В час между светом и тьмой, в час между ночью и днем

Нас, Инахид, повели во дворец высокий Пеласга,158

Принял невесток своих сооруженных Египт,

25 Всюду светильни горят, окованы золотом ярким,

Жгут, против воли огня, ладан во всех очагах.

Кличет народ: «Гимен, Гименей!» — но бог улетает,

Даже Юнона и та город покинула свой.

Вот под крики друзей, от вина нетвердой походкой,

30 Каждый свежим венком влажные кудри обвив,

Весело к ложу спешат женихи — но к смертному ложу,

Мнут покрывала они — свой погребальный покров,

Отяжелев от вина и еды, уступают дремоте, —

Весь, ничего не боясь, Аргос высокий уснул.

35 Вдруг почудилось мне: умирающих слышатся стоны…

Слышались въяве они; то, что страшило, сбылось.

Кровь отлила, и холод сковал мне тело и душу,

И отогреть не могло новое ложе меня.

Словно колосья, когда Зефир их легкий колышет,

40 Иль на холодном ветру стройных листва тополей,

Так, или даже сильней, я дрожала. А ты был недвижен,

Было снотворным вино, что поднесла я тебе.

Страх из сердца меж тем прогнало отца приказанье:

С ложа встаю и клинок слабой хватаю рукой.

45 Нет, тебе я не лгу: я трижды меч заносила,

И с занесенным мечом падала трижды рука.

К горлу я твоему — всю правду позволь мне поведать. —

К горлу я поднесла данный Данаем клинок.

Но благочестье и страх запретили приказ нечестивый

50 Выполнить: в чистых руках дерзкий не держится меч.

Стала я волосы рвать, порвала пурпурное платье,

Стала такие твердить голосом тихим слова:

«Твой, Гипермнестра, отец суров: приказанье исполни,

Пусть и этот идет братьям убитым вослед.

55 Дева и женщина я; и природа, и возраст мой кротки, —

Нежным негоже рукам трогать жестокую сталь.

Нет, пока он не встал, сестер последуй примеру, —

Храбрые, верно, уже всех истребили мужей.

Если эта рука убить кого-нибудь может,

60 Только кровью моей пусть обагрится она!

Надо ль казнить их за то, что Даная престол захватили?

Отдал его бы и так он чужеземным зятьям!

Казни пускай заслужили они — но чем провинились

Мы? Почему не могу я незапятнанной быть?

65 Женщине меч для чего? Для чего мне нужно оружье?

Шерсть и корзинка моим больше пристали рукам!»

Так я шептала; меж тем полились за словами и слезы,

Прямо на тело твое падали капли из глаз.

Ты, чтоб меня обнять, протянул полусонные руки

70 И о меча острие их не поранил едва.

Я начала уж бояться отца, и слуг, и рассвета;

Заговорила — и вмиг сон с твоих глаз прогнала:

«Быстро вставай, Белид159, один из недавно столь многих,

Или же ночь для тебя вечною станет. Беги!»

75 В страхе вскочил ты; тебя оставила сонная вялость.

Смотришь, как в робкой руке меч смертоносный дрожит.

Хочешь меня ты спросить… «Беги, пока ночь не минула!» —

Я говорю, и во тьму мчишься ты; я остаюсь.

Утро настало; Данай зятьев убитых считает;

80 Страшный не сходится счет: недостает одного.

Как он сердился, изъян средь убитой родни обнаружив!

Мало казалось ему крови, что пролили мы.

Вмиг от отцовских колен отрывают меня и в темницу

Тащат за волосы: так награждена я за все!

85 Видно, с тех пор, как жена стала телкой, а телка — богиней,160

Яростный гнев на нас в сердце Юноны не гас.

Не отомстила ль она, когда девушка вдруг замычала,

И Громовержца привлечь прежней красой не могла?

Новая телка взошла на песок над родительским током,

90 Видела в отчей воде чьи-то чужие рога.

Вместо жалобных слов из уст вылетало мычанье,

Страшен был собственный вид, страшен был собственный крик.

Есть ли в отчаянье прок? Для чего ты в воду глядишься,

Ноги считаешь зачем, новым копытам дивясь?

95 Ты, внушавшая страх ревнивый сестре Громовержца,

Голод теперь утолять будешь листвой и травой,

Будешь пить из ручьев и глядеть на себя в изумленье,

Будешь бояться, что рог собственный ранит тебя.

Ты, чьи богатства досель Юпитера были достойны,

100 Будешь отныне лежать голой на голой земле.

Много родственных рек, и морей, и земель пробежишь ты,

Путь откроют тебе реки, земля и моря.

Но для чего ты, Ио, бежишь за далекие воды?

Не убежать от себя: новый твой облик с тобой.

