XXI
      Можно учредить конкурс, призовой фонд - "мерседес". Один-единственный вопрос:
      "Чем хорошо начало весны в тайге для приемщика древесины?" И никто не ответит, сам и укачу на "мерседесе" (в Серебрянку, конечно, - давняя мечта). Ведь что в голову приходит: на тетеревиные бои полюбоваться? Их и все видят, не только приемщик. Пока до делянок едем - два-три ристалища. Солнышко уже загарное? Так в середине весны еще подбавит. Нет-нет, все не то.
      Что же тогда? А вот: начало весны - единственное в году время, когда по тайге можно как по парку гулять. Летом - валежник, папортник, не продерешься. Зимой - только на широких лыжах, но их нет, а и были бы - отметут: куда это наладился?
      Зато в начале апреля каждое утро - два-три часа - великолепный наст: гуляй, не хочу.
      Пытались меня волками запугать, какая-то тут разновидность: рыжие, помесь с собакой. Ни огня, ни тракторов не боятся - помельче, правда, обычных. Но это в голове не укладывалось: чтоб меня волки съели - не хватало воображения. Поэтому не слишком боялся, хотя топор брал, для самоободрения. А волки тоже не дураки - лосей кругом немеряно, не сравнить же с зэком по калорийности.
      Памятная весна! Одна за другой - три эпохалки: новая любовь, школа заработала и Чернобыль рванул. По значимости - в убывающей перечисляю. Может, и вовсе бы Чернобыля не заметили, но Игорек, наш с Гариком семьянин, - киевский, оттуда посылки получает. Потому вникаем: так ли безвредно всё, как по телеку уверяют? Или с рентгенами тушенку хаваем?
      Ловим голоса, откуда еще и дознаешься. И выясняется: да, с рентгенами. Потом уже и наши разоткровенничались, но пару посылок мы приговорили к тому времени. У Гарика от мнительности утренние эрекции прекратились; переполошился парень, клянет мирный атом. У Кальтенбруннера выклянчил пару див, для эксперимента.
      - Всё, Леня, завтра сяду под березкой, сосредоточусь, а если нет - на той березке и повешусь, - с пафосом, на слезу бьет.
      - Брось ты, Гарик, мало ли других радостей, - подыгрываю.
      - Радостей много, а перец один. Ты мне что предложишь: стихи писать?
      - Зачем сразу стихи? Можно прозу.
      - Ты мне хоть одного импотента-прозаика назови. Может, вы изучали в Герцена? Не Толстой ли?
      Нет, Толстой не годится для утешения. Поставил в тупик. Не могу припомнить.
      - Видишь, все к одному: не жизнь без перца.
      - Ну, хоть записку оставь: "В моей смерти прошу винить сержанта Доноса". Может, переведут гниду. - У нас на зоне, под Питером, в мою бытность четверо с собою кончили - и хоть бы один с пользой для дела. Только о себе люди думают.
      - Сделаю, ладно.
      Но, увы, не удалась подляна для Доноса: сработали кальтины развратницы.
      Зато к "Голосу Америки" мы пристрастились. Работяги посапывают всеми отверстиями здоровых организмов, а мы выцеживаем по ночам клевету из шуршания, проникаемся.
      (У нас радиола - старинная, с зеленым глазком. И пластинки есть.) Не до глубины пробирает, правда. У них тогда на "Голосе" в отделе кадров наш диверсант работал. Для русского вещания всех сотрудников с еврейским выговором подобрал - всерьез они не воспринимались. Но забавно слушать, как злопыхают отщепенцы.
      Даже про наши края однажды шипели, про соликамский БУР, "Белый лебедь" знаменитый. Игорек-то сподобился, побывал там. Канюка пристроил на месяц, в прошлом году.
      - Чтобы тебя под мореный дуб, Омельченко. Иначе опять поедешь.
      Нет, хватило месяца, дошел до указанной кондиции.
      - Я тогда одним спасся: мне мужики хорошего кобеля заколбасили. Недели две его жрал - зима, не портится. А так бы крякнул, думаю.
