ТРИ ПОДСТУПА К ПОЭЗИИ ОВИДИЯ

Публий Овидий Назон — поэт очень легкий и очень трудный. Он легкий потому, что речь его изящна и ясна, фразы и стихи текут естественно и непринужденно, а предметы его просты и доступны. Есть поэты, читая которых читатель чувствует: «Как это великолепно, я никогда не смог бы так сказать»; таков Вергилий. И есть поэты, над которыми читателю кажется: «Как это просто, я и сам бы сказал только так, а не иначе»; таков Овидий. Но в этой легкости кроется и его трудность. Рассказ Овидия льется так прозрачно и естественно, что мы перестаем видеть поэта и видим только предмет его рассказа. Овидий писал о легкой любви и о занимательной мифологии; и три эпохи европейской культуры принимали или отвергали его в зависимости от того, считали ли они, что любовь должна быть легкой, а мифология занимательной, или нет. Каково было отношение и к любви и к мифологии у самого Овидия — это казалось очевидным, и об этом не задумывались.

Средневековье чтило Овидия как наставника: рыцари и клирики учились светской обходительности по «Науке любви», отрешались от земных соблазнов с помощью «Лекарства от любви», размышляли о гармонии мироздания над «Метаморфозами». Возрождение, барокко, классицизм любили Овидия как развлекателя: их он тешил неистощимым запасом галантных любовных историй на эффектном фоне блистательного века героев и богов. Романтизм и за ним весь XIX век осудили Овидия как «риторического поэта»: в его любовных стихах они не нашли непосредственности истинного чувства, в его мифах — глубины эллинской веры, а без этого все творчество Овидия стало представляться лишь легкомысленным пустословием. Двадцатый век вновь реабилитировал многое в латинской литературе, он почувствовал, что в нашей современности больше точек сходства с римским миром, чем с эллинским, он по-новому увидел и полюбил и Вергилия, и Цицерона, и Тацита, но перед Овидием остановился. Его стали лучше понимать, но не стали больше любить: что-то в нем еще остается чужим для современного европейца.

Поэтому так неожиданно нелегко оказывается нащупать путь к пониманию поэзии Овидия — такой, казалось бы, несложной и доступной. Оно не дается сразу — по крайней мере, три подступа нужно, чтобы сквозь блестящую поверхность стихов Овидия проникнуть в их глубину.

Первое, что естественно хочется современному человеку увидеть в стихах поэта, — это его душевный облик и жизненный путь. Мы давно привыкли относиться к поэзии — по крайней мере, к лирической — как к «исповеди сердца»: видеть в ней вернейший ключ к внутренней жизни поэта. А у Овидия в жизни были и безмятежная молодость, и загадочная катастрофа, и томительная казнь — долгие годы в ссылке.

Сам поэт, казалось бы, идет навстречу нашему интересу: он даже прямо сообщает нам свою автобиографию в стихах, связную и подробную («Скорбные элегии», IV, 10). Читатель найдет эту элегию в нашем сборнике; мы же постараемся вписать сведения, сообщаемые Овидием, в общую картину его эпохи — эпохи становления Римской империи.

День рождения Овидия — 20 марта 43 г. до н. э. Поэт недаром обозначает кровавыми метафорами и день и год. Рим уже около столетия терзали гражданские войны. Против сената, олигархически управлявшего римской республикой, выступали популярные полководцы, опираясь на войско и на толпу. В год рождения Овидия в союз против сената вступили Марк Антоний и молодой приемный сын только что убитого Юлия Цезаря — Гай Октавиан. Небывалой резней богачей и знати они отметили свой приход к власти; в следующем году разгромили последних защитников сената — Брута и Кассия; потом, через десять лет, сошлись друг с другом в последней борьбе за единовластие; Антоний погиб, Октавиан вернулся в Рим, был восторженно встречен и сенатом и народом, истосковавшимися по гражданскому миру, отпраздновал триумф, объявил республику восстановленной, а для своей власти сохранил авторитетное звание «первого человека в государстве» и почетное имя «Августа».

Овидию было четырнадцать лет в год триумфа Августа и шестнадцать в год «восстановления республики». Как раз в это время он справлял свое совершеннолетие — «надевал взрослую тогу». События минувших тревожных лет, по-видимому, прошли мимо него. Гражданский мир для него сразу стал чем-то само собой разумеющимся — естественной обстановкой, позволяющей человеку жить в свое удовольствие, оставляя государственные заботы другим. Иначе смотрел на это отец Овидия. Он был из сословия всадников — людей богатых, но до самых последних лет не имевших доступа к политической карьере; теперь он мечтал о такой карьере хотя бы для сына. Овидию пришлось стать мелким полицейским чиновником, «триумвиром по уголовным делам» («Скорбные элегии» IV, 10, 33), потом он занял место в судебной коллегии децемвиров («Фасты», IV, 383). Теперь он мог надеяться получить звание квестора и войти в сенат; но тут его отвращение к политике наконец одержало верх над настойчивостью отца. Он отказался от дальнейшей карьеры — «сузил полосу», предпочел узкую красную полосу на всаднической тунике широкой сенатской полосе. С этих пор он жил в Риме частным человеком, занимаясь лишь тем, что доставляло ему удовольствие: словесностью и любовью.

Словесность была главным предметом образования молодых римлян из хорошего общества. Мальчиками они учились у «грамматика» — читали классических греческих писателей с комментариями по истории, географии, астрономии, но главным образом — по мифологии. Юношами они поступали в обучение к «ритору» для овладения красноречием: сперва упражнялись в пересказах, примерах, описаниях, сравнениях, потом переходили к декламациям — речам на вымышленные темы. Отец Овидия позаботился, чтобы сын его учился у лучших наставников в Риме, а затем даже совершил для пополнения образования поездку в Афины и Малую Азию («Письма с Понта», II, 10). Декламации и школе были двух видов — состязательные и увещательные; первые требовали доказательности, обращенной к разуму, вторые — убедительности, обращенной к чувству. Овидий решительно предпочитал вторые. Его старший товарищ, ритор Сенека (отец знаменитого философа), свидетельствует в своих воспоминаниях, что среди декламаторов Овидий был на отличном счету, и приводит по памяти отрывок из одной его декламации — о муже и жене, которые поклялись, что если один из них погибнет, то другой покончит с собой. От лица мужа Овидий произносил здесь патетическую речь с прославлением любви: «Легче добьешься в любви конца, чем умеренности! Любящим ли соблюдать границы, обдумывать поступки, взвешивать слова? Так любят только старики!..»

Любовь была главным предметом внимания молодых людей овидиевского возраста. В Греции, а потом и в Риме давно сложился обычай, что лет до тридцати молодым людям давали «перебеситься», а потом они женились и остепенялись. Именно таков мир комедий Менандра и Плавта, где комическим героем был юноша, устраивавший кутежи и гонявшийся за гетерами. Но ко времени Овидия этот юношеский период дозволенного беспутства стал постепенно затягиваться. Столетие гражданских войн поселило в молодежи страх и недоверие перед «взрослым» миром интриг и усобиц; куда приятнее было уйти в частную жизнь, в мир любви и дружбы. Этот мир со времен Плавта стал изящнее и культурнее: женщины в нем не были бессловесными рабынями мерзких сводников, а сами свободно располагали собой и своими желаниями, мужчины в нем из кабацких забулдыг превратились в салонных любезников, вместо буйных вспышек похоти мы видим здесь настоящие гражданские браки по любви, ничуть не менее долговечные, чем законные браки в высшем обществе. Для Овидия и его сверстников такой быт был бесконечно привлекателен. Старшее поколение, конечно, негодовало и говорило об упадке нравов. Отец Овидия нарочно поторопился женить сына, чтобы уберечь его от соблазнов, но из этого ничего не вышло: и первый и второй брак Овидия был недолог, один раз по вине жены, другой раз — явно по вине самого Овидия. Он остался жить в этом полусвете, радостно повинуясь его законам: «Сердце мое вспыхивало от малейшей искры, но дурной молвы обо мне не ходило никогда».

Такова была жизнь многих сверстников Овидия; но только у Овидия она стала поэзией. Для этого нужна была еще одна составляющая величина, наименее поддающаяся научному определению, — поэтическое дарование. И оно оказалось у Овидия исключительно сильным. Именно как поэт «дарования», поэт «божьей милостью», прославился он на всю античность. Еще ребенком он заметил в себе дар к стихам («…что ни хотел я сказать прозою, стих выходил»), а юношей научился его использовать и больше доверял тем стихам, которые складывались у него сами, нежели тем, которые сочинялись по правилам. Не все были этим довольны: «Овидий не умел вовремя остановиться в удаче», «Он знал свои недостатки, но любил их», — вспоминает Сенека; «Не он владел своим дарованием, а дарование владело им», — вторит Квинтилиан. Сенека рассказывает, как однажды друзья приступили к Овидию с просьбой вычеркнуть из своих стихов три не в меру изысканные строки, которые они укажут; Овидий согласился, но выговорил право не вычеркивать три свои самые любимые строки, которые он укажет. Сравнили оба списка — в них оказались одни и те же три стиха: один из «Любовных элегий» (II, 11, 10): «Страшен озлобленный Норд, страшен незлобивый Нот», другой из «Науки любви» (11, 24): «Бык-получеловек и человек-полубык», третий нам неизвестен.

Впервые с чтением своих стихов Овидий выступил лет в восемнадцать — «раз или два лишь побрившись». Стихи его сразу были замечены, и он легко вошел в круг поэтов — тех самых, на которых, по его наивным словам, он смотрел, как на богов. Его ободрял ученый оратор Мессала, один из первых людей в государстве («Письма с Понта», II, 3); его задушевным другом стал Проперций, сам только что с шумным успехом вошедший в литературу; и хоть он не успел сблизиться с Тибуллом, но на смерть его в 19 г. до н. э. откликнулся трогательным стихотворением («Любовные элегии», III, 9).

Свое место в ряду римских поэтов Овидий называет точно: «Первым был Галл, вторым Тибулл, третьим Проперций, четвертым — я» («Скорбные элегии», IV, 10, 53-54). Это преемственность мастеров одного жанра: любовной элегии. Жанр этот был новым, даже новомодным; он сложился не в Греции, а в Риме, в том самом светском кругу, к которому так стремился Овидий, и был лучшим выразителем любовного этикета в этом кругу. Элегиями назывались стихотворения средней величины, объединявшиеся в циклы, посвященные возлюбленной поэта, скрытой под условным именем: Корнелий Галл воспевал спою Кифериду под именем Ликориды, Тибулл — Планию под именем Делии, Проперций — Гостию под именем Кинфии. Овидий вслед за ними воспевал свою героиню под именем Коринны; подлинного ее имени любознательные античные биографы установить не могли, и еще при жизни Овидия находились женщины, из тщеславия выдававшие себя за Коринну («Любовные элегии», II, 17, 29; ср. «Наука любви», III, 538); можно думать, что живого прототипа у Коринны и не было, и этот образ, вокруг которого любвеобильный поэт собрал весь свой опыт любовных чувств, вполне условен. Но все мотивы, которым полагалось быть в любовных элегиях, у Овидия налицо: и служение Амуру, и восторг при милости возлюбленной, и страдания от ее измен, и жалобы на всесилие золота, и гордая вера в вечность своих стихов. Первое издание «Любовных элегий» в пяти книгах (впоследствии сокращенное до трех) вышло в свет около 15 г. до н. э. и сразу принесло автору громкую славу. «Певец любви» стало нарицательным именем нашего поэта.

«Любовные элегии» были, так сказать, «практикой любви»; для полноты охвата нужно было еще написать «теорию любви» и «историю любви». «Историей любви» стала книга «Героиды», над которой Овидий начал работать, еще не кончив «Любовных элегий». Это цикл стихотворных посланий от лица мифологических героинь к покинувшим их возлюбленным: от Пенелопы к Одиссею, от Ариадны к Тесею и т. д. «Теорией любви» стала дидактическая поэма «Наука любви» в трех книгах: в первых двух — советы мужчинам, где найти, как завоевать, как удержать при себе возлюбленную; в третьей (может быть, добавленной немного позднее) — советы женщинам, как привлекать и обманывать мужчин. Приступая к «Науке любви», поэт попытал силы на дидактической поэме более традиционного типа — это «Средства для лица», стихотворное переложение прозаичнейших косметических рецептов (сохранился лишь отрывок); а после завершения «Науки любви» он написал добавление к ней — «Лекарство от любви», книгу советов, как избавиться от несчастной страсти. И в «Героидах», и в дидактических поэмах риторический опыт Овидия используется еще откровеннее, чем в «Любовных элегиях»: послания героинь близко напоминают те речи-увещания, которыми Овидий так увлекался в риторской школе, а план «Науки любви» представляет собой почти издевательскую копию обычной структуры риторического пособия: как отыскать доводы, как распределить и изложить их, как удержать их в памяти.

Когда Овидий начинал свои элегии, ему не было и двадцати лет; когда около 2 г. н. э. он заканчивал свою любовную трилогию, ему было уже сорок пять. «Наука любви» написана с подлинно юношеским изяществом, задором и блеском; однако на самом деле Овидий давно уже не был таким легкомысленным повесой, к каким он обращает свою поэму. Он женился в третий раз, на вдове из хорошего рода, и на этот раз был счастлив; у него росла дочь, которую он любил; дом его стоял в центре Рима, близ Капитолия, а загородный сад, где он писал стихи, — к северу от Рима, на берегу Тибра. Жил он хлебосольно, не зная счета друзьям, и пользовался любовью. По общему признанию, он был первым поэтом Рима: Вергилий, Гораций, Проперций были уже в могиле, а из остальных римских поэтов никто не мог и подумать равняться с Овидием. Кто критиковал Овидия за его легкомысленные темы, тот смолк после того, как он написал и поставил трагедию «Медея»: до нас она не дошла, но в течение нескольких веков считалась гордостью римской драматургии. Овидий находился в расцвете лет и в зените славы; пора было подумать и о том, чтобы достойными трудами заполнить остаток своей жизни.