105 Мчишься куда, Инахида? Ведь ты сама за собою

Гонишься, ты и беглец, и неотступный ловец.

Телке безумной вернет обличье возлюбленной бога

Нил, через семь рукавов воды несущий в моря.

Что вспоминать о делах, совершенных седой стариною?

110 В юные годы мои есть что оплакивать мне!

С братом ведет отец мой войну; лишенные царства,

Изгнаны мы; нас укрыл город у края земли.

Брат жестокий отца завладел жезлом и престолом,

С немощным старцем толпой немощной странствуем мы.

115 Жив остался один из целого племени братьев:

Мне — по убитым теперь и по убийцам рыдать.

Столько ж сестер у меня погибло, сколько и братьев,

Пусть и тех и других слезы мои оросят.

Я за то, что ты жив, ожидаю мучительной казни;

120 Чем же вину наказать, если за подвиг казнят?

Сотая прежде в толпе сестер и братьев, — неужто,

После того как один брат уцелел, я умру?

Если тебе еще есть до сестры незапятнанной дело,

Если достоин, Линкей, дара ты был моего,

125 Или на помощь приди, иль убей и лишенное жизни

Тело тайком положи на погребальный костер.

Кости мои собери и, слезами омыв, схорони их,

И над могилой моей краткую надпись поставь:

«Здесь Гипермнестра лежит; за свое благочестье в награду

130 Смерть, от которой спасла брата, она приняла».

Хочется дальше писать, но рука цепенеет в оковах,

И отнимает мои силы последние страх.

Что же, увидев листок, что прилежной исписан рукою,

Сразу твои глаза руку узнают мою.

Или, если на нем не прочтешь ты имени Сафо,

То не поймешь, от кого краткое это письмо?

5 Может быть, спросишь еще, почему переменным размером

Я пишу, хоть пристал Сафо лирический лад?

Плачу о нашей любви; а элегия — слезная песня,

Вторить не может моим горьким слезам барбитон.

Вся я горю, как горят поля плодородные летом,

10 Если безудержный Эвр гонит огонь по хлебам.

Ты поселился, Фаон, в полях под Тифеевой Этной.161 —

Пламя сильней, чем огонь Этны, сжигает меня.

Песен, которые я с созвучьями струн сочетала,

Мне не создать: ведь для них праздной должна быть душа,

15 Юные девушки мне из Метимны и Пирры162 немилы,

Все мне немилы теперь жены Лесбосской земли.

И Анактория мне, и Кидно — обе постыли,

И на Аттиду глядеть больше не хочется мне;

Все мне постыли, в любви к кому меня упрекали,

20 Ты присвоил один множества женщин удел.

Созданы годы твои для утех, и лицом ты прекрасен.

Было для взоров моих пагубно это лицо!

Лиру возьми и колчан — и покажешься ты Аполлоном,

Если крутые рога вырастут — будешь ты Вакх.

25 Дафну любил Аполлон, а Вакх — царевну из Кносса,

Хоть и не знали они песен и лирных ладов.

Мне Пегасиды163 меж тем диктуют нежные песни,

Всюду по свету звенит славное имя мое.

Даже Алкей, мой собрат по родной земле и по лире,

30 Так не прославлен, хоть он и величавей поет.

Пусть красоты не дала мне природа упрямая, — что же!

Все изъяны ее дар мой с лихвой возместил.

Ростом мала я — зато мое имя по целому миру

Слышно: высоко оно — значит, и я высока.

35 Кожа моя не бела; но Персей ведь любил Андромеду,164

Хоть Кефеида была смуглой, как все в той стране.

Черных голубок порой любит голубь с зеленым отливом,

К пестрым порой голубям белые горлицы льнут.

Если искать лишь таких, что тебя красотою достойны,

40 То не найти ни одной — нет, не найти ни одной.

А по моим ведь стихам я тебе казалась прекрасной,

Клятвенно ты признавал: я хорошо говорю.

Пела я; помню, тогда — у влюбленных хорошая память —

Ты поцелуи не раз мне между песен дарил.

45 Это любил ты, и всем по душе была я Фаону, —

Больше всего, когда нас к делу Амур призывал.

Как любил ты моих сладострастных движений свободу,

Резвость в любовной игре, шепот, утехам под стать,

Или, после того, как сливало двоих наслажденье,

50 Как ты истому любил в наших усталых телах!

Новой добычей твоей сицилийские женщины стали.

Что мне Лесбос теперь? Быть сицилийкой хочу!

Прочь беглеца моего отошлите из нашего края.

Жены Нисейской земли, девы Нисейской земли!

55 Пусть его льстивый язык не обманет вас ласковой ложью, —

Все, что вам говорит, раньше он мне говорил.

