Агент чужой планеты

      Но как пробиться в зал, если вход штурмуют тысячи местных поклонников поэзии?
      -- Для инопланетян имеется отдельная ложа, -- прочитав мои мысли, пискнул толмач. -- Пропуск -- по предъявлению удостоверения личности.
      И вот я внутри гигантского куба.
      Зал огромными ярусами охватывал небольшую эстраду. Все места были заняты, аборигены стояли в проходах, жались у стен и колонн.
      К счастью, в ложе для инопланетян было чуть свободнее. Правда, я оказался единственным инопланетянином на этом празднике. Аборигены набились и сюда. Но местечко для меня нашлось. Устроившись, я тут же обратился в слух, ибо конкурс уже начался.
      Из-за кулис выпорхнул толстячок в червонно-серебристом с искоркой пиджаке и галстуке-бабочке. По всей Вселенной именно в такой экипировке представали перед публикой ведущие-конферансье.
      -- Друзья! -- бодро воскликнул ведущий и театральным жестом вскинул руки. -- Наш фестиваль поэзии продолжается! Спасибо, что вы пришли на него! А сейчас перед вами выступит любимый кое-кем поэт, певец романтико-героического начала, отстаиватель всего того, что, по его мнению, надлежит отстаивать... -- Он выдержал многозначительную паузу и громоподобно выкрикнул: -- Стихосложенец Лепетих!
      -- Нельзя ли переводить точнее? -- мысленно обратился я к своему толмачу.
      -- Прошу мне не указывать! -- с вызовом ответила серьга. -- Я переводчик экстра-класса!
      Надо же, попался толмач с упрямым норовом. Заменить бы, да поздно.
      Между тем зал загудел, но я не сказал бы, что одобрительно.
      -- Приятно видеть, что на Вниплхе так любят поэзию, -- шепнул я своему соседу. Он ответил с любезной улыбкой:
      -- А как же иначе? Только черствым душой существам чужд возвышенный слог. Таким не сделать карьеры на Вниплхе...
      Что-то странное было в последней фразе, но уточнить я не успел -- на эстраду вышел невысокий, даже плюгавенький, с демонстративной небрежностью одетый абориген. Через блестящую лысину -- от уха до уха -- тянулась жгучая прядь волос. Вид у поэта был отрешенный. Сунув руки в карманы, он задумался.
      Продолжалось это довольно долго. Слушатели принялись топать ногами и даже свистеть. Судя по отсутствию благоговения, Лепетих покуда не входил в число властителей дум.
      Наконец вскинув голову, он заверещал утробным голосом, раскачиваясь все сильнее с каждым словом:
      -- Мой последний сборник "Плавающий топор" получил около десятка практически позитивных рецензий. Самая крупная из них имеет размер в четыре с половиной ладони. Ее написал выдающийся обобщатель нашего времени, закоренелый охранитель оптимального традиционализма Абкайк...
      -- О! -- с насмешкой выдохнул зал.
      Что-то мешало Лепетиху раскочегариться. Складывалось впечатление, что нынче ему так и не удастся оседлать своего Пегаса.
      -- Очень глубокую и талантливую рецензию написал другой наш известный обобщатель -- Абрудр...
      -- О! -- еще насмешливее отреагировал зал.
      -- Наджик тоже написал... -- полностью растерявшись, пролепетал Лепетих.
      С залом происходило что-то невероятное. Народ будто с цепи сорвался -свистели, топали ногами, визжали.
      -- Отчего такой шум? -- снова обратился я к соседу. Тот посмотрел на меня с удивлением, затем спохватился:
      -- Ах да, ты же чужестранец... Обычная реакция на так называемую "несгибаемую тройку"...
      -- Ага... понятно... Тогда зачем Лепетих ссылается на этих непопулярных людей?
      -- А что ему остается?
      -- Читать свои стихи.
      Мой сосед вдруг задорно рассмеялся, чем немало смутил меня. Тем не менее я настроился продолжить расспросы, но тут Лепетих поспешно ретировался, а на эстраду вышел другой поэт -- худой как щепка, с заостренными чертами лица и колючими глазками.
      -- Лирик Таратух... -- уважительно прошелестело по рядам.
