Мне потребовались специальные знания из самых разных областей науки — химии, физики, анатомии. И особенно зоологии, ибо с чего мне было начинать опыты, как не с экспериментов с насекомыми и мелкими животными. Как я торжествовал, когда мне впервые удалось отправить вышеупомянутую муху-однодневку в будущее на сорок восемь часов, то есть примерно лет на сто. К сожалению, я тогда еще не умел возвращать посланных мною существ из будущего и управлять их действиями на расстоянии.

5

      С Эрнстом Августом IV я в первые годы после моего возвращения в графство встречался нечасто, а когда случалось, мы обменивались вежливыми, ничего не значащими словами. Эта ситуация напоминала сегодняшнюю: тогда он воспринимал меня как ни на что не годного шута, отказавшего ему вдобавок в услуге; а сегодня он видит во мне обыкновенного рабочего своей фабрики, ничем, кроме некоторых странностей, не примечательного, сделавшего несколько рацпредложений, но внушающего лично ему, директору, подозрения из-за своей дружбы с этой кляузницей Региной Фленц.
      Я, кстати, стараюсь не слишком часто попадаться ему на глаза, не то он, чего доброго, еще вспомнит… Весьма важный в моем эксперименте с ним момент — картины былого как бы погашены в его памяти. Некоторые представления искоренить не удастся, это мне было ясно сразу, да и нужды в этом не было; какие-то схемы из прошлого, очевидно, накрепко засели в его мозгу, что-то такое ему грезилось из прошлой жизни, не то он не взялся бы сразу за изготовление антикварных изделий. Да и свою дворянскую приставку «фон» он отбросил только для вида. А от чувства вины, которое я ему прививал, не осталось и следа, характер его нисколько не изменился.
      Но если в 1786 году и в последующие годы мы с ним почти не соприкасались, если он не замечал меня — я-то был просто вынужден обращать на него внимание. В конце концов перемена настроения графа или новая вспышка ярости могли сильно помешать моей работе. И потом, как ни посмотри, он был главной фигурой в графстве, и каждый его шаг, и любое его слово становились в городе и окрестных деревнях предметом разговоров на целую неделю. Так что хотел я или нет, а заниматься персоной графа мне приходилось.
      Признаюсь, персона эта внимания заслуживала. То, что ему удалось добиться для Франкенфельд-Бирнбаха, государства карликового, права голоса в хоре больших немецких земель, — это не могло не внушать чувства, похожего на уважение. Он обладал изворотливостью дипломата, умел подбирать людей, которые, будучи его посланниками при дворах Саксонии, Тюрингии или нашего князя, становились убежденными защитниками его интересов. Ни одно из граничащих с графством владений не решалось предпринять активные действия против Эрнста Августа IV, не рискуя одновременно вступить в вооруженный конфликт с другим владением. В случае опасности Эрнст Август стравливал соседей.
      Да, он хитроумно укреплял свои позиции, заверяя, будто это послужит всеобщему благу. И сегодня оно не иначе. Выбрав подходящий момент, он всегда перекидывался на сторону сильнейшего: то заключал союз с католиками, то с лютеранами и без всякого смущения взывал к помощи великих государей вроде короля Пруссии или австрийской императрицы. Правда, только в тех случаях, когда «средние» государства все вместе могли проглотить Франкенфельд-Бирнбах.
      Теперь у него куда меньше пространства для маневра, но приемы остались прежними. Как он умеет стравливать район с областью, торговые организации с транспортными! Снабжение населения товарами ширпотреба для него до той поры на первом месте, пока ему кажется, что наверху этому придается большее значение, нежели экспорту. А то, что настроение рабочих из-за постоянных сверхурочных падает при этом до нуля, его не беспокоит.