Также и ты, что живешь на сиканских горах, Эрицина, —

Я ведь твоя, — помоги жрице, воспевшей тебя.

Прежним неужто путем пойдет судьба моя злая,

60 Будет ли дальше она так же сурова ко мне?

Шел мне шестой только год, когда матери кости, до срока

Собраны в пепле костра, выпили слезы мои.

Брат мой растратил добро, опутанный страстью к блуднице;165

Что же досталось ему? Только позор и разор.

65 Стал, обеднев, бороздить он проворными веслами море,

Что промотал без стыда — хочет бесчестно нажить;

Возненавидел меня за мои увещанья, за верность, —

Вот что мне принесла честных речей прямота!

Но, будто мало бед, без конца меня угнетавших,

70 Дочка прибавила мне новых тревог и забот.

Ты последнею стал причиной горя и жалоб:

Гонит, как прежде, мою ветер враждебный ладью.

Пряди волос у меня по плечам висят в беспорядке,

И самоцветных камней нет уж на пальцах моих;

75 Золота нет в волосах, и дарами земли Аравийской166

Больше не пахнут они; грубое платье на мне.

Что наряжаться теперь? Кому я хочу приглянуться?

Всех стараний моих рядом виновника нет!

Нежно сердце мое, легко его стрелами ранить,

80 В нем — причина того, что влюблена я всегда.

Видно, когда родилась я, такой мне закон положили

Сестры и спряли тогда мне не суровую нить.

Либо искусство мое и занятья мне нрав воспитали,

Нежным, податливым дух Талия сделала мой.

85 Надо ль дивиться тому, что пушком пленил меня первым

Возраст, который пленить может и зрелых мужей?

Ты бы, Аврора, его похитила вместо Кефала,

Да не пускает тебя первый похищенный твой;

Если бы Феба его увидала всевидящим взором,

90 Волей ее усыплен был бы надолго Фаон;

В небо его в колеснице своей увезла бы Венера,

Только боится — а вдруг Марсу понравится он.

Ты не мальчик уже, но еще и не юноша, — годы

Самые лучшие! Ты — сверстников честь и краса!

95 К нам, прекрасный, вернись, прижмись к груди моей снова,

Сам не люби, но любить мне, умоляю, позволь!

Я пишу, а из глаз невольные катятся слезы;

Видишь, как много слов в этих размыто строках.

Пусть ты уехать решил, но ты мог бы смягчить расставанье,

100 Перед разлукою мне молвивши: «Сафо, прощай!»

Ни поцелуев моих, ни слез не унес ты с собою,

Я без тревоги жила, боли такой не ждала.

Кроме обиды, ты мне ничего не оставил на память,

И у тебя никакой памятки нет от меня.

105 Я и напутствий тебе не дала, да и если дала бы,

То лишь одно: чтобы ты Сафо не смел забывать.

Я неразлучным со мной клянусь тебе Купидоном,

Силой святой девяти избранных мною богинь, —

Чуть лишь мне кто-то сказал: «Покидает тебя твоя радость», —

110 Долго я не могла ни говорить, ни рыдать.

Не было слов на устах и слез в глазах пересохших,

Только стесненную грудь холод сковал ледяной.

Боль утихла — тогда я ударила в грудь кулаками.

И не стыдилась при всех с воплями волосы рвать,

115 Словно несчастная мать, что сама бездыханное тело

Сына несет на руках к месту, где сложен костер.

Брат мой Харакс, несчастьем сестры упиваясь злорадно,

Часто ко мне на глаза стал появляться сейчас,

Чтобы меня устыдить моей печали причиной,

120 «Что ей рыдать? — он твердит. — Дочь ведь жива у нее!»

Вместе стыд и любовь не ходят; с грудью наружу,

В порванном платье — такой люди видали меня.

Нет от тебя мне покоя, Фаон: тебя возвращают

Сны — и делают ночь ярче погожего дня.

125 Рядом с собой тебя нахожу, хоть ты и далеко,

Только ведь радость дарят слишком недолгую сны.

Снится мне, будто твоя рука под моей головою.

Снится, что на руку мне голову ты положил,

Твой поцелуй узнаю, языка твоего прикасанье. —

130 Кстати сорвать поцелуй, кстати вернуть ты умел.

Будто и вправду ты здесь, я шепну тебе слово, ласкаясь,

Чтобы любви послужить, губы не спят и во сне.

Стыдно сказать, что бывает затем, — но все же бывает;

Радуюсь я, а потом быть без тебя не могу.

135 Всходит Титан и взорам себя открывает и землю,

Я же тоскую, что сон быстро покинул меня.

В лес, в пещеры бегу, будто лес и пещеры помогут, —

Часто бывали они стражами наших утех.

Словно как та, что Фурий сестрой Эрихто167 гонима,

140 Мчусь я, не помня себя, космы висят по плечам.