      Скрестив руки на груди, Таратух с мрачным видом переждал шум и заговорил высоким сварливым голосом:
      -- Друзья! Позвольте прочитать вам отрывок из новой, еще нигде не опубликованной, только что завершенной и, на мой взгляд, талантливой рецензии на мою последнюю поэму "Влекомые высью". Автора рецензии, надеюсь, рекламировать не надо. Это известный всей планете несгибаемый борец с косноязычием, ярый враг всякой сероватости и обыкновенщины неустрашимый Гбанго-Квантавэдро! -- Он вскинул руку и топнул ногой. Зал разразился бурными аплодисментами.
      -- Тем, кто предпочитает Абкайка и Наджика, рекомендую заткнуть уши, -- с непередаваемым сарказмом добавил Таратух.
      Ответом был одобрительный смех.
      Едва установилась тишина, поэт принялся декламировать -- зло и раскатисто.
      Должно быть, что-то случилось с моим толмачом, ибо его перевод представился мне набором некой зауми.
      Что мне оставалось? Я вновь обратился к соседу, рискуя навлечь на себя его неудовольствие.
      -- Простите, но когда же будут стихи?
      Абориген глянул на меня довольно неприязненно, но, видимо, долг гостеприимства взял верх, и он снизошел до объяснений:
      -- Видишь ли, чужеземец... На нашей благословенной планете каждый впитывает трепетное отношение к лирике с молоком матери. Каждый человек, считающий себя культурным, обязан до тонкостей знать как древнюю, так и современную поэзию, иначе ему не видать продвижения по службе как своих ушей. С другой стороны, за многие века нашими поэтами созданы такие мощные стихотворные пласты, что освоить их самостоятельно нечего и думать. Что бы мы делали, не будь обобщателей?! Они извлекают квинтэссенцию, образно говоря, варят из перебродившей браги крепкий напиток и подают нам на стол.
      -- Значит, стихи как таковые у вас не читают? -- уточнил я.
      -- Не читают и не издают! -- категорично подтвердил мою догадку абориген. -- Например, в поэме "Влекомые высью", о которой сейчас столько разговоров, полтора километра рифм. Где я возьму столько свободного времени, чтобы прочитать их? А сколько бумаги пришлось бы извести на книжку?! Зато Гбанго-Квантавэдро в доступной и занимательной форме на пяти-шести страничках раскроет нам величие замысла поэта, а заодно приведет его самые звонкие, самые чеканные строки, которые нетрудно заучить по дороге на работу. Теперь ты понимаешь, чужеземец, почему на Вниплхе так ценят истинно талантливых обобщателей?
      -- А почему тогда такой ажиотаж вокруг зала? Разве рецензию Гбанго-Квантавэдро нельзя прочитать дома?
      -- Ты так ничего и не понял, чужеземец! -- с досадой воскликнул абориген. -- Ведь те, кому удалось попасть в зал, будут первыми ее слушателями! А это так престижно!
      Я невольно поднялся.
      -- Ты уже уходишь? -- удивился собеседник. -- Но впереди самое интересное. Следующим будет выступать несравненный Бетехдех. Его поэзию обобщает сам Глоссе. А надо бы тебе знать, что Глоссе занимается творчеством только наикрупнейших, самых талантливых поэтов. Глоссе -- это марка!
      -- К сожалению, я опаздываю на рейс, -- пробормотал я, продвигаясь к выходу, хотя до отлета оставалось еще три часа.
      Еще дважды мне доводилось побывать на Вниплхе. Я обошел весь Зырей, осмотрел его достопримечательности, но, когда меня пригласили на очередной праздник поэзии, прикинулся глухонемым. Советую и вам поступить так же, если когда-нибудь окажетесь на Вниплхе.
      ДЬЯВОЛЬСКАЯ ПЕПЕЛЬНИЦА
      После того как Анатолий Быстров, симпатичный тридцатилетний холостяк, неожиданно заметил, что кашляет в самый неподходящий момент, он твердо решил покончить с курением.
      Насладившись перед сном последней затяжкой, он погасил окурок в старинной медной пепельнице, пожелал спокойной ночи маме, надежно оберегавшей его тылы, и отправился на боковую.