      Что творилось на фабрике, когда бирнбахская пивная кружка с охотничьим соколом на крышке стала неожиданно пользоваться успехом в Канаде! Все остальные производственные процессы были приостановлены, и даже краснодеревщиков и художников-реставраторов поставили к керамическим печам. Во всех магазинах города и района месяцами нашей продукции не видели, даже наших знаменитых столиков красного дерева на одной ножке и картин с историческими памятниками Бирнбаха.
      Целый год потребовался потом фабрике, чтобы войти в привычный ритм. Два краснодеревщика подали заявления об уходе, распрощался с нами и один из лучших реставраторов. Однако Эрнст Август свою порцию похвал в печати получил. И хотя некоторое время фабрика числилась среди невыполняющих план, его, директора, позиции укрепились.
      Все повторяется: этот человек, обладающий некоторыми достоинствами, старается возвыситься любыми способами. Когда такой человек находится на скромной должности, не имея ни славы, ни власти, беда невелика, большого ущерба обществу он не принесет. Но если он поднимется и расправит крылья, дело принимает иной оборот. Его удары локтями становятся болезненными, он стремится использовать в собственных интересах любого встречного-поперечного, и не сдобровать тому, кто дает ему понять, что знает его взгляды, но их не разделяет и его истины не приемлет.
      Примерно двести лет назад я знавал многих, кто надолго отправлялся в тюремную башню только потому, что считал: в таком карликовом государстве, как Франкенфельд-Бирнбах, следует управлять демократичнее и без той безудержной роскоши, которая принята властителями империй.
      Резчику по дереву Рому, одному из немногих моих друзей, отрубили кисти рук, потому что на одном рельефе он придал придворным дамам и господам «в высшей степени неподобающие черты». Так, например, в воре, залезшем крестьянину в карман, было замечено сходство с самим Эрнстом Августом.
      Еще горше судьба молодого поэта Виттгштока, который издал под псевдонимом стихи, высмеивающие расточительность графини фон Рудов. Его подвергли столь мучительным пыткам, что он лишился рассудка.
      По сравнению с этими карами, которые граф считал совершенно оправданными, мелкие интриги Эрнста Августа против людей, противящихся его диктаторским замашкам на фабрике, можно счесть безобидными.
      Художник Бендорф, с которым мы до его отъезда из города отлично ладили, поместил однажды в стенной газете карикатуру, вызвавшую много смеха. Директор и ряд его сотрудников были изображены в виде гонщиков-велосипедистов, которые на соревнованиях за «Серебряную бирнбахскую кружку» сильно толкали в бок своих соперников.
      Эрнст Август улыбнулся при виде этой карикатуры (в отличие от начальника планового отдела Бирке, сразу начавшего брюзжать), но позаботился о том, чтобы у Бендорфа хлопот прибавилось. Почему-то вдруг его смелые эскизы для стильной мебели и напольных ваз перестали вызывать интерес производственников, а принимались только малозначительные проекты. Его, и без того потерявшего в заработке, перевели еще и в более низкий разряд тарифной сетки. Он подал заявление в конфликтную комиссию, и после некоторых проволочек ему все же выплатили полагавшееся за эскизы вознаграждение и вернули на прежнюю должность. Но работа перестала приносить человеку радость. Его начали сверх всякой меры загружать срочными заказами, и он не то что не мог отпроситься на полчаса, ему и вовремя уйти со службы не удавалось. Бендорф стал вспыльчивым, раздражительным и однажды после нелепого скандала, возникшего, что называется, на пустом месте, бросил на стол заявление об уходе.
      Нечто похожее произошло с одним из наших мастеров-часовщиков, поэтом-любителем Циммерлингом, позволившим себе на общем собрании взять на прицел чрезмерно пылкие похвалы Мани Клотц в адрес нашего директора. Он встал и прочитал сатирическое стихотворение — весь зал так и покатился со смеху. Но когда производство часов-кукушек временно сократилось, кому-то сразу пришла в голову идея перевести Циммерлинга в отдел упаковки. Он возмущался, отказывался, размахивал руками и случайно разбил при этом дорогую имитацию охотничьего ружья XVI века — спецзаказ для Швейцарии. Под суд его не отдали и денег за ущерб не потребовали. Ему, можно сказать, повезло. Но при всем этом везении он от огорчения заболел желтухой. От которой и лечится по сей день.