      Ну, про кобеля по "Голосу" ничего не говорили, у них там другой стиль: "узники", "томятся", - но все равно приятно: и провинцию вспомнили, не только московских жидков. Но в основном - о них, с ними, они. "Голос Америки", одно слово.
      Берут интервью у очередного:
      - В чем, по-вашему, причины нынешнего кризиса в России?
      - Бога забыли.
      У самого один храм - ОВИР, но радетель веры, как же! Ничего мы не забыли, вот Он нас - вполне вероятно...
      - Лень, а вас в институте учили, как детям трактовать?
      - О чем?
      - О религии.
      - Нет, зачем.
      - Как? Вы же бойцы идеологического фронта.
      - Дети об этом не спрашивают.
      - А вдруг - завяжется базар?
      - Не знаю. Я на практике "Школу" Гайдара проходил...
      - Да-да, помню. Пацан замочил кого-то. А потом его кента зашмаляли...
      - Ну, Чубука. Так что - откуда базар? Там ясно всё.
      XXII
      Прислали, наконец, бумажку из деканата, и вот - учительствую. Разумного, доброго целый воз накопил - раз в неделю тащу его в массы. Массы мои пока что - два местных паренька. Еще зэков должно быть с десяток, тех, кто восемь на воле не успел, дела замотали. Но их и тут дела заматывают - почти не ходят ко мне.
      Причины - сплошь уважительные, да и труд - лучший учитель, я не в обиде.
      Местные же эти - ребята простые, но любознательные:
      - Кто Пушкина убил? Лермонтов?
      Стало быть, база есть: слышали про обоих и что со стрельбой как-то связано, - не с нуля начинать. (Не так уж невероятна, кстати, их версия. Для меня вот куда невероятнее, что Толстой с Достоевским только раз в жизни виделись, но - факт, приходится верить.) Рассказал про Пушкина, выслушал комментарии. Не в пользу Сергеича. Основной аргумент: сучка не захочет - кобель не вскочит, чего он к Дантесу прицепился.
      Жену надо было отбуцкать. (Знакомая логика: меня весь срок так же попрекают.) Лермонтов тоже сочувствия не вызвал своей дуэльной историей. Тут я как бы современников выслушал - и те ведь не читали ни строчки, судили безотносительно к поэзии, непредвзято. Сложнее с Гоголем: никак не хотели мне верить, что просто голодом себя заморил.
      - Почему?
      - Потому что поп на него накричал, - явно не объяснение.
      И завязалось-таки, о чем Гарик предупреждал, соскользнули на зыбкое. Слово за слово - и:
      - Что такое Библия?
      Гм. Методички нет. Как растолковать?
      - А сами-то что слышали?
      - Это... Ну, там объясняют, что такое добро, что такое зло...
      Лет через шесть, когда нахлынули на Россию миллионы Библий, - мне было немного жаль, что отнимают мечту у народа. Так верилось, что есть книга с ответами на все вопросы, но - спрятана, за семью замками держится, как и положено такой книге... И вдруг, вместо последней правды - Авраам родил Исаака. Да еще мелким шрифтом. Это уж я свое, детское, приплетаю. Думалось, что в Библии - и буквы с колесо.
      Короче, не стал я им ничего жевать. (Не занудствовать же: мол, о добре и зле - каждый сам пишет, не словами... Но на будущее, на всякий случай - не всегда ж меня будут сразу после "Школы" гайдаровской арестовывать - сочинил пару глубокомудростей. Чтоб ни к чему не обязывали, но исчерпывали тему, если речь зайдет. Кто сомневается, что у книжки есть автор? Хоть у тех же "Мертвых душ", например. Нет такой проблемы. Вопрос в другом: читают ли эту книжку? Или только "проходят"? И с миром - так же: конечно, есть Творец, - за читателями дело. Но последний интерес даже не в том, верим мы или нет, - верит ли Он в нас - вот в чем главное.) Вернулись к Чичикову. Долго вычисляли, под какую статью он бы сейчас попал.
      Разные предлагались варианты, зато сошлись, что на зоне бы он каптерщиком устроился и председателем секции был бы, наверняка.