      Под утро ему приснилась пепельница. Та самая пепельница, которая еще со студенческих лет украшала его ночной столик. Это была не совсем обычная пепельница. Ее подарили Анатолию на день рождения друзья-однокурсники. Нашли же ее во время летней практики, разбирая предназначенный к сносу очень старый дом. Медная пепельница представляла собой классическую голову дьявола: с тонким и длинным крючковатым носом, глубокими глазницами, заостренными ушами, козлиной бородкой и, конечно же, изящными рожками. Классическим было и выражение, приданное его физиономии: этакая загадочная улыбка, смесь изощренного коварства, затаенной злобы и тысячелетней умудренности.
      Видимо, медь имела неизвестные современным мастерам добавки, потому что за все годы металл ничуть не потускнел, сохраняя ровный красновато-золотистый отлив.
      Малейший отблеск света, падавший на пепельницу, странным образом оживлял физиономию дьявола, казалось, тот вот-вот заговорит. Это впечатление усилилось еще в большей степени, когда одна из подружек Быстрова раскрасила дьяволу зрачки лаком для ногтей. Раскрасила -- и сама испугалась. Рубиновый взор проникал прямо в душу.
      Именно этот взгляд, соединенный со змеиной улыбкой, обнажающей крупные ровные зубы, и приснился Анатолию под утро.
      -- Ты хочешь обойтись без меня? -- молчаливо вопрошал дьявол. -- Не выйдет, хозяин. Я тебя не отпущу.
      Впечатление было настолько ярким, что, проснувшись, Быстров счел нужным дать достойный ответ.
      -- Слушай, ты, ставленник темных сил! -- сказал он пепельнице. -- Если я сказал, что бросаю курить, значит, бросаю. Если ко мне в гости придут курящие дамы, я, так и быть, предоставлю тебе твое привычное место. А пока отдохни малость от дел, -- и он сунул пепельницу на шкаф между коробочек и свертков.
      * * *
      В вагоне метро он вдруг поймал себя на мысли, что думает о пепельнице. Из темноты тоннеля за ним пристально следили кроваво-красные глаза, уверенные в собственном превосходстве.
      Быстров тряхнул головой, сбрасывая наваждение.
      Рабочий день прошел нормально. Иногда его рука инстинктивно тянулась к карману за несуществующей сигаретой, но Анатолий с улыбкой пресекал эти попытки. Никакая ломка ему не грозила, потому что курение всегда было для него не потребностью, а, скорее, данью моде. Он не сомневался, что сладит с приевшейся привычкой в два счета. Но он и понятия не имел, что его будет так настойчиво преследовать образ медной пепельницы. Раз сто за день полированный дьявол являлся его внутреннему взору с пугающей реальностью, и бороться с этим было куда труднее, чем с желанием закурить.
      Какова же была досада Быстрова, когда, вернувшись домой и войдя в свою комнату, он увидел, что медная пепельница как ни в чем не бывало расположилась на старом месте и не сводит с него насмешливых рубиновых зрачков.
      -- Мама! -- закричал Анатолий. -- Мама!
      -- Что такое? Что случилось? -- Из кухни с ножом в руке появилась Вера Васильевна, его мама, самый близкий человек, друг, советчик и утешитель.
      -- Мама, зачем вы поставили пепельницу обратно? Я же предупреждал, что бросаю курить. (Всех его знакомых девушек сначала страшно удивляло, что он зовет родную маму на "вы", но затем они проникались к нему за это еще большей симпатией.)
      -- Ах, Толенька, по каким пустякам ты меня отвлекаешь, а у меня котлеты горят. Иди лучше умойся. -- Уже из, коридора Вера Васильевна добавила: -- А к твоему идолу я даже не прикасалась, ты же знаешь, как он мне противен.
      Анатолий пожал плечами. Ах, мама, мама... Она стала такой рассеянной. Сунет куда-нибудь очки или иголку, а после ищет полдня.
      Он переоделся, но перед тем, как идти в ванную, спрятал пепельницу в нижний ящик тумбочки, что стояла в прихожей.
      Вечер прошел как обычно: ужин, телевизор, разговоры, телефонные звонки... Была уже полночь, когда он отправился спать.
      Стаскивая носки, он бросил случайный взгляд на столик и обомлел. Медный дьявол улыбался ему, но в рубиновых зрачках читалась угроза.