      Я уже говорил, что по сравнению со страданиями прошлых веков эти неприятности могут показаться мелкими. Но если приглядеться к ним при свете дня, окажется, что подлость Эрнста Августа стала еще изощреннее; в свое время, будучи графом, он открыто признавал, что пытать и казнить приказывал самолично, ибо считал себя вправе применять подобные кары. Я, как вы понимаете, далек от того, чтобы оправдывать тем самым его и его подручных. Но вот что мне представляется крайне важным: масштабы-то у нас сегодня совсем другие, чего ни коснись, в том числе и того, как мы относимся к обидам, прямым или косвенным.

6

      Когда в 1789 году во Франции произошла Великая революция, известия об этом событии дошли до нас с изрядным опозданием, и никто во Франкенфельд-Бирнбахе не допускал и мысли о возможности восстания наших крестьян. Слишком привыкли его властители видеть головы своих верноподданных склоненными, привыкли, что те безропотно платили подушные, поземельные, мельничные и иные подати, безвозмездно служили графу, содержали его двор и его избранниц, покорно следовали за светскими и духовными господами.
      Конечно, нашим крестьянам жилось не лучше, чем их собратьям в других германских землях. Они с утра до ночи трудились на своих клочках земли, ничего, кроме щей да черного хлеба, на столе не видели, страдали от всевозможных болезней, жили впроголодь от одного урожая до другого, в то время как графиня фон Рудов и первый советник Хирш задавали роскошные пиры.
      Но ведь они как будто всегда следовали девизу Эрнста Августа: все они, в том числе и беднейшие из бедных, — его, графа, дети, члены большой бирнбахской семьи. Но ведь они как будто всегда жили мирно, им ведь не приходилось, подобно французам, пруссакам и саксонцам, то и дело воевать. Что из того, если граф время от времени продавал в рекруты дюжину-другую своих крестьян — это когда его вынуждали платить заграничные долги. Не им это заведено, не при нем и кончится.
      И тем не менее они восстали. Правда, через несколько лет после революции во Франции, но тем более бурными эти события нам всем показались. Так вулкан, на долгое время затаившийся, исподволь накапливает лаву.
      Сыграло роль и то, что несколько лет подряд был неурожай; а как раз в тот год Эрнст Август обложил своих подданных новым обременительным налогом — по случаю визита князя следовало полностью преобразить дворцовый парк. Это дорогостоящая и совершенно излишняя затея стала последней каплей, переполнившей чашу терпения.
      Меня тоже раздражала такая расточительность, хотя в то время нищета моих земляков не особенно бросалась мне в глаза. Меня куда больше злило, что не отпускаются средства на науки. Не только на математику и философию, науки в некотором смысле отвлеченные, но даже на физику, медицину и экономику — области знаний, которые могли способствовать прогрессу в стране. Подкармливали же нескольких шарлатанов, пользовавшихся милостями графини. Прискорбнейшие обстоятельства!..
      Когда в начале девяностых годов я походатайствовал перед графиней за доктора аграрных наук, разработавшего программу мер по улучшению использования наших лугов и пастбищ, меня ждал отпор с ее стороны. Проект был многообещающий, но для начала требовались некоторые средства. И вдобавок он пусть и в незначительной степени, но задевал интересы правящей касты.
      У фаворитки-графини было красивое узкое лицо с чуть раскосыми глазами и большим ртом. Она сидела напротив меня на желтом диванчике в платье с глубоким декольте, завитая по последней парижской моде. В салоне ее небольшого дворца «О солей» — «Под солнцем» — на стене висела картина с купающимися нимфами. Поглаживая лежавшую на коленях пекинскую болонку, она поинтересовалась, почему ученый муж не явился к ней лично.
