он молча пробегал глазами письмо Вальдштейна, причем оказалось, что у него сильная близорукость - он едва не водил носом по строчкам.
      - Именно этого я и ожидал: глупец! - молвил патер, дочитав до конца.Бахвалится, что нашел тебя по моему желанию, меж тем как я, сразу по приезде в Регенсбург, уже знал, что ты отправился в Мемминген и зачем. Тогда это известие очень меня обрадовало:
      вот задача, думал я, достойная Пьера де Кукана. Но я ошибся - эта задача не была достойна Пьера де Кукана, потому что никакой задачи-то и не было. Опасность, которую ты должен был предотвратить, не существовала. Альбрехт из Вальдштейна мертв.
      - То же мнение, и даже выраженное тем же словом, я уже слышал из уст шевалье де ля Прэри, моего учителя французского языка.
      - В чем же дело? Что же ты тогда здесь ищешь?
      - Если я говорю, что слышал такое мнение, это еще не значит, что я его разделяю.
      - Я терпелив, и времени у меня много,- вздохнул патер.- Понимаю, тебе не хочется отказываться от дела, которое тебе пришлось по душе.
      - Суть не в том, по душе мне что-либо или нет,- возразил Петр,- а в том, что человек, который сидит в Меммингене и называет себя Альбрехтом из Вальдштейна,- такой же Альбрехт из Вальдштейна, как я кардинал Ришелье.
      Отец Жозеф медленно отошел к красивой скамейке, подлокотники которой были вырезаны в виде двух львов, пресмыкающихся перед величием Господа и в безмерном своем смирении лижущих прах земной далеко высунутыми языками.
      - Присядем на минутку, послушаем пение птичек небесных,- предложил патер.- Здесь мы дышим ароматом роз... Вид этих роскошных цветов приводит мне на память слова Платона о том, что только красота - божественна и вместе с тем зрима, и если бы божество, подобно красоте, явилось бы нашим чувствам во всем своем величии, мы сошли бы с ума и превратились в прах. Это удивительным образом согласуется с мыслями, которыми я был занят перед твоим приходом, сын мой. Отсюда следует, что кое-где язычники прикасались к истине, хотя величайшие их добродетели были не более чем величественными пороками.
      Кивком головы указав на младенца Геракла, душащего змей, отец Жозеф продолжал;
      - Это изваяние напоминает мне о нашей, христианской идее: с самых нежных лет мы обязаны подавлять вожделения и соблазны мира сего, что, конечно, правильно; однако, с той печальной оговоркой, что создатель этой группы не думал ни о чем подобном,- ему было важно только одно: изобразить грешную прелесть детского тела - да, грешную, ибо всякое тело, и детское тоже, всего лишь сосуд пороков и орудие разврата и греха. Увы, эта грешная прелесть детскости привлекает даже христианских художников, как то явствует из беспрестанно повторяющихся сцен рождества Христова. А это уже хуже, чернее чем грех,- это святотатство.
      - На вашем месте я бы основательно пересмотрел подобные взгляды, отче, ибо они неминуемо ведут к кальвинистской ереси иконоборчества. Но я пришел сюда не для того, чтобы беседовать о Платоне и изобразительном искусстве. Полагаю, то, что я вам сообщил, достаточно весомо, чтобы вам стоило заняться этим хоть ненадолго.
      - Не сердись, Пьер, сын мой,- сказал отец Жозеф.-Я уважаю и люблю тебя, как родного сына, но чем больше я тебя уважаю и люблю, тем сильнее страдаю, видя, как дух твой блуждает и сбивается с пути. Неужели же в наше роковое время все - прости мне и считай сказанное мною речью заботливого отца,- неужели все рехнулись или, как Альбрехт Вальдштейн, поражены слабоумием?
      - Ни я, ни Вальдштейн не рехнулись и не поглупели,- возразил Петр.Просто, как я уже сказал, в Меммингене находится не Вальдштейн, а его двойник, настоящий же Вальдштейн неизвестно где. Ах, нет, нет, Вальдштейн не глупец, и он не мертв, далеко не мертв! Засесть где-нибудь в сторонке и спокойно готовить свой coup d'Etat, пока шпионы его величества императора и папы разглядывают марионетку, занявшую его место,- это достойно человека его масштаба, если не сказать - гения.