      Вера Васильевна уже спала, и расспросы пришлось отложить до утра. Однако Анатолий не собирался мириться с присутствием упрямой пепельницы. Он вынес ее на кухню, приткнул на подоконнике и плотно прикрыл дверь.
      Едва он закрыл глаза, как дьявол-искуситель возник перед ним во всей своей красе. В изгибе тонких губ таилась издевка:
      -- Тебе ли сладить со мной, малыш? Я знал парней покруче. Но и они становились шелковыми.
      Анатолий начал думать о другом. Он представил себе свою новую знакомую -- студентку Олю, ее маленькие пальчики с маникюром... Бац! Едва он подумал о маникюрном лаке, как соблазнительный образ задрожал и развеялся, а вместо него нахально зыркнули рубиновые глазищи на опостылевшей физиономии.
      Анатолий рывком встал с постели и выбежал на кухню. Медный дьявол стоял на полу у самой двери. Должно быть, порыв ветра распахнул окно, а створкой сбило пепельницу с подоконника. Но почему тогда он не слышал шума?
      Анатолий вышел на балкон, размахнулся и зашвырнул пепельницу в разросшиеся кусты. Любой ценой он избавится от проклятого наваждения!
      Под утро начались кошмары. Ему снилось, что пепельница добралась до подъезда, преодолела лестничные марши, поднялась на седьмой этаж и сейчас топчется у закрытой двери, тычась в нее носом и как бы выискивая отдушину. Ему даже казалось, что он слышит сквозь сон это легкое постукивание: тук-тук-тук... А может, это капает вода из крана? Или чудак-сосед с первого этажа продолжает ремонт, которым почему-то занимается по ночам? Его мозг пребывал в некоем странном оцепенении, в неодолимой полудреме, он навязчиво думал о пепельнице, но не мог встать, чтобы выглянуть за дверь. Наконец тяжелый сон сморил его.
      Поднялся Анатолий совершенно разбитым. И первое, что он увидел, был медный дьявол, победно возвышавшийся на ночном столике.
      -- Мама! -- закричал он так громко, что звякнула посуда в буфете.
      Вера Васильевна тут же прибежала с кухни.
      -- Как ты меня перепугал! -- Она прижимала к сердцу руку, в которой был зажат неизменный столовый нож. -- Ты совсем не жалеешь свою маму, Анатолий. Разве можно так кричать? Я еще не глухая.
      -- Простите, мама! Но... -- Он молча кивнул на пепельницу.
      -- И из-за таких пустяков ты кричишь на весь дом? Люди подумают невесть что. Я выносила мусор, а твоя любимая пепельница стояла за дверью. Если ты решил держать ее там -- пожалуйста, но ведь долго на площадке она не простоит, люди потеряли всякое уважение к чужому добру.
      У него в голове был полный сумбур.
      -- Значит, вы опять выносили мусор? Я ведь запретил вам. Мы же договорились. Это моя работа.
      -- Но ты так плохо спал. Я же слышала, как ты ходил всю ночь да ворочался с боку на бок. Это, конечно, твое дело, но мне кажется, Анатолий, что тебе пора уже подумать о семейной жизни. Но если это будет девушка Оля, то считай, я взяла свои слова обратно. Ну, иди умывайся. Я готовлю твою любимую тушеную капусту.
      Умываясь, он нашел более-менее вразумительный ответ. Эту пепельницу, единственную в своем роде, видели многие соседи. Вероятно, кто-то из них выносил мусор раньше, наткнулся на нее и поставил у дверей.
      После завтрака он достал с антресолей небольшой старый чемодан, спрятал желтого черта внутрь, запер оба замка на ключ, тот опустил в карман своей куртки, а чемодан забросил наверх -- в дальний угол.
      Больше пепельница на ночном столике не появлялась.
      Зато начались непрерывные галлюцинации. Не было минуты, чтобы навязчивое видение не возникало перед ним.
      -- Не устал еще? -- змеились тонкие уста, горел кровавый взгляд. -- Пока я не вернусь на свое законное место, пытка будет продолжаться. Не в моих правилах отступать.