      — Он что, сам не может рассказать мне, что у него?
      Я оторвал взгляд от нимф и поглядел на нее с заискивающей улыбкой:
      — Он неоднократно пытался, графиня, но вы его не принимали.
      Удивление ее казалось искренним:
      — Вот как? Что-то не припоминаю. Правда, в последнее время я была чрезвычайно занята, могла и забыть. Хорошо, доложите вы.
      Я пустил в ход все свое красноречие. Объяснил ей замысел молодого ученого, все преимущества его проекта.
      Она слушала внимательно, она была неглупа, эта графиня.
      — А откуда мы возьмем деньги на лошадей и необходимый хозяйственный инвентарь?
      Я промолчал, ибо ответ на этот вопрос должна была дать именно она.
      — Я предвижу, во что это выльется, — проговорила она несколько погодя. — Придется сократить расходы на содержание конюшни, отложить постройку охотничьего домика, забыть о переустройстве парка. Нет, нет, мой милый, на это я никогда не подвигну графа.
      Нимфы смотрели на меня с издевкой, однако я не сдавался.
      — Но ведь это окупится… будущее страны…
      — Будущее! — сказала она. — Что нам известно о нем! Он хоть хорош собой, этот ваш доктор, чтобы я могла представить его графу?
      Чего нет, того нет.
      — Он так же незаметен, как и я, — попытался я отшутиться, но сразу почувствовал, как ее интерес к разговору тут же улетучился.
      — Хорошо. Мы все обдумаем, — бросила она свысока. — Посмотрим, что удастся сделать.
      Сделать не удалось ничего. А моему другу только и осталось, что положить проект на самое дно дубового сундука, который он унаследовал от своих родителей. Эрнст Август не пожелал отказаться ни от охотничьего домика, ни от шикарного выезда, ни тем более от роскошного парка.
      В марте 1795 года, когда в вырытый позади дворца пруд пустили воду и по его зеркальной глади заскользили гондолы с графскими гостями, а в крестьянских домах истощились последние запасы, тут она и разразилась, наша революция.
      В полдень 22 марта прошло заседание Гражданского совета Бирнбаха, на котором постановили, что «впредь так продолжаться не может! Долой насилие! Долой нищету!». После обеда подожгли дворец «О солей», а к вечеру сотни крестьян потянулись со всех сторон к графскому дворцу, чтобы призвать к ответу «гонителя правдолюбцев», как они называли Эрнста Августа.
      В тот день хлестал ливень и дул резкий ветер. Вооружившись косами, вилами и старинными ружьями с каменными замками, восставшие разогнали графскую гвардию, штурмом взяли графские склады и разобрали оружие. Они, столько лет сдерживавшие свою ненависть к господам, церемониться с ними не стали. Капитана презренных дворцовых гвардейцев, который с несколькими подчиненными встал у них на пути, разорвали на месте; первого советника Хирша, пытавшегося скрыться в поле, вздернули на дереве. Зато графиня фон Рудов отделалась легким испугом. Она еще утром догадалась, что запахло жареным, и бежала в Саксонию. Старшего придворного лесничего, на совести которого был не один бедолага, брошенный в тюрьму лишь за то, что поймал в лесу зайчонка, отхлестали плетью. Его судьбу разделили и многие другие придворные. Зато сам Эрнст Август пропал бесследно. Дрожавшие от страха слуги клялись захватившим дворец повстанцам, что графа только что видели в его покоях.
      В этот самый день, события которого ошеломили меня с той же силой, что и остальных, прямо к ним непричастных, я завершил наконец подготовку к моему великому скачку во времени. Позади остались годы, когда я проверял верность формул на лягушках и мухах-однодневках. Мне удалось даже послать в путешествие во времени кролика, лишь эксперимента с человеком я не проводил. Конечно, при этом я считал первым кандидатом в это путешествие самого себя. Несмотря на то что жил я уединенно и никого из посторонних в мои опыты не посвящал, я просто обязан был взять этот риск на себя — а в том, что подобное путешествие таит в себе опасность, я не сомневался. Поэтому я тщательнейшим образом подготовился к перенесению в будущее, а настоящее время рассматривал, так сказать, как прошлое.
