- Что ты сказал? Бей по морде!
      - Шпион? Агитировать!
      - Тащи, там разберут!
      Из толпы выскочила девушка, в накидке.
      - Господа, так нельзя! - закричала она.
      - А ты кто такая? Фря выискалась!
      - Как вам нестыдно!.. - попробовала она усовестить хулиганов.
      - Сообщница. Ах, стерва... Бей ее!
      - Стой! А ну, раздвиньсь.
      Юнг поддал плечом, и толпа расступилась.
      - Бить, граждане, нельзя! По законам революции это называется самосудом, а за самосуд - к стенке.
      Юнг выразительно поиграл маузером.
      Появление вооруженных людей охладило воинственный пыл толпы. Она начала расходиться.
      Рабочий стоял, размазывая кровь по лицу.
      - На, вытри, - Юнг протянул ему тряпицу. - А вы, барышня, видно, не робкого десятка, - обратился Юнг к девушке.
      Она улыбнулась.
      - Ну, прощевайте!
      Девушка пристально посмотрела вслед Юнгу.
      - Здравствуй, Иван Ильич! - Кувалдин крепко пожал руку комиссара Широких.
      - Что у тебя вчера за история получилась?
      - История очень даже непонятная. Случайно нашим ребятам стало известно, что готовится покушение на группу людей. И люди эти будто хорошие. Ну как тут остаться спокойным. Послал Юнга, но строго приказал не вмешиваться без крайней надобности. Не могу я, Степан Гаврилович, спокойно смотреть, когда всякие проходимцы хозяйничают под боком.
      - Будь осторожен, Иван Ильич, не ровен час, враги наши только и ждут, чтобы обвинить нас во всяких историях.
      - Ну, об этом не беспокойся, ребята выполнили приказ добросовестно, хотя предотвратить убийство и не удалось. А история действительно странная...
      Вошел Юнг, внес чайник, окутанный паром, буханку хлеба, связку сухой, как хворост, воблы.
      - Разрешите угостить чайком.
      - А я сейчас попробую сахаринчику раздобыть.
      Юнг ушел.
      Кувалдин вытащил из нагрудного кармана плотный пакет и подал его Широких.
      - Что это?
      - Директивы.
      Видя, что комиссар хочет вскрыть пакет, он придержал его руку.
      - Здесь инструкция, шифры, явки. Познакомишься потом. Прочтешь, немедленно уничтожь.
      Широких с удивлением посмотрел на Кувалдина.
      - Какие шифры и явки?
      - Есть решение ЦК о подготовке нашей партии к переходу на нелегальное положение.
      Широких медленно встал.
      - В подполье?..
      - Да, Иван Ильич! Чуешь, что творится кругом? Контрреволюция голову подымает. С фронта отозваны юнкерские и казачьи части, но задушить революцию им все равно не удастся. А подполья мы не боимся. Оружие, имеющееся в наличии, надежно спрячь. О месте, где оно будет укрыто, сообщить лично мне. Кому думаешь поручить это дело?
      - Юнгу.
      Глава 6
      Выстрел в лицо
      Страшные дни переживала залитая кровью столица Российского государства.
      Миллионная армия, плохо обученная, плохо вооруженная, проданная и преданная своими же генералами, - отступала. "
      Мира и хлеба! Хлеба и мира!" - кричали демонстранты в колоннах. Вместо мира правительство двинуло на столицу усмирительные полки и дивизии карателей, вместо хлеба - свинцовые пули и снаряды.
      Петроград был наводнен шпионами и провокаторами.
      Многочисленные объявления оповещали жителей столицы, что большевики являются "государственными преступниками". За голову Ленина было назначено огромное вознаграждение.
      По ночам пьяные черносотенцы и "спасители христовой веры" громили еврейские кварталы, убивали и насиловали женщин, расстреливали тут же, на пороге дома. Трупы не разрешали убирать по нескольку дней.
      Почти все революционно настроенные части под угрозой расстрела были отправлены на передовые линии фронта, немногочисленные отряды Красной гвардии разоружены, а красногвардейцы разогнаны.
