И хотя Франта неясно различал лицо высокого, он догадался, что это и есть Петр. «Счастье еще, — подумал Франта, — что эти типы не знают, кого везут…» Высокий человек — предположительно Петр — смотрел на шлюпку в подзорную трубу, но вскоре передал ее низенькому и скрылся с палубы. В ту же минуту купец, бросивший якорь примерно в ста саженях от «Дульсинеи», дал два пушечных выстрела, и на его фок-мачте весело взвился вымпел с голубыми полосами, как известно, означавший, что капитан желает пополнить команду.

Это уж было не просто невезенье, это было свинство, насмешка судьбы, удар ниже пояса и плевок в глаза Франты. Его охватила такая злость, что задушить матросов, увозивших его на своей утлой, проклятой, качающейся скорлупке, было бы в его глазах вполне справедливым делом. «Зачем полезли ко мне, — думал он, — с чего заговорили, когда я спокойно и прилично пил свое вино и никого ни о чем не просил? Могли ведь пройти мимо, и никогда бы я с ними не встретился, не узнал бы, кого они везут на своей гнусной, трижды клятой старой галоше, и совесть моя была бы чиста, и пускай бы Петр сам выкарабкивался как знает, меня бы там не было, и считал бы я его мертвым, может, даже оплакал бы его, и нанялся бы на этот большой красивый корабль, среди пассажиров которого наверняка нет никаких изгнанников, тринадцатикратно умерщвленных и все-таки живых, и наверняка этот купец держит курс не на Стамбул, а на Венецию или в худшем случае на Геную, черти б его так заманивали!» В полном расстройстве чувств Франта даже подумал, не выпрыгнуть ли из шлюпки и уйти вплавь, но отказался от этой мысли, осознав, к собственному удивлению, что если бы даже это и удалось — что совершенно неправдоподобно, так как при первой же попытке ребята хватили бы его веслом по башке, — он все равно никак не смог бы изменить или перечеркнуть тот факт, что он, Франта, знает, где и в каком положении находится Петр, по уши в смертельной опасности, которой избежит лишь, если Франта вовремя предупредит его. Озаренный сознанием всего этого — подобные озарения случались с ним редко, — сын побродяжки покорился своей участи и, когда шлюпка причалила, бодро взобрался по трапу на палубу «Дульсинеи».

Капитан молча оглядел его и, выслушав рапорт рулевого, что более подходящего человека, то есть моряка по профессии, во всем городе сыскать невозможно, обратился к Франте:

— Ладно. Вы знакомы с нашим пассажиром, его превосходительством пашой Абдуллой?

У Франты затряслись коленки.

— Нет, — пролепетал он.

Капитан испытующе глянул ему в лицо:

— Странно, а он хочет с вами говорить; вы найдете его в первой каюте на корме. После заявите в камбуз, что вы новый юнга. Кругом марш!

Отлично зная своего друга, Франта не без опаски догадывался, что встреча с ним не станет одной из тех приятных минут, о каких с улыбкой растроганности вспоминают долгие годы; и он не ошибся. Ошеломленный тем, что капитан Ванделаар знает, что мсье Кукан и паша Абдулла одно и то же лицо, он постучал — не имея понятия, что в высших кругах принято не стучать, а скрестись в дверь, — в каюту Петра и вошел.

Петр, в роскошном наряде из белой сребротканой парчи, с тюрбаном на голове, а на ногах с прелестными туфлями из мягкой белой кожи с загнутыми вверх носками, сидел в кожаном кресле — с первого взгляда не было заметно, что кресло привинчено к полу, — и опаленное солнцем лицо его было твердым, грозным и холодным.

— Паша Ибрагим, — заговорил Петр по-турецки, — надеюсь, вы объясните мне удовлетворительным образом свое присутствие на этом корабле.

На это Франта, вскипев здоровой яростью, ответил на жаргоне пражских улиц, краткой и ударной фразой, которая, если ее переложить на современный язык, прозвучала бы примерно так:

— Ты что, псих ненормальный?!

Это подействовало. Не то чтобы при сладостных звуках родной речи Петр смягчился или хотя бы уменьшил градус своего холода, но он сделал то, чего не сделал бы, если б пожелал и впредь держаться высшим турецким сановником: он резко встал и заорал тоже по-чешски:

— Генерал Ибрагим, еще раз спрашиваю вас со всей настоятельностью: что вы здесь делаете и как сюда попали?!