      Однако восстание крестьян, события, о которых я рассказал выше, решимость мою поколебали. Я, разумеется, всей душой был на стороне восставших, и мне очень хотелось стать свидетелем дальнейшего развития событий. Как-то пойдут дела у нас во Франкенфельд-Бирнбахе? Я колебался, не зная, как мне быть. На улицу я выходить не решался: ведь люди считали, что я нахожусь под личным покровительством графини. Забежал ко мне сосед, рассказал кое-какие подробности и ушел. Наступил вечер, я сидел в кабинете, вслушиваясь в звуки, доносившиеся со стороны дворца, наблюдал за движущимися факелами и ждал. Я уже держал руку на рычаге, способном перевернуть мой мир, но нажать никак не решался. И в эту секунду в дверь моего кабинета постучали.
      Это был он, его графское высочество Эрнст Август IV собственной персоной. Сначала я даже не понял, что перепачканный в весенней грязи человек с прикрытым шарфом лицом и в нахлобученной на лоб меховой шапке — «наш отец и хозяин».
      — Вы что, не узнаете меня, Никлас? Мне грозит опасность. Меня ищут повсюду, они поклялись, что накинут петлю мне на шею. Впустите меня, Никлас, и позвольте пробыть у вас несколько дней, пока все не уляжется.
      Его слова меня смутили: я симпатизировал восставшим и вовсе не был склонен принимать его с распростертыми объятиями.
      — А почему, граф, вы ищете убежище у меня? Что-то я не припоминаю, чтобы нас с вами связывали дружеские чувства. Почему бы вам не пойти к священнику?
      — Исключается. Там меня будут искать в первую очередь. Кроме того, я не могу выйти на улицу, не опасаясь быть узнанным. Сейчас везде зажгли факелы… Счастье еще, что мне удалось добраться сюда. Ну, дайте мне приют хотя бы на несколько часов. Когда это кончится, вам зачтется; я услуг не забываю.
      Он рассчитывал на своих владетельных друзей, и, возможно, не без оснований. Если тамошние крестьяне не поднимутся, восстание у нас рано или поздно будет подавлено. Тем более следовало отказать графу или даже позвать кого-нибудь из повстанцев. Но в эти мгновения у меня мелькнула мысль… Нет, не сочувствие ее вызвало, а скорее желание доказать именно этому Эрнсту Августу, как он меня недооценил и сколь он мелок, в сущности, по сравнению со мной.
      Я впустил его, закрыл дверь на засов, закрыл ставни. Он вздохнул с видимым облегчением, от былой его чванливости мало что осталось. Конечно, граф думал о мести, но пока его больше волновало, как спастись самому. Эрнст Август рассказал мне, что семью свою со всеми драгоценностями он сумел утром переправить через границу, а сам еще задержался. И вдруг все пути к бегству оказались отрезанными. С грехом пополам ему удалось бежать через дворцовый подвал.
      Я почти не воспринимал его слов. Он все еще продолжал говорить, а я решил немедленно привести в исполнение свое намерение. Я провел Эрнста Августа в лабораторию под предлогом, что ему следует отдохнуть, и усадил его в кресло. Я вполне мог бы его оглушить и отправить в будущее в «сонном» виде, но мне хотелось знать, испугается ли он. Итак, я привел в действие механические захваты. И неожиданно для графа его ноги и руки оказались в тисках, а тело с силой прижало к креслу.
      Его испуганное лицо и вырвавшийся из груди глухой стон вознаградили меня за долгие годы унижений. Он, очевидно, решил, что я перехитрил его и выдам повстанцам. Ну, что до этого, то я успокоил графа, сказав, что его опасения напрасны. На желании отомстить, вернувшись к власти во Франкенфельд-Бирнбахе, придется поставить крест, но петли он может не опасаться. Если он, конечно, не повторит своих ошибок там, куда я его посылаю. Напротив, он еще должен радоваться, ведь он окажется первым человеком, совершившим подобное путешествие.