      Слава богу, что в этом году, поскольку школа всего два месяца функционировала, выпускных сочинений не потребовали с нас. Но на следующий год (забегая вперед) - пристали с ножом к горлу. И мы со Светой Ивановой, моей вольной коллегой, чуть меняя наклон почерка, сами накатали за всех. Ничего, проскочило. Даже Мишане Лебедеву аттестат выдали. Но подписываться парень так и не научился. До десяти считать - уже почти не сбивался, а это - нет, не одолел. Ну, не каждому дано, да и надобности особой нет, только бюрократию разводить с этими подписями.
      За день до звонка пошел я в штаб.
      - Дайте справку, что я два года учительствовал (думал, для восстановления пригодится).
      - Мы, Ленчик, - Макокин хихикает, - можем тебе написать, что ты и космонавтом здесь был. (А что? Неплохая идея. И похоже: невесомость эта, удаленность... Надо было соглашаться.) В РОНО поезжай, они оформят.
      РОНО - в Красновишерске, все равно по дороге, ладно. Заехал, когда освободился, улыбаюсь коллегам (я первый день всем улыбался, как дурачок) - так и так.
      - Ну, как же, знаем, знаем. Посидите пока.
      Штампанули мне справку - загляденье. Как печать увидел - сам поверил, что учительствовал всерьез, зауважал себя. Чем не Макаренко? Сказал теткам спасибо сердечное и - домой. Но не пригодилась справка: и без нее восстановили.
      XXIII
      Еще до тюрьмы, студентствуя, был озадачен, а тут и вовсе замучился: вот, понимаю ведь, что внутреннее пространство филолога и, скажем, сучкоруба разнятся, как интерьер Зимнего и курной избы. Последний, грубо говоря, онтологичнее. Потому так напряженно вглядываюсь: что, есть там свет, или это одно художество, барственная придурь - наши плафоны? На воле-то от случая к случаю, а здесь ежедневно десяток пролетариев выслушиваю, не прерываю, даю излиться...
      Мрачновато.
      Бляди, бухало - у тех, кто помоложе. За тридцать - уже только бухало. И сколько раз мне:
      - Ты хоть напивался? - сочувственно, как бельмоглазому: "Ты солнышко видел?" Видел я их солнышко, но провоцирую иногда: нет, мол, текучка заела, не довелось.
      Еще хуже - перестают всерьез воспринимать. Замыкаются. Как засветившийся шпион себя чувствую. Подозреваю, что негодуют в душе: ведь жизнь человеку дается один раз... (Вслух нельзя: от меня зарплата зависит, зачем отношения натягивать.) Тактично переключаю на баб, но тут совсем не то воодушевление. Геша Гончар и вовсе афоризмом отрубает: "Рожденный пить - ебать не может> . Но и те, кто подхватывает, - не цветисты: чердачно-подвальные случки, лярвы, шалавы, триппер
      - небогатый репертуар. Самое поэтичное из услышанного:
      - На дискотеке познакомились, пошел провожать. Шершавый свербит, а зайти некуда
      - у нее и у меня предки дома. За какие-то гаражи ее заволок, обоссано всё. Полез под юбку - она кудахчет: "Я не такая, я не такая!" Да вы все не такие, упрись покрепче. Вдул, шмыг-шмыг - и правда, девочка. Трусняк в крови, она плачет.
      Довел до дома, завтра увидимся, говорю. А назавтра, по трезвяне, увидел ее - так стыдно стало - даже подойти не смог. Ну, что я ей скажу? Нет, не люблю целок, - это Гешин тракторист, Ваня Щелкунов рассказывал. Красивый парень, кепка-восьмиклинка с лаковым козырьком и на трелевщике джигитует - любо-дорого.
      Еще и утонченная натура, оказывается.
      - И что, не встречались больше?
      - Почему, встречались. Ее через месяц уже все подряд драли. Стрекотала, как швейная машинка. Но меня потом посадили скоро, я второй раз не успел.
      Наши с Ванькой тропки вскоре скрестились, а пока - я декламировал мысленно:
      - Девчата! Все равно из вас ни физиков, ни лириков, ни даже трактористов приличных - да и не к тому вы назначены, - так посерьезней хоть к единственно ценному в себе! Ну да, к мохнатке этой, к полу, будь он неладен. Под музыку, что ли, с толком, с расстановкой. Зачем эта пачкотня торопливая? Особенно первый раз?