      Много раз Анатолия одолевало искушение отделаться от пепельницы раз и навсегда: подарить кому-нибудь, бросить в Неву или зашвырнуть на платформу товарняка, катящего в ближнее или дальнее зарубежье. Он так бы и поступил, если бы ясно не осознавал простой истины: это не избавит его от наваждения. Даже если дьявол будет покоиться на дне Невы или окажется в далеких краях, он все равно будет посылать свой сатанинский сигнал и появляться в сознании в любую минуту дня или ночи. А затем, рано или поздно, неведомыми путями, он вернется на привычное место, подобно тому как к царю Мидасу вернулось золотое кольцо, проглоченное рыбой.
      Он извелся от этих мыслей. Он стал нервным, делал ошибки в работе и даже разочаровал девушку Олю своей чрезмерной задумчивостью.
      Надо было что-то предпринимать. Существовал очень простой выход: снова закурить. Но Анатолий знал, что перестанет уважать себя, если признает поражение. Его воля трещала под напором бесовских сил, но он снова и снова собирал ее в кулак, хотя делать это становилось все труднее.
      Решение пришло неожиданно. Оно было удивительно простым. Анатолий даже рассмеялся, когда понял, насколько это просто. А рассмеявшись, успокоился.
      Но сначала нужно было кое-что проверить.
      Он достал пепельницу из чемодана и водрузил ее на столик. Дьявол ликовал. Красные лакированные зрачки праздновали победу. Не рано ли?
      Анатолий порылся в чулане, нашел ножовку и вернулся в комнату. При виде ножовки что-то изменилось в облике медного искусителя. То ли свет теперь падал с другой стороны, то ли столик качнулся, но рубиновые глаза наполнились тревогой.
      Анатолий крепко взял пепельницу левой рукой (ему показалось, что он ощущает холодную дрожь дьявола) и несколько раз провел ножовкой по одному из рожек.
      Послышался легкий стон. На полированной поверхности ясно обозначился пропил.
      -- Ага, боишься...
      Теперь пришла пора улыбаться Анатолию.
      Он отложил ножовку в сторону, сел на постель и, держа перед собой в вытянутых руках перепуганного идола, сказал ему:
      -- Послушай, любезный! Я не желаю тебе зла. К тому же ты -- подарок. Всякий раз, когда ко мне придут курящие гости, я буду предоставлять тебе за столом почетное место и даже обращать их внимание на твою оригинальную внешность. Я также обязуюсь содержать тебя в чистоте. Но за это ты обязуешься оставить меня в покое. Ты должен уйти из моих мыслей и снов и не вторгаться в них самовольно. Если это опять случится, я попросту распилю тебя на мелкие кусочки и разбросаю по всему городу. Попробуй потом собраться воедино! Причем я буду отпиливать от тебя по кусочку в день. И я это сделаю. Думаю, такая перспектива не сулит тебе радости. Что скажешь? Заключаем договор?
      Черт покладисто кивнул. Ехидство, по крайней мере в эту минуту, исчезло из его улыбки.
      Ночью Анатолий спал спокойно. И в последующие ночи тоже. И он долго еще не курил. Целых три месяца.
      ОРАНЖЕВАЯ ЛАМПА
      -- Все в полном порядке, -- пожал плечами Павел, откладывая в сторону индикатор.
      -- Посмотри, пожалуйста, внимательнее, -- мягко попросил Михаил, на бледном лице которого вновь появилось выражение обреченности. Впрочем, его лучший друг не отличался наблюдательностью.
      -- Да что здесь смотреть! -- снисходительно воскликнул он. -- Это же не компьютер! Обыкновенная настольная лампа. Вилка, шнур, патрон и выключатель. Ну еще подставка да плафон. Элементарнейшая схема.
      -- Я ничего не смыслю в электричестве, -- виновато улыбнулся Михаил. -- Но эта, как ты утверждаешь, исправная лампа постоянно бьет меня током. Оттого я и решился затруднить тебя просьбой проверить ее.
      -- О Господи, Мишка, оставь эту лексику для своих страшных рассказов! Затруднить... Просьбой... Пара пустяков! -- Павел перебрал детали, разложенные на столе. -- Хорошо, вот здесь я усилю изоляцию, отрегулирую выключатель. Возможно, через, него идет утечка на корпус, хотя это маловероятно. А что -- сильно бьет?