      - Как же ты, несчастный сын мой, пришел к такому выводу? Может быть, у этого, как ты говоришь, Лжевальдштейна отклеились при тебе накладные усы?
      - Произошло нечто более убедительное. Как вам, досточтимый отче, несомненно известно, герцог Альбрехт - чех.
      - Отнюдь, это мне не известно, впервые слышу.
      - Так вот, примите в соображение, что это так и есть,- заявил Петр.Он чех, и родители его чехи, так же как и я, и мои родители. Но когда я, представ перед ним, заговорил на своем и его родном языке, он меня не понял.
      Улыбнувшись еле заметной улыбкой, отец Жозеф покачал головой.
      - Не хочу задеть, твои чувства, Пьер, сын мой, но пойми, в каком положении твоя родина. Вполне понятно, что человек, столь тщеславный, как герцог Вальдштейн, отрицает свою принадлежность к малому и побежденному народу.
      - Но он не только меня не понял, он даже не распознал, что язык, на котором я к нему обратился, именно чешский, и спросил меня, что это за тарабарщина. И это - Вальдштейн, который был полковником в мо-равских войсках!
      - Это значит не более того, что в старании отречься от своей национальности он перегнул палку,- возразил патер.- Святой Петр тоже поторопился, когда трижды отрекся от Господа своего Иисуса Христа прежде, чем запоет петух. И это все, Пьер?
      - Далеко не все. Охваченный подозрением, я умышленно произнес перед ним речь, которая могла в известной мере заинтересовать человека гуманитарного образования, но неизбежно должна была взбесить такого воина, как Вальдштейн, так что он в лучшем случае приказал бы мне прекратить болтовню и не строить из него шута. А этот выслушал мои совершенно неуместные разглагольствования безропотно и с интересом!
      - В письме Вальдштейн действительно отметил, что ты выдающийся оратор,- вставил отец Жозеф.- О чем же были эти твои, как ты называешь, разглагольствования?
      - О человеческом языке. Я развивал парадоксальное утверждение, что изобретение языка, то есть способа выражать свои мысли словами, вместо того чтобы, как принято считать, быть славой и торжеством человеческого духа, на самом деле есть позор человечества и доказательство его низости.
      - Тут я с тобой вполне согласен. Я тоже считаю, что человеческий язык соответствует несовершенству и неверному воображению человека, поскольку же работа нашего разума зависит от языка, то мы и не способны разумом постичь Бога. Наша любовь к Богу заходит за пределы нашего понимания: plus diligitur quam intelligentur [больше рвения, чем разума (лат.).],- сказал классик схоластической философии. За каждое всуе произнесенное слово, возвестил Господь, судим будешь в день Суда. Лишними речами, всем тем ненужным, что мы произносим, мы воздвигли преграду между своей душой и фактом существования Бога. Поразительно, Пьер, сын мой, как хорошо мы с тобой понимаем друг друга, хотя ты ходишь совсем не теми путями, что я.
      - Но вы отказываетесь понять то главное, что для меня действительно важно, а должно быть важным и для вас!
      - Я оспариваю твои выводы не потому, что они меня не интересуют или относятся к вещам, которое я не считаю важными, а потому, что тебе не удалось убедить меня и что твои фантазии мне видятся наивными. Твоя ошибка, Пьер, проистекает из предвзятости. Вальдштейн - воин, и ты заранее составил себе представление о том, как он должен выглядеть, говорить, что должно его интересовать, а что - нет. И поскольку человек, с которым ты встретился, не отвечает такому представлению, ты в своей горячности - которая, правда, мила, но безумна,- делаешь вывод, что это не Вальдштейн. Почему бы истинному Вальдштейну не интересоваться проблемами языка? Разве он не был молод и не учился в гуманитарных классах? Заметил ли ты, что ни один человек - не един? Что в любом человеческом теле живут по меньшей мере два человека, ни в чем друг с другом не схожие?
