и еще два скудо в придачу, если он будет соблюдать тайну и позаботится, чтоб они спокойно провели и завершили свою работу в том случае, если бы кто-либо попытался им помешать или подглядывал за их работой.

Кузнецу это предложение показалось подозрительным, ибо он знал людей, и он подумал, что господа затевают какую-то гадость, но когда они повысили плату до трех скудо на лапу и три — при расставанье, он сказал себе, что в конце концов господа вечно творят всякие гадости и будет только справедливо, если он, Карло Сергуиди, на сей раз окажется в выигрыше. Рассудив так, он впустил в свою кузню Петра и капитана д'Оберэ — ибо, конечно, это были они — и показал, как раздувают мехи, что, разумеется, было излишним, поскольку Петр, сын алхимика, прекрасно знал, как обращаются с подобным инструментом. Потом кузнец сел перед запертыми воротами кузницы, чтобы исполнить уговор и отделаться от возможных заказчиков уверткой — дескать, у него не в порядке молот, или еще чем-то в том же духе; ибо то был муж не только порядочный, но и сообразительный. Гино и Пуччо несли караул у двух оконцев, коими кузня была оснащена.

А Петр и капитан принялись за работу.

Прежде всего они наполнили несколькими пригоршнями дроби чистый, совершенно новый плавильный тигель, который им посчастливилось приобрести у местного аптекаря, и сунули его в горн; когда дробь расплавилась и слилась, они подсыпали следующие порции, пока тигель не наполнился до краев серой, горячей жидкостью. Хотя капитан д'Оберэ придерживался того взгляда, что для плавки свинца им не нужен был кузнецкий горн, поскольку хватило бы обычной кухонной плиты, но Петр, в котором наконец и впрямь проснулся сын алхимика, возразил, что кузнечный горн им послужит быстрее, не говоря уже о том, что нигде на свете нельзя найти приличную кухонную печь, вокруг которой не вертелись бы любопытные женщины, и капитан д'Оберэ вынужден был признать, что Петр и на сей раз прав, как всегда.

Потом наступил тот великий миг, когда Петр кончиком капитанова перочинного ножа вынул из пустоты перстня одну из десяти оставшихся крупиц Камня, закатал ее в приготовленный кусочек воска и сделал из него шарик.

— Ventre-saint-gris, — бормотал капитан. — Ventre-saint-gris. Даю слово, я кажусь себе настоящим imbecile, ассистируя при таком идиотском, безрассудном дурачестве.

— Молитесь, капитан, — проговорил Петр. — Я на самом деле не знаю, как при этом ведут себя алхимики и какие меры предосторожности предпринимал мой отец, когда изготовлял свое первое и последнее золото. Может, все обойдется, но вполне вероятно, что произойдет нечто ужасное.

— Тогда перестаньте болтать и работайте, лучше уж знать, каковы наши дела, — сказал капитан.

Петр швырнул шарик в тигель. Он тут же растворился, обратясь в облачко дыма.

— Отойдите подальше, — предупредил Петр и взял капитана под мышки, чтоб отвести его в глубь кузницы.

Даже издали было видно, как за очень короткое время, может, за минуту или за две, гладь расплавленного свинца задрожала, будто желе, а успокоившись, постепенно начала, капля за каплей, оседать, оставляя стенки тигеля девственно чистыми. Вместе с тем горн, казалось, вроде бы стал остывать.

— Saperlipopette! — воскликнул капитан, стуча зубами, поскольку заметно похолодало. — Этот ваш свинец вроде как испаряется, Петр!

— Естественно, — ответил Петр. — Он должен испаряться, когда превращается в золото, потому что золото тяжелее свинца.

Он пошел было к мехам, чтобы раздуть угасающее пламя, но не дошел.

— Прочь! — возопил он, прикрыв уши обеими ладонями, и помчался к дверям.

Огонь в горне вспыхнул и погас, будто его залили водой, и одновременно в кузнице сделалось страшно холодно.

Оба оконца сперва побелели как мел, а потом и вовсе перестали пропускать дневной свет; в наступившей темноте Петр ногой вышиб двери кузницы и выскочил вон; следом за ним, глухо воя, ринулся и капитан д'Оберэ. Но и на улице тоже сделалось так холодно, как в сладкой Италии не было никогда со дня сотворения мира. Кузнец, до этой минуты стороживший кузницу на лавочке, обратился в бегство, бросился очертя голову в кучу соломы и зарылся в нее.

— Marchez![115] — прикрикнул капитан на Гино и Пуччо, примерных солдат, которые все еще стояли на своих местах у окон кузнечной мастерской. Они с радостью послушались и дали тягу, причем Гино, кому холод проник в бронхи и затронул их, страшно раскашлялся и сплюнул, слюна замерзла на лету и, упав, покатилась с дробным стуком.

Петр с капитаном, закутав головы в плащи, скакали, и топали ногами, и прыгали, и танцевали сальтареллу, и приседали, а мороз валил из кузницы по-прежнему, все обволакивающий и такой плотный, что его можно было резать. Бочка с водой, стоявшая у наковальни, треснула, один из обручей, сорвавшись, вылетел за ворота, будто пущенный из пращи, а другой угодил в кожаные мехи, которые лопнули и со стеклянным звоном грохнулись наземь.

Но поразительный феномен прекратился так же неожиданно, как и начался. Плясавшие Петр и капитан вдруг почувствовали, что им жарко, остановились и высунули головы из плащей. Снаружи и впрямь стало опять приятно и тепло, как и надлежит быть в этих краях в это время года. Изнутри промерзшей кузницы хотя и тянуло холодом, как из погреба, но далеко не таким, от которого отмерзают нос и уши. Кузнец, закопавшийся в солому, осторожно попытался сесть. Петух, застигнутый волной мороза как раз в тот миг, когда вскочил на курочку, встряхнулся и деловито закончил начатое дело.