      -- В последний раз я едва не потерял сознание. Павел недоверчиво покачал головой:
      -- Чудеса! Может, ты менял лампочку и ненароком сунул мокрый палец в патрон?
      -- Нет-нет, я просто хотел подвинуть ее ближе.
      -- Или ударился локтем о край стола? Иногда возникает ощущение, что тебя действительно шарахнуло током.
      -- Нет, Павлик, -- с какой-то мрачной уверенностью ответил Михаил. -- Меня ударила лампа. -- Он произнес эту фразу со странным упоением, затем заговорил шепотом: -- Я боюсь ее, Павлик. Она решила уничтожить меня, но пока не может верно рассчитать силу удара. Но с каждым разом он становится все чувствительней.
      -- Ну, милый, ты, кажись, помаленьку чокаешься со своими мистическими рассказами. Ну нельзя же так доводить себя! Знаешь что? Сделай перерыв в работе, съезди куда-нибудь, развейся. Смотри на вещи проще. В прошлом году ты доказывал, что у соседского кота сатанинский взгляд и железные когти, теперь эта лампа... Держи! Более безопасной лампы в мире не существует.
      -- Спасибо, Павлик, но... -- Он судорожно вздохнул. -- Ты ведь знаешь, что случилось с соседями!
      -- Опять двадцать пять! Да в мире ежедневно происходят тысячи, десятки тысяч автокатастроф! При чем здесь какой-то кот?
      Михаил печально улыбнулся:
      -- Спасибо, Павел! Ты настоящий друг. Всегда стараешься меня ободрить. Возможно, ты и прав. По крайней мере, мне хотелось бы, чтобы на этот раз ты был прав.
      * * *
      Через несколько дней, ближе к вечеру, когда Павел, стоя в одних трусах у стола, гладил сорочку, раздался звонок в дверь.
      Он открыл. У порога переминался с ноги на ногу Михаил. Вид у него был совершенно убитый.
      -- Заходи! -- Павел отступил в прихожую. -- Что случилось?
      Друг поднял на него глаза, в которых застыл ужас:
      -- Павлик... Эта проклятая лампа достает меня.
      -- Опять?! -- Павел давно привык к странностям друга, но иногда тот по-настоящему выводил его из себя
      -- Я знаю, ты не поверишь, но теперь она бьет... даже не включенная.
      -- Погоди-ка! -- Хозяин провел гостя в комнату, достал из серванта бутылку и налил большую рюмку водки. -- Выпей! Так... А теперь рассказывай.
      -- Она сама перемещается по комнате. Каждый раз когда я просыпаюсь, она оказывается рядом на ночном столике. Вчера я задремал, но еще не уснул, и тут что-то коснулось моего горла. Я открыл глаза. Только не смейся Павлик! Ее шнур пытался обвиться вокруг моей шеи. После того как я перестал прикасаться к ней, она изменила тактику и решила меня задушить. Ты бы видел, каким зловещим был в этот момент изгиб ее ножки! Она хохотала мне в лицо!
      -- Но, Мишка... -- Пожалуй, только Павел умел говорить с ним как с капризным ребенком, и тот не обижался. -- Почему бы тебе не поискать более простое объяснение? Ты повернулся во сне, задел рукой шнур, и он оказался на подушке у твоего лица.
      -- Я не ставил ее на столик!
      -- Только успокойся, хорошо? Конечно, ты не собирался ее ставить. Извини, но я знаю твою рассеянность. Твой мозг был занят очередным рассказом, а руки механически расталкивали вещи по разным углам. -- Он улыбнулся. -- Куда ты поставил рюмку?
      -- А? Извини... -- Михаил густо покраснел и поднял рюмку с пола.
      -- Еще глоток? -- Павел снова налил ему.
      -- Я понимаю, каким чудаком выгляжу в твоих глазах... Но, Павел, клянусь, я не прикасался к ней! Это и невозможно, потому что она нанесла бы удар.
      Павел выключил утюг и надел сорочку.
      -- Что же ты ей такого сделал, что она возненавидела тебя? -- спросил он, повязывая галстук.