Овидий задумал два таких труда: ученую поэму «Фасты» в двенадцати книгах и мифологическую поэму «Метаморфозы» в пятнадцати книгах. Слово «фасты» означает «календарь», «месяцеслов»: Овидий хотел написать по элегии на каждый из многочисленных римских календарных праздников, помянув таким образом всех национальных богов, героев, римские храмы, древние обряды — двенадцать книг для двенадцати месяцев календаря. Возрождение римской религиозной древности было одной из главных забот императора Августа; поэтому славословия ему и его предкам занимают в «Фастах» немало места. Слово «метаморфозы» означает «превращения»: под таким заглавием Овидий задумал написать целую мифологическую энциклопедию в стихах, в непрерывной связной последовательности пересказав более двухсот мифов, в каждом из которых кто-нибудь превращался в растение, животное, реку или звезду; цепь этих превращений начиналась становлением космоса из хаоса и заканчивалась вознесением в сонм богов души Юлия Цезаря, а за нею, в недалеком будущем, и самого Августа — за их благодеяния римскому государству. Так пестрое содержание римских преданий в «Фастах» и греческих в «Метаморфозах» укладывалось в широкую раму ученого эпоса о причинах и началах всего, что есть в природе (в «Метаморфозах») и что есть в людских обычаях (в «Фастах»), — величественный замысел, исполнив который Овидий мог по праву притязать на бессмертную славу. Работа шла быстро: через семь лет у Овидия были уже готовы и ожидали лишь последней отделки первые шесть книг «Фастов» и все пятнадцать «Метаморфоз».

При Овидиевом отвращении к политике его восторженные славословия Августу могут показаться неожиданными и неискренними. Но это не так. Отстраняясь от общественных дел, Овидий нимало не думал «уходить в оппозицию» современности. Напротив, он принимал ее всецело и радостно: «Пусть другие радуются древности, а я поздравляю себя с тем, что рожден лишь теперь: наше время по душе мне…» — писал он в «Науке любви» (III, 121-122) и тут же пояснял причины этого: «…потому что прежняя грубость нравов сменилась теперь изящной обходительностью». Овидий представляет себе путь человечества как все большее вытеснение вещественных ценностей духовными: раньше ценились сила и богатство, а теперь красивый вид и любезный разговор. Вершина этого одухотворения жизни — поэзия, и Овидий гордится, что рожден поэтом. Но, конечно, не эти духовные блага становятся возможны и доступны лишь тогда, когда кто-то питает и ограждает пользующийся ими мир, заботится и о силе и о богатстве Рима. Заботу эту принимает на себя Август — и поэтому нет таких похвал, каких бы он не заслуживал. Август дает возможность поэту творить, поэт увековечивает имя Августа в своих стихах, и все это делается во славу дорогой обоим римской современности.

Так смотрел на вещи Овидий, но иначе смотрел на них сам Август. Тот любовный быт римского света и полусвета, которым так наслаждался Овидий, казался Августу нездоровым и тревожным явлением. Август рассчитывал оздоровить и укрепить римское правящее сословие притоком «новых людей» из средних сословий, а получалось наоборот: в меньшей своей части средние сословия усваивали образ жизни столичного света (как сам Овидий), в большей своей части — завистливо роптали против упадка нравов и растущего разврата в столице. Август уже не раз издавал законы о нравственности, крепившие брак, семью и древнюю строгость нравов; но законы эти оставались безрезультатны. Для Августа это было особенно деликатной заботой, потому что собственная его семейная жизнь была открыта многим нареканиям: в молодости он слыл развратником, сменил трех жен, детей не имел, кроме одной дочери, родственников и родственниц по многу раз женил и разводил из политических соображений, и о поведении их ходили самые дурные слухи. Слухи эти были политическим оружием: император был стар, и в глухой придворной борьбе решался вопрос, из какого рода будет его преемник: из Юлиев, родственников его дочери, или из Клавдиев, родственников его жены. В этой борьбе одолели Клавдии — одолели потому, что им удалось громкими скандалами скомпрометировать дочь императора Юлию Старшую (сверстницу Овидия) и внучку императора Юлию Младшую (годившуюся Овидию в дочери). Во 2 г. до н. э., когда Овидий приступал к «Науке любви», Август был вынужден отправить в ссылку Юлию Старшую; в 8 г. и. р., когда Овидий кончал «Метаморфозы», Август отправил в ссылку Юлию Младшую. И в том же году неожиданно для всего Рима и в первую очередь для самого поэта в еще более далекую и суровую ссылку был отправлен Овидий.

Общую логику этих событий нетрудно восстановить. Юлия Младшая была обличена в разврате и прелюбодеянии; чтобы выдержать свою роль блюстителя строгих нравов, императору пришлось примерно наказать ее в назидание обществу. Но этот скандал ложился пятном (и уже не первым) на императорскую семью; чтобы смягчить такое впечатление, императору удобнее всего было сделать вид, что дело идет не о конкретном случае, а о всеобщем нравственном упадке, все более открыто погубляющем римское общество. Овидий, автор «Науки любви», был самым выразительным воплощением этой пагубы; он и оказался козлом отпущения, призванным отвлечь внимание от происшествия в императорском доме. Зато гораздо труднее восстановить, какова была официальная мотивировка ссылки Овидия: в своих стихотворных жалобах поэт выражался очень осторожно и старался не бередить Августовых ран. Овидию вменялись «две вины: стихи и проступок» («Скорбные элегии», II, 207). «Стихи» — это, конечно, «Наука любви»; «проступок» остается для нас таинственным. Это был именно «проступок», а не преступление II, 3, 37 и др.), Овидий не извлекал из него никакой корысти (III, 6, 34), совершил его ненамеренно (IV, 4, 37-44), просто он случайно увидел нечто предосудительное (II, 103-104; III, 5, 49) и после этого вел себя неразумно и робко («Письма с Понта», II, 2, 17-18). Очевидно, поэт был обвинен в недонесении о каком-то случайно ему известном дурном деле, близко касавшемся императора, — может быть, о прелюбодеянии Юлии Младшей. Но и «стихи» и «проступок» были не причиной, а только поводом для репрессии, рассчитанной на широкий резонанс, — это видно из непомерно тяжелого наказания, которому подвергся Овидий.

Собственно, это была еще смягченная форма наказания: не «изгнание», а «высылка»; Овидий не лишался гражданских и имущественных прав, ему лишь было предписано место жительства на дальней окраине империи — в городе Томы на берегу Черного моря (нынешняя Констанца в Румынии). Но и это было катастрофой для столичного поэта. Он считал себя погибшим; в отчаянии он бросил в огонь почти законченные «Метаморфозы», и поэму удалось потом восстановить лишь по спискам, оставшимся у друзей. Книги его были изъяты из библиотек, друзья отшатнулись, денежные дела запутались, рабы были неверны; свой отъезд из Рима он изображает в самых трагических красках. Был декабрь 8 г. н. э., зимнее плавание по Средиземному морю было опасно, корабль чуть не погиб в буре; Овидий переждал зиму в Греции, по суше пересек Фракию, с трудом перебрался через снежные Балканы и весной 9 г. добрался до места своей ссылки.

Томы были маленьким греческим городком, лишь номинально подчиненным далекому римскому наместнику. По-латыни в городе не говорил никто; большинство горожан составляли варвары — геты и сарматы, буйные и драчливые, меньшинство — греки, давно перенявшие и варварский выговор, и варварскую одежду. Климат был суров — суровее, чем сейчас: каждую зиму Дунай покрывался твердым льдом. За Дунаем жили кочевые и полукочевые скифы и дакийцы; при каждом удобном случае они нападали, опустошали окрестность, подступали к самым стенам Томов, и стрелы их падали на городские улицы. Связь с остальным миром едва поддерживалась: только летом греческие корабли приносили слухи о том, что происходило в Риме и в провинциях. Словом, трудно было найти большую противоположность тому миру светского изящества и обходительности, в котором Овидий прожил всю жизнь.

Еще по дороге в ссылку Овидию случилось пережить неожиданное: во время бури в Ионийском море, когда кораблю грозила гибель, он поймал себя на том, что в голове его опять складываются стихи («Скорбные элегии», I, 11). Он был так уверен, что в разлуке с Римом никакая поэзия для него невозможна, что это ощущение поразило его, как чудо. С этих пор поэзия стала для него единственной душевной опорой. Еще не доехав до места, из Фракии он посылает в Рим 11 стихотворений, написанных в пути, — первую книгу «Скорбных элегий». Едва устроившись в Томах, он принимается писать длинное, до мелочей продуманное стихотворное послание к Августу с покаянием, самооправданием и мольбой о снисхождении, — оно составило вторую книгу «Скорбных элегий». После этого он пишет по книге ежегодно, стараясь закончить работу к весне, чтобы с летней навигацией отправить сочинение в Рим: так в 10-м, 11-м и 12 гг. н. э. были закончены III, IV и V книги «Скорбных элегий». Содержание их однообразно: жалобы на судьбу, патетические описания ужасов изгнания, покаянное раболепие перед Августом, просьбы к друзьям и к жене о заступничестве, воспоминания о прошлом. Настроение в них близко к отчаянию: поэт с отвращением сторонится окружающего его варварского мира, хворает в непривычном климате, боится смерти и скифского плена. Язык и стих в них гораздо небрежнее, чем раньше: видно, что писались они наспех, чтобы дать выход душевному смятению.

«Скорбные элегии» охватывают не все написанное Овидием в эти годы. Они часто написаны в форме посланий, но адресаты в них не названы: поэт боялся навлечь на друзей неприятности. Послания с именными обращениями он не включал в книги и отправлял адресатам с отдельными оказиями. Лишь по окончании пяти книг «Скорбных элегий», уверясь в том, что друзья в безопасности, в 13 г. н. э. Овидий собрал эти послания в трех книгах и опубликовал их как бы в виде приложения под заглавием «Письма с Понта» (IV книга «Писем» была собрана и издана уже посмертно). Эти стихи, таким образом, мыслились как менее «литературные», более «домашние». Поэтому в них еще однообразней темы и небрежней стих; но поэтому же в них неожиданно слабее пафос отчаяния — Овидий словно позволяет себе примириться со своей участью, признать, что и в дурном крае есть хорошие люди, пересказать будто бы услышанный от скифов рассказ об Оресте и Пиладе («истинная дружба трогает даже дикие сердца!») и, забыв свои же слова об отвращении к местному варварскому языку, похвастаться тем, что он сочинил на гетском языке стихи в честь Августа и изумленные горожане за это увенчали его лавровым венком («Письма с Понта», IV, 13, ср. IV, 9; III, 2; III, 7; IV, 14). Природное жизнелюбие взяло верх над отчаянием: старый поэт вновь почувствовал вкус к литературным экспериментам. Он пишет темную и ученую инвективу «Ибис», полную замысловатых проклятий; он начинает новую поэму «Рыбная ловля» с описанием черноморских рыб; наконец, он снова берется за давно оставленный труд — незаконченные «Фасты».

Переработка «Фастов» связывалась для поэта с последней надеждой на возвращение из ссылки. Дряхлый Август умер в 14 г. н. э.; были слухи, что в последнее время он смягчился к Овидию, по теперь это было все равно: преемник Августа Тиберий, мрачный и строгий политик, был неумолим. Однако у Тиберия был приемный сын Германик, молодой полководец, славившийся благородством и вкусом, самый популярный человек во всем правящем доме; он сам писал стихи и не мог не чтить Овидия. В 18 г. н. э. Германик должен был ехать в восточные области Римской империи (к которым относилась и Овидиева Фракия), и Овидий хотел поднести ему «Фасты» с посвящением. Посвящение было уже написано и вставлено в начало поэмы, но закончить работу Овидий не успел. Ему было уже шестьдесят лет, ссылка изнурила его; в конце 17-го или начале 18 г. н. э. он умер. Его похоронили в Томах; так и последнее его желание, «чтобы на юг перенесли его тоскующие кости» (см. «Скорбные элегии», III, 3), не сбылось.

Мы проследили жизнь Овидия по его стихам, и мы видим: стихи эти дают нам внешнюю биографию поэта и почти не дают внутренней биографии, «истории его души». Мы узнаем, что молодой Овидий был влюблен, но не находим неповторимых примет его любви: его «Любовные элегии» описывают только те подробности чувства, которые были знакомы каждому (см. II, 1, 7-10). Мы узнаем, что старый Овидий был сослан, но с трудом выискиваем в его описаниях ссылки такие подробности, которые приложимы только к Томам и ни к какому другому северному месту. Нет, Овидий не искал в своих стихах индивидуального: он искал условного, и для того, чтобы изобразить это условное, использовал все свое словесное мастерство. Исследование этого словесного мастерства — второй наш подступ к поэзии Овидия.

Не надо забывать, что условного в поэзии всегда больше, чем индивидуального: что кажется современникам живым и личным, то через сто или тысячу лет видится лишь новой условностью взамен старой — будь то образ поэта-трибуна, разочарованного страдальца или пылкого влюбленного. Так, образ влюбленного юноши, для которого любовь — все, а остальное — ничто, как раз и был при Овидии такой новой условностью, утверждавшейся в римской литературе. Зародился этот образ в эллинистической поэзии, а в Рим его впервые перенесли поэты поколения, предшествовавшего Овидию, — Катулл и его современники. Переплавить опыт своих личных чувств в объективный лирический образ — такова была задача, с которой Катулл справлялся еще с трудом (именно непереплавленными кусками его переживаний и восхищаются читатели наших дней), а Корнелий Галл и Тибулл с Проперцием — все более и более полно и успешно. Овидий был завершителем этого процесса превращения римской любовной элегии из субъективного жанра в объективный: ощущение личного опыта настолько исчезает из его стихов, что, как мы видели, уже современники не были уверены, существовала на самом деле его Коринна или нет.

Чтобы оценить особенности этой объективной манеры Овидия, посмотрим на две его элегии из числа самых знаменитых. Вот самая любовная из «Любовных элегий» — I, 5, свидание с Коринной. Поэт нового времени непременно сосредоточился бы здесь на двух сменяющих друг друга душенных состояниях — томительном ожидании и радостном обладании. У Овидия нет ни того, ни другого, о своих чувствах он вообще ничего не говорит; появление Коринны кажется неожиданным, любовная борьба — тоже. Вместо ожидания здесь — описание комнаты, полдня и полумрака, заканчивающееся словами о «девушках скромного нрава»: не о Коринне здесь речь, а о девушках вообще. Вместо вожделения здесь — списание обнаженной Коринны (в строгой последовательности «сверху вниз», от головы к ногам, которая станет канонической у подражателей Овидия): не влечение здесь говорит, а любующееся созерцание. Поэт все время смотрит на происходящее со стороны — сперва на себя, потом на Коринну; он сам для себя лишь один из персонажей созерцаемой сцены. Только в концовке, в заключительном восклицании, описанная сцена приобретает эмоциональную окраску («чаще бы мне такие полдни!»): «я» рассказчика и «я» действователя совмещаются.