Благодетельный гнев все еще бушевал в груди Франты.

— Слышь, Петр, ты эти штучки брось и не ори на меня, я, знаешь, из тихой семьи! Не то по мне не видно — я просто вышел прогуляться, ну и догулялся случайно до Родоса, а как услыхал, что ты сидишь на этой шаланде в мягком кресле, так и двинул к тебе с дипломатическим визитом!

— Генерал, прошу говорить серьезно и по делу, не то велю заковать вас в цепи, — промолвил Петр, усаживаясь снова.

— Валяй, валяй! — вскричал Франта. — Сделай милость, посади на цепь единственного человека, который еще держит твою руку! И выкинь ты из головы этого генерала. Я такой же генерал, как ты первый визирь, Ученость Его Величества.

У Петра сжалось сердце. Он чувствовал, будто падает в пропасть, глубину которой не в силах угадать.

— Первым визирем меня назначил султан, — сказал он по-видимости твердо, — и никто не лишал меня этого звания. Значит, я все еще первый визирь.

— Говно ты, — возразил Франта. — Потому как, чтоб тебе быть султановым визирем, надо, чтоб султан был жив. А он теперь валяется кверху пузом на свалке среди дохлых псов, и хоронить его запрещено, а принц Мустафа, который его убил, сел на его место. Петр, оба мы попали в переплет, ты даже еще хуже, чем я, потому что никто так не сидит в печенках у Мустафы, как твое превосходительство, и чем больше твоих сторонников отправил он на тот свет, тем больше ты давишь ему на печень. Он, правда, получил кучу донесений, что ты умер, но он им не верит и все ждет, трясется, что ты где-нибудь объявишься, — и, как видно, он прав. Ей-богу, до чего же умно ты поступил, что нарядился в эту визирскую роскошь, которую еще полчаса назад я на тебе не видел! Попробуй только вылезь в этом маскараде на палубу: ручаюсь, недолго ты подышишь воздухом, потому как только тебя увидят караульные на башнях, так и начнут садить по нам из всех стволов и отправят нас на дно, как уже случилось в Мраморном море, со многими кораблями, о которых только словечко обронили, будто они везут твое превосходительство. Нет, Петр, все полетело в тартарары, проиграл ты по всем пунктам, и я с тобой, и ничего нам не остается, как уносить ноги, пока есть еще капелька времени, не то лопнем мы с тобой оба, как два желудя на костре.

Петр, серый лицом, стал соображать, как же теперь поступить, чтобы не изменить ни принципам разума, ни достоинству, ни долгу человека, на плечи которого легла судьба всего человечества. Он не сразу отозвался на тираду Франты вопросом — откуда все это ему известно, по слухам или по личному опыту? Франта осторожно ответил, что по личному опыту он знает только, что его под вымышленным предлогом услали в Смирну, а обо всем остальном он получил достоверные сведения по дороге из Смирны; тогда Петр с неприятным спокойствием в тоне заявил:

— Другими словами, ты подобрал бабские сплетни, изменил своему знамени и дезертировал. И хочешь, чтобы и я, на основании бабских сплетен, повел себя так же гнусно, рванул в бега и нарушил слово, данное султану, что я вернусь, как только исполню свою миссию? Нет, парень, плохо ты меня знаешь!

— Да говорю же тебе, мул ты этакий, султан мертв! — разозлился Франта.

— Это ты говоришь, — возразил Петр. — Да если б он и вправду был мертв — в Стамбуле у меня жена.

— Она тоже мертва, и домишко ваш тю-тю, с землей его сровняли, и тестя твоего посадили на кол!

— Это ты говоришь, — повторил Петр. — Нет, Франта, я не стану тебя наказывать — я сам виноват. Не надо было доверять тебе задачи, до которых ты не дорос. Они оказались тебе тем более не по плечу, когда меня не было рядом. — Петр говорил тоном доброго властителя, прощающего проступок подчиненного. — Ты сказал, что ты единственный, кто еще стоит на моей стороне. Очень печально, если б это оказалось правдой. К счастью, это не так, на моей стороне — султан и моя жена.

— Мертвы! Оба мертвы! — заорал Франта. — Ты что, не понимаешь по-чешски?!

— Оставим это. Капитан взял тебя юнгой?