      -- Я изменил ей, -- серьезно ответил Михаил. -- Когда-то это была моя любимая лампа. При ее свете я написал свои лучшие рассказы. Когда наступала ночь и квартира погружалась в мрак и тишину, я садился за стол и включал лампу. Тут же были другие мои верные подруги -- ручка, бумага, пепельница... Нам так хорошо работалось вместе! А потом на день рождения мне подарили новую лампу. К тому времени у старой ножка потеряла прежнюю упругость и плафон плохо фиксировался. Поэтому я сунул ее на шкаф и стал пользоваться новой. Я сразу же почувствовал, что пишется мне легче. Сюжеты не потеряли своей остроты, но из них исчезло то, что не нравилось мне самому, понимаешь?
      -- Да-да.
      -- Но продолжалось это недолго. Вернувшись однажды вечером из редакции, я нашел новую лампу на полу. Правда, в тот день я забыл закрыть окно, а был сильный ветер. На полу, кроме лампы, оказалось все, что находилось на столе, -- бумага, ручка, пепельница, даже скатерть... Но ничего серьезно не пострадало. Хрупкая пепельница, и та была в полной сохранности. А вот лампа... Нет, она не просто разбилась. Она была страшно изувечена: шнур вырван с корнем, ножка перекручена, как штопор, а плафон раздроблен на мелкие кусочки. Но тогда у меня еще не возникало подозрений. Я убрал осколки и достал со шкафа старую лампу.
      -- И она сразу же начала тебя бить?
      -- Не сразу. Поначалу мы работали с ней как в старые добрые времена. Я писал, а она освещала мой стол, помогала строить сюжеты и диалоги. Но я быстро почувствовал, как что-то разладилось. Я не мог сосредоточиться, воображение буксовало... И тут я понял, что меня всегда раздражал оранжевый цвет ее корпуса. Это раздражение невольно проникало в рассказы. Ненужное, излишнее раздражение. Новая лампа, которая разбилась, была зеленой. Именно зеленый цвет был моим, благодаря ему рассказы становились глубже и прозрачнее. Зеленая лампа могла бы вдохнуть в мое творчество гармонию. Но ее уничтожили. И я понял, кто это сделал и зачем. Ревнивая старая дева с хромой ногой и в драной оранжевой юбке! Не сдержавшись, я ударил ее. Лампа обиженно вскрикнула и тут же погасла. Вот тогда-то она начала мстить...
      -- Более невероятной истории я не слышал, -- признался Павел, поглядывая на друга с сожалением. -- Я знаю, что вы, литераторы, народ "с приветом", поэтому не стану тебя разубеждать. Но вот совет: выкинь свою лампу на помойку. Прямо сегодня. А чтобы тебе не скучать... -- он вышел в соседнюю комнату и вернулся с небольшой настольной лампой, -- держи подарок! Она хоть и не новая, но тоже зеленого цвета, а главное -- не драчунья.
      -- Спасибо, Павлик, -- улыбнулся Михаил, разглядывая подарок. -- Это замечательная лампа. Я уверен, что она принесет мне удачу.
      -- Рад слышать. Теперь все?
      -- Не совсем... Как же выбросить старую?
      -- К чертям собачьим!
      -- Но я не могу даже прикоснуться к ней. Говорю же, она бьет уже без тока. Вернее, она заряжается, когда остается одна, и ждет. Она уже рассчитала смертельный заряд. Этот удар будет последним.
      -- Так не трогай ее. Завтра утром я зайду к тебе и займусь этой ревнивицей сам.
      -- Павлик, пожалуйста... -- Михаил заглянул другу в глаза. -- Пошли сейчас?
      -- Извини, сейчас никак не могу. Мы с Наташей идем в театр, собственно... -- он посмотрел на часы, -- через пятнадцать минут мне уже выходить, а я до сих пор разгуливаю в трусах. Завтра, Миша!
      -- Что ж, значит -- не судьба...
      -- Брось эти страхи, взбодрись! Завтра.
      -- Ладно, я понял. Но, пожалуйста, приходи как можно раньше.
      * * *
      Слишком рано не получилось, но около десяти Павел звонил в дверь коммуналки, где обитал и творил его друг еще со школьной скамьи, автор бесчисленных мистических и фантастических историй Михаил Ромоданов. Дверь открыла баба Настя -- общительная и бойкая старушка.