Вот другой пример: самая скорбная из «Скорбных элегий», описание последней ночи перед отъездом в ссылку (I, 3). Первое, что здесь бросается в глаза, — это что в элегии говорится не столько о чувствах, которые испытывал поэт, сколько о словах, которые он говорил и слышал; в ста строках элегии вместились целых три монолога: речь поэта к капитолийским богам, речь поэта к самому себе («Зачем я спешу?..»), речь жены к поэту. То, что слышал поэт, подкрепляется тем, что он видел: дважды описывается, как плачет жена, обнимая мужа, дважды описывается, как простирается она перед пенатами, и даже когда нужно найти слова для решающего момента — поэт выходит из дому в свой последний путь, — то это показано не как-нибудь иначе, а именно через описание внешности: «Я выхожу… неопрятный, спустив космы на мрачное лицо…» — даже здесь он как бы смотрит на себя со стороны. Самую середину стихотворения занимает описание душевных колебаний поэта: здесь ему приходится говорить и о чувствах своих, но недаром он дважды повторяет: «лгал я себе», «обманывал я себя» — он знает истинную цену своим словам и чувствам, он не переживает их заново, сочиняя элегию, а смотрит на них со стороны. Но вот дважды, в начале и в конце прощания, страданье поэта достигает предела. Что делает Овидий? Он пишет: «Грудь моя цепенела долгою медленностью…» — и сразу добавляет: «Так цепенеет человек, пораженный молнией Юпитера»; он пишет: «Я разрываюсь, словно лишаюсь членов собственного тела…» — и тотчас продолжает: «Так страдал когда-то изменник Метт Фуфетий, когда его казнили, разрывая меж двух колесниц». Даже здесь, где сильнее всего прорывается у Овидия личное чувство, он спешит как можно скорее превратить его в общедоступное сравнение и общеизвестное предание. И все эти частицы воспоминаний, из которых складывается последняя ночь в Риме, располагаются в элегии не в эмоциональном беспорядке, а в хорошо продуманной последовательности, расчленены почти по часам: «…по небу уже двигалась луна», «…с неба уже стала клониться Медведица», «…на небе уже явилась утренняя звезда». Опять мы видим: там, где поэт нового времени поспешил бы лирически раскрыться нашему сердцу, античный поэт предлагает драматическое зрелище для наших глаз.

Если Овидий умеет так отстраниться от самого себя, что его влюбленное и страдающее «я» видится ему лишь одной из многих действующих в его поэтическом мире фигур, то нет ничего удивительного, что взгляд его то и дело покидает этого лирического героя, чтобы остановиться на какой-нибудь другой фигуре или детали обстановки. У Тибулла и Проперция этого не было: влюбленный герой и там оказывается в разных ситуациях, но разнообразие ситуаций лишь оттеняет единство и неизменность его чувства. У Овидия, напротив, единство чувства служит лишь оттеняющим фоном, а разнообразие ситуаций — главным предметом изображения. Он перебирает всех традиционных персонажей, все традиционные мотивы элегического жанра, и каждый разрабатывает в отдельной элегии: свидание (I, 5), разлучение (I, 13), письмо (I, 11-12), подарок (II, 15); муж подруги (И, 19; III, 4), любовник подруги (III, 8), раб (II, 2-3), рабыня (II, 7-8), запертая дверь (I, 6); у подруги умер ручной попугай (II, 6), она опалила волосы (I, 14), она сделала аборт (II, 13-14); вот она в деревне, и он спешит к ней (III, 6), вот он сам в деревне и зовет ее к себе (II, 10) и т. д. — целая энциклопедия светской любви. Современному читателю, может быть, хотелось бы восстановить по этим элегиям какую-то связную историю любви, пусть вымышленной, — ухаживание, успех, превратности, охлаждение, разрыв, — но Овидий решительно этому противится: он словно нарочно перетасовывает элегии в своем сборнике так, чтобы всякая фабульная связь между ними терялась и каждый эпизод выступал замкнуто, не требуя оглядки на остальные.

Зато из каждого выделенного мотива Овидий извлекает все, что возможно и невозможно, поражая читателя своей неистощимой изобретательностью. Каждая возникающая ассоциация разрабатывается им до предела, теряя под конец всякую связь с поводом, ее породившим. Вот элегия на смерть ручного попугая Коринны (II, 6): она написана по образцу знаменитого стихотворения Катулла на смерть воробушка Лесбии и полна такими же гиперболическими ламентациями. Но у Катулла это был маленький стишок в восемнадцать коротких строк, а у Овидия получилась элегия в шестьдесят два стиха; у Катулла две трети стихотворения посвящены возлюбленной поэта, которая забавлялась с воробушком, пока он был жив, и плакала над ним, когда он умер, у Овидия же хозяйка попугая упоминается лишь мимоходом, зато с красочными подробностями описывается погребальное шествие рыдающих птиц в начале стихотворения и птичий рай, уготованный почившему, в конце стихотворения. Вот элегия перед запертой дверью возлюбленной (I, 6): она написана в подражание одной из элегий Тибулла (I, 2). Но у Тибулла дверь — лишь повод для лирических размышлений поэта о том, что Делия ему дороже всего, и Венеру он чтит превыше всего; дверь упоминается лишь в зачине, дальше она поэту уже не нужна. А у Овидия дверь и стерегущий ее привратник — в центре внимания от первой до последней строки: дверь мокра от слез влюбленного героя, дверь могла бы отвориться ему лишь на самую малость — так он исхудал от любви, привратник, верно, забыл, как поэт когда-то заступился за него перед хозяйкой, привратник, верно, сам спит с подружкой, и нет ему дела до других влюбленных, и т. д. Таков Овидий: он пренебрегает легкими направлениями развития лирической темы и зато со вкусом углубляется в самые трудные.

Овидий недаром учился риторике. Первое, чему учила эта наука, было умение находить, что можно сказать о любом заданном предмете. Для этого говорящий мысленно расчленял предмет на его элементы или качества и о каждом из них говорил по отдельности. Так поступает и Овидий. Вот его элегия на тему «всякая женщина привлекательна для меня» (II, 4). Чем привлекательна? Или красотой, или умом. На что разлагается понятие «красота»? Это юность, цвет волос, цвет кожи, телосложение, рост, подвижность. На что разлагается понятие «ум»? Это умение петь, плясать, умение ценить поэта, образованность. Все эти мотивы и перечисляет Овидий: «…меня влечет и юная и зрелая, и темноволосая и светловолосая» и т. д. Но в какой последовательности их перечислять? Если точно по порядку, это будет скучно, если без всякого порядка, это будет хаотично. Овидий выходит из положения замечательно просто: он перечисляет эти мотивы в аккуратном обратном порядке, сзади наперед, от «образованности» до «красоты и ума», лишь один раз нарушив эту последовательность для сцепления рядов «ума» и «красоты». А чтобы отвести внимание от этой закономерности, Овидий ставит и начале своего перечня расчленение по другому признаку: «…и стыдливая, и смелая, и строгая…», дальнейшего развития не получающее. Пусть читатель перечтет элегию II, 4, и он оценит мастерство Овидия.

Вершина овидиевского искусства в разработке членения мотивов — его «Героиды». В пятнадцати посланиях здесь ситуация одна и та же: покинутая пишет покинувшему. Ситуация порождает три группы мотивов: для настоящего, прошедшего и будущего. Настоящее: разлука («ты меня покинул», «я в исступлении»), любовь («ты клялся мне в верности», «я заслужила эту верность»), ревность («не к другой ли ты уехал?», «конечно, к другой!»). Прошлое: сожаление («как хорошо мне было до тебя!», «зачем я тебя узнала?»), вина («конечно, это я сама полюбила тебя», «но как же было иначе?»), судьба («несчастен был наш союз!»). Будущее: для соперницы («разве она лучше меня?», «нет, не лучше!»), для себя («теперь я умру», «и над могилой моей напишут о моей доле»), для возлюбленного («жалкую славу ты заслужишь этим!», «спроси любого, любой подтвердит»). Сумма: «вернись, вернись ко мне!». Эти восемнадцать мотивов повторяются во всех посланиях книги, создавая ее единство; а умение Овидия каждый раз по-новому иной мотив усилить, а иной приглушить, в зависимости от особенностей ситуации и характера героини, обеспечивает ее разнообразие. Нарочно обречь себя на самоповторение и все-таки ни разу не повториться — в этом весь Овидий.

Но мало расчленить материал на мотивы: нужно еще выразительно подать их, сообщив каждому из них важность и значительность. Для этого риторика знала безотказное средство — аналогию, систему примеров. Аналогии могли браться из природы, из быта, из мифа. Одна из самых изящных любовных элегий (I, 13)-обращение поэта к заре, которая будит отдыхающих любовников. Начальная часть элегии развивает аналогии из быта: «Ты не только нас тревожишь, ты несешь заботы и моряку, и путнику, и воину, и пахарю, и школьнику, и судье, и женщинам за пряжей» (тем, кто в пути, кто вдали, кто в городе, кто в доме, — перспектива строго выдержана); заключительная часть развивает аналогии из мифа: поэт попрекает Зарю за ее сына Мемнона, за ее любовника Кефала, за ее старого мужа Тифона, поминает для сравнения любовь Луны к Эндимиону и для заключения — любовь Зевса к Алкмене, матери Геракла, для которой он отменил зарю и удвоил ночь; кончается элегия эффектным стыком этих двух рядов: «…и вот заря покраснела, словно от стыда» (это Заря-богиня, лицо мифологическое), «…однако ничуть не замедлила восхода солнца» (это уже заря с маленькой буквы, явление природы). Здесь аналогии нанизаны с предельной упорядоченностью; а в элегии I, 15 они рассыпаны, казалось бы, с предельной беспорядочностью, но оттого не менее выразительны. Тема элегии — вечность поэзии. Овидий перечисляет великих поэтов и каждого определяет двумя (чаще всего двумя) образами: Гомер вечен, как гора и море, Гесиод — как труд землепашца и виноградаря, Каллимах хорош не дарованием, так мастерством, вечен Софокл, певец мифов, и Арат, певец мироздания, жив Менандр с его образами ловкого раба и злого отца, злой сводни и хитрой гетеры (здесь не два, а четыре образа: это поворотное место, дальше пойдет речь уже не о греках, а о римлянах), Энний с Акцием хорош не мастерством, так дарованием, вечен Варрон, певец мифов, и Лукреций, певец мироздания, велик Вергилий с пастбищами, нивами и битвами трех его произведений, вечен Тибулл, как лук любви и факел любви, славен Галл на Западе и на Востоке; поэзия вечнее, чем природа и человек (скала и сошник), выше, чем война и мир (пыль битв и ложь тяжб), достойнее, чем власть и богатство (триумфы царей и золотоносные реки). Так приметы всего мира вмещает в себя поэзия, а всю поэзию вмещает в себя одно стихотворение Овидия, в котором нет и пятидесяти строк.

Чтобы не заблудиться в этом мире ассоциаций, сгрудившихся воедино, нужна исключительная четкость слова и мысли. У Овидия она есть. Его любимый стих — элегический размер, двустишия из гексаметра (стих подлиннее) и пентаметра (стих покороче), и в каждое полустишие точно укладывается фраза или пара фраз, сколько бы содержания ни было в них втиснуто; из таких двустиший, как из камешков мозаики, выкладывает Овидий самые сложные свои композиционные узоры. Его любимые стилистические приемы — параллелизм и антитеза; с их помощью поэт чеканит свои броские афористические сентенции, где каждое слово на весу: «Бык-получеловек и человек-полубык», «Все спешат посмотреть и спешат, чтоб на них посмотрели», «Цепь я носил, не стыдясь, ныне стыжусь, что носил» и пр. Если можно складно выразить мысль на несколько ладов, Овидий не откажет себе в удовольствии перепробовать все способы подряд; последим за течением речи в «Науке любви», и мы увидим: двустишия, движущие рассказ, держащие аргументацию, располагаются через два, через три, через четыре друг от друга, а промежутки заняты их вариациями, в которых те же мысли сказаны иными словами и в иных сочетаниях.

Именно сочетания слов, а не отдельные слова, — истинное царство овидиевского таланта. Иные поэты, как Вергилий, кладут великие труды, чтобы к каждому месту подобрать свое особенное слово, точное до неожиданности, целиком и без пояснений выражающее нужную мысль. Овидий не таков: он с легким сердцем берет для своей мысли первое попавшееся слово, потому что знает — для каждого слова можно построить такой контекст, в котором это слово получит то значение, которое ему нужно. А если такой контекст потребует двадцати стихов там, где Вергилий обошелся бы двумя, что за беда? разве трудно Овидию написать двадцать лишних стихов? Это отношение к языку возможно у Овидия потому, что он — младший среди поэтов-современников, он не должен сам создавать латинский поэтический язык, а может получить его готовым из рук Вергилия, Горация, Тибулла; и когда он строит свои многоэтажные лирические контексты, он то и дело вставляет в них готовые словосочетания и обороты из Вергилия, из Горация, из Тибулла, а то и из собственных ранних стихов, чтобы они подсказали читателю нужные смысловые ассоциации. Словесное богатство уже нажито римской поэзией — теперь забота в том, чтобы красиво его истратить; в этом ощущении мы узнаем Овидия, который ведь точно так же относился и к денежному богатству, скопленному его предками-всадниками.

Если для действенности каждого слова Овидию нужен контекст, а для действенности этого контекста — еще более широкий контекст, то не приходится удивляться, что произведения Овидия разбухают почти на глазах. Тибулл посвятил своей Долии одну книгу элегий, Проперций Кинфии — тоже одну книгу элегий (остальные добавились потом), Овидий посвящает своей Коринне сразу целых пять книг. Проперций написал одно послание от женщины к ее возлюбленному, Овидий — сразу цикл из пятнадцати таких посланий. Написать элегию с полушутливыми-полусерьезными советами влюбленным мог бы любой из предшественников и сверстников Овидия, но сделать из этого четыре книги безукоризненного дидактического эпоса мог только Овидий. Элегии о памятниках и обрядах старины писались и до Овидия, но переложить в такие элегии день за днем весь римский календарь мог решиться только Овидий. Мифология издавна поставляла античным писателям неиссякаемый материал для бесчисленных поэм, но сплести всю мифологию в одну-единственную большую и связную поэму — на это во всей античности опять-таки отважился один лишь Овидий. По складу своего таланта, по всей своей творческой манере он не мог ничего оставить недоговоренным. Бросить эффектный намек и предоставить додумывать его читателю, наметить интересный путь и оставить его для подражателей, а самому пойти дальше, к новым открытиям, — этого Овидий не умел. Где-нибудь в проходном месте он, пожалуй, и ослепит читателя мгновенным перечнем мифов, которые предлагается вспомнить для иллюстрации; но основной структурный костяк сочинения будет выведен им собственноручно до последней мелочи. И, вписанные в этот предельный контекст, перестанут казаться недостатками его недостатки. Пока мы читаем отдельную элегию или отдельный эпизод из поэмы, что-то в них может раздражать нас несоответствием нашим нормам вкуса, но когда перед нами все собрание элегий или вся поэма, то мы видим — это не отступления от нормы, а просто иная норма, иной вкус, который можно принимать или отвергать лишь целиком, а не по частям.