— Да, подрядился я сдуру юнгой на эту паршивую посудину, хотя она и топает в Стамбул, — ответил Франта. — И с чего, по-твоему, я это сделал, коли с таким же успехом мог наняться вон на тот красавец-корабль, который бросил якорь рядом с нами и, между прочим, держит курс на запад? С того, что хотел предостеречь тебя, дубина ты и олух, да, хотел тебя предупредить, жизнью за тебя рискнул, пошел к тебе, хотя в Стамбуле меня не ждет ничего иного, кроме посадки на кол! А ты никак не желаешь в это поверить!

— Конечно, не желаю. А поскольку я знаю, что ты поступил так из лучших чувств, то еще я не желаю, чтоб ты из-за меня потерпел хоть малейший ущерб. Если ты боишься вернуться в Стамбул, попрошу капитана отпустить тебя и не препятствовать твоему переходу на «Венецию».

Франта затрепетал от счастья и надежды.

— Так ту посудину «Венецией» зовут? — тихо спросил он.

— Ну да.

— А если капитан меня не отпустит?

— Я ему заплачу.

— А сам что будешь делать?

— Продолжать путь.

— В Стамбул?

— Конечно. Я не исключаю возможности беспорядков там, но они, без сомнения, не так ужасны, как ты слышал. Я сам не раз убеждался, до какого абсурда разрастается молва. И мысль о том, будто, достигнув моих ушей, молва может навести на меня страх и я поспешу навострить лыжи, — мне просто смешна.

Франта согласился с тем, что Петр прав и не может поступить иначе, поскольку у него, Франты, не такой уж авторитет, чтобы его предостережение прозвучало убедительно: мало говорить правду, нужна еще солидность, внушающая уважение, чтобы правда звучала правдиво; а у него, сына побродяжки, которая допилась до смерти дрянной водкой, этой солидности нет. Еще он попытался возразить, что молва и сплетни тут ни при чем, ведь он, Франта, разговаривал с людьми, которые сами были в Стамбуле и своими глазами видели эту бойню, но возражения его звучали бледно и неубедительно; они не сумели даже одолеть возрастающего нетерпения Петра и скуку, какие в деятельном человеке вызывает эканье-меканье и переливание из пустого в порожнее. Франта сдался.

— Ладно, не хочешь слушать, делай как знаешь. Я исполнил долг как старый товарищ, выложил тебе все как есть, уламывал как мог. Больше я ничего не могу для тебя сделать. Валяй теперь к капитану, потолкуй с ним обо мне, только сначала сними эти турецкие тряпки, потому как, если ты появишься на палубе в наряде первого после султана человека, нас расколошматят вдрызг, ахнуть не успеешь.

— Не вижу, с чего это мне на территории Турции снимать официальный турецкий костюм, — молвил, вставая, Петр.

— Господи, Петр, это уж чересчур, не валяй дурака! — воскликнул Франта, преграждая ему путь. — Тут уж дело не в тебе одном, это уж всех нас касается! Справедливо это, по-твоему? Справедливость у тебя с языка не сходит, а то, что всех нас укокошат, лишь бы вышло по-твоему, — это тебе семечки! С какой стати подыхать мне, да и всем людям на судне, упрямая твоя башка?!

— Не городи чепухи, — осадил его Петр. — Вспомни, что ты мужчина, постыдился бы! Я уже сказал, что сделаю по-твоему, чтобы потом ты на меня не пенял, — но чтоб мое снисхождение к твоему капризу зашло так далеко, чтоб я, ради спокойствия твоей заячьей душонки, сложил с себя внешние атрибуты моего звания — этого ты не можешь требовать!

— Говори по-человечески, я из твоих слов понял столько же, как теленок из календаря! — И Франта, прислонившись к двери, раскинул руки. — А я тебя в таком виде на палубу не пущу.

— Отойди, — сказал Петр.

— После дождичка в четверг, — сказал Франта. Петр схватил его за плечо с намерением оттолкнуть, но Франта, опустив голову, ринулся сам на него и обхватил вокруг пояса. Петр зажал его голову правой рукой — по терминологии борцов, применил «нельсон», каковой прием, при силе Петра, был весьма суровым и человеку менее выносливому, чем Франта, мог разом сломать шею; но в тот же миг Петр рухнул на пол, ибо Франта был мастер ставить подножки. Схватка продолжалась на узорчатом смирненском ковре, как вдруг их сдавленные ругательства, сопение и пыхтенье, вызванные высшим напряжением сил, перекрыли металлические дребезжащие звуки, страшные своей внезапностью; проникли они через раскрытый иллюминатор каюты, но, казалось, доносились откуда-то снизу, словно исторгались прямиком из преисподней:

— Внимание, все откройте ваши уши!