      Вот у древних было правильней поставлено (не повсеместно, но существовал такой обычай): опушилась девка - к изваянию бога вели и на каменный фалл ее, голубушку. Дескать, потом как хочешь - а это святое, нельзя на самотек.
      Понимали: если первый был бог - так и со вторым кое-как не захочется.
      Много чего древние понимали. А нам недосуг. Жизнь, говорит, дается один раз.
      Некогда понимать, надо пошалить успеть (это мне, несмышленышу, Гарик постоянно внушает). Да все какие-то шалости скучноватые: ну, понаделал дырок, напрыскал где надо и не надо, насморков нахватал. Дальше? "И в борьбе с зеленым змием побеждает змий", - дежурная шутка у Гарика. Смешно. Но не так уж весело.
      Впрочем, этот как с Надюшкой на нижнем складе: проповедуй, не проповедуй - одним кончится. Гуру из меня никакой. А главное - ничем не лучше поучаемых.
      Знаю, дошел, открыл, испытал по-настоящему веселые шалости, а все-таки посмертия побаиваюсь - именно как скучищи. Точь-в-точь сучкоруб. Тому непредставимо без водки, и мне без привычных услад: чем же я там заниматься буду? На чем оттягиваться? Ангелы молчат, но и я - ведь не возразил никогда алконавту:
      - А ты хоть одну строфу сочинил? - тот бы за издевку принял. Вот и ангелы не решаются - сам добирайся.
      XXIV
      Напустился на неэстетичные дефлорации, но ведь и умираем - тоже бездарно, как попало. А это ли не ответственное дело? Взять хоть Толяна. А Юрок Воронин? А Лебедиха? А Эля, Римкина сменщица? Как-то связано это: если одно тяп-ляп - так и другое будет не краше.
      Осенью в Серебрянке дороги глубже речки, думалось: что-то весной случится? Ведь бирма по сторонам двухметровая - когда расквасит ее, трелевщиками, что ли, машины тягать? Слава богу, не завгар, вчуже озабочен, но интересно.
      А оказалось - ерунда, стаивает вмиг, неделю солнышко - и готово, до полколеса жижи всего, трехмостовкам нашим - плевое дело.
      Вот автобусу - хуже, хоть и северный вариант, с усиленным передком (мы с Кальтей, помню, каламбурили по этому поводу, насчет передка, то есть). В самый-то непролаз нет с городом сообщения, в Вишерогорске мост разбирают, чтоб не снесло ледоходом. Но потом налаживают паром, и у нас рейсовые дни возобновляются. В основном девчата ездят - по делу, без дела, но - тянет:
      цивилизация все-таки. Даже аэродром есть (каждый день "аннушка" до Перми). Да мало ли чего: поживи в тайге - и хрущевка за небоскреб сойдет. (Моего земляка занесло как-то в кудымкарский изолятор. Питерских и вообще недолюбливают - живем без талонов, суки, и еще власть поругиваем - а тут чуть не опустили.
      Раскричались: фуфло двигаешь! Это он про разводные мосты рассказал. Чудом отмазался - баландер знакомый прошустрил газету с фоткой. Больше земляк мой не занимался просветительством. Понял, что и вправду мы далеки от народа. И у меня, помню, пожилой станичник все допытывал: рукомойники у нас в Питере на дворе или в хатах? А сам я? - Всего-то три года в командировке, а как в метро заходят - забыл, вылетело напрочь, сейчас даже не верится.) Стало быть, протянул Кальтенбруннер ходовую, выжимной подшипник заменил - рейс так рейс, пусть девчата разомнутся. Немного и собралось в этот раз - человек пять. Лебедиха с Надькой, Катя Богданович, из зэковских жен кто-то. Я потом со всеми разговаривал, спрашивал: не екнуло ли у кого? Хоть и глупо задним числом дознаваться: соврут - не проверишь. Но нет, никто не беллетризировал: мол, у меня сапог два раза слетал, а я сумку дома оставила, пришлось вернуться, - обычно все было, как всегда. (Меня раздражает эта ленца, недобросовестность Фатума: кому и зайцев через дорогу напустит, и зеркал наколотит - вовсю старается. А тут, видишь, молчок. Дескать, обойдутся: подумаешь - зэк да шалавы таежные, зайцев не наберешься на всех...) Поехали. Оля впереди села - тянуло ее к Кальте: единственный из гаража, кто не притиснул ни разу, даже обидно. Заинтересовалась, какая у Федорыча жена. Кальтя отбрехивался односложно. В самом деле, вот уж с Лебедихой никак бы не стал свою половину обсуждать. Но вежливый дядька, оборвать не может, хоть и коробит всего.