      - По вас, отче, я это заметил весьма явственно,- парировал Петр.- Но у столь жестокого честолюбца, стяжателя и убийцы, как Вальдштейн, раздвоенность не может доходить до таких пределов, чтобы знать, например, монолог Гамлета. А этот знает и цитировал из него, хваля мою манеру речи. Что ему, жаждущему властвовать над миром, актерское искусство, да и искусство вообще?
      - Слыхал я,- ответил на это отец Жозеф,- что в Праге он построил дворец, великолепный как по своей архитектуре, так и по произведениям живописи и ваяния, собранным в нем. А это - искусство, Пьер, 1'art, как говорим мы, французы, или ars, как говорили наши латинские предки: слово превосходное, в сравнении с которым немецкое Kunst-все равно что сливовое повидло в сравнении с бурной горной речкой. Нет, сын мой Пьер, ты не убедишь меня в том, что Вальдштейн равнодушен к искусству.
      - Не равнодушен, когда искусство служит его самолюбию, славе, престижу. Но вот мне пришло на ум веселенькое предположение: когда Вальдштейн лечился в Карловых Варах, труппа бродячих актеров устроила ему hommage, Huldigung[чествование (фр. и нем.).], то есть сыграла некую сценку в его честь. Грим одного из актеров, игравших роль самого Вальдштейна, был столь удачен, сходство получилось такое точное, что герцогу могла прийти мысль нанять этого комедианта с тем, чтобы тот выдавал себя за него.
      - Ты прав, сын мой, предположение действительно веселенькое, но во всем остальном оно не выдерживает критики и трещит по всем швам.
      - Например?
      - Например, вот что... Я готов допустить, что придворных Вальдштейна обманул грим актера, и они, даже если подметили, как изменился герцог in puncto рассудка и духа, никаких выводов из этого не сделали. Но как же его племянник, граф Максимилиан, который посещает его в Меммингене и передает в чем нельзя сомневаться - последние новости из Рима? Неужели даже и он не заметил, что дядя совсем не тот, что прежде, что у этого человека нет беру первое попавшееся - например, следа от оспы на левом виске?
      - Граф Максимилиан несомненно посвящен во все,- возразил Петр.- Мне это сразу стало ясно по тому, как он охотно согласился с ошибочным утверждением дяди, будто тот никогда не имел дела с чешским языком. Я бы нисколько не удивился, если б оказалось, что ваш веселый Макс ездит в Мемминген не для того, чтобы сообщать дяде последние новости, но чтобы передавать письма и документы, поступающие в Мемминген к Лжевальдштейну, своему настоящему дяде, который сидит... где он сидит, отче? Помогите мне его разыскать, у меня самого нет для этого средств.
      Отец Жозеф никак не отозвался на просьбу Петра.
      - Раз уж ты заговорил о письмах и документах,- сказал он,- то смотри: здесь-то разве не знаменитая подпись Вальдштейна? Такую хитрую и сложную сигнатуру невозможно подделать без известной нерешительности, нетвердости линий. Это подлинная подпись.
      - Вальдштейн мог оставить своему двойнику несколько пустых подписанных листов,- ответил Петр.- Но скажу вам кое-что еще, отче. Суеверность Вальдштейна всем известна - о том, что он пальцем не шевельнет, не посоветовавшись со своим астрологом, чирикают все воробьи на крышах. А знаете ли вы, что незадолго до приезда в Мемминген он отпустил со службы своего искусного астролога Сени?
      - Разумеется, знаю. Подробность эта не лишена интереса, и она не ускользнула от соглядатаев: ведь и у нас, Пьер, есть свои щупальца. Но какой вывод делаешь ты из этого?