      -- Как здоровьице, баба Настя?
      -- Ты, Павлик? Заходи. Твой, поди, еще дрыхнет. Опять небось строчил всю ночь. Не человек, а сова.
      -- Так он и сам в этом признается.
      Они покалякали о погоде, о ценах: Павел бочком отчалил от нее и, пройдя в конец длинного сумрачного коридора, постучал в обшарпанную дверь.
      Молчание.
      Впрочем, Мишка никогда не запирался, и Павел уверенно повернул ручку. Уже позднее он вспоминал, что в этот момент его охватили недобрые предчувствия.
      Михаил боком лежал на полу, выпростав вперед правую руку.
      Кинувшись к другу, Павел осторожно перевернул его на спину и, распахнув на нем рубаху, прижался ухом к груди.
      Удары сердца едва прослушивались.
      Не теряя ни секунды, Павел приступил к массажу.
      Наконец веки "Михаила задрожали.
      -- Ну давай же, давай! -- шептал Павел, все энергичнее нажимая ладонями на костистую грудь пострадавшего. -- Карабкайся, старина!
      Тот судорожно вздохнул.
      -- Так-то лучше...
      Павел повернул голову, чтобы посмотреть, разобрана ли постель, на которую он намеревался поудобнее уложить Михаила. То, что он увидел, заставило его вздрогнуть.
      В углу валялся вчерашний подарок, но в каком виде! Провода вырваны, металлическая подставка сплющена... А на столе, хищно прогнувшись, горела оранжевая лампа.
      РЕФРИЖЕРАТОР
      -- То самое место, -- негромко сказал Дадо, когда машина миновала покосившийся дорожный указатель.
      -- Точно! -- вскинулся на заднем сиденье Желтый Мак и как бы ненароком прикоснулся к гладкой коленке своей спутницы: -- Помнишь, Клара?
      Сидевшая рядом Пышная блондинка брезгливо ударила его по руке:
      -- Убери лапу!
      -- Такое дельце провернули! -- самодовольно ухмыльнулся Желтый Мак. -- Как раз возле этого указателя они тебя и подобрали, киска. Удивительно, какое дурачье работает на рефрижераторах. Разве можно вечером подсаживать незнакомку, тем более такую сексуальную? Сколько прошло с тех пор, а? Неужели полгода?
      -- Нечего болтать о том, что было, -- осадила его Клара, глядя перед собой на шоссе, окаймленное двумя стенами хмурого сырого леса.
      -- А если я хочу? -- осклабился Желтый Мак.
      -- Заткнись! -- бросил Дадо, переключая скорость.
      Машина натужно пошла на подъем.
      -- Чего это ты мне рот затыкаешь? -- оскорбился вдруг Желтый Мак. -Может, на меня накатило лирическое настроение? Может, я торчу от этих воспоминаний? Вот сейчас за подъемом будет низинка, там наша Кларочка попросила их остановиться. -- На миг он прижался к ее бедру. -- Держу пари, они и вправду подумали, что тебе, киска, захотелось пи-пи. -- Он каркающе рассмеялся: -- Говорят, их до сих пор не нашли... Слава родной милиции!
      -- Клара, врежь долговязому по яйцам, у меня руки заняты, -- попросил Дадо.
      Девушка лишь презрительно усмехнулась.
      -- Ох-хо-хо! -- покачал головой Желтый Мак. -- Какие мы благородные! Какие мы аристократы! А ведь это ты, Дадо, замочил того, что был слева. И вообще, сколько людишек ты самолично спровадил на тот свет, а, Дадо? Но уж побольше моего -- голову наотрез!
      Мотор капризно зачихал. Дадо подсосал топливо. Ему не нравилось, как автомобиль ведет себя на подъеме. Дрянной оказалась машинишка, даром что иномарка. Надо срочно менять тачку. Но еще больше ему не нравился этот разговор. Однако оставлять последнее слово за этим придурком, Желтым Маком, он тоже не собирался.
      -- Вся разница между нами, Мак, в том, -- спокойно заметил он, -- что ты убиваешь себе в удовольствие. Для тебя это слаще баб и выпивки, я знаю. Ты, Мак, шакал, который любит чужую кровь.