Видят глаза нетесаный туф на сводах пещеры, —

Раньше тут был для меня мрамор мигдонский, не туф.

Лес нахожу, который не раз давал нам с тобою

Ложе и нас защищал плотным покровом листвы,

145 Не нахожу лишь того, кто владел и лесом и мною;

Что без него мне леса? Он их сокровищем был.

Вижу примятую я траву на лужайке знакомой:

Нашей тяжестью мы стебли пригнули к земле.

Здесь я легла, и к месту, где ты лежал, прижималась,

150 Милая прежде трава выпила слезы мои.

Ветки, казалось, со мной горюют, поникнув листвою,

Не было слышно меж них сладостной жалобы птиц.

Только об Итисе песнь исмарийском птица Давлиды168

Пела, печальная мать, в скорби о мести своей.

155 Итиса птица поет, а Сафо — любовь и разлуку,

Все остальное вокруг, будто бы в полночь, молчит.

Есть, прозрачней стекла, в лесу источник священный,

Верят у нас, что таит некое он божество.

Ветви над ним широко водяная раскинула ива,

160 Словно роща густа; берег травою порос;

Здесь я легла, чтоб мое отдохнуло усталое тело.

Вижу сквозь слезы: стоит рядом одна из наяд

И говорит: «Если жар безжалостный сердце сжигает,

То в Амбракийскую ты землю скорее ступай.

165 Там во всю ширь с высоты Аполлон моря озирает,

Берег Левкадским зовет или Актийским народ.169

Девкалион, когда к Пирре горел любовью, отсюда

Бросился и, невредим, лег на соленую гладь.

Тотчас ответная страсть спокойного сердца коснулась

170 Пирры, и Девкалион тотчас утишил свой пыл.

Этот закон Левкада хранит; туда отправляйся

Тотчас же и не страшись прыгнуть с вершины скалы».

Только совет отзвучал, и наяда и голос исчезли;

Я поднимаюсь, дрожа, слезы бегут по щекам.

175 Нимфа, спешу я туда, к скале, что ты указала;

Прочь боязнь: ведь ее страсть победила давно.

Что б ни случилось со мной, все я буду счастливей, чем ныне.

Ветер, меня подхвати: легкой я стала теперь.

Также и ты, Купидон, мне крылья подставь, чтоб укором

180 Вечным Левкадской волне гибель моя не была.

Фебу я там посвящу черепаху общую нашу,

Две всего лишь строки будут такие под ней:

«Лиру тебе посвящает, о Феб, благодарная Сафо,

Дар, что достоин ее, дар, что достоин тебя».

185 Но для чего ты меня посылаешь на берег Актийский,

Если и сам ты, беглец, можешь вернуться ко мне?

Ты избавленье мне дашь скорей, чем Левкадские воды,

И благодетельней ты будешь, и краше, чем Феб.

Или, тверже скалы и свирепей прибоя Левкады,

190 Хочешь, чтоб славу тебе гибель моя принесла?

Лучше грудью тесней к твоей груди мне прижаться,

Чем с вершины скалы броситься грудью в волну.

Вот моя грудь, Фаон: ее называл ты прекрасной

И многократно хвалил дар, обитающий в ней.

195 Быть бы речистой сейчас! Но боль — искусству помеха,

И средь несчастий меня дар мой покинул совсем.

Прежних нет уже сил и для песен их не хватает,

Плектр от горя молчит, лира от горя нема.

Женщины Лесбоса, вы, и невесты морской Митилены,

200 Чьи имена прославлял струн эолийских напев,

Женщины Лесбоса, к вам любовь мне честь запятнала, —

Не приходите толпой слушать кифару мою:

Все, что нравилось вам, унес Фаон, убегая…

Горе мне! Чуть было я «мой» не сказала «Фаон».

205 Мне возвратите его — и к вам вернется певица;

Он оживляет мой дар, он убивает его.

Я пытаюсь молить, но словами дикое сердце

Трону ли я или умчит их бесполезно 3ефир?

Пусть умчавший слова примчит паруса твои ветер;

210 Будь ты, медлитель, в уме — сделал бы это давно.

Если назад поплывешь, — за корабль твой обетные жертвы

Есть у меня; поспеши, сердце мое не круши!

Только отчаль: путь откроет морской рожденная в море,

Ветер корабль понесет, — только отчаль поскорей!

215 Сам Купидон слетит на корму и за руль твой возьмется,

Нежной распустит рукой и уберет паруса.

Если ж тебе по душе с пеласгийской Сафо разлука, —

Хоть и не скажешь ты, чем я заслужила ее, —

Пусть несчастной о том хоть письмо жестокое скажет,

Чтобы в Левкадских волнах я попытала судьбу.