      - Поскольку герцог, как всем известно, не может обойтись без астролога, полагаю весьма логичным, что он, перед тем как подсунуть на свое место двойника, отпустил Сени, чтобы увезти его в свое убежище,
      - Весьма тонкая мысль, достойная Пьера де Кукана. Только она противоречит фактам. Вальдштейн не увез Сени в свое предполагаемое убежище, ибо по достоверным сведениям, полученным мною. Сени спокойно - хотя и в некоторой скудости - живет у всех на виду, зарабатывая на хлеб тем, что составляет гороскопы для доверчивых людей.
      - Где он? - вскричал Петр.
      - Он перебрался сюда, в Регенсбург, еще до прибытия сейма курфюрстов,ответил патер.- И поселился у старого своего учителя Кеплера" который, как я достоверно знаю, в свое время работал на Вальдштейна. Сени живет в домике Кеплера и помогает ему, ибо тот уже дряхл и недужен и больше, чем об астрологии, заботится о том, чтобы курфюрсты определили ему компенсацию за жалованье, не выплаченное ему покойным императором Рудольфом Вторым. Таким образом Регенсбург стал прибежищем отставных Вальдштейно-ных астрологов. Вот трезвые факты, а все, что ты тут наговорил, не более, чем измышления твоей горячей головы. Но даже если б это не было твоей выдумкой, если б Вальдштейн действительно тайно обретался где-нибудь поблизости от Регенсбурга - это еще ровно ничего бы не значило, сын мой Пьер.- Тут отец Жозеф приглушил голос до едва разборчивого шепота и наклонил свою лохматую голову к самому уху Петра.- Ибо дело можно считать сделанным: на завтрашнем заседании, в одиннадцать утра, император официально объявит об отстранении Вальдштейна и о лишении его всех званий и полномочий. Как только это случится, всем заботам конец, потому что император не сможет взять обратно свои слова, и любая попытка Вальдштейна изменить решение сейма постфактум будет равняться преступлению и государственной измене и потому заранее обречена на провал. Едва Вальдштейна снимут с должности, от него отшатнутся все его сторонники и прихлебатели. Он останется одинок, как дуб в широком поле. Стало быть, совершенно безразлично, сидит ли Вальдштейн в Меммингене или скрывается где-нибудь около Регенсбурга; в любом случае он проворонил свой час. Ближайший к Регенсбургу его полк находится в семи часах ускоренного марша.
      - В семи часах, всего лишь в семи! - вскричал Петр, задыхаясь от волнения.- А сколько часов остается до завтрашних одиннадцати? И сколько всего может произойти за это время?! Все троны могут рухнуть, все-города, сколько их есть, обратиться в пепел, да что я говорю - до завтрашних одиннадцати часов может наступить конец света!
      - Может, вполне может, коли того захочет Бог,- серьезно кивнул головой отец Жозеф.- На свете нет ничего, что не могло бы случиться. И такая возможность наполняет нас благочестивым страхом Божиим и покорностью его воле. Однако в каждодневной своей жизни мы ограничиваемся только этим страхом Божиим и покорностью его воле, действуем же так, словно бы упомянутой возможности не существовало. Ты прав, говоря, что в ближайшие часы может случиться все. Но, Пьер, сын мой, ты уже ничего не сумеешь предпринять. Ах, если б ты подоспел ко мне со своими фантастическими идеями недели две тому назад - я бы, возможно, почувствовал бы некоторое беспокойство и, вероятно, побудил бы кого-нибудь из могущественных врагов Вальдштейна тщательно прочесать окрестности Регенсбурга, все замки, пустующие строения, охотничьи домики и мало ли что еще,- а не засел ли там в последнее время некто странный и подозрительный, принимающий многочисленных тайных посетителей, с которыми он совещается о чем-то при закрытых окнах и рассылает куда-то гонцов с неизвестными поручениями, одним словом, ведет себя так осторожно и загадочно, что не может не возбудить любопытства и внимания. Прекрасно зная, что такой осмотр и слежка будут безрезультатными, я все же счел бы своим долгом их предпринять, идя навстречу твоим настояниям, ибо в большой игре, что тут ведется, следует предвидеть любую возможность и ничего нельзя упускать. Но теперь уже поздно, дело кончено, игра доиграна, завершена. Ни на какие поиски и расследования времени не осталось. К счастью, и у Вальдштейна не осталось времени для попытки силовых действий.