Овидий не был искателем, первооткрывателем нехоженых путей, он скромно хотел быть лишь продолжателем, а нечаянно оказывался завершителем. И эта верность традиции вдруг оборачивалась самым ярким новаторством. Овидий сделал массовым и общедоступным то искусство, которое до него было экспериментальным, эстетским, элитарным, — искусство александрийском поэзии. Основоположники этой поэзии — Каллимах, Феокрит, Арат — жили в греческой Александрии за двести с лишним лет до Овидия. Они первыми поняли, что старая поэзия, поэзия Гомера и Эсхила, выросшая в маленьких городах-государствах Древней Греции, уже нежизнеспособна в новом мире больших средиземноморских держав: ею можно восхищаться, но ей нельзя подражать. И они начали создавать новую поэзию — не для всенародных сборищ, а для уединенного читателя, не для деятельного гражданина, а для ученого ценителя и изящного знатока. Эпос сжался в маленькие поэмы, столь насыщенные мифологической ученостью, что к ним требовались немедленные комментарии: лирика сжалась в короткие эпиграммы о любви и красоте, отглаженные до такой степени, что развернуть их пошире казалось невозможным и ненужным. Двести лет эта поэзия услаждала вкус немногочисленных знатоков, брезгливо сторонившихся толпы, — сперва в греческом мире, потом и в римском. А «толпа», широкая масса грамотной публики, тем временем росла, развивала вкус, искала доступа к новому искусству. И когда Средиземноморье под властью Августа окончательно слилось в единую мировую державу, крепкую силами именно этих средних слоев античного общества, — тогда они прорвались и к этому новому искусству. Экспериментальные образцы новой поэзии были переведены на массовое производство, они стали проще, легче, пространней, общепонятней, все намеки были договорены до конца, все темные сжатости развернуты; здесь не было такой тонкости, как у александрийцев, зато была живость и доступность. В любовной поэзии на смену эпиграммам пришли элегии — здесь предшественники Овидия сделали первый шаг, а Овидий — последний. В мифологической поэзии на смену маленьким ученым поэмам пришли широкие полотна «Фастов» и «Метаморфоз» — здесь Овидий сделал и первый и последний шаг. Сам пришедший в литературу из среднего сословия, он не мог и не хотел быть поэтом для избранных — он был поэтом для всех. И новые читатели платили ему благодарностью, знали его, помнили — на стенах помпейских домов осталось немало овидиевских строчек, от избытка чувств нацарапанных рукой неумелого прохожего, А когда Овидий умер, стало ясно, что писать после него так, как писали до него, уже невозможно.

Так творчество Овидия оказывается важнейшим поворотным пунктом всей истории античной поэзии.

Мы видели, что Овидий не ищет в своих стихах самовыражения. Вместо этого он создает в них иной, условный мир, и мы могли убедиться, с каким искусством он это делает. Нам осталось главное: понять, почему и с какой целью он это делает. Ибо все его мастерство останется для нас холодным и безразличным, если мы не постараемся уловить за ним отношение Овидия к действительному миру, сравнить его со своим и тогда сказать, близок нам этот поэт или чужд. Из мира слов мы должны проникнуть в мир чувств поэта — таков третий наш подступ к поэзии Овидия.

Если попытаться этот мир чувств поэта определить одним-единственным словом, то слово это будет такое: Овидий — добрый поэт.

Поначалу такой эпитет может показаться расплывчатым и ничего не говорящим. Но попробуем примерить его к другим античным писателям, и мы увидим: оно подойдет к очень немногим, а может быть, и ни к кому. Ни о Софокле или Каллимахе, ни о Вергилии или Горации не решимся мы сказать это простое человеческое слово, а начнем подыскивать какую-нибудь другую характеристику, более высокую и сложную. И уж подавно не может быть назван добрым признанный антипод Овидия среди римских лириков — Катулл. Страсть Катулла целиком эгоцентрична. Любит ли он свою Лесбию или ненавидит ее, он никогда не пытается понять ее, встать на точку зрения не своего, а ее чувства. Написать стихотворение в форме диалога с возлюбленной (как написал однажды Гораций) для Катулла было невозможно: вся его лирика — один сплошной монолог. У Овидия (мы это видели) любовная поэзия из субъективной становится объективной: она теряет непосредственность и прямоту выражения авторского «я», но зато приобретает теплоту изображения лирического партнера.

Помогла этому — как оно ни кажется странным — риторика, та самая риторика, которую мы привыкли считать столь чуждой человеческим чувствам. Вспомним, что основным упражнением в риторическом обучении были контроверсии — запутанные казусы, в которых нужно было подобрать убедительные доводы и для той, и для другой стороны. Подготовительным упражнением в риторическом обучении была этопея — речь, произносимая от лица какого-либо мифологического или исторического героя. Здесь и учился Овидий становиться на точку зрения не свою, а своего ближнего, усваивал, что одни и те же факты, одна и та же ситуация может быть представлена и осмыслена совсем по-разному, и какое из этих осмыслений истинно — неизвестно. Школой приятия мира — вот чем была риторика для Овидия. И уже в «Любовных элегиях» Овидий словно упражняется в том, чтобы одно и то же положение представить прямо противоположным образом: в элегиях II, 7-8 он с одинаково красноречивой убедительностью и объясняется в любви служанке Коринны, и отрицает это перед ее госпожой, а в элегиях II, 9а — 9б одинаково патетически объявляет, что хочет навек забыть любовь и что хочет вечно любить. В «Героидах» он преображает самые известные мифологические ситуации, рассматривая их с непривычной точки зрения пассивного и страдающего лица: кто бы еще мог взглянуть на Троянскую войну глазами Брисеиды? В «Науке любви» одну и ту же систему советов он сперва примеривает для мужчин, потом — для женщин, а потом, ничего в ней не меняя, выворачивает ее наизнанку и пишет «Лекарство от любви». Что бы Овидий ни рассказывал и ни показывал, он помнит: на это можно взглянуть и совсем иначе.

Но если ритор с такой готовностью признает и понимает точку зрения своего оппонента в судебном процессе, то не естественно ли, что и любящий должен уметь войти в положение другого любящего и посмотреть на себя и на мир его глазами? Для нас это естественно, но для античности это было открытием. До Овидия античность знала любовь-препятствие — в эпосе, где Калипсо любовью удерживала Одиссея, а Дидона — Энея; знала любовь-наваждение — в трагедии, где Деянира любовью губила Геракла, а Медея — собственных детей; знала любовь-увлечение — в комедии и эпиграмме, где влюбленный юноша делал любые глупости, чтобы потом образумиться. Любовь всегда была недолгой и почти всегда пагубной. У Овидия впервые в литературе является любовь-взаимопонимание, которая может быть и долгой и счастливой. Наглядных образцов ее следует искать, конечно, не в «Любовных элегиях», а в позднейших «Метаморфозах» — в рассказах о Кеике и Альционе, Кефале и Прокриде, Филемоне и Бавкиде. Но уверенность в том, что любовь — это единение и благо, что только в любви могут сблизиться, понять друг друга и найти свое решение любые противоположности, — такая уверенность пронизывает творчество Овидия от начала до конца.

Этой любовью, соединяющей все противоположности, и хотел Овидий свести концы с концами в том мире, который предстоял его глазам. А несведенных концов вокруг Овидия было много. Они ощущались всюду — и на уровне быта, и на уровне бытия. И здесь и там мир, окружавший Овидия, казался условным, зыбился и двоился, сущность не совпадала с видимостью, привычные слова и образы с действительными явлениями и отношениями. Чтобы он вновь обрел свою прочность, нужно было заполнить разрыв — и на уровне быта, и на уровне бытия. Для заполнения этого разрыва и строил поэт свой условный мир, в котором основным законом была любовь.

«На уровне быта» Овидия окружал тот светский обиход, певцом которого он был в «Любовных элегиях» и в «Науке любви». Это был двойственный, искусственный, игровой быт: вид и суть не соответствовали в нем друг другу дважды. Первое несоответствие было временное и местное: любовный этикет, завезенный в Рим из эллинистической Греции, лишь тонким слоем прикрывал толщу национального римского семейного быта; молодые люди увлеченно играли в красивую всепоглощающую любовь, которой учили их элегические поэты, однако каждого ожидал впереди благополучный брак и мирная обывательская жизнь, к которым пришел и сам Овидий. «Муза игрива моя, но целомудренна жизнь!» — заверял Овидий Августа («Скорбные элегии», II, 354 и далее), и это не такое уж преувеличение. Второе несоответствие общечеловеческое: любовный этикет состоял в том, что на первые домогательства мужчины женщина непременно отвечала «нет», даже если ей хотелось ответить «да», — в любви полагалось чувствовать одно, а говорить другое, это несоответствие и было смыслом любовной игры. Впрочем, если «нет» может означать «да», то и «да» может иногда означать «нет» — в предпоследней из «Любовных элегий» Овидий прямо упрашивает Коринну: «Не люби меня, но хоть говори, что любишь меня, я и этому буду рад».

Что связывает для Овидия эту видимость и эту суть любовных отношений, что дает ему ту уверенность, с которой он в любовном «нет» читает любовное «да»? Только убеждение в том, что любовь есть единение и благо. Он твердо знает, что если мужчина и женщина не противны друг другу, то им в постели всегда хорошо, и притом одинаково хорошо. Именно здесь сама природа ощутительнее всего учит людей добру: быть вместе лучше, чем быть одному, и делать хорошо другому — это значит делать хорошо и себе. И если люди, узнав это, начинают сплачиваться в общество и жить друг с другом лучше и обходительней, то начало всему — любовь («Наука любви», II, 473-480). Здесь Овидий словно спорит с Лукрецием, чья философская поэма «О природе вещей» появилась за полвека до этого. Лукреций осуждал любовь: для него это эгоистическая похоть, погоня за которой лишь мучит человека и разрушает общество. Овидий утверждает любовь: для него это общая для двоих радость, наслаждение человеку и упрочение обществу. Что же касается эгоистической похоти, то ее Овидий решительно отделяет от любви и отвергает: ему противна и любовь к мальчикам, и любовь, отдаваемая за деньги, и любовь «из чувства долга» — все потому, что здесь любовники не получают одинакового наслаждения. Только любовь естественная, добровольная и взаимная заслуживает в его глазах имени любви.

«На уровне бытия» задача Овидия была еще труднее. Овидия окружал раздвинувшийся мир средиземноморской державы, который настойчиво требовал осмысления. Традиционным осмыслением мира для античности была мифология. Она была порождена укладом старинных маленьких греческих родов и общин, представляла мир удобным родовым хозяйством, которое сообща вела большая семья олимпийских богов с ее домочадцами — низшими божествами, вела собственноручно, рачительно и деловито; в этом обжитом мире Зевс легко мог одинаково чтиться и как миродержец, и как любовник местной нимфы, а сама нимфа — в виде прекрасной женщины и в виде дерева или ручья. Но так можно было представлять себе мир какой-нибудь Аркадии или Элиды и никак нельзя — мир александрийского Египта или римского Средиземноморья. Образы богов разложились на дальние космические силы и на по-домашнему привычные фигуры сказочных персонажей, которые можно любить, но в которые нельзя верить. Эту противоположность уловила уже александрийская поэзия: когда Арат писал поэму о строе мироздания, а Каллимах с нарочитыми бытовыми подробностями описывал, в какой хижине и на какой подстилке спал Тесей перед таким-то славным подвигом, то они делали взаимодополняющее дело. Но уловить и обыграть противоположность — еще не значит снять противоположность; сводить концы с концами они оставили Овидию.

Овидий, конечно, тоже нисколько не верил в тех традиционных богов и героев, чьи похождения он с таким вкусом описывал в «Метаморфозах». Под его сентенцией «Выгодны боги для нас — коли выгодны, будем в них верить!» — мог бы подписаться и Вольтер. Когда он с легкостью сообщает, какое платье было к лицу Андромеде и как вела себя в постели Гектора Андромаха, он показывает себя достойным учеником александрийских учителей. Но задача, стоявшая перед Овидием, задача нового осмысления мира, была сложнее — и он справился с нею удивительно просто и легко. На смену мифологическому пониманию мира приходит у него «любовное».

Тесный мифологический мир был крепок силою родственной любви. Разве это не подсказывает, что раздвинутый новый мир, слишком широкий для одной семьи, должен держаться силою «просто любви» — любви человека к человеку, живого к живому, той любви, которой учил Овидий и мужчин и женщин? Мифологический мир был миром насквозь божественным и от этого единым и вечным; новый мир — что мир насквозь человечный и от этого тоже единый и вечный. Недаром Овидий стягивает всю пеструю ткань своей большой поэмы к одному узлу, к одному ключевому символу — метаморфозе. Метаморфоза означает единство мира, в котором все человечно или напоминает о человеке: и очертания скалы, и плеск ручья, и трепет дерева, и повадка зверя, и крик птицы, и свет небесного созвездия; история мира от дикого хаоса и до исторических времен — это и есть история его оживления и одушевления, ее-то и рассказывает Овидий. Метаморфоза означает и вечность мира, в котором ничто не кончается смертью, а кончается только превращением («Ты останешься жива, но перестанешь быть собой!» — гласит пророчество Аталанте, X, 506), в котором ничто не завершено, а все текуче, ускользает от познания («Если он познает самого себя, это его погубит!» — гласит пророчество Нарциссу, III, 348). Рассказав и показав это, Овидий заканчивает «Метаморфозы» прямым поучением — речью мудреца Пифагора о том, что все течет и меняется, все одушевлено вечной душой, переливающейся из тела в тело, и поэтому человек должен любить все живое и не употреблять в пищу мяса животных. Так идея превращения оказывается у Овидия неразрывна с идеей вселенской любви.

Вселенская любовь — понятие древнее и глубокое. Еще на заре античной философской мысли пифагореец Эмпедокл учил, что мироздание представляет собой кругооборот четырех стихий, на которые разделился изначальный единый мир и которые влекутся друг к другу силою Любви и друг от друга силою Раздора. Отголоски этого представления слышатся у Овидия и в речи Пифагора, и в описании хаоса, открывающем «Метаморфозы», и в речи Януса, открывающей «Фасты». Пусть у Эмпедокла Любовь — понятие религиозное и философское, а у Овидия — человеческое и домашнее: добродушный Овидий стоит у конца той же цепи, у начала которой стоял глубокомысленный Эмпедокл. Идея вечной гармонической неизменности всегда была дорога сознанию античности так же, как идея вечного единонаправленного движения и развития всегда дорога сознанию нового времени. Идея развития мира впервые внятно прозвучала в античности в «Энеиде» Вергилия — и смущенная античность ответила на это «Метаморфозами» Овидия: на порыв к иному было ответом любовное утверждение сущего.