      Он, наверно, принял меня за сумасшедшего и проклял тот день и час, когда постучал в мою дверь. Не поверив ни одному моему слову, он думал, что я, обуреваемый безумной идеей, намерен убить его с помощью какого-то эксперимента. Граф умолял отпустить его: взывал к господу богу, молил о помощи, а после, когда это не помогло, стал угрожать всеми муками ада, которые мне уготованы, как всем чернокнижникам. Стенания графа мне надоели, я усыпил его и стал готовить тело к перемещению во времени. Он должен был забыть почти все о своем прошлом и там, где он окажется, рассчитывать исключительно на себя.
      Путешествие — или, лучше сказать, «прыжок» — было рискованным, но мы перенесли все связанные с ним трудности. Поскольку Эрнст Август ни в коем случае не должен был узнать меня в будущем, я не только погасил в его мозгу всякое воспоминание обо мне, но и несколько сократил его путь. Он прибыл сюда в конце пятидесятых годов, я — в начале семидесятых. А так как в пути мы постарели всего на час, ему в 1972 году было пятьдесят два, а мне — тридцать девять. В иные времена я был старше Эрнста Августа на два года.
      Никого, наверно, не удивит, что, когда я оказался в настоящем, мне было не до Эрнста Августа IV. Сначала следовало оглядеться, разобраться, что к чему, ощутить влияние нового и волнующего. Ведя затворническую жизнь в лаборатории, я даже в общих чертах не представлял себе, каким может быть характер происшедших за два века перемен. Правда, я предполагал увидеть новое не только в науке и технике, но и в общественной жизни.
      Но уже одни лишь внешние изменения вызвали у меня шок. Куда подевались леса, подходившие на востоке и на севере почти к самому дворцу; где Принцессин холм на южной окраине городка? Дворец на месте, это да, причем его недавно реставрировали, он стал музеем, привлекающим туристов, своих и иностранных. Но все вокруг!.. Там, где стояли великолепные леса и простирались поля и луга с сочной травой, ощерились теперь бесконечные плоские и грязные траншеи, у краев которых с адским грохотом ползали огромные стальные машины. Фантазия рисовала разные чудесные машины будущего, но подобного тому, что я увидел на комбинате по добыче бурого угля, я себе представить не мог.
      Или крупноблочное и панельное строительство в Нойбирнбахе. Химический комбинат с его цехами и трубами, автострада вокруг города. Ни одной телеги на покрытых асфальтом улицах, ни единого всадника, ни одного осла, зато скопления легковых автомобилей, мотоциклов и автобусов, а по ту сторону шахты — железная дорога. Здесь не место описывать, как я всякий раз терял дар речи, когда воочию видел свой первый самолет, первую моторную лодку, первый поезд метро; как я в первый раз включил радио и смотрел первую телепередачу. Мне стоило неимоверных усилий привыкнуть к уличному шуму. Бог мой, сколько в этой жизни шума; прогресс прогрессом, но неудобств хватает. Когда я стал свидетелем уличной катастрофы (грузовик на полном ходу врезался в малолитражку), я испытал страстную тоску по пышной зелени лугов моей юности, по мирному крику запряженных в повозки осликов.
      Я предвидел, что князья потеряют ряд своих привилегий, но что они совершенно исчезнут, что вообще не будет помещиков, что леса не будут принадлежать частным владельцам, по рекам и озерам будут плавать не чьи-то собственные суда, я и вообразить не мог. Не сразу я привык и к тому, что женщины одеваются как мужчины, обучаются в университетах и пьют в барах пиво. Что рабочему незачем больше ломать шапку перед начальством, что крестьяне будут приветствовать бургомистра рукопожатием, а не кланяясь до земли, — этого я тоже не мог ожидать. И еще многого-многого другого.