      У восьмой ветки (это ответвление от магистрали к лесосекам) Кальтя притормаживал, минут пять ковырял что-то. (Нет, это за перст нельзя считать, халтура это, а не перст. Ведь не на час, не на два застряли.) А дальше - без приключений до самой аварии.
      Километров пять не доезжая Говорливой - из-за поворота < Краз> . И разъехались бы, эка невидаль - лесовоз в тайге, но, видно, Кальтя страхануться решил, показалось, что царапнет его коником. И отвильнул-то маленько, но - скользнул, заюлил - и кувырк под горку. Один оборот всего сделали - там не слишком круто было. (Хотя девки постепенно в рассказах до трех довели.) Никто даже испугаться не успел. И целы все остались кроме Оли. Ее в лобовое выбросило и контузило, наверно, потому что погибла она не от травмы, а - захлебнулась. Лицом вниз в жиже лежала, головы почти не видно. Кому суждено утонуть, того не повесят - восточная мудрость. Непонятно только - утешительная или злорадствующая.
      Олю положили на обочине, Кальтя зачем-то ее шапочку все искал, а Надюшка кричала без выражения:
      - На хуя ты стал поворачивать? На хуя ты стал поворачивать? - вроде истерики что-то.
      Погибни зэк - самое большее Кальтю бы просто закрыли на зону, досидел бы свои полтора, с гаремом нигде не страшно. Но тут - полноценного человека не стало, нельзя без последствий. На экспертизе выявили алкоголь в крови (не докажешь ведь, что позавчерашняя бражка) и приплюсовали виновнику. Если жена ровесница - как раз до пенсии ей дожидаться.
      ХXV
      Каждый, конечно, задавался вопросом: а все-таки, при всем при том - почему мы еще не выродились? Любой специалист по евгенике подтвердит: этих миллиардов декалитров спиртного генофонд никакой нации выдержать не может. А вот поди ж ты
      - у нас в Серебрянке всего один дебил, да и тот, если счет и письмо не затрагивать, не глупее среднего американца. Парадокс? Мистика? - Суровый материализм: действительно, давно бы согнали нас в резервацию и шустрили бы на наших просторах расторопные азиаты и хваткие скандинавы, когда бы не ГУЛАГ. Увы, не повезло этому слову, и само по себе оно - с двумя гадами по краям - малосимпатично, но факт: тюрьмы, зоны, поселения - это же заповедники трезвой спермы! (Относительно, конечно, - нет в мире совершенства.) Вполне Отец народов кликуху свою заслужил. Не берем воплощение, уже все тут сказано, но идея-то - блеск! Не какой-то там смехотворный сухой закон - только бандитов плодить.
      Всегда иметь в государстве два-три миллиона мужиков, практически (сравнительно с волей) не пьющих по 3-5-10 лет! - Смогли же, добились, ввели в русло - без максимализма ненужного, без перегибов, в границах реального (десять миллионов с четвертными на ушах - это романтизм: впечатляет, но уводит от жизни).
      Сейчас, с высоты творящегося бардака, особенно очевидно: мой народ должен сидеть. Не знаю пока, как это устроить, но колония-поселение даже с эстетической точки зрения - оптимальный вариант. Уж не говоря про грубые резоны:
      все при деле, не озорничают, денежки на лицевых накапливаются...
      Осекаюсь: не изуверствую ли? Мужиков - на шконки, девок - на каменный фалл...
      Нет. Размозжить нас в этническую слизь - вот изуверство.