«На уровне быта» и «на уровне бытия» любовь одинаково выступала регулятором всего, что есть, — а в промежутке? Промежуток регулировался для Овидия «на уровне государства» — и мы уже знаем, что мироощущение Овидия потерпело катастрофу именно здесь.

Государство, в котором жил Овидий, выглядело не менее двойственно и условно, чем быт и чем мироздание. Официально продолжала существовать «возрожденная республика», правил сенат, избирались консулы и преторы, но фактически все вершилось по воле одного человека, «отца отечества», который и почитался-то именно как восстановитель республики. Овидий видел эту двойственность не менее отчетливо, чем его современники, но она его не смущала и не возмущала: он и ее надеялся преодолеть посредством все того же благодетельного принципа — любви. Если правитель любовно печется о народе, а народ любовно предан правителю и славит его, то чем этот строй хуже всякого иного? Это не было льстивой выдумкой или официальной подсказкой, это было искренним убеждением. Но у Августа убеждения были иные. Не любовь, а порядок; не метаморфозы, а самоотреченное служение; не Овидий, а Вергилий, — вот чем было для него государство.

Когда Овидий оказался в ссылке, он это понял. Ссылка была для него не только тяжкой житейской невзгодой — она была для него крахом миросозерцания. Миросозерцанием Овидия было приятие мира: он видел различие между видимостью и сутью, но он не мог и не хотел что-то одно из этого принять, а другое отвергнуть, он все время стремился связать их между собой и принять вместе. Воля Августа повернула к нему мир той стороной, которую ему труднее всего и больнее всего было принять — стороной некрасивой и безлюбовной. Это коснулось и быта и бытия: говоря о быте в диких Томах, Овидий больше всего горюет о том, что здесь вместо обходительности царит грубость, а говоря о природе, тоскует, что в стране, где замерзает Дунай, нет места мифу о Леандре, а в стране, где не растут яблони, нет места мифу об Аконтии («Скорбные элегии», III, 10). Он еще надеется найти общий язык с гетскими быками, которых придется ему погонять («Письма с Понта», 1,8,55), но как ему найти общий язык с теми, кто так сурово сослал его сюда? Его бесконечные жалобы и униженные мольбы в элегиях, писанных в ссылке, раздражают современного читателя: неужели Овидий не мог перенести несчастье стойко, не мог встретить враждебную силу нравственно непобежденным? Нет: Овидий просто не хотел поверить, что государство может быть по отношению к человеку враждебной силой. И он изощрялся в жалобах и мольбах, надеясь, что всечеловеческая любовь, жалость и прощение оживут в носителях государственной власти. Этого он не дождался.

Есть поэзия приятия мира и поэзия неприятия мира. Более поздние эпохи сжились и сроднились с поэзией неприятия мира — пусть неполного, пусть частичного, по неприятия. А Овидий был именно поэтом всеприятия — пожалуй, самым ярким во всей античной литературе. Его мир не трагичен и не может быть трагичен: ведь смерти в нем нет, значит, и трагедии нет. Даже собственная судьба ничему не научила доброго поэта: до самого конца она осталась для него не трагедией, а недоразумением и нелепостью. Здесь и пролегает та черта, которая отделяет Овидия от читателя наших дней. Почувствовать всерьез его мир без трагедий, мир всепонимающей и всеобъединяющей любви человеку нашего времени трудно, если не невозможно. Трагический Эсхил, ищущий Вергилий, страдающий Катулл, непримиримый Тацит, — все они ближе современному сознанию, чем радостный Овидий. Вот почему этот самый легкий поэт древности оказывается таким трудным для нас.

Овидий не может быть в обиде за это. Среди великих поэтов древности он едва ли не скромнее всех. Конечно, для хорошей концовки и он не упускает сказать гордые слова о вечности своих стихов о любви и о превращениях. Но он лучше, чем кто-нибудь другой, понимает, что этой вечностью они обязаны не ему одному, а и его читателям. Добрый поэт, он любит не только своих героев, но и своих читателей; и он надеется, что по той же общечеловеческой своей доброте читатель ему ответит тем же. Он, Овидий, знает, что в Риме есть много поэтов лучше его; а о том, что есть много поэтов и хуже его, пускай лучше скажет сам читатель. Так говорит он перед тем, как закончить свою автобиографическую элегию добрыми и трогательными словами: «Заслужил я мою добрую славу или не заслужил, — а тебе, читатель, спасибо».

М. Гаспаров

ЛЮБОВНЫЕ ЭЛЕГИИ

Важным стихом я хотел войну и горячие битвы

Изобразить, применив с темой согласный размер:

С первым стихом был равен второй. Купидон рассмеялся

И, говорят, у стиха тайно похитил стопу.1

5 «Кто же такие права тебе дал над стихами, злой мальчик?

Ты не вожатый певцов, спутники мы Пиэрид.

Что, если б меч Венера взяла белокурой Минервы,

А белокурая вдруг факел Минерва зажгла?

Кто же нагорных лесов назовет госпожою Цереру

10 Или признает в полях девственной лучницы власть?

Кто же метанью копья обучать пышнокудрого стал бы

Феба? Не будет бряцать лирой Аонии2 Марс!

Мальчик, и так ты могуч, и так велико твое царство, —

Честолюбивый, зачем новых ты ищешь забот?

15 Или ты всем завладел — Геликоном, Темпейской долиной?

Иль не хозяин уж Феб собственной лиры своей?

Только лишь с первым стихом возникала новая книга,

Как обрывал Купидон тотчас мой лучший порыв.

Нет для легких стихов у меня подходящих предметов:

20 Юноши, девушки нет с пышным убором волос», —

Так я пенял, а меж тем открыл он колчан и мгновенно

Мне на погибель извлек острые стрелы свои.

Взял свой изогнутый лук, тетиву натянул на колене:

«Вот, — сказал он, — поэт, тема для песен твоих!»

25 Горе мне! Были, увы, те стрелы у мальчика метки.

Я запылал — и в груди царствует ныне Амур.

Пусть шестистопному вслед стиху идет пятистопный.

Брани, прощайте! И ты, их воспевающий стих!

Взросшим у влаги венчай золотистую голову миртом,

30 Муза, — в двустишьях твоих будет одиннадцать стоп.

Я не пойму, отчего и постель мне кажется жесткой

И одеяло мое на пол с кровати скользит?

И почему во всю долгую ночь я сном не забылся?

И отчего изнемог, кости болят почему?

5 Не удивлялся бы я, будь нежным взволнован я чувством…

Или, подкравшись, любовь тайно мне козни творит?

Да, несомненно: впились мне в сердце точеные стрелы

И в покоренной груди правит жестокий Амур.

Сдаться ему иль борьбой разжигать нежданное пламя?..

10 Сдамся: поклажа легка, если не давит плечо.

Я замечал, что пламя сильней, коль факел колеблешь, —

А перестань колебать — и замирает огонь.

Чаще стегают быков молодых, ярму не покорных,

Нежели тех, что бразду в поле охотно ведут.

15 С норовом конь, — так его удилами тугими смиряют:

Если же рвется он в бой, строгой не знает узды.

Так же Амур: сильней и свирепей он гонит строптивых,

Нежели тех, кто всегда служит покорно ему.

Я признаюсь, я новой твоей оказался добычей,

20 Я побежден, я к тебе руки простер, Купидон.

Незачем нам враждовать, я мира прошу и прощенья. —

Честь ли с оружьем твоим взять безоружного в плен?

Миртом чело увенчай, запряги голубей материнских.

А колесницу под стать отчим воинственный даст.3

25 На колеснице его — триумфатор — при кликах народа!

Будешь стоять и легко править упряжкою птиц.

Юношей пленных вослед поведут и девушек пленных,4

Справишь торжественно ты великолепный триумф.

Жертва последняя, сам с моей недавнею раной

30 Новые цепи свои пленной душой понесу.

За спину руки загнув, повлекут за тобой Благонравье.

Скромность и всех, кто ведет с войском Амура борьбу.

Все устрашатся тебя, и, руки к тебе простирая,

Громко толпа запоет: «Слава! Ио! Торжествуй!»

35 Рядом с тобой Соблазны пойдут, Заблуждение, Буйство, —

Где бы ты ни был, всегда эта ватага с тобой.

Ты и людей и богов покоряешь с таким ополченьем.

Ты без содействия их вовсе окажешься гол.

Мать с олимпийских высот тебе, триумфатору, будет

40 Рукоплескать, на тебя розы кидать, веселясь.

Будут и крылья твои, и кудри гореть в самоцветах,

Сам золотой, полетишь на золоченой оси.

Многих еще по дороге спалишь — тебя ли не знаю!

Едучи мимо, ты ран много еще нанесешь.

45 Если бы даже хотел, удержать ты стрелы не в силах:

Если не самый огонь, близость его — обожжет.

Схож с тобою был Вакх, покорявший земли у Ганга:

Голуби возят тебя — тигры возили его.

Но коль участвую я в божественном ныне триумфе,

50 Коль побежден я тобой, будь покровителем мне!

Великодушен — смотри! — в боях твой родственник Цезарь5,

Победоносной рукой он побежденных хранит.

Жарко было в тот день, а время уж близилось к полдню.

Поразморило меня, и на постель я прилег.

Ставня одна лишь закрыта была, другая — открыта,

Так что была полутень в комнате, словно в лесу, —

5 Мягкий, мерцающий свет, как в час перед самым закатом

Иль когда ночь отошла, но не возник еще день.

Кстати такой полумрак для девушек скромного нрава.

В нем их опасливый стыд нужный находит приют.

Тут Коринна вошла в распоясанной легкой рубашке,

10 По белоснежным плечам пряди спадали волос.

В спальню входила такой, по преданию, Семирамида

Или Лаида6, любовь знавшая многих мужей…

Легкую ткань я сорвал, хоть, тонкая, мало мешала, —

Скромница из-за нее все же боролась со мной.

15 Только сражалась, как те, кто своей не желает победы,

Вскоре, себе изменив, другу сдалась без труда.

И показалась она перед взором моим обнаженной…

Мне в безупречной красе тело явилось ее.

20 Что я за плечи ласкал! К каким я рукам прикасался!

Как были груди полны — только б их страстно сжимать!

Как был гладок живот под ее совершенною грудью!

Стан так пышен и прям, юное крепко бедро!

Стоит ли перечислить?.. Всё было восторга достойно.

Тело нагое ее я к своему прижимал…

25 Прочее знает любой… Уснули усталые вместе…

О, проходили бы так чаще полудни мои!

Слушай, привратник, — увы! — позорной прикованный цепью!

Выдвинь засов, отвори эту упрямую дверь!

Многого я не прошу: проход лишь узенький сделай,

Чтобы я боком пролезть в полуоткрытую мог.

5 Я ведь от долгой любви исхудал, и это мне кстати, —

Вовсе я тоненьким стал, в щелку легко проскользну…

Учит любовь обходить дозор сторожей потихоньку

И без препятствий ведет легкие ноги мои.

Раньше боялся и я темноты, пустых привидений,

10 Я удивлялся, что в ночь храбро идет человек.

Мне усмехнулись в лицо Купидон и матерь Венера,

Молвили полушутя: «Станешь отважен и ты!»

Я полюбил — и уже ни призраков, реющих ночью,

Не опасаюсь, ни рук, жизни грозящих моей.

15 Нет, я боюсь лишь тебя и льщу лишь тебе, лежебока!

Молнию держишь в руках, можешь меня поразить.

Выгляни, дверь отомкни, — тогда ты увидишь, жестокий:

Стала уж мокрою дверь, столько я выплакал слез.

Вспомни: когда ты дрожал, без рубахи, бича ожидая,

20 Я ведь тебя защищал перед твоей госпожой.

Милость в тот памятный день заслужили тебе мои просьбы, —

Что же — о низость! — ко мне нынче не милостив ты?

Долг благодарности мне возврати! Ты и хочешь и можешь, —

Время ночное бежит, — выдвинь у двери засов!

25 Выдвинь!.. Желаю тебе когда-нибудь сбросить оковы

И перестать наконец хлеб свой невольничий есть.

Нет, ты не слушаешь просьб… Ты сам из железа, привратник!..

Дверь на дубовых столбах окоченелой висит.

С крепким запором врата городам осажденным полезны, —

30 Но опасаться врагов надо ли в мирные дни?

Как ты поступишь с врагом, коль так влюбленного гонишь?

Время ночное бежит, — выдвинь у двери засов!

Я подошел без солдат, без оружья… один… но не вовсе:

Знай, что гневливый Амур рядом со мною стоит.

35 Если б я даже хотел, его отстранить я не в силах, —

Легче было бы мне с телом расстаться своим.

Стало быть, здесь один лишь Амур со мною, да легкий

Хмель в голове, да венок, сбившийся с мокрых кудрей.

Страшно ль оружье мое? Кто на битву со мною не выйдет,

40 Время ночное бежит, — выдвинь у двери засов!

Или ты дремлешь, и сон, помеха влюбленным, кидает

На ветер речи мои, слух миновавшие твой?

Помню, в глубокую ночь, когда я, бывало, старался

Скрыться от взоров твоих, ты никогда не дремал…

45 Может быть, нынче с тобой и твоя почивает подруга?

Ах! Насколько ж твой рок рока милей моего!

Мне бы удачу твою, — и готов я надеть твои пени…

Время ночное бежит, — выдвинь у двери засов!

Или мне чудится?.. Дверь на своих вереях повернулась…

50 Дрогнули створы, и мне скрип их пророчит успех?..

Нет… Я ошибся… На дверь налетело дыхание ветра…

Горе мне! Как далеко ветер надежды унес!

Если еще ты, Борей, похищенье Орифии помнишь, —

О, появись и подуй, двери глухие взломай!

55 В Риме кругом тишина… Сверкая хрустальной росою,

Время ночное бежит, — выдвинь у двери засов!

Или с мечом и огнем, которым пылает мой факел,

Переступлю, не спросись, этот надменный порог!

Ночь, любовь и вино терпенью не очень-то учат:

60 Ночи стыдливость чужда, Вакху с Амуром — боязнь.

Средства я все истощил, но тебя ни мольбы, ни угрозы

Все же не тронули… Сам глуше ты двери глухой!