Уже одних этих слов, не слишком содержательных, но обещавших нечто достойное внимания, было достаточно, чтобы объятия обоих друзей, старавшихся переломать кости друг дружке, значительно ослабились; и они ослабевали все больше и больше и наконец совсем разомкнулись еще до того, как невидимый глашатай закончил свое сообщение. А оно гласило:

«Временное правительство Его Ясности принца Мустафы оповещает всех законопослушных людей доброй воли: объявлена награда в один миллион цехинов за поимку, умерщвление и приношение к ногам Его Ясности принца Мустафы отсеченной головы преступного паши Абдуллы, по прозвищу Ученость Его Величества, бывшего первого визиря преступного султана Ахмеда, постигнутого справедливой карой Аллаха, вследствие чего он умер смертью. К сему собственную руку приложил Его Ясность принц Мустафа…»

Сообщение это отбарабанил монотонным казенным голосом через жестяной раструб (ныне получивший изящное название «мегафон») рулевой шлюпки родосской военной комендатуры, сержант турецкой армии. Шлюпка эта, по-видимому, была привлечена появлением величественной «Венеции» — пока на рейде торчала одна небольшая и неинтересная «Дульсинея», родосские военные господа не желали себя обеспокоить.

Закончив сообщение по-турецки, на народном анатолийском наречии, сержант прогнусавил то же самое на плохом французском языке, после чего дал своим людям знак налечь на весла, и те погребли восвояси, радуясь, что исполнили обязанность, которую сам черт выдумал, заставляя их всякий раз подплывать к судам с одним и тем же идиотским сообщением, неизменно остававшимся без отклика, поскольку названный Абдулла несомненно давно мертв.

Франта и Петр, прекратив борьбу, тихо сидели на ковре, тяжело переводя дух.

— Вот видишь, — первым заговорил Франта. — А ты — «бабьи сплетни» да «заячья душа»… И чтоб я стыдился, и что вел себя как собака. Можешь не извиняться, я такой великодушный, что прощаю тебе. Султан откинул копыта, это ты своими ушами слышал. Теперь, поди, и остальному поверишь: и Лейла твоя приказала долго жить, и тесть, и вообще все, о ком было известно, что они хоть чуточку держались тебя. Если ты и теперь хочешь в Стамбул, то я тебе, факт, удивляюсь.

Петр, землисто-бледный, не хуже тех покойников, которых перечислил Франта, перевалился на колени и стал молча, обеими руками, срывать с себя парчовый наряд. А Франта, горечь которого несколько смягчили эти действия, свидетельствовавшие об отчаянии Петра, уже более мирным тоном начал уговаривать его не так уж близко к сердцу принимать катастрофу: ведь случилась-то она в его отсутствие, и ему не в чем себя упрекать. Во всем, в сущности, виноват зарезанный султан, который по непостижимой слабости не выполнил завета, данного всем властителям турецкой империи, — взяв власть, моментально истреблять всех своих братьев.

Наконец Петр, не слушавший разумные доводы Франты, промолвил — слова его звучали, правда, тихо, зато тем сильнее было их значение и содержание:

— Эта кривоногая собака Мустафа жаждет моей головы. Я с первой минуты знал, что он ввергнет меня в несчастье. С другой стороны, моей головы домогался папа. Благодарю, господа, за столь великую честь и даже не спрашиваю, не слишком ли она велика. Знаю и понимаю — моя голова мешает вам и бесит вас, однако я не доставлю радости ни тому, ни другому и не дам ее отрубить!

Говоря так, он раздирал в клочья турецкий наряд, а покончив с ним, в одном исподнем подошел к шкафу, встроенному в стенку, и облекся в потрепанный костюм бродячего дворянина, которым обзавелся во Франции, в городке Ньон.

— Нет, это еще не вечер, — бормотал он, и на лицо его постепенно возвращалась здоровая краска. — Потому что, Франта, даже после гибели султана я не остался одиноким и сирым. Есть у меня еще могущественный и умный друг и союзник, близко знакомый с папой и со всеми европейскими потентатами: некий патер Жозеф, чья главнейшая в жизни идея и мечта — воздвигнуть на Турцию крестовый поход. До сих пор это ему не удавалось, папа и короли, поглощенные своими эгоистическими делишками, оставались глухи к его агитации. Но если этому фанатичному попу протянет руку такой человек, как Петр Кукань из Кукани, и если вдобавок я воспользуюсь доверием французского короля ко мне — я ведь буквально всунул скипетр ему в руку, — то будет у нас такой крестовый поход, какого мир еще не видывал. Так что, в сущности, случилось лишь то, что центр тяжести моей политики переместился из Турции во Францию, и мое стремление предотвратить братоубийственную войну в Европе осуществится, ибо военное напряжение будет отведено против турок, которые только и заслуживают, чтобы их смели с лица земли.