      Словом, мне пришлось основательно перестраиваться, сосредоточив на этом весь свой ум и волю. Не мог же я просто наблюдать и удивляться, мне было необходимо действовать, строить новую жизнь!
      Питание, квартира, документы, одежда: мог ли я предусмотреть, предвидеть все трудности, с которыми пришлось столкнуться? Какие сложности, например, вызовет обмен нескольких золотых монет, которые я прихватил из прошлого, как непросто окажется снять скромную комнату, приобрести необходимую мебель, а особенно — обзавестись документами!
      Но в конце концов все трудности остались позади, мои способности изобретателя, мои навыки шлифовщика стекол для оптики помогли мне стать на ноги, и вскоре мысли мои потекли по привычному руслу. Меня интересовала судьба Эрнста Августа, я навел о нем справки. Долго искать не пришлось. Через несколько недель моего пребывания в нашем времени я встретился с ним, прогуливаясь по парку. А до этого он улыбнулся мне с первой страницы городской газеты.
      Я сразу узнал его, хотя он и состарился. Его сняли во весь рост в рабочем кабинете на фоне мебели, скромной и вместе с тем безусловно стильной, отмеченной печатью античной элегантности. Левой рукой он поглаживал пузатую вазу, на его губах играла победная улыбка. Подпись под фотографией гласила: «Э. А. Франкенфельд, переехавший в наш город каких-то десять лет назад, сегодня директор фабрики «Антиквар», предприятия, успешно справляющегося с ответственными экспортными поставками».
      Удивлению моему не было границ. «Директор фабрики? Как он этого добился? Мое почтение, — подумал я, — в прошлом он много дурного натворил, но сейчас, очевидно, стал другим человеком. Молодец, постарался. Ведь если вдуматься, в юности он ничему не учился и профессии не приобрел».
      Ну, что он умел? Скакать верхом? Стрелять из охотничьего ружья? Не слишком-то много. Одним словом, у него, на мой взгляд, не было никаких предпосылок, чтобы воскреснуть в подобном обличье. Его успехи заставили меня обо многом задуматься. Я еще мало знал о новом времени, но не исключал, что импозантная внешность этого человека, его внешняя невозмутимость и безапелляционность суждений и помогли ему в конечном счете занять столь заметную должность.
      Если он что и умел всегда, то это использовать людей и заставлять их работать на себя. Э. А. Франкенфельд! Нет, я обязательно должен был удостовериться, чему он своими успехами обязан.

7

      Крестьянское восстание в Бирнбахе, сведения о котором были обнародованы всего несколько лет назад благодаря заслугам ученых-историков Д. и Г. Бренена, закончилось, как и предсказывал Эрнст Август в моей лаборатории, кровавой бойней, устроенной войсками короля Саксонии и нашего князя. Оба властителя возвели на престол слабоумного младшего брата графа. Графской семье вернули ее имения, графиня фон Рудов свое потеряла, но оно было возмещено в виде большой суммы из государственной казны. Она вышла замуж за гессенского банкира, принеся ему в приданое дворянский титул. Впоследствии она сотрудничала с администрацией Наполеона и после поражения его в России вынуждена была уйти в монастырь. Эта версия убедительной мне не кажется. Я-то фон Рудов помню! Она… и монастырь! Ну нет…
      Эрнст Август IV, по данным этих историков, пропал в круговерти революции; возможно, он и монах, задержанный повстанцами при попытке перехода границы и повешенный ими, потому что его приняли за известного ростовщика, — одно и тоже лицо. Это всего лишь предание. Мне лучше знать, куда попевался граф, но возражать ученым я не стану. Кто мне поверит!
      Фабрика, где директором стал Э. А., возникла шесть лет назад, когда объединилось несколько артелей, производивших сувениры. И за недолгое время это худосочное поначалу предприятие стало одним из ведущих в области изготовления «нового антиквариата».