Нет, порог охранять подобает тебе не прекрасной

Женщины, — быть бы тебе сторожем мрачной тюрьмы!..

65 Вот уж денница7 встает и воздух смягчает морозный,

Бедных к обычным трудам вновь призывает петух.

Что ж, мой несчастный венок! С кудрей безрадостных сорван,

У неприютных дверей здесь до рассвета лежи!

Тут на пороге тебя госпожа поутру заметит, —

70 Будешь свидетелем ты, как я провел эту ночь…

Ладно, привратник, прощай!.. Тебе бы терпеть мои муки!

Соня, любовника в дом не пропустивший, — прощай!

Будьте здоровы и вы, порог, столбы и затворы

Крепкие, — сами рабы хуже цепного раба!

Если ты вправду мой друг, в кандалы заключи по заслугам

Руки мои — пока буйный порыв мой остыл.

В буйном порыве своем на любимую руку я поднял,

Милая плачет, моей жертва безумной руки.

5 Мог я в тот миг оскорбить и родителей нежно любимых,

Мог я удар нанести даже кумирам богов.

Что же? Разве Аянт, владевший щитом семислойным,

Не уложил, изловив, скот на просторном лугу?8

Разве злосчастный Орест, за родителя матери мстивший,

10 Меч не решился поднять на сокровенных богинь?

Я же посмел растрепать дерзновенно прическу любимой, —

Но, и прически лишась, хуже не стала она. Столь же прелестна!..

Такой, по преданью, по склонам Менала9

Дева, Схенеева дочь, с луком за дичью гналась;

15 Или критянка,10 когда паруса и обеты Тесея

Нот уносил, распустив волосы, слезы лила;

Или Кассандра (у той хоть и были священные ленты)

Наземь простерлась такой в храме, Минерва, твоем.

Кто мне не скажет теперь: «Сумасшедший!», не скажет мне: «Варвар!»?

20 Но промолчала она: ужас уста ей сковал.

Лишь побледневшим лицом безмолвно меня упрекала,

Был я слезами ее и без речей обвинен.

Я поначалу хотел, чтоб руки от плеч отвалились:

«Лучше, — я думал, — лишусь части себя самого!»

25 Да, себе лишь в ущерб я к силе прибег безрассудной,

Я, не сдержав свой порыв, только себя наказал.

Вы мне нужны ли теперь, служанки злодейств и убийства?

Руки, в оковы скорей! Вы заслужили оков.

Если б последнего я из плебеев ударил, понес бы

30 Кару, — иль более прав над госпожой у меня?

Памятен стал Диомед преступленьем тягчайшим:11 богине

Первым удар он нанес, стал я сегодня — вторым.

Все ж он не столь виноват: я свою дорогую ударил,

Хоть говорил, что люблю, — тот же взбешен был врагом.

35 Что ж, победитель, теперь готовься ты к пышным триумфам!

Лавром чело увенчай, жертвой Юпитера чти!..

Пусть восклицает толпа, провожая твою колесницу:

«Славься, доблестный муж: женщину ты одолел!»

Пусть, распустив волоса, впереди твоя жертва влачится,

40 Скорбная, с бледным лицом, если б не кровь на щеках…

Лучше бы губкам ее посинеть под моими губами,

Лучше б на шее носить зуба игривого знак!

И, наконец, если я бушевал, как поток разъяренный,

И оказался в тот миг гнева слепого рабом, —

45 Разве прикрикнуть не мог — ведь она уж и так оробела, —

Без оскорбительных слов, без громогласных угроз?

Разве не мог разорвать ей платье — хоть это и стыдно —

До середины? А там пояс сдержал бы мой пыл.

Я же дошел до того, что схватил надо лбом ее пряди

50 И на прелестных щеках метки оставил ногтей!

Остолбенела она, в изумленном лице ни кровинки,

Белого стала белей камня с Паросской гряды.

Я увидал, как она обессилела, как трепетала, —

Так волоса тополей в ветреных струях дрожат,

55 Или же тонкий тростник, колеблемый легким Зефиром,

Или же рябь на воде, если проносится Нот.

Дольше терпеть не могла, и ручьем полились ее слезы —

Так из-под снега течет струйка весенней воды.

В эту минуту себя и почувствовал я виноватым,

60 Горькие слезы ее — это была моя кровь.

Трижды к ногам ее пасть я хотел, молить о прощенье, —

Трижды руки мои прочь оттолкнула она.

Не сомневайся, поверь: отмстив, облегчишь свою муку;

Мне, не колеблясь, в лицо впейся ногтями, молю!

65 Глаз моих не щади и волос не щади, заклинаю, —

Женским слабым рукам гнев свою помощь подаст.

Или, чтоб знаки стереть злодеяний моих, поскорее

В прежний порядок, молю, волосы вновь уложи!

Всякий влюбленный — солдат, и есть у Амура свой лагерь.

В этом мне, Аттик, поверь: каждый влюбленный — солдат.

Возраст, способный к войне, подходящ и для дела Венеры.

Жалок дряхлый боец, жалок влюбленный старик.

5 Тех же требует лет полководец в воине сильном

И молодая краса в друге на ложе любви.

Оба и стражу несут, и спят на земле по-солдатски:

Этот у милых дверей, тот у палатки вождя.

Воин в дороге весь век, — а стоит любимой уехать,

10 Вслед до пределов земли смелый любовник пойдет.

Встречные горы, вдвойне от дождей полноводные реки

Он перейдет, по пути сколько истопчет снегов!

Морем придется ли плыть, — не станет ссылаться на бури

И не подумает он лучшей погоды желать.

15 Кто же стал бы терпеть, коль он не солдат, не любовник,

Стужу ночную и снег вместе с дождем проливным?

Этому надо идти во вражеский стан на разведку;

Тот не спускает с врага, то есть с соперника, глаз.

Тот города осаждать, а этот — порог у жестокой

20 Должен, — кто ломится в дверь, кто в крепостные врата.

Часто на спящих врагов напасть врасплох удавалось,

Вооруженной рукой рать безоружных сразить, —

Пало свирепое так ополченье Реса-фракийца,12

Бросить хозяина вам, пленные кони, пришлось!

25 Так и дремота мужей помогает любовникам ловким:

Враг засыпает — они смело кидаются в бой.

Всех сторожей миновать, избегнуть дозорных отрядов —

Это забота бойцов, бедных любовников труд.

Марс и Венера равно ненадежны: встает побежденный,

30 Падает тот, про кого ты и подумать не мог.

Пусть же никто не твердит, что любовь — одно лишь безделье:

Изобретательный ум нужен для дела любви.

Страстью великий Ахилл к уведенной горит Брисеиде, —

Пользуйтесь, Трои сыны! Рушьте аргивскую мощь!

35 Гектор в бой уходил из объятий своей Андромахи,

И покрывала ему голову шлемом жена.

Перед Кассандрой, с ее волосами безумной менады,

Остолбенел, говорят, вождь величайший Атрид.

Также изведал и Марс искусно сплетенные сети,13 —

40 У олимпийцев то был самый любимый рассказ…

Отроду был я ленив, к досугу беспечному склонен,

Душу расслабили мне дрема и отдых в тени.

Но полюбил я, и вот — встряхнулся, и сердца тревога

Мне приказала служить в воинском стане любви.

45 Бодр, как видишь, я стал, веду ночные сраженья.

Если не хочешь ты стать праздным ленивцем, — люби!

Той, увезенною вдаль от Эврота на судне фригийском,14

Ставшей причиной войны двух ее славных мужей;

Ледой, с которой любовь, белоснежным скрыт опереньем,

Хитрый любовник познал, в птичьем обличье слетев;

5 И Амимоной, в сухих бродившей полях Арголиды,15

С урной, на темени ей пук придавившей волос, —

Вот кем считал я тебя; и орла и быка опасался —

Всех, в кого обратить смог Громовержца Амур…

Страх мой теперь миновал, душа исцелилась всецело,

10 Это лицо красотой мне уже глаз не пленит.

Спросишь, с чего изменился я так? Ты — требуешь платы!

Вот и причина: с тех пор ты разонравилась мне.

Искренней зная тебя, я любил твою душу и тело, —

Ныне лукавый обман прелесть испортил твою.

15 И малолетен и наг Купидон: невинен младенец,

Нет одеяний на нем, — весь перед всеми открыт.

Платой прикажете вы оскорблять Венерина сына?

Нет и полы у него, чтобы деньгу завязать.

Ведь ни Венера сама, ни Эрот воевать не способны, —

20 Им ли плату взимать, миролюбивым богам?

Шлюха готова с любым спознаться за сходные деньги,

Тело неволит она ради злосчастных богатств.

Все ж ненавистна и ей хозяина, жадного воля —

Что вы творите добром, по принуждению творит.

25 Лучше в пример для себя неразумных возьмите животных.

Стыдно, что нравы у них выше, чем нравы людей.

Платы не ждет ни корова с быка, ни с коня кобылица,

И не за плату берет ярку влюбленный баран.

Рада лишь женщина взять боевую с мужчины добычу,

30 За ночь платят лишь ей, можно ее лишь купить.

Торг ведет достояньем двоих, для обоих желанным, —

Вознагражденье ж она все забирает себе.

Значит, любовь, что обоим мила, от обоих исходит.

Может один продавать, должен другой покупать?

35 И почему же восторг, мужчине и женщине общий,

Стал бы в убыток ему, в обогащение ей?

Плох свидетель, коль он, подкупленный, клятву нарушит;

Плохо, когда у судьи ларчик бывает открыт;

Стыдно в суде защищать бедняка оплаченной речью;

40 Гнусно, когда трибунал свой набивает кошель.

Гнусно наследство отца умножать доходом постельным,

Торг своей красотой ради корысти нести.

То, что без платы дано, благодарность по праву заслужит;

Если ж продажна постель, не за что благодарить.

45 Тот, кто купил, не связан ничем: закончена сделка —

И удаляется гость, он у тебя не в долгу.

Плату за ночь назначать берегитесь, прелестные жены!

Нечистоплотный доход впрок никому не пойдет.

Много ли жрице святой помогли запястья сабинян,16

50 Если тяжелым щитом голому сплющили ей?

Острою сталью пронзил его породившее лоно

Сын — ожерелье виной было злодейства его.17

Впрочем, не стыдно ничуть подарков просить у богатых:

Средства найдутся у них просьбу исполнить твою.

55 Что ж не срывать виноград, висящий на лозах обильных?

Можно плоды собирать с тучной феаков земли.

Если же беден твой друг, оцени его верность, заботы, —

Он госпоже отдает все достоянье свое.

А славословить в стихах похвалы достойных красавиц —

60 Дело мое: захочу — славу доставлю любой.

Ткани истлеют одежд, самоцветы и золото сгинут, —

Но до скончанья веков славу даруют стихи.

Сам я не скуп, не терплю, ненавижу, коль требуют платы;

Просишь — тебе откажу, брось домогаться — и дам.

Из океана встает, престарелого мужа покинув,

Светловолосая;18 мчит день на росистой оси.

Что ты, Аврора, спешишь? Постой! О, пусть ежегодно

Птицы вступают в бои, славя Мемнонову тень!

5 Мне хорошо в этот час лежать в объятиях милой,

Если всем телом она крепко прижмется ко мне.

Сладостен сон и глубок, прохладен воздух и влажен.

Горлышком гибким звеня, птица приветствует гнет.

Ты нежеланна мужам, нежеланна и девам… Помедли!

10 Росные вожжи свои алой рукой натяни!

До появленья зари следить за созвездьями легче

Кормчему, и наугад он не блуждает в волнах.

Только взойдешь — и путник встает, отдохнуть не успевший,

Воин привычной рукой тотчас берется за меч.

15 Первой ты видишь в полях земледельца с двузубой мотыгой,

Первой зовешь под ярмо неторопливых быков.

Мальчикам спать не даешь, к наставникам их отправляешь,

Чтобы жестоко они били детей по рукам.

В зданье суда ты ведешь того, кто порукою связан, —

20 Много там можно беды словом единым нажить.

Ты неугодна судье, неугодна и стряпчему тоже, —

Встать им с постели велишь, вновь разбираться в делах.

Ты же, когда отдохнуть хозяйки могли б от работы,

Руку-искусницу вновь к прерванной пряже зовешь.

25 Не перечислить всего… Но чтоб девушки рано вставали,

Стерпит лишь тот, у кого, видимо, девушки нет.

О, как я часто желал, чтоб ночь тебе не сдавалась,

Чтоб не бежали, смутясь, звезды пред ликом твоим!

О, как я часто желал, чтоб ось тебе ветром сломало

30 Или свалился бы конь, в тучу густую попав.

Что ты спешишь? Не ревнуй! Коль сын твой рожден чернокожим,19

Это твоя лишь вина: сердце черно у тебя.

Или оно никогда не пылало любовью к Кефалу?20

Думаешь, мир не узнал про похожденья твои?

35 Я бы хотел, чтоб Тифон про тебя рассказал без утайки, —

На небесах ни одной не было басни срамней!

Ты от супруга бежишь, — охладел он за долгие годы.

Как колесницу твою возненавидел старик!

Если б какого-нибудь ты сейчас обнимала Кефала,

40 Крикнула б ночи коням: «Стойте, сдержите свой бег!»

Мне же за то ли страдать, что муж твой увял долголетний?

Разве советовал я мужем назвать старика?

Вспомни, как юноши сон лелеяла долго Селена,21

А ведь она красотой не уступала тебе.

45 Сам родитель богов, чтоб видеть пореже Аврору,

Слил две ночи в одну, тем угождая себе…22

Но перестал я ворчать: она услыхала как будто, —

Вдруг покраснела… Но день все-таки позже не встал…

Сколько я раз говорил: «Перестань ты волосы красить!»

Вот и не стало волос, нечего красить теперь.

А захоти — ничего не нашлось бы на свете прелестней!

До низу бедер твоих пышно спускались они.

5 Право, так были тонки, что причесывать их ты боялась, —

Только китайцы одни ткани подобные ткут.

Тонкою лапкой паук где-нибудь под ветхою балкой

Нитку такую ведет, занят проворным трудом.

Не был волос твоих цвет золотым, но не был и черным, —

10 Был он меж тем и другим, тем и другим отливал:

Точно такой по долинам сырым в нагориях Иды

Цвет у кедровых стволов, если кору ободрать.

Были послушны, — прибавь, — на сотни извивов способны,

Боли тебе никогда не причиняли они.

15 Не обрывались они от шпилек и зубьев гребенки,

Девушка их убирать, не опасаясь, могла…

Часто служанка при мне наряжала ее, и ни разу,

Выхватив шпильку, она рук не колола рабе.

Утром, бывало, лежит на своей пурпурной постели

20 Навзничь, — а волосы ей не убирали еще.