      - Как раз напротив: его время наступило, и. мне остается только протянуть руку и сорвать плоды моей хитрости,- возразил Петр.
      Отец Жозеф помолчал, насупив брови. Но, отлично научившись искусству самообладания, он вскоре заговорил тоном безгранично ласковым и мягко-терпеливым:
      - Благословляю тебя, сын мой, за твой пыл. Правда, я не согласен с твоим убеждением, но ценю его искренность. Так же благословляю твое рвение, с каким ты взялся исполнить задание, доверенное тебе Святым отцом, ибо я тоже считаю Вальдштейна злокозненным и опасным хищником, которого Бог воздвиг из бездны, дабы покарать нас за грехи. Но если ты повиновался папе, когда он велел тебе идти,- повинуйся же ему и теперь, когда он требует, чтобы ты вернулся.
      - Я так и сделаю,- сказал Петр.- Но не покину этого города, пока император не огласит своего решения об отстранении Вальдштейна.
      - Что произойдет, как я сказал, завтра за час до полудня.
      - Да, завтра в одиннадцать,- повторил Петр. Отец Жозеф одобрительно кивнул:
      - Право, я рад, что мне удалось убедить тебя в беспредметности твоих опасений, и ты согласился, что отставке Вальдштейна уже ничто не воспрепятствует.
      - О нет, отче, вы меня не убедили, и я ни с чем не согласился,возразил Петр.- Разум говорит мне, что вы, возможно, правы, а я жестоко ошибаюсь, но все во мне восстает против этого, все кричит: нет, я не ошибаюсь!
      - Я-то считал, что ты прежде всего сообразуешься с доводами разума,заметил латер.
      - Но в данном случае мой разум сам побуждает меня пренебречь собственной рассудительностью. И все же беседа, которой вы меня удостоили, отче, вывела меня из заблуждения, на коем я настаивал,- то есть прежде всего на том, что подлинный Вальдштейн скрывается где-нибудь поблизости от своих войск. Ваше насмешливое описание подозрительного лица, сидящего за задернутыми шторами в заброшенном доме и привлекающего внимание таинственными связями, открыло мне глаза на наивность моего предположения, и я во внезапном озарении понял, где надо искать Вальдштейна; вместе с тем возродилась и моя надежда найти способ расстроить его планы,
      - Я недоволен, слыша это, и встревожен, потому что не понимаю тебя, сын мой.
      - Надеюсь, мне представится случай известить вас, в какой мере моя интуиция себя оправдает,- сказал Петр.- Теперь же прошу вас только разрешить мне оставить моего коня в монастырской конюшне.
      Затем Петр простился с досточтимым патером, а проходя по безлюдному монастырскому коридору, окутанному полумраком, взвел курки обоих своих пистолетов и решительным шагом вышел в пестрый хаос кривых улочек перенаселенного города.
      ДВЕРНОЙ МОЛОТОК, ОБЕРНУТЫЙ ТРЯПИЦЕЙ
      Спускались сумерки, и Петр спешил туда, куда указывали ему люди на его расспросы о жилище ученого астронома Кеплера. От монастыря святого Эмерама идти ему пришлось через центр богатого квартала знати до ратуши, затем еще немного в сторону Дуная.
      Дом астронома, узенький, видимо недавно побеленный, скромно притулился в ряду столь же тесных домов, архитектор которых явно руководился одной основной идеей - сэкономить место. Петра охватил трепет, когда он увидел, что мостовая перед домом ученого - так же как и та, что лежала перед дворцом Фуггеров в Меммингене,-устлана толстым слоем соломы. Бронзовый дверной молоток был обернут тряпицей, такой же белоснежной, как и побелка фасада.