Пока он говорил, в каюту донесся неясный голос, отдававший какие-то команды, после чего послышался топот ног и скрип ворота.

— А этот патер Жозеф — он во Франции? — спросил Франта.

— Да. Ты зачем спрашиваешь?

— Так, хотелось знать. Потому что мне очень интересно, как это ты попадешь во Францию.

— Мне не совсем ясен смысл вопроса. Если я из Франции добрался сюда, то почему же мне с тем же успехом не добраться обратно?

Франта возразил, что тут есть тонкое различие. Когда Петр плыл из Франции в Турцию, за его голову еще не назначили награду в миллион цехинов — во всяком случае, об этом не было известно на «Дульсинее». Миллион цехинов — громадная куча денег. Франта был бы крайне удивлен, если бы на судне ни у кого не разгорелся зуб на такие денежки.

— Я не испугался Бастилии, застенка, плахи, — ответил Петр. — Неужели испугаюсь кучки матросов?

— Испугаешься ты или нет, по-моему, не это главное. Один испугался, и ему оторвали голову, другой не испугался, и ему оторвали зад. А может, в аккурат наоборот, я такие вещи плохо запоминаю. Что до меня, то теперь я не хотел бы слишком уж задерживаться на этой посудине. Ты обещал замолвить словечко капитану, чтоб он меня отпустил.

— Попробую, — скачал Петр и вышел.

Капитан Ванделаар — трубка в зубах, руки за спиной, — расхаживал по палубе, приглядывая за двумя матросами, поднимавшими парус. «Дульсинея» слегка покачивалась на спокойной глади залива, еле заметно удаляясь от пристани.

— Что угодно, мсье де Кукан? — обратился капитан к пассажиру, когда тот приблизился. Капитан был уже не таким сердечным, как прежде, — теперь он был холоден и неприступен.

Петр, борясь с неприятным, а для человека его масштаба просто невыносимым чувством пристыженности, ответил, что он изменил план путешествия и желал бы немедленно пуститься в обратный путь к Марселю.

— Я этого ждал, — сказал капитан. — Но есть загвоздочка.

Петр спросил — какая?

— В Стамбуле я собирался пополнить запас пресной воды, — объяснил капитан. — Той, что у нас осталась, до Марселя не хватит. Придется остановиться где-нибудь по дороге. Но если я правильно понял причину изменения вашего маршрута, полагаю, вам не хотелось бы делать остановку в порту, находящемся под властью Турции.

— Сдается, я стал весьма неудобным пассажиром.

— Не отрицаю. Было ошибкой, что вы открыли мне свое турецкое имя и звание. Это слышал юнга, и теперь это знают все.

— Я готов покинуть «Дульсинею» в первом же христианском порту.

— Это будет весьма благородно с вашей стороны. Остается надеяться, что мы благополучно доберемся до такого порта. Еще что-нибудь, мсье де Кукан?

— Человек, которого вы взяли на место юнги, — мой друг. Я бы просил вас отпустить его с тем, чтобы он мог наняться на «Венецию».

— Это будет трудно сделать. Как видите, якоря уже подняты и мы плывем. Если он в самом деле ваш друг, пускай лучше остается с вами — он может оказаться вам полезным. Службы я от него не потребую. И советую вам ни на шаг не отходить друг от друга. Когда один из вас спит, другой пускай стоит на страже да хорошенько прислушивается. Оружие у вас есть?

Петр ответил, что, кроме шпаги, у него есть два пистолета.

— Я принесу вам еще два и запас патронов, но после наступления темноты, — сказал капитан. — Надеюсь, у вас есть достаточный опыт, и мне нет нужды объяснять, в каком вы положении.

— Я считал, что капитан отвечает за поведение команды.

— Безусловно, за поведение команды и за вашу безопасность я отвечаю жизнью. Вопрос лишь в том, стоит ли моя жизнь при таком стечении обстоятельств хоть понюшки табаку.