Как же была хороша, — с фракийской вакханкою схожа,

Что отдохнуть прилегла на луговой мураве…

Были так мягки они и легкому пуху подобны, —

Сколько, однако, пришлось разных им вытерпеть мук!

25 Как поддавались они терпеливо огню и железу,

Чтобы округлым затем лучше свиваться жгутом!

Громко вопил я: «Клянусь, эти волосы жечь — преступленье!

Сами ложатся они, сжалься над их красотой!

Что за насилье! Сгорать таким волосам не пристало:

30 Сами научат, куда следует шпильки вставлять!..»

Нет уже дивных волос, ты их погубила, а, право,

Им позавидовать мог сам Аполлон или Вакх.

С ними сравнил бы я те, что у моря нагая Диона

Мокрою держит рукой, — так ее любят писать.

35 Что ж о былых волосах теперь ты, глупая, плачешь?

Зеркало в скорби зачем ты отодвинуть спешишь?

Да, неохотно в него ты глядишься теперь по привычке,

Чтоб любоваться собой, надо о прошлом забыть!

Не навредила ведь им наговорным соперница зельем,

40 Их в гемонийской струе злая не мыла карга;23

Горя причиной была не болезнь (пронеси ее мимо!),

Не поубавил волос зависти злой язычок:

Видишь теперь и сама, что убытку себе натворила,

Голову ты облила смесью из ядов сама!

45 Волосы пленных тебе прислать из Германии могут,

Будет тебя украшать дар покоренных племен.

Если прической твоей залюбуется кто, покраснеешь,

Скажешь: «Любуются мной из-за красы покупной!

Хвалят какую-нибудь во мне германку-сигамбру, —

50 А ведь, бывало, себе слышала я похвалы!..»

Горе мне! Плачет она, удержаться не может; рукою,

Вижу, прикрыла лицо, щеки пылают огнем.

Прежних остатки волос у нее на коленях, ей тяжко, —

Горе мое! Не колен были достойны они…

Но ободрись, улыбнись: злополучье твое поправимо,

Скоро себе возвратишь прелесть природных волос!

Зависть! Зачем упрекаешь меня, что молодость трачу.

Что, сочиняя стихи, праздности я предаюсь?

Я, мол, не то что отцы, не хочу в свои лучшие годы

В войске служить, не ищу пыльных наград боевых.

5 Мне ли законов твердить многословье, на неблагодарном

Форуме, стыд позабыв, речи свои продавать?

Эти не вечны дела, а я себе славы желаю

Непреходящей, чтоб мир песни мои повторял.

Жив меонийский певец, пока возвышается Ида.

10 Быстрый покуда волну к морю стремит Симоент.

Жив и аскреец, пока виноград наливается соком.

И подрезают кривым колос Церерин серпом.

Будет весь мир прославлять постоянно Баттова сына. —

Не дарованьем своим, так мастерством он велик.

15 Так же не будет вовек износа котурну Софокла.

На небе солнце с луной? Значит, не умер Арат.

Раб покуда лукав, бессердечен отец, непотребна

Сводня, а дева любви ласкова, — жив и Менандр.

Акций, чей мужествен стих, и Энний, еще неискусный,

20 Славны, и их имена время не сможет стереть.

Могут ли люди забыть Варрона и первое судно

Или как вождь Эсонид плыл за руном золотым?

Также людьми позабыт возвышенный будет Лукреций,

Только когда и сама сгинет однажды Земля.

25 Титир, земные плоды и Энеевы брани, — читатель

Будет их помнить, доколь в мире главенствует Рим.

Факел покуда и лук Купидоновым будут оружьем.

Будут, ученый Тибулл, строки твердиться твои.

Будет известен и Галл в восточных и западных странах,24 —

30 Вместе же с Галлом своим и Ликорида его.

Так: меж тем, как скала или зуб терпеливого плуга

Гибнут с течением лет, — смерти не знают стихи.

Пусть же уступят стихам и цари, и все их триумфы,

Пусть уступит им Таг в золотоносных брегах!25

35 Манит пусть низкое чернь! А мне Аполлон белокурый

Пусть наливает полней чашу Кастальской струей!

Голову лишь бы венчать боящимся холода миртом,

Лишь бы почаще меня пылкий любовник читал!

Зависть жадна до живых. Умрем — и она присмиреет.

40 Каждый в меру заслуг будет по смерти почтен.

Так, и сгорев на костре погребальном, навек я останусь

Жить — сохранна моя будет немалая часть.

Книга вторая

Я и это писал, уроженец края пелигнов.

Тот же Овидий, певец жизни беспутной своей.

Был то Амура приказ. Уходите, строгие жены, —

Нет, не для ваших ушей нежные эти стихи.

5 Пусть читает меня, женихом восхищаясь, невеста

Или невинный юнец, раньше не знавший любви.

Из молодежи любой, как я, уязвленный стрелою,

Пусть узнает в стихах собственной страсти черты

И, в изумленье придя, «Как он мог догадаться, — воскликнет. —

10 Этот искусник поэт — и рассказать обо мне?»

Помню, отважился я прославлять небесные брани.

Гигеса с сотнею рук — да и, пожалуй бы, смог! —

Петь, как отмстила Земля и как, на Олимп взгроможденный,

Вместе с Оссой крутой рухнул тогда Пелион.26

15 Тучи в руках я держал и перун Юпитера грозный, —

Смело свои небеса мог бы он им отстоять!..

Что же? Любимая дверь заперла… И забыл я перуны.

Сам Юпитер исчез мигом из мыслей моих.

О Громовержец, прости! Не смогли мне помочь твои стрелы:

20 Дверь запертая была молний сильнее твоих.

Взял я оружье свое: элегии легкие, шутки:

Тронули строгую дверь нежные речи мои.

Могут стихи низвести луну кровавую с неба,

Солнца белых коней могут назад повернуть.

25 Змеи под властью стихов ядовитое жало теряют,

Воды по воле стихов снова к истокам текут.

Перед стихом растворяется дверь, и замок уступает,

Если он накрепко вбит даже в дубовый косяк.

Что мне за польза была быстроногого славить Ахилла?

30 Много ли могут мне дать тот или этот Атрид,

Муж, одинаковый срок проведший в боях и в скитаньях,

Или влекомый в пыли Гектор, плачевный герой?

Нет! А красавица та, чью прелесть юную славлю,

Ныне приходит ко мне, чтобы певца наградить.

35 Хватит с меня награды такой! Прощайте, герои

С именем громким! Не мне милостей ваших искать.

Лишь бы, красавицы, вы благосклонно слух преклонили

К песням, подсказанным мне богом румяным любви.

Я никогда б не посмел защищать развращенные нравы,

Ради пороков своих лживым оружьем бряцать.

Я признаюсь — коли нам признанье проступков на пользу.

Все я безумства готов, все свои вины раскрыть.

5 Я ненавижу порок… но сам ненавистного жажду.

Ах, как нести тяжело то, что желал бы свалить!

Нет, себя побороть ни сил не хватает, ни воли…

Так и кидает меня, словно корабль на волнах!..

Определенного нет, что любовь бы мою возбуждало,

10 Поводов сотни — и вот я постоянно влюблен!

Стоит глаза опустить какой-нибудь женщине скромно, —

Я уже весь запылал, видя стыдливость ее.

Если другая смела, так, значит, она не простушка, —

Будет, наверно, резва в мягкой постели она.

15 Встретится ль строгая мне, наподобие суровых сабинок. —

Думаю: хочет любви, только скрывает — горда!

Коль образованна ты, так нравишься мне воспитаньем;

Не учена ничему — так простотою мила.

И Каллимаха стихи для иной пред моими топорны, —

20 Нравятся, значит, мои, — нравится мне и она.

Та же и песни мои, и меня, стихотворца, порочит, —

Хоть и порочит, хочу ей запрокинуть бедро.

Эта походкой пленит, а эта пряма, неподвижна, —

Гибкою станет она, ласку мужскую познав.

25 Сладко иная поет, и льется легко ее голос, —

Хочется мне поцелуй и у певицы сорвать.

Эта умелым перстом пробегает по жалобным струнам, —

Можно ли не полюбить этих искуснейших рук?

Эта в движенье пленит, разводит размеренно руки,

30 Мягко умеет и в такт юное тело сгибать.

Что обо мне говорить — я пылаю от всякой причины, —

Тут Ипполита возьми: станет Приапом27 и он.

Ты меня ростом пленишь: героиням древним подобна, —

Длинная, можешь собой целое ложе занять.

35 Эта желанна мне тем, что мала: прельстительны обе.

Рослая, низкая — все будят желанья мои.

Эта не прибрана? Что ж, нарядившись, прекраснее станет.

Та разодета: вполне может себя показать.

Белая нравится мне, золотистая нравится кожа;

40 Смуглой Венерой и той я увлекаюсь подчас.

Темных ли пряди кудрей к белоснежной шее прильнули:

Славою Леды была черных волос красота.

Светлы они? — но шафраном кудрей Аврора прельщает…

В мифах всегда для меня нужный найдется пример.

45 Юный я возраст пеню, но тронут и более зрелым:

Эта красою милей, та подкупает умом…

Словом, какую ни взять из женщин, хвалимых в столице,

Все привлекают меня, всех я добиться хочу!

Днесь попугай-говорун, с Востока, из Индии родом.

Умер… Идите толпой, птицы, его хоронить.

В грудь, благочестья полны, пернатые, крыльями бейте,

Щечки царапайте в кровь твердым кривым коготком!

5 Перья взъерошьте свои; как волосы, в горе их рвите;

Сами пойте взамен траурной длинной трубы.

Что, Филомела, пенять на злодейство фракийца-тирана?28

Много уж лет утекло, жалобе смолкнуть пора.

Лучше горюй и стенай о кончине столь редкостней птицы!

10 Пусть глубоко ты скорбишь, — это давнишняя скорбь.

Все вы, которым дано по струям воздушным носиться,

Плачьте! — и первая ты, горлинка: друг он тебе.

Рядом вы прожили жизнь в неизменном взаимном согласье,

Ваша осталась по гроб долгая верность крепка.

15 Чем молодой был фокидец Пилад для аргосца Ореста,

Тем же была, попугай, горлинка в жизни твоей.

Что твоя верность, увы? Что редкая перьев окраска,

Голос, который умел всяческий звук перенять?

То, что, едва подарен, ты моей госпоже полюбился?

20 Слава пернатых, и ты все-таки мертвый лежишь…

Перьями крыльев затмить ты хрупкие мог изумруды,

Клюва пунцового цвет желтый шафран оттенял.

Не было птицы нигде, чтобы голосу так подражала.

Как ты, слова говоря, славно картавить умел!

25 Завистью сгублен ты был — ты ссор затевать не пытался.

Был от природы болтлив, мир безмятежный любил…

Вот перепелки — не то; постоянно друг с другом дерутся,29 —

И потому, может быть, долог бывает их век.

Сыт ты бывал пустяком. Порой из любви к разговорам,

30 Хоть изобилен был корм, не успевал поклевать.

Был тебе пищей орех или мак, погружающий в дрему,

Жажду привык утолять ты ключевою водой.

Ястреб прожорливый жив, и кругами высоко парящий

Коршун, и галка жива, что накликает дожди:

35 Да и ворона, чей вид нестерпим щитоносной Минерве,30 —

Может она, говорят, девять столетий прожить.

А попугай-говорун погиб, человеческой речи

Отображение, дар крайних пределов земли.

Жадные руки судьбы наилучшее часто уносят,

40 Худшее в мире всегда полностью жизнь проживет.

Видел презренный Терсит погребальный костер Филакийца;31

Пеплом стал Гектор-герой — братья остались в живых…

Что вспоминать, как богов за тебя умоляла хозяйка

В страхе? Неистовый Нот в море моленья унес…

45 День седьмой наступил, за собой не привел он восьмого, —

Прялка пуста, и сучить нечего Парке твоей.

Но не застыли слова в коченеющей птичьей гортани.

Он, уже чувствуя смерть, молвил: «Коринна, прости!..»

Под Елисейским холмом есть падубов темная роща;

50 Вечно на влажной земле там зелена мурава.

Там добродетельных птиц — хоть верить и трудно! — обитель;

Птицам зловещим туда вход, говорят, запрещен.

Чистые лебеди там на широких пасутся просторах,

Феникс, в мире один, там же, бессмертный, живет;

55 Там распускает свой хвост и пышная птица Юноны:32

Страстный целуется там голубь с голубкой своей.

Принятый в общество их, попугай в тех рощах приютных

Всех добродетельных птиц речью пленяет своей…

А над костями его — небольшой бугорочек, по росту,

60 С маленьким камнем: на нем вырезан маленький стих:

«Сколь был я дорог моей госпоже — по надгробию видно.

Речью владел я людской, что недоступно для птиц».

Значит, я буду всегда виноват в преступлениях новых?

Ради защиты вступать мне надоело в бои.

Стоит мне вверх поглядеть в беломраморном нашем театре,

В женской толпе ты всегда к ревности повод найдешь,

5 Кинет ли взор на меня неповинная женщина молча,

Ты уж готова прочесть тайные знаки в лице.

Женщину я похвалю — ты волосы рвешь мне ногтями;

Стану хулить, говоришь: я заметаю следы…

Ежели свеж я на вид, так, значит, к тебе равнодушен:

10 Если не свеж, — так зачах, значит, томясь по другой…

Право, уж хочется мне доподлинно быть виноватым:

Кару нетрудно стерпеть, если ее заслужил.

Ты же винишь меня зря, напраслине всяческой веришь, —

Этим свой собственный гнев ты же лишаешь цены.

15 Ты погляди на осла, страдальца ушастого вспомни:

Сколько его ни лупи, — он ведь резвей не идет…

Вновь преступленье: с твоей мастерицей по части причесок,

Да, с Кипассидою мы ложе, мол, смяли твое!

Боги бессмертные! Как? Совершить пожелай я измену,

20 Мне ли подругу искать низкую, крови простой?

Кто ж из свободных мужчин захочет сближенья с рабыней?

Кто пожелает обнять тело, знававшее плеть?

Кстати, добавь, что она убирает с редким искусством

Волосы и потому стала тебе дорога.

25 Верной служанки твоей ужель домогаться я буду?

Лишь донесет на меня, да и откажет притом…

Нет, Венерой клянусь и крылатого мальчика луком:

В чем обвиняешь меня, в том я невинен, — клянусь!

Ты, что способна создать хоть тысячу разных причесок;

Ты, Кипассида, кому только богинь убирать:

Ты, что отнюдь не простой оказалась в любовных забавах;

Ты, что мила госпоже, мне же и вдвое мила, —

5 Кто же Коринне донес о тайной близости нашей!?