      Все это можно было вполне объяснить тем, что старый исследователь звезд был, как сказал отец Жозеф, недужен, и даже более того, ибо в те времена было в обычае устилать соломой улицы, только когда владелец дома находился при смерти. Однако если предположения Петра были хоть приблизительно верны, то причиной обеих этих мер предосторожности был не владелец дома, а некто совсем иной - человек, тайно поселившийся у Кеплера, властный и требовательный, не терпящий шума. Петр подошел к двери и забарабанил в нее железным своим кулаком.
      Тотчас открылось зарешеченное окошко в нижнем этаже, и в него выглянуло испуганное лицо старика с седой бородой; воротник его черного бархатного плаща был поднят так высоко, что закрывал до половины худые щеки, что делало их еще более худыми. Голову старика покрывала круглая черная шапочка, точно такая же, какую нашивал в своей мастерской чернокнижника пан Янек Кукань из Кукани, отец Петра.
      - Что вам угодно? - шепотом осведомился старец.- Зачем стучите в дверь, как сумасшедший?
      - Мне угодно гороскоп,- ответил Петр.
      - Ради этого не было надобности поднимать весь дом! У меня наверху тяжело больной квартирант, который нуждается в покое. А гороскопы дороги. Деньги у вас есть?
      - Не было бы у меня денег, вряд ли я осмелился бы потревожить лучшего в Германии астролога!
      К его удивлению, сухое, сморщенное старческое лицо оживилось юношеским румянцем чистой радости.
      - Благодарю за любезную похвалу,- зашамкал он запавшими губами; из всех зубов у него осталось только по два клыка в обеих челюстях, отчего его жалкая улыбка вызывала совершенно ложное впечатление вурдалачьей свирепости.- Ибо должен с известной долей горечи признаться, что я не-избалован ни похвалой, ни славой, ни вещественными знаками приязни сильных мира сего: они предпочитают болтовню подобострастных пустозвонов и шарлатанов моим научно обоснованным прогнозам на будущее, составляя которые я придерживаюсь правды и только правды, невзирая на т.о, приятна она кому-либо или нет.
      - Это меня устраивает,-сказал Петр.- Но меня не устраивает, что вы держите меня за порогом, как нищего.
      - Сейчас, сейчас мы это исправим,- заторопился ученый.- Только, богом прошу, ведите себя тихо и не кричите - ведь правду, которую вы желаете узнать, можно исследовать и в тишине.
      Сгорбленный, съежившийся под бременем лет, но все же проворный, астролог поспешно отступил от окошка, чтобы отпереть дверь. Петр вошел в маленькую комнату, откуда на деревянную галерею второго этажа вела крутая лесенка с конусообразными балясинами, и, со вздохом облегчения опустившись на стул с кожаным сиденьем, протянул свои длинные ноги в запыленных ботфортах под квадратный дубовый стол, на котором стояла старая астролябия, пострадавшая от времени и частого пользования.
      - Смею ли спросить, с кем имею честь? - спросил Кеплер, устремляя на Петра внимательный взор; молодая живость и проницательность его глаз, подчеркнутые чистотой белка, составляли контраст пергаментной сухости лица. Мелкими шаркающими шажками он приблизился к Петру, слегка склоняя голову то к правому, то к левому плечу, будто собирался писать с него портрет.
      - Этого я вам не скажу,- ответил Петр.- Потому что если бы вы знали, кто я, то могли бы и без помощи звезд угадать кое-что из того, что меня ждет в жизни.
      - И не надо,- отозвался маг, скромно присев на краешек стула.- Мне не к чему знать, кто вы. Мне достаточно знать, кем вы не можете быть.
      - Не понял: кем я не могу быть?..