      — Это заслуга шефа, — сказала мне Маня Клотц, когда я уже работал в конструкторском бюро и мы обсуждали с ней проблему изготовления венецианских зеркал. — Шеф первым почувствовал приближение волны ностальгии; тогда керосиновые лампы и фарфоровые соусники валялись еще у большинства на чердаке или в подвале. Только и разговоров было, что о суперсовременных линиях и формах. Но он сумел преодолеть сопротивление и наладил изготовление сувениров старинного образца. И мы видим, чутье его не подвело.
      Что ж, может, оно и так. Особого рода нюх у Э. А. был всегда. А «преодолевать сопротивление» людей, становившихся у него на пути, он тоже умел. Если уж говорить начистоту, то я не отрицаю некоторых его заслуг. Я не хочу поставить ему в вину, что для своей новой карьеры он воспользовался смутными воспоминаниями из собственного прошлого. Я не виню сопутствующие обстоятельства: районному руководству весьма кстати пришлись данные об успехах вновь образовАпюго предприятия. Особенно в то время, когда сельскохозяйственный кооператив в Кляйн-Бирнбахе хромал на обе ноги, а химзавод ходил в отстающих.
      Но я не умолчу о его стремлении жить и руководить по примеру своих предков-феодалов. Он окружил себя людьми, повторявшими каждое его слово. Он позволял льстить себе на фабричных и профсоюзных собраниях. Критику своих действий он терпел только для вида, будучи внутренне убежден, что его мнение — единственно правильное. И в результате всего этого он принимал волевые решения, которые, если вникнуть, скорее разрушали здоровый климат в коллективе, чем способствовали его сплочению.
      Но даже побывав на «Антикваре», это можно было заметить не сразу. Над фабричными воротами висели лозунги и призывы, как и у всех. В конструкторском бюро работа шла на всех парах. А то, что краснодеревщики неделями не уходили домой, потому что шеф взялся за исполнение сложнейшего экспортного заказа, хотя у фабрики таких возможностей не было, что чеканщики целыми неделями слонялись без дела, потому что шеф по той же причине вместо медных и латунных листов заказал дорогие сорта дерева, увидел и понял бы только тот, кто пробыл бы на фабрике подольше. Другие примеры я уже приводил. Нет, для такой должности он не годился.
      Я упоминал уже о «придворном» окружении Франкенфельда, о Мане Клотц, его возлюбленной, выступавшей на всех приемах, пресс-конференциях или торжественных встречах с хвалебными речами, о Беньямине из фабкома, о Бирке, «первом советнике» Э. А., я мог бы сказать еще о секретарше директора Бондаш, настоящей придворной даме, с высокомерием ставящей препоны людям, которые добиваются приема у шефа по важному делу, о его любимцах Брендене и Рише, никогда в жизни не ставшими бы начальниками отделов, если бы они с такой горячностью не поддерживали каждое предложение директора и не спешили исполнить любое его желание.
      Хочу привести еще один — последний — пример, заставивший меня разоблачить двойную игру Э. А. В нашем обществе нет и не может быть места двуличию, карьеризму и аристократическому своеволию. Этот случай задевает меня лично. Я уже несколько раз говорил о Регине Фленц, девушке, ближе которой у меня нет никого на свете. Познакомились мы с ней на новогоднем вечере. Я попал на него, потому что хотел понаблюдать за Э. А. в неофициальной обстановке. И тут я разговорился с молодой женщиной, на которую прежде внимания не обращал. Может быть, мне особенно понравилось то, с какой серьезностью она говорила о научной фантастике, может, дружеская атмосфера и несколько бокалов вина сделали свое дело — во всяком случае, общий язык мы нашли быстро. Регина работает в плановом отделе под началом у Бирке, но в отличие от своего непосредственного руководителя и еще кое-кого стиль и манеры Э. А. у нее симпатий не вызывают. Наоборот!