Как разузнала она, с кем, Кипассида, ты спишь?

Я ль невзначай покраснел?.. Сорвалось ли случайное слово

С губ, и невольно язык скрытую выдал любовь?..

Не утверждал ли я сам, и при этом твердил постоянно,

10 Что со служанкой грешить — значит лишиться ума?

Впрочем… к рабыне пылал, к Брисеиде, и сам фессалиец;

Вождь микенский любил Фебову жрицу — рабу…

Я же не столь знаменит, как Ахилл или Тантала отпрыск,33 —

Мне ли стыдиться того, что не смущало царей?

15 В миг, когда госпожа на тебя взглянула сердито,

Я увидал: у тебя краской лицо залилось.

Вспомни, как горячо, с каким я присутствием духа

Клялся Венерой самой, чтоб разуверить ее!

Сердцем, богиня, я чист, мои вероломные клятвы

20 Влажному ветру вели в дали морские умчать…

Ты же меня наградить изволь за такую услугу:

Нынче, смуглянка, со мной ложе ты вновь раздели!

Неблагодарная! Как? Головою качаешь? Боишься?

Служишь ты сразу двоим, — лучше служи одному.

25 Если же, глупая, мне ты откажешь, я все ей открою,

Сам в преступленье своем перед судьей повинюсь;

Все, Кипассида, скажу: и где и как часто встречались;

Все госпоже передам: сколько любились и как…

Ты, Купидон, никогда, как видно, гнев не насытишь.

Мальчик беспечный, приют в сердце нашедший моем!

Что обижаешь меня? Знамен твоих я ни разу

Не покидал, а меж тем ранен я в стане своем!

5 Что ж ты огнем опаляешь друзей и пронзаешь стрелами?

Право же, большая честь в битве врагов побеждать…

Тот гемонийский герой, пронзив копьем своим друга,

Не оказал ли ему тотчас врачебных услуг?34

Ловчий преследует дичь, но только поймает, обычно

10 3веря бросает, а сам к новой добыче спешит.

Мы, твой покорный народ, от тебя получаем удары.

А непокорных врагов лук твой ленивый щадит…

Стрелы к чему притуплять об кожу да кости? Любовью

В кожу да кости, увы, я уж давно превращен.

15 Мало ль мужчин живет без любви и мало ли женщин?

Лучше ты их побеждай — славный заслужишь триумф.

Рим, когда бы на мир огромных полчищ не двинул,

Так и остался б селом с рядом соломенных крыш…

Воин, когда он устал, получает участок земельный.

20 В старости конь скаковой праздно пасется в лугах,

В длинных доках стоят корабли, приведенные с моря,

И гладиатора меч на деревянный сменен.35

Значит, и мне, служаке в строю у любви и у женщин,

Дать увольненье пора, чтоб беззаботно пожить.

Если «Живи без любви!» мне бог какой-нибудь скажет,

О, я взмолюсь: до того женщина — сладкое зло.

Только пресыщусь, едва прекратится пылание страсти,

Вихрь куда-то опять бедную душу стремит.

5 Так, если конь понесет, стремглав помчит господина,

Пеной покрытой узде не удержать уж коня.

Так близ самой земли, у входа в надежную гавань,

Бури внезапный порыв в море уносит корабль.

Вот как я вечно гоним Купидона неверным дыханьем!

10 Снова знакомой стрелой целит румяный Амур.

Что же, стреляй! Я оружье сложил, я стою обнаженный.

В этих боях ты силён, не изменяет рука.

Как по приказу, в меня попадают без промаха стрелы. —

Стал я привычней для них, чем их привычный колчан.

15 Трижды несчастен тот, кто бездействия выдержать может

Целую ночь и сочтет лучшей наградою сон.

Глупый! Что же есть сон, как не смерти холодной подобье?

Волею неба вкушать долгий мы будем покой…

Лишь бы мне лгали уста подруги, обманщицы милой, —

20 Мне бы надежда и та радости много дала.

Ласково пусть болтает со мной, затевает и ссоры,

То утоляет мой пыл, то отвергает мольбы.

Марс переменчив, но в том виноват его пасынок резвый, —

Лишь по примеру его Марс обнажает свой меч.

25 Ветрен ты, мальчик, своих намного ты ветреней крыльев:

Радость нам дать и отнять — всё это прихоть твоя.

Если ты просьбе моей с божественной матерью внемлешь,

В сердце моем навсегда царство свое утверди.

Женщины пусть — легкомысленный сонм — признают владыку, —

30 Будешь ты в мире тогда ими и нами почтен.

Помнится, ты, мой Грецин…36 да, именно ты говорил мне,

Будто немыслимо двух одновременно любить.

Из-за тебя я в беде: безоружен был — и попался;

Стыдно сознаться — но двух одновременно люблю.

5 Обе они хороши, одеваются обе умело,

Кто же искусней из них, было бы трудно решить.

Эта красивее той… а та красивее этой.

Эта приятнее мне… нет, мне приятнее та…

Две меня треплют любви, как челн — два встречные ветра.

10 Мчусь то туда, то сюда, — надвое вечно разъят.

Стоит ли муки мои без конца умножать, Эрицина?37

Женщины мало ль одной мне для сердечных забот?

Нужно ли звезд прибавлять и так полнозвездному небу

Или деревьям — листвы, морю глубокому — вод?

15 Лучше, однако, хоть так, чем хиреть без любви одиноко, —

Я пожелал бы врагу в строгости жить, без любви.

Я пожелал бы врагу одиноко лежать на постели.

Где не мешает ничто, где ты свободно простерт.

Нет, пусть ярость любви прерывает мой сон неподвижный!

20 Лишь бы не быть одному грузом кровати своей…

Пусть истощает мой пыл, запретов не зная, подруга, —

Если одна — хорошо; мало одной — так и две!

Члены изящны мои, однако нимало не слабы;

Пусть мой вес невелик, жилисто тело мое.

25 Крепости чреслам моим добавляет еще и желанье, —

В жизни своей никогда женщины я не подвел.

Часто в забавах любви всю ночь проводил, а наутро

Снова к труду был готов, телом все так же могуч.

Счастлив, кого сокрушат взаимные битвы Венеры!

30 Если б по воле богов мог я от них умереть!

Пусть бестрепетно грудь подставляет вражеским стрелам

Воин, — бессмертье себе он через смерть обретет.

Алчный пусть ищет богатств и пусть, в кораблекрушенье,

Влаги, изъезженной им, ртом своим лживым хлебнет!

35 Мне же да будет дано истощиться в волнениях страсти.

Пусть за любовным трудом смерть отпускную мне даст,

И со слезами пускай кто-нибудь на моем погребенье

Скажет: «Кончина твоя жизни достойна твоей!»

Бремя утробы своей безрассудно исторгла Коринна

И, обессилев, лежит. С жизнью в ней борется смерть.

Втайне решилась она на опасное дело; я вправе

Гневаться… Только мой гнев меньше, чем страх за нее.

5 Все же она понесла — от меня, я так полагаю.

Впрочем, порой я готов верным возможное счесть…

Матерь Исида, чей край38 — плодородные пашни Канопа,

И Паретопий, и Фар с рощами пальм, и Мемфис.

Чьи те равнины, где Нил, по широкому руслу скатившись,

10 Целой седмицей ворот к морю выносит волну!39

Систром твоим заклинаю тебя и Анубиса ликом:

Вечно Осирис честной пусть твои таинства чтит,

Пусть не поспешно змея проползает вокруг приношений,

В шествии рядом с тобой Апис рогатый идет!40

15 Взор свой сюда обрати, в одной двоих ты помилуй:

Жизнь госпоже возврати, мне же — она возвратит.

Часто в Исидины дни тебе она в храме служила,

Галлы-жрецы между тем кровью пятнали твой лавр.41

Ты ведь жалеешь всегда беременных женщин, которым

20 Груз потаенный напряг гибкость утративший стан.

Будь благосклонна, внемли, о Илифия, жарким моленьям!42

Верь мне, достойна она милостей щедрых твоих,

В белых одеждах я сам почту твой алтарь фимиамом,

Сам по обету дары к светлым стопам я сложу.

25 Надпись добавлю я к ним: «Назон — за спасенье Коринны».

О, поощри же, молю, надпись мою и дары!

Если же в страхе таком и советовать можно, — Коринна,

Больше подобных боев не затевай никогда!

Подлинно ль женщинам впрок, что они не участвуют в битвах

И со щитом не идут в грубом солдатском строю,

Если себя без войны они собственным ранят оружьем,

Слепо берутся за меч, с жизнью враждуя своей?

5 Та, что пример подала выбрасывать нежный зародыш, —

Лучше погибла б она в битве с самою собой!

Если бы в древности так матерям поступать полюбилось,

Сгинул бы с этаким злом весь человеческий род!

Снова пришлось бы искать того, кто в мире пустынном

10 Стал бы каменья бросать, вновь зачиная людей.43

Кто бы Приамову мощь сокрушил, когда бы Фетида,

Моря богиня, свой плод не захотела носить?

Если в тугом животе не оставила б Илия двойню,44

Кто бы тогда основал этот властительный Град?

15 Если б в утробе своей погубила Энея Венера,

То не пришлось бы земле в будущем Цезарей знать.

Так же погибла б и ты, хоть могла уродиться прекрасной,

Если б отважилась мать сделать, что сделала ты.

Сам я, кому умереть от любви предназначено, вовсе

20 Не родился бы на свет, не пожелай моя мать.

Можно ль незрелую гроздь срывать с лозы виноградной?

Можно ль жестокой рукой плод недоспелый снимать?

Свалятся сами, созрев. Рожденному дай развиваться.

Стоит чуть-чуть потерпеть, если наградою — жизнь

25 Что же утробу язвить каким-то особым оружьем?

Как нерожденных детей ядом смертельным травить?

Все колхидянку винят, обагренную кровью младенцев;45

Каждому Итиса жаль: мать погубила его.

Матери-звери они. Но у каждой был горестный повод:

30 Обе мстили мужьям, кровь проливая детей.

Вы же скажите, какой вас Терей иль Ясон побуждает

С дрожью, смущенной рукой тело свое поражать?

Сроду не делали так и в армянских логовах тигры;

Разве решится сгубить львица потомство свое?

35 Женщины ж этим грешат, хоть нежны, — и ждет их возмездье:

Часто убившая плод женщина гибнет сама, —

Гибнет, — когда же ее на костер несут, распустивши

Волосы, каждый в толпе громко кричит: «Поделом!»

Пусть же зной растворится снова в просторах эфира!

40 Пусть предсказанья мои станут лишь звуком пустым!

Боги благие, лишь раз без вреда согрешить ей дозвольте…

Но и довольно: потом пусть наказанье несет.

Палец укрась, перстенек, моей красавице милой.

Это подарок любви, в этом вся ценность его.

Будь ей приятен. О, пусть мой дар она с радостью примет,

Пусть на пальчик себе тотчас наденет его.

5 Так же ей будь подходящ, как она для меня подходяща.

Будь ей удобен, не жми тоненький пальчик ее.

Счастье тебе! Забавляться тобой госпожа моя будет, —

Сделав подарок, ему сам я завидовать стал…

Если б своим волшебством в тот перстень меня обратила

10 Дева Ээи иль ты, старец Карпафских пучин!46

Стоило б мне пожелать коснуться грудей у любимой

Или под платье ее левой проникнуть рукой,

Я соскользнул бы с перста, хоть его и сжимал бы вплотную,

Чудом расширившись, к ней я бы на лоно упал.

15 Или печатью служа для писем ее потаенных, —

Чтобы с табличек не стал к камешку воск приставать, —

Я прижимался б сперва к губам красавицы влажным…

Только б на горе себе не припечатать письма!..

Если ж меня уложить захочет любимая в ларчик,

20 Я откажусь, я кольцом палец сожму потесней…

Пусть никогда, моя жизнь, для тебя я не стану обузой,

Пусть твой палец всегда с легкостью носит свой груз.

Ты, не снимая меня, купайся в воде подогретой,

Ведь не беда, коль струя под самоцвет попадет…

25 Голая будешь… И плоть у меня от желанья взыграет…

Будучи перстнем, я все ж дело закончу свое…

Что по-пустому мечтать?.. Ступай же, подарок мой скромный

Смысл его ясен: тебе верность я в дар приношу.

Ты, свою песню ведя, подошел уж к Ахиллову гневу

И облекаешь в доспех связанных клятвой мужей,

Я же, о Макр47, ленюсь под укромною сенью Венеры,

Крупные замыслы все нежный ломает Амур.

5 Сколько уж раз «Отойди, не мешай!» говорил я подруге,

Но на колени ко мне тотчас садится она!

Или «Мне стыдно…» скажу, — а милая чуть ли не в слезы.

«Горе мне! — шепчет, — моей стал ты стыдиться любви…

Шею мою обовьет и тысячью жарких лобзаний

10 Вдруг мне осыплет лицо, — я погибаю от них!

Я побежден, от боев отвлекает меня вдохновенье:

Битв домашних певец, подвиги славлю свои.

Скипетр я все же держал, как мог, и трагедия48 все же

Двигалась, с этим трудом справиться я бы сумел.

15 Плащ мой Амур осмеял, и цветные котурны, и скипетр:

Рано его я схватил и недостойной рукой!

В сторону был уведен своенравной красавицы волей

И о котурнах забыл: правил триумф свой Амур.

Делаю то, что могу: обучаю науке любовной

20 (Горе! Я сам удручен преподаваньем своим!),

Иль сочиняю, как шлет Пенелопа известье Улиссу,49

Иль как у моря, одна, слезы, Филлида, ты льешь. —

Всё, что Парис, Макарей и Ясон, благодарности чуждый,

Будут читать, Ипполит и Ипполитов отец;

25 Все, что, выхватив меч, сказала бы в горе Дидона

Или же Лесбоса дочь, лиры Эолии друг.

Скоро же ты, мой Сабин,50 объехал весь мир и вернулся,

Из отдаленных краев письма-ответы привез!

Значит, Улисса печать Пенелопой опознана верной,

30 Мачеха Федра прочла, что написал Ипполит;

Благочестивый Эней прекрасной ответил Элиссе:

Есть и к Филлиде письмо… если Филлида жива!

До Ипсипилы дошли Ясона печальные строки;

Милая Фебу, во храм лиру, лесбийка, отдай!..

35 Все же в стихах и твоих, о Макр, воспеватель сражений,

Голос порой подает золотокудрый Амур:

Там и Парис, и жена, что неверностью славу снискала,

И Лаодамия, смерть мужу принявшая вслед…