      - Вы не можете быть таким вульгарным, шумным и заносчивым солдафоном, за которого бог весть почему себя выдаете. Вы вовсе не дурак и не грубиян, сударь, и потому - хотя вы сами этому противитесь - вы мне довольно симпатичны. Вашей натуре было бы гораздо ближе вежливо исполнить мою просьбу соблюдать тишину и деликатность, ибо робость моя согласуется с моим подчиненным положением скромного чтеца по звездам, всего лишь открывателя законов движения планет вокруг Солнца. Эту свою просьбу я уже выразил, набросав соломы перед домом и обернув тряпкой дверной молоток. Вам куда более подобало бы деликатно воспользоваться таким образом устроенным молотком, а не барабанить нахально кулаком в дверь. Нет, нет, вы вовсе не наглец, вы только притворяетесь им. Вижу в вас, напротив, что-то юношески чистое, если употреблять эти слова в их идеальном значении, ибо и юноши бывают, выражаясь с немецкой непосредственностью, большими свиньями. Прошу не считать мои слова лестью - сами понимаете, у меня нет ни малейших оснований курить вам фимиам. Если б я не занимался точной наукой, а был бы, как большинство моих так называемых коллег, шарлатаном, то по первому поверхностному взгляду на вашу внешность я пришел бы к выводу, что, хотя на вид вам едва ли тридцать - вы дарите нашу землю своим присутствием уже тридцать четыре или тридцать пять лет.
      - Тридцать два,- перебил его Петр.- Три года я прожил под землей.
      Ученый отвечал ему улыбкой, обнажив вурдалачьи клыки, невольную страховидность которых усиливала проницательность его темно-карих, почти совсем черных глаз.
      - Будь я шарлатаном, как некоторые, называть которых не хочу,- причем не из деликатности, а просто потому что боюсь, ибо чем подлее человек, тем длиннее у него руки, тем больше его власть и влияние,- я бы заявил, что знаю о трех годах, проведенных вами в подземелье. Но так как я не шарлатан, а серьезный исследователь, что несомненно служит мне к чести, хотя и не к материальной пользе, то признаюсь вам, что подробность вашей жизни, .только что вами мне сообщенная, для меня - новость, ибо на вашем виде это никак не сказалось. Зато по вас тем яснее видно, что родились вы под знаком Сатурна в созвездии Льва - это сразу распознаешь по элегантности вашей походки, к которой ваша притворная грубость подходит, как корове седло. Манера ваших движений дает мне также убедительное объяснение симпатии, какую вы мне внушили, несмотря на вашу невоспитанность. Вам, уважаемый господин, даровано свыше свойство пробуждать к себе симпатии старших, особенно высокопоставленных; сделаю лишь оговорку, что сам я, хоть и стар, но отнюдь не высокопоставлен, скорее напротив. Не кажется ли вам, что в моем наблюдении есть доля правды?
      Петр, не забывший легкости, с какой он в свое время завоевал приязнь герцога Танкреда и папы Павла, сиречь "бедняжки Камилло", а также султана Ахмеда Первого, не мог не признать, что в наблюдении Кеплера много правды.
      - Будь я шарлатаном,- продолжал тот,- я со всей определенностью стал бы утверждать, что вы увидели свет в начале второй половины апреля, но так как я не шарлатан, то утверждаю это с оговоркой, что, возможно, и ошибаюсь. Ну?
      - Я поражен,- заявил Петр.- Действительно, я родился шестнадцатого апреля девяносто пятого года.
      И снова Кеплер улыбнулся своей вурдалачьей улыбкой.
      - Вот как... В сущности, астрология не стоит того, чтобы ею занимались серьезные ученые, ибо она касается человеческих судеб, а серьезному ученому незачем марать себя человеческими судьбами. Ведь это все равно, как если бы великий писатель вынужден был зарабатывать на хлеб, сочиняя любовные письма для неграмотных служанок. Но уж коли он этим занялся, пускай делает все как следует и основательно. А я занимаюсь астрологией основательно и как следует.
      Словно в подтверждение этого он вытащил из кармана грифельную табличку и записал на ней дату рождения Петра.
      - Пока все в порядке, все ясно,- заметил он.- Только будьте осторожны, как бы эти ваши красивые, длинные ноги, шагающие так элегантно, здорово не споткнулись бы в ближайшее время: Марс как раз переходит через квадратуру к Сатурну вашего рождения. Тогда Марс стоял под знаком Водолея, а это опять указывает на движение к квадратуре Сатурна. Но покамест довольно. Моему исследованию весьма помогло бы, если б вы знали точную минуту вашего рождения, но вы, насколько я вас понял, этого не знаете.