      Впрочем, опять я отвлекся - накипело. Но не в сердцах сказал, в полном сознании.
      И себя никак не исключаю: такому, как я, - родившемуся без особой специализации, просто одобрительно смотреть на мир, радоваться его удачам, сочувствовать промахам - в Серебрянке самое место. На зэковском берегу, разумеется. А что? Ни к кому чересчур не привязываться, но во всех понемножку влюбляться. Надеяться на чудо помиловки, но спокойно и грустно знать, что конец срока все равно придет - и дома тебя ждут. Никакой политики: политика - ментовское дело, а ты только щемить себя не давай. И - главное! - никакой ответственности - даже за принимаемые кубы: сплав все спишет!
      Не могу вообразить лучшей доли.
      Однако с кубами технорук что-то заподозрил - решил ревизию послать. А я-то - да, накидываю мужичкам, если до рупь на рупь не хватает. (Не бескорыстно, как и другие приемщики.) Не лихачу, но, строго говоря, срок уже можно вешать. Грозные же ревизоры - это главбух со счетоводом, то есть Любка с Нинон. Двадцать штабелей должны переточковать и нас, уголовщину, вывести на чистую воду.
      Механизм ревизии прост: Нинон цифры с торцов кричит (это мы ставим, приемщики, - диаметр каждого хлыста), Любка записывает. Но штабеля здоровенные, явно за день не управиться. А радости большой нет - и назавтра по жиже чавкать. Поэтому решили рационализировать: цифры пусть приемщики кричат, а ревизорши обе пишут. Вместо одного - сразу два штабеля в обороте. Ну, мы и накричали цифр - боюсь, переусердствовали. Как потом узнал - кубов триста лишку получилось. Технорук рукой махнул, матернулся, - но ревизий больше не засылал.
      XXVI
      Из дальнего угла барака - восторженное:
      - Писечка - як ягодка! Як черешенка! - опять Сухоненко свою терпилу расписывает.
      Десятый год за этим занятием, а всё новые краски находит, нимфоман.
      - Хоть знает, за что чалится. А тут за растоптанный башмак восемь лет кувыркайся, - печально, но без надрыва комментирует Игорек.
      Семь лет уже позади - что ж теперь надрываться.
      Не в моих правилах преступное прошлое ворошить, но в том-то и дело: у Игорька его нет. (К чести нашего судопроизводства начала восьмидесятых, из примерно двухсот откровенничавших со мною - это всего лишь второй случай кристальной безвинности. У остальных - хоть нос разбитый, хоть двугривенный - но фигурировали.) 117-я вообще - растяжимая статья (как ей по содержанию и положено), и родные жены мужей по ней упекают. Игорька же друган к своей знакомой затащил. Выпили, порезвились, и вдруг - законный нагрянул. Ну, штанишки надели, распрощались - культурно всё. А вечером - повязали обоих: пассия заявление накатала. Муж ли заставил, или сама инициативу проявила - неважно это, хуже другое: в первый же год друган помер на зоне. От тифа. У них там эпидемия была, Игорька тоже скрутило, но - выкарабкался.
      Родители подельников дружили до этого, но тут - у той матери свихнулось что-то.
      Одна статья, один срок, на одной зоне - но чужой выжил, а мой нет. Каждый месяц стала звонить предкам Игорька, осведомляться: "Ваш не умер еще?" Года два доставала, потом только успокоилась.
      - Мне недавно старики написали об этом, я и не знал.
      - А что, друган-то твой - один у нее был?
      - Ну. Она и от армии его отмазала... А тут - даже могилы нет. Конечно, крыша поедет.
      - Почему нет?
      - Так не выдавали тела-то.
      - А много перемерло?
      - Да нет, не очень. Человек двадцать. Один все плакал, пока в сознании, - месяц до звонка.
      - А твой?
      - Нет. Он не верил, что умирает. Он первый был, еще никто не крякнул. После него и сказали, что тиф.
      К 117-й возвращаясь, два замечания. Во-первых, за четвертую часть положено пассажиров опускать. И когда-то соблюдалось неукоснительно. Но в восьмидесятых гнилой ветерок либерализма уже повеивал в уголовной среде, уже начинали сквозь пальцы смотреть - увы, увы. Вон, пожалуйста, Сухоненко со своей черешенкой. Не отсюда ли и пошло по всей стране расшатывание устоев?