      Большевики ушли в глубокое подполье.
      День и ночь усиленные разъезды казаков патрулировали по улицам для соблюдения "порядка" и "спокойствия".
      В один из таких дней "порядка" и "спокойствия" шел по улицам Петрограда Семен Юнг в чужом платье, под чужим именем. "
      Где найти Кувалдина?"
      Уже три явки посетил Юнг, но все они оказались проваленными. На одной из них он едва не попал в лапы юнкеров, помогли быстрые ноги.
      Теперь он шел на четвертую и последнюю, шел, и сердце замирало: вдруг и здесь провал.
      Нужно было спешить. В городе военное положение, и после 8 часов патруль забирал поголовно всех. Юнг чуть ускорил шаг. Благополучно прошел несколько кварталов. Вот и нужный дом.
      Юнг поравнялся с калиткой. Прежде чем открыть ее, незаметно и зорко огляделся и только после этого вошел.
      Чистый двор, крохотный садик, дорожки, посыпанные песком.
      На его стук сразу же раздался голос:
      - Кто там?
      - Мне Гаврюка можно увидеть?
      Внутри завозились, дверь открылась, на пороге появился старик в грязном переднике.
      Увидев Юнга, пристально посмотрел на него.
      - Мне бы Гаврюка Сысой Сысоича, заказы на обувь он принимает или...
      Юнг не успел закончить. Старик вдруг отпрянул, загораживая руками дверь, закричал надрывным старческим голосом.
      - Беги, сынок! Беги, род...
      Сзади кто-то зажал ему ладонью рот.
      Юнг прыгнул с крыльца. Сразу же хлопнул выстрел. Очутившись за калиткой, Юнг бросился бежать вдоль улицы, но навстречу бежали какие-то люди, тогда он круто свернул в первые попавшиеся ворота.
      За спиной раздался свист, тяжелый, громыхающий топот.
      Юнг заскочил в парадное, наверх вела лестница. Секунду помедлил и бросился по ней. На ходу выхватил наган. На самом верхнем этаже оказалось несколько дверей. Постучать?
      Кто знает, что за люди. Глянул вверх, так и есть - квадратный чердачный люк.
      Поднялся по тонкой приставной лестнице, нажал плечом, люк открылся. Юнг лег на край люка и, втянув лестницу, плотно прикрыл за собой крышку. На чердаке темно, зажег спичку, но она сразу погасла. "
      Что же теперь делать? Живым они все равно не возьмут". В глубине чердака что-то вроде окна. Подполз: так и есть, доски приставлены, осторожно разобрал, выглянул. Перед ним железная крыша, покрытая облезлой краской.
      Шагнул. Железо загремело, Юнг сразу присел, скинул сапоги, сунул их под мышки и, стараясь не шуметь, дошел до конца крыши. В двух саженях - угол другого дома. Юнг смерил на глаз расстояние, глянул вниз - четыре этажа, сразу под крышей гладкая стена. Окон на этой стороне дома нет.
      Юнг лег на живот и заглянул под крышу. Широкий стропильный брус поддерживал основание крыши. В голове мелькнула мысль. "Э-э, была не была!" Сапоги Юнг забросил на соседний двор. Быстрым кошачьим движением перегнулся, ухватился за брус и повис, цепко ухватившись, над пропастью.
      Унтер-офицер в сопровождении десятка солдат медленно поднимался по лестнице, на каждом этаже оставлял охрану.
      Дошли до верхнего этажа. Никого нет.
      - Гришин.
      - Я!
      - Горбаненко.
      - Тута!
      - Начинайте обыск. Врешь, собака, не уйдешь! - цедил унтер-офицер.
      По всем этажам солдаты застучали прикладами в двери квартир.
      - Открывай, сучьи дети. Выходи, куда комиссара сховали?!
      Жильцы молчали.
      Гришин с двумя солдатами, приставив стол взятый из квартиры, полезли на чердак. Солдаты боязливо жались друг к другу. Обследовали чердак. Пусто. Один из солдат молча указал на разобранные доски чердачного окна.
      - А ну, оставайся тут, я сейчас!
      Гришин вылез на крышу. Пусто. "Куда же он девался, черт?! А смелый парень", - мелькнула мысль.
      Напрасно унтер беснуется там. Он, Гришин, знает, какой дорогой ушел комиссар. Гришин лег на живот и заглянул вниз. Он увидел высокую стену, которая проходила на уровне третьего этажа, недалеко от дома. Стараясь лучше разглядеть, Гришин еще больше перегнулся и вздрогнул. Под самым карнизом крыши, уцепившись руками за стропила, висел, плотно прижавшись к стене, босой человек. Глаза их встретились.
      "
      Э, как человек за жизнь цепляется", - подумал Гришин. Вкралось сомнение: а к чему все это? Разве этот беспомощный босой человек сделал какое-нибудь зло ему, крестьянину из Тульской губернии? За что же он его будет убивать?
      Шепнул чуть слышно:
      - Слышь, браток, потерпи-ка... - и исчез.
      Через полчаса унтер-офицер стоял перед солдатами и от удивления даже не ругался.
      - Ведь вот, дьявол, ушел. Гришин! Да хорошо ли ты осмотрел чердак?
      - Хорошо, господин унтер-офицер.
      - А крышу?
      - И крышу.
      - Ну, и ничего?
      - Ничего, господин унтер-офицер!
      Юнг потерял представление о времени, руки затекли и уже почти не слушались. Силы убывали с каждой минутой. После встречи с солдатом он долго ждал. Но никто больше не пришел. Нет! Его не выдали. Теплое чувство шевельнулось к этому неизвестному солдату. Юнг не боялся, что его заметят снизу. Глухая стена была надежным укрытием. Его могли заметить с противоположной стороны улицы, но редкие прохожие скорей смотрят под ноги, чем перед собой. Юнг попробовал подтянуться и с ужасом убедился, что не может.
      Неужели конец? Нет, у него хватит сил подтянуться, ухватиться за край крыши, а там он спасен. Но когда он мысленно представил, что предстоит проделать его обессиленным рукам, то понял, что никогда не сможет этого сделать. Напрасно босые пальцы ног искали какую-нибудь опору. Они только скользили по гладкой поверхности стены. Юнг закрыл глаза и попробовал еще раз подтянуться. Неимоверными усилиями это ему почти удалось. Теперь нужно было зацепиться за край крыши, но сразу же в сознание вошла предельно ясная мысль: если он хоть на одно мгновение ослабит мертвую хватку, то обессилевшие руки его не удержат. "
      Да, это конец. Нужно примириться. Лучше сразу разжать пальцы и прекратить эту нечеловеческую муку. А как Широких? - мелькнула мысль. - Ведь он ждет меня".
      Юнг очнулся.
      Вдруг он почувствовал, что пальцы начинают скользить.
      Юнг подтянул ноги, оттолкнулся. Руки скользнули по гладкой поверхности стены - и он полетел вниз.
      Комиссар Широких в задумчивости ходил по узкой грязной комнатушке и тихо напевал: "Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне".
      Прикрутил коптилку, посмотрел на часы - без четверти двенадцать. Что-то Юнг сегодня запаздывает.
      Положение было сложным. Партия ушла в подполье. Он являлся одним из ее звеньев.
      Он знал, что его искали. Искали свои и, в особенности, чужие. На улицах он мог появляться только с наступлением темноты, но и тогда усиленные патрули мешали передвижению.
      Днем первый же шпик опознал бы его. Широких должен был держать связь с центром, но вот уже пятый день он находится в полном неведении о происходивших событиях. А события, если судить по обстановке, не сулят ничего доброго. Провалились одна за другой три явочные квартиры. Оставалась четвертая и последняя, которую сегодня должен установить Юнг. Неужели и здесь провал?
      Случайно ли попались люди, которые должны были осуществлять с ним связь... Или... где-то действовал провокатор.
      Это нужно было проверить. Но как?
      События последних дней были настолько стремительны, что ему хотя и удалось с большим трудом укрыть оружие, но сообщить о его местонахождении он уже не успел.
      Положение осложнялось еще тем, что условная квартира, где он должен был находиться, была занята группой прибывших с фронта офицеров. Пришлось срочно перейти на другую конспиративную квартиру, но там был провал. Пришлось в третий раз сменить квартиру. Но о ней знал только Юнг. Рисковать сейчас, пока он не получит сообщения от Юнга, он не имеет права. Если к утру Юнг не вернется, придется идти самому.
      Он знал, какая это трудная задача, не зная явок, связаться с центром, находящимся в глубоком подполье.
      Был только один выход - идти на условную квартиру, занятую офицерами, и попытаться связаться с ее жильцами, если они еще на свободе.
      Он подошел к окну и приложил к нему ухо. Все было тихо. Снял тужурку, проверил наган, сунул его под подушку и прилег на койку.
      Среди ночи он проснулся. Ему послышался какой-то звук. Сон разом отлетел. Широких вскочил на ноги, готовый к любым действиям, прильнул к двери и замер. Но все было тихо. "Мыши", - подумал он и лег на койку. Снова послышался тихий звук, отчетливо раздавшийся в пустых помещениях. Слух уловил чьи-то мягкие шаги, они приближались. Вот совершенно отчетливо послышалось чье-то дыхание.
      Широких почувствовал, как его охватывает незнакомое чувство страха, но он сейчас же овладел собой. Если это за ним - выход только через дверь. Окно закрыто глухой ставней. Может быть, кто случайно забрел? Вспомнились рассказы о привидениях и прочей чепухе.
      Шаги постепенно стихли. Он взглянул на часы, было пять часов. Мутный рассвет пробивался сквозь ставни.
      Спустя некоторое время Широких, спрятав под пол старую одежду, переоделся и осторожно открыл дверь.
      Внимание его привлекла доска, оторванная и приставленная около выхода. Из-под нее выглядывал какой-то сверток.
      Он отодвинул доску в сторону, сверток упал и развернулся.
      Широких с удивлением его рассмотрел.
      Это были поношенное офицерское галифе, белая женская кружевная сорочка и опорки. "
      Так вот кто был ночной гость", - подумал он. Широких узнал одежду мальчугана, которого несколько дней назад приводил Юнг.
      В руки Ивану Ильичу попался небольшой кусочек картона, запутанный в складках одежды. Но он не обратил на него внимания.
      Судьба вторично сталкивала его с этим мальчуганом.
      Значит, ночью это он был в доме. Но почему здесь его одежда, ведь не мог же он уйти голым?
      А, быть может, он еще здесь? Кто этот странный мальчуган, что он здесь делает?
      Иван Ильич прошел в конец коридора. Здесь была лестница, ведущая на второй этаж.
      Обычная картина поспешного бегства представилась его глазам, когда он очутился наверху. Всюду валялись бумаги, мусор. Двери нескольких комнат были настежь распахнуты.
      Широких на цыпочках подошел к тем, что были прикрыты.
      За первыми двумя он ничего не услышал, но когда подошел к следующей, ему почудился какой-то шорох.
      Он резко рванул дверь на себя.
      В комнате было темно. Но он успел заметить, как метнулась какая-то фигура.
      В следующее мгновенье огненный вихрь ударил ему в лицо и опрокинул навзничь.
      Перед гаснущим взором мелькнуло женское перекошенное лицо.
      Глава 7
      Отвергнутое предложение
      - Соня! Соня! - никто не отозвался.
      - Где ты вечно пропадаешь, упрямая девчонка? - Профессор Александр Неронович Щетинин прошел несколько комнат в поисках дочери. - Соня! - позвал он еще раз. - Ах, боже мой, куда она исчезла?
      - Иду, иду, папа, - донеслось до него.
      Профессор выглянул в окно. По свежей утренней росе бежала девушка в легком светлом платье, с распущенными волосами.
      - Ты уже встал, папа? А я делаю утреннюю прогулку.
      Спустя некоторое время, профессор с дочерью сидели за маленьким круглым столом. На нем дымился кофейник, в изящной фарфоровой вазе лежало несколько аккуратно нарезанных ломтиков черного хлеба. Профессор пил кофе мелкими глотками, по временам откидываясь на спинку венского стула, салфеткой смахивал с лица бисеринки пота.
      К столу подавала полная, рыхлая женщина в простом ситцевом платье. Скрестив руки на полной груди, она монотонно рассказывала:
      - У Бубновых третий день хлеба не выпекают. Мается народ, и когда только все это кончится. Вот, жили мирно, - на тебе, без царя-батюшки жить захотели. Оно и обернулось. Хлеба нет, мяса нет, яйца - я и цвет их уже забыла. А тут еще опять война, енерал какой-то на Питер прет. На улицах страсть, что творится. Народу - откуда взялось, да все с ружьями под песни ходят. А песни... и... и... допрежь за энти песни враз в Сибирь, а сейчас ничего, дерут глотки. Свобода, сам себе управа. Вчерась куму встретила, так она говорит, под Питером все, как есть, энтими - как их? - окопами исковыряли. Енерала встревать собрались. А енерал-то Корнилов какой-то.
      - Ну, полно, Фрося, - приговорил профессор, вставая. - Сколько у тебя денег осталось?
      Фрося вскинула глаза к потолку, пошевелила губами. Назвала сумму.
      Профессор подошел к столику, порывшись, достал две бумажки, протянул их Фросе. Та убрала со стола и направилась к выходу, в дверях остановилась.
      - Александр Неронович, может, щей на обед сготовить, оно-то дешевле.
      - Готовь, что хочешь, Фрося. - Александр Неронович подошел к креслу, вынул было по привычке зубочистку, но вспомнив что-то, засунул ее снова в жилет.
      Софья сидела на тахте, подобрав ноги и ладонями подперев голову.
      - Я замечаю, что ты уже некоторое время ходишь какая-то рассеянная, что с тобой, Софья? - заговорил Александр Неронович, перелистывая небольшой томик, очутившийся под рукой.
      Софья подняла глаза.
      - Ничего, папа, я все думаю, что происходит вокруг нас. Мне давно хочется поговорить с тобой, папа, послушать твое мнение, ведь ты меня не балуешь серьезными разговорами. Я для тебя все еще гимназистка.
      Александр Неронович встал и, заложив руки за спину, прошелся несколько раз по комнате.
      - Ты хочешь выслушать мою точку зрения на происходящее? Изволь! Я считаю, что события, которые происходят сейчас в стране, - временные; власть возьмет новый монарх или же Россия подвергнется иностранному нашествию, и это будет в сто раз хуже.
      - Я очень сомневаюсь, папа, чтобы это случилось, - возразила Софья и слегка прикусила губы (она еще никогда не прекословила отцу). - Сейчас восстала вся Россия, и никогда не будет власти монарха, в этом я убеждена. Ты не замечаешь, папа, что сейчас в стране образовалось несколько партий. Сейчас трудно сказать, какая из этих партий наиболее правильная, за какой из них пойдет народ. Но я твердо убеждена, что такая партия есть, что именно эта партия возьмет власть. Ты хочешь, папа, соблюдать нейтралитет, - продолжала Софья, - переждать, отсидеться в это неспокойное время. Я смотрю на это иначе. Отстать от жизни сейчас - значит, очутиться за ее пределами.
      Александр Неронович встал и подошел к дочери.
      - Однако, дочь моя, ты не на шутку заразилась этим грязным ремеслом, так французы называют политику.
      Он сел рядом с Софьей и провел рукой по ее распущенным волосам.
      - Мне не нравится, что у тебя появились такие убеждения. Насколько я помню, в нашей семье никогда не обсуждался вопрос, кому управлять страной, правилен или неправилен существующий строй.
      - Нет, папа, обсуждался, - перебила его Софья.
      Александр Неронович с недоумением посмотрел на дочь.
      - Ты, помнишь, возмущался, что Софья Ковалевская вынуждена была вступить в фиктивный брак, лишь бы продолжать свою работу, ты возмущался, что первая русская ученая вынуждена была вести свою работу за границей, так как в России ее не допустили бы не только к кафедре, но и в качестве простого слушателя в университет. Ты возмущался и страшно негодовал по поводу того, что один из гениальнейших людей России Евграф Степанович Федоров вынужден был уйти из академии с очерненным именем, в то время как это был беспредельно честный человек. Ведь ты был знаком с ним, папа? И мне думается, что твое возмущение было направлено не столько против академиков, которые его затравили, сколько против порядков, которые существовали в России... Я еще могу привести тебе некоторые примеры.
      Софья выжидательно посмотрела на отца.
      - Хорошо, оставим этот разговор, - поспешил перебить дочь Александр Неронович. - Я уже говорил, что мне начинают не нравиться убеждения моей дочери. Как я отношусь к происходящим событиям, это останется при мне. Мои высказывания в прошлом не могут определять моих политических убеждений сейчас.
      Я ученый, мое имя известно в Европе, оно всегда было уважаемо здесь. А что сейчас, кому я нужен? Кому нужны мои труды? Мы переживаем величайшую трагедию. Рушатся старые устои, разлетаются в дым веками существующие законы, привычки, убеждения. К управлению одним из величайших государств мира рвутся темные личности. И моя дочь заявляет, что все это закономерно. Я не желаю больше слушать никаких твоих рассуждений, - взорвался Александр Неронович. - Мне достаточно того, что я каждый день слышу одно и то же: меньшевики и большевики, большевики и меньшевики. Да, ты угадала, я решил соблюдать полное невмешательство, я вынужден бросить труды, которые имеют мировое значение.
      Моя лаборатория погибла, мой труд многих лет превратился в пепел. Этого вполне достаточно, чтобы возненавидеть виновников моего... несчастья. К каким бы убеждениям и партиям они ни принадлежали, я ненавижу их. - Профессор тяжело опустился в кресло.
      - Папа, милый! - Софья присела на край кресла и прильнула к отцу.
      - Вчера ко мне приходила; одна подозрительная личность, - заговорил Александр Неронович глухим голосом. - Он предлагает мне за границей лабораторию, средства и неограниченные возможности. Но с одним условием: работать только в определенном направлении... Я выгнал этого негодяя! Что же делать дальше? Что ты предлагаешь?
      Софья растерянно посмотрела в глаза Александра Нероновича:
      - Я сама не знаю, что делать... мне страшно, вот и все...
      Александр Неронович грустно покачал головой и вышел из комнаты.
      Через минуту он вернулся.
      - Я займусь кое-чем. Ко мне никого не пускать, скажи Фросе.
      - Хорошо, папа.
      Александр Неронович прошел в небольшой кабинет, заставленный высокими книжными шкафами, и несколько минут задумчиво ходил, заложив руки за спину.
      Нет, он не был равнодушен к революции.
      Артиллерийским снарядом была разрушена его лаборатория, погибли труды многих кропотливых исследований, погибла сложнейшая аппаратура. Это был такой удар, от которого он долго не мог оправиться. Но он нашел в себе силы, и сейчас в этой комнате медленно, но неустанно продолжал свою работу.
      В дебрях сложнейших вычислений он пытался заглушить свою тоску и тревогу, тревогу о себе, о дочери, о судьбе своей страны.
      Всю свою жизнь он был далек от политики и всеми силами оберегал свою единственную дочь от нее. Софья готовилась к поступлению в университет на минералогическое отделение, и это был единственный светлый луч в его жизни. И вот сейчас... Разговор с дочерью взволновал его. Александр Неронович подошел к широкому столу и грузно опустился в кресло. У него начиналась головная боль. Последнее время она все чаще и чаще беспокоила профессора. Александр Неронович болезненно поморщился и внимательно осмотрел стол. Он весь был завален кипами бумаг, толстыми томами в кожаных тисненных переплетах. Рядом стоял микроскоп, тут же - стеклянный ящик, в нем ровными рядами лежали различной величины кристаллы. Это было все, что удалось спасти из-под развалин погибшей лаборатории. Александр Неронович внимательно осмотрел всю комнату, точно видел ее впервые. "
      Неужели придется все это бросить, - мелькнула у него мысль, - сейчас, на пороге величайшего открытия?"
      Но у него почти нет средств. Все, что было у него, он отдал вот этим блестящим камням. Профессор стиснул зубы. О! Он знал, кто был виновником его несчастья. Как бы они себя ни называли, к каким бы партиям они ни принадлежали, он ненавидит их глубокой ненавистью на всю жизнь.
      Софья осталась одна. Она прошла по гостиной, шаги тонули в мягком ворсе ковра. У небольшого старинного венецианского зеркала она задержалась. На нее глянула худенькая девушка с чуть припухлыми губами.
      Девушка внимательно осмотрела себя, поправила прядь упавших на лоб волос. Попробовала улыбнуться. Вздохнула и, взяв книгу, направилась в сад. У нее был свой уголок, в котором она любила бывать одна.
      Сад был маленький, огороженный высокой каменной стеной. От разросшихся тополей в саду всегда была тень. В глубине сада стояла деревянная некрашеная скамья и висел гамак. Софья бросилась в гамак и долго лежала с открытыми глазами, устремленными в голубое небо.
      Что-то хрустнуло за ее спиной. Она оглянулась и вздрогнула. В трех шагах от нее стоял человек со шляпой в руках. Его серые, выпуклые глаза были насторожены. Увидев, что он замечен, он подошел к девушке.
      - Здравствуйте, Софья Александровна! Я испугал вас? - проговорил он учтиво и расплылся в улыбке.
      - Глеб Эдуардович! Как вы сюда попали?
      - Видите ли, я хотел поговорить с профессором, но увидев вас, решил засвидетельствовать вам свое нижайшее почтение. Мы, кажется, не виделись несколько лет? - Он галантно поклонился. - Как вы удивительно похорошели.
      - Благодарю за честь. Папа не совсем здоров и только что просил не беспокоить его.
      - Ничего, уважаемая Софья Александровна. Я могу подождать, тем более, что ваше общество - это такое редкое удовольствие для меня.
      Он еще раз поклонился и присел на край скамьи.
      Воцарилось неловкое молчание. Софья решительно не знала, о чем с ним говорить. Но Глеб Эдуардович сам заговорил.
      - Какое тревожное время. Ах, боже мой, бедная Россия. И в это ужасное время у нас в России еще остаются такие великие люди.
      - Какие великие люди, Глеб Эдуардович?
      - Например, ваш отец. За границей ему бы не было цены. Озолотили... Особенно последние работы Александра Нероновича открывают такие широкие возможности. Конечно, не здесь, не в нашей убогой России. Насколько мне известно, его открытия в области кристаллографии ставятся на одном уровне с открытиями Маркони, Эдисона.
      - Но ведь все свои крупные работы папа произвел именно здесь в России, в Петрограде, а не за границей. Какие же есть основания менять свою Родину?
      Глеб Эдуардович театрально вскинул руки.
      - Вы же видите, что происходит! В стране - революция.
      - Да, но во Франции в свое время также была революция, и Франция, насколько мне известно, не пострадала от этого.
      - Франция, Софья Александровна, совсем другой разговор. Не забывайте, что власть во Франции сосредоточилась в руках умных людей, в руках цивилизованной буржуазии. А что происходит у нас? К управлению страной рвется необразованный мужик. Он хочет установить свои дикие порядки. Я сам революционер, но я за революцию, которая не позволит грязным рукам управлять страной. Смешно говорить о науке, о подлинной русской науке в стране, у власти которой стоит мужик в лаптях. Нет, русская наука приближается к трагическому закату. Подлинные умы России уже поняли это и сделали соответствующие выводы.
      - Вот как! Крылов и Павлов - тоже великие люди, но почему-то они никуда не уезжают. Папа совсем недавно получил письмо от Ивана Петровича, и там ничего не сказано о том, что он собирается покинуть Россию.
      - Время, время, дорогая, лучший лекарь, оно излечивает от многих заблуждений. Жаль только, что уважаемый Александр Неронович не может еще этого понять.
      - Значит, вы вчера приходили к папе и высказывали ему свои идеи о перенесении русской науки куда-то в Париж, Вашингтон или в Лондон?
      - Александр Неронович меня не понял, и, если вы уже все знаете, уважаемая Софья Александровна, я осмелюсь...
      Глеб Эдуардович встал и изобразил на своем лице скорбь.
      - ...Прошу вас, нет, молю, спасите Александра Нероновича, вашего отца и ученого России. Воздействуйте на него, я знаю, что у него упрямый характер, но вы можете его уговорить, он вас послушает, вы ведь его дочь. Нужно немедленно бежать из этой проклятой страны. Вчера они сожгли его лабораторию, сегодня они ограбят или убьют его, и в этом будете виноваты и вы. Спасите его для будущего России. Перед ним откроются двери всех академий наук. В любой стране двери известнейших университетов мира распахнутся перед ним, имя его золотыми буквами будет вписано в мировую сокровищницу науки.
      - Значит... значит, вы пришли ко мне, чтобы я помогла вам уговорить папу уехать из России. Бежать, как вы изволили выразиться. - Софья встала, она задыхалась. - Идите и никогда больше не смейте делать мне подобные предложения. Никогда! Слышите?! Иначе я вас возненавижу на всю жизнь, господин Саржинский.
      Она круто повернулась и пошла по аллее. Саржинский хотел ее удержать, но вдруг резко выпрямился, выражение скорби исчезло с его лица.
      - Ах так, - глухо процедил он и быстрыми шагами скрылся в глубине аллеи.
      Софья бросила книгу на тахту.
      - Негодяй, презренный негодяй! - шептала девушка. Понемногу ее возбуждение улеглось.
      В доме царила тишина, скрипнула пружина в соседней комнате, значит, отец еще никуда не выходил. Рассказать ему? Нет, лучше позже. Она оправила смявшиеся складки платья, набросила на плечи накидку и на цыпочках вышла из дому.
      ...Дверь открыла девушка в бархатном платье, почти одного роста с Софьей. Подруги обнялись.
      - Олечка, милая, как я соскучилась по тебе.
      - Ты чем-то взволнована? - тревожно спросила Ольга.
      Заметив нерешительность подруги, она поцеловала Софью в щеку и усадила на диван.
      - Я только что разговаривала с Саржинским, он предлагает папе эмиграцию в Париж. Отец выгнал его из дома. Тогда он подстерег меня сегодня в саду и старался доказать, что папе необходимо бежать из России. - Лицо Софьи вспыхнуло. - Олечка, как я его ненавижу, и подумать только, что он когда-то ухаживал за мной, помнишь выпускной бал?
      - Это пошлое лицо, эти рыбьи глаза, вечно "имею честь", "как я счастлив"! Законченный негодяй, - заключила Оля.
      - Ну, как он?.. - вдруг озабоченно спросила Соня.
      Ольга замялась.
      - Плохо. Еще не приходил в себя. Боже мой, я замучилась с ним, Сонечка! Мама тоже. Но это хорошо, что она хоть расположена к нему. Доктор приходит, Алмасов, знаешь?
      Софья кивнула головой.
      - Только бульоном и поддерживаем. Какой крепкий организм, кажется, ничего живого не осталось. Весь разбит. - Оля печально улыбнулась.
      - Красивый? - чуть потупясь, спросила Софья.
      - Не знаю... худой очень, да и лицо сейчас не разберешь.
      - Олечка, милая, покажи мне его, ведь я его еще как следует и не рассмотрела. Я чуточку, одним глазком и сразу же уйду...
      Ольга заколебалась. Если мама узнает, будут неприятности, доктор предписал самый строгий покой.
      - Никто не будет знать.
      Этот довод убедил Ольгу.