      Петру было не по себе под всепроникающим взглядом этого ученого, самолюбивого и обманутого жизнью старца. Еще немного, подумалось ему, и Кеплер все про меня узнает, в том числе и то, что меня интересует вовсе не собственное будущее, а его таинственный, якобы больной квартирант, не переносящий шума. Пора действовать!
      Идея поднять шум, неодолимая потребность буянить, грохотать, стучать, орать владела им до такой степени, что он едва понимал, что говорит Кеплер горькими своими губами, синеватыми из-за скверного кровообращения. А тот меж тем плавно нанизывал тихие слова:
      - Молодые люди, подобные вам, любознательны;
      им хотелось бы узнать от нас все, но они плохо заботятся о том, чтобы доставить нам, всего лишь адептам науки, нужные основы; некоторые даже не знают, родились ли они ночью или днем. Вы-то знаете?
      - Нет,- сказал Петр.- Но, по-моему, это не важно, потому что мне вовсе не нужен такой большой, всеобъемлющий гороскоп, какой вы, слыхать, составили в свое время для этого негодяя, так называемого Альбрехта Вальдштейна.
      Петр смолк и навострил слух, так как рассчитывал, что это оскорбление долетит до ушей того, кому оно предназначалось, и тот, вспыльчивый и нетерпеливый, как-нибудь проявит свое возмущение - например, топнет ногой со злости или стукнет чем-нибудь, швырнет что-нибудь на пол... Тщетная надежда - в недрах дома по-прежнему все было тихо, ничто не шевельнулось, ничто не отозвалось.
      - Прошу вас при мне говорить о его герцогском высочестве с надлежащим почтением,- заявил астроном.- Если же вам не нужен хороший гороскоп, хотя вначале вы требовали именно такой, то чего же вы от меня желаете?
      - Да чего-нибудь так, вообще... Долго ли проживу, и в этом роде...
      Старый ученый покраснел от гнева.
      - Так я и знал! Едва я вас увидел, как понял, что денег у вас не так уж много, потому и спросил сразу. Ну, что поделаешь. И маленькая рыбка все рыбка. Обойдемся без дождя, лишь бы накрапывало. Господину нужно нечто "так, вообще". Как угодно вашей милости.
      И полуобернувшись к двери в соседнее помещение - до сих пор он сидел к ней спиной,- Кеплер крикнул:
      - Сени!
      Послышались шаркающие шаги, и вошел высокий, худой человек, моложе Кеплера, но тоже уже в летах и тоже весь в черном, в черной круглой шапочке и с бородой.
      - Проработайте-ка эту дату рождения.- Кеплер подал ему грифельную дощечку.- Господин желает узнать, долго ли ему дано пребывать в сем лучшем из миров, и более ничего, точка. Если, молодой человек, вы переживете дату своей кончины, которую вычислит мой коллега Сени,- он, видите ли, так же как и я, серьезный ученый, а не шарлатан,- я верну вам деньги, уплаченные мне вами. А пока что мне причитается двадцать золотых задатка.
      - Как же так? - удивился Петр.- Господин Кеплер, я пришел к вам, а не к какому-то Сени!
      Кеплер глубоко вздохнул и на мгновение прикрыл свои блестящие глаза коричневыми морщинистыми веками, после чего усталым голосом проговорил:
      - Уважаемый господин, поручая первоклассному портному сшить вам костюм, вы же не настаиваете, чтобы он собственноручно изготовил его целиком, то есть, к примеру, чтобы он сам обметал петли для пуговиц, и не станете возражать против того, чтобы второстепенные работы доверены были его подмастерьям. Так вот, в моем ремесле, которым я занимаюсь исключительно ради заработка, дело обстоит точно так же. Составление гороскопа,. даже такого, какой вы мне заказали,- то есть, по вашему несколько комическому выражению, "гороскопа вообще",- не обойдешься без механических, однако долгих и утомительных вычислений.