      А во-вторых, по первым трем частям - сколько ни видел - все как на подбор:
      гвардейцы! Матушка-императрица - любого бы в полковники, за один вид! Черт его знает, здесь буксую: как это получается? Ведь при таких статях - только свистни
      - шалавы гирляндой нацепятся. Да, может, как раз поэтому: не привыкли к отказам.
      Так что публичные дома, конечно, дело нужное и полезное (всё легальное лучше нелегального: бляди, гомосеки, коммунисты) - но не снимут они проблему.
      Насиловали и будут насиловать.
      Провоцировать не надо, вот что, девчата. Ну, и там - каратэ, у-шу, каблуком по яйцам - осваивайте потихоньку. Только не увлекайтесь чересчур. Все-таки мужики - это условный противник, не враг номер один.
      Кстати, как у древних было с этим? - А у них не стояло так остро в мирное время.
      Да-да, 117-я - обратная сторона женской эмансипации. Посеешь, как говорится, ветер...
      Ничего, бабоньки. Скоро мы сопьемся все, сами же будете ностальгировать:
      - Вон, деды ваши - никаких эректоров, силком, бывало, брали, кипела кровь!
      Богатыри - не вы!
      XXVII
      Раньше думал: люди не добрые и не злые, а такие, какими их заставляют быть.
      Потом понял: это меня так заставляют думать. А вот управленские чины с непоколебленным марксистским мировоззрением так и уверены, что зэк при каждом удобном случае должен жрать собак, пить одеколон и заниматься активным гомосексуализмом. Бытие заедает сознание.
      Но не все так просто, увы. Что, если пассажир вегетарианец? Аллергия на одеколон? И, наконец, не стоит у него на юношей? (Случаются такие казусы.) Нет, ни о какой табула раза не может быть речи. Конечно, определенным усилием можно в себе подавить врожденное отталкивание - или предрасположение, но это будет внутреннее усилие. Обстоятельства ничего не решают.
      Но вернемся к собакам. Верхний склад - не нижний, из деревни гуляш не подманишь.
      Приходится самим разводить. У Геши в будке подрастали трое: Альма, Малыш и Мишка
      - все разной беспородности, но одинаково умилительные. Воспитание по избытку досуга - я взял на себя и оттого лучше знал их природные задатки. Первый шаг - приучение к опрятности. Едва щенок напустит лужицу его следует повозить в ней мордой и выкинуть за дверь. Малышу потребовалось четыре урока, Альме - три.
      Мишка же все понял с первого раза - так началась наша дружба.
      Я не ошибся в нем: не было пса умнее Мишки в вишерогорском леспромхозе, а может, и во всем Красновишерском районе! По экстерьеру же - что-то среднее между лайкой и овчаркой, черный, с белоснежным жабо - красавец! (Толян бы причмокнул:
      сторублевый малахай, как минимум!) Только Мишку - когда он чуть подрос - я брал с собою на прогулки, с ним ходил принимать у других бригад; однако он свою привязанность делил строго поровну между мною и Гешей. Как определил, что Геша - бригадир, - не могу сказать. Но всех прочих: сучкорубов, огребщиков, тракториста с чокеровщиком - щенок игнорировал. Однажды мы с Гешей, разойдясь метров на пятьдесят, стали хором звать к себе Мишку - жестокий эксперимент, но хотелось выяснить: кто же для него главный? Кончилось плачевно - в буквальном смысле: стал припадать на живот и рыдать - только что слезы не катились. После чего мы сошлись единодушно: этот - не мясной.
      Видимо, Мишка угадал наше решение, потому что начал сторониться Альмы и Малыша, я бы сказал - слегка презирать.
      Сойкин, забредя как-то, полюбопытствовал огульно:
      - Ну что, скоро котлеты из них?
      Наверное, именно тогда всех людей в форме Мишка зачислил во враги. Это обернулось роковым исходом для лесных собак, и я не одобряю такой юношеской горячности. Знай про себя, что ты не мясной, но ведь на лбу ничего не написано, а человеку в форме свойственно ошибаться - еще древние подметили.
      Впрочем, и Альма, и Малыш были по-своему очаровательны. Малыш - прихотливая помесь таксы с ротвейлером (хотя ближайшие таксы и ротвейлеры за шестьсот километров, в Перми) - приземистый, кривоногий, мускулистый. Альма - тонкомордое субтильное существо, буря эмоций, море любви - ко всей бригаде без разбора.
      Утром - первая мчалась навстречу - и не выдерживала напора чувств, шагов за десять валилась на землю, пела, кувыркалась, снова вскакивала, неслась. К нам специально приходили - посмотреть на цирк. Была, правда, у нее малосимпатичная привычка: обожала говно подъедать.
      - Это ей витаминов не хватает, - уверял Ваня Щелкунов.
      Но и в зеленую пору, в таежное многотравье - продолжала извращенно гурманствовать, несмотря на все окрики и пинки. Вероятно, и Малыш был не без греха, но того выручала мужская сдержанность - никогда не лакомился на глазах.
      Мишку же - стоит ли говорить - навсегда отвратило первое "Фу!" На любое повышение голоса он реагировал мгновенно: если ты стоял - подбегал и утыкался в ноги, если сидел - клал тебе лапу на плечо и норовил лизнуть в щеку. На прогулках постоянно загонял на дерево белок, поджидал меня, сперва удивлялся моему охотничьему равнодушию, потом уже просто бежал дальше: дескать, я знаю, мы не на охоте, но мое дело - поднять белку, а как с ней быть - решай сам...
      Первым съели Малыша. Любовь, любовь погубила парня - вполне бы еще мог месяца три радоваться жизни, нагуливать вес. Но в конце мая он уже достиг половой зрелости (все метисы более ранние в этом отношении). "Кипит и стынет кровь", - так сказал поэт о злосчастном состоянии, побуждающем убегать на другие делянки в поисках приключений (у Альмы еще не было течки). Первая самоволка длилась три дня, другая - неделю. И никто в бригаде не был против любви, беспокоило вот что:
      запросто могли нашим Жуаном пообедать посторонние, чужие люди. А допустить такое
      - значило свалять дурака, даже хуже - сделаться мишенью тайных насмешек. В лесу
      - за отсутствием развлечений - процветал нелегальный спорт: сманить и заколбасить соседскую собаку. Открыто - по джентльменскому соглашению делать этого было нельзя, но тем упоительнее триумф!
      И вот вернувшегося исхудалого Малыша зачокеровали, привязали возле будки, - с тем, чтобы вечером объявить приговор. Мишка сразу догадался об участи друга детства - и ушел в лес. А жизнерадостная Альма прыгала вокруг, приглашая разделить ее восторги. Но Малыш был хмур и задумчив. Первый раз на веревке - это должно что-нибудь значить. И значить недоброе. Потом - эти взгляды, эта отчужденность в лицах... Да, часа за два до эшафота Малыш обо всем догадался. Но перегрызть веревку и спастись, видимо, посчитал ниже своего достоинства.
      Последние два часа жизни он только скулил и подвывал, иногда поднимаясь до душераздирающих нот. Посильнее "Фауста" Гете - по крылатому выражению. Нет, не сумел умягчить судьбу - но и не затем ведь мы воем, не всё так утилитарно в мире.
      Ведро с Малышом Геша поставил в ручей, подбежавшая Альма отказывалась верить своему носу: пахнет приятелем, но что это - вместо? Однако - пришелся по вкусу:
      умяла требуху, облизнулась. "Двое стали одна плоть" - эх, слабый пол! Ничего святого для вас...
      ХXVIII
      Что ж, Малыш пал жертвой страстей - не худшая доля. Альму же подвело женское пристрастие к собственному отражению. Неподалеку, в логу, ручей разливался зеркальной гладью - и там, мордой вниз, Альма простаивала часами, иногда торкая лапой поверхность и отскакивая от помутившегося образа.
      Боюсь, не только я наблюдал эту сцену, потому что однажды не вернулась и под вечер. А когда не выбежала встречать нас на следующий день стало ясно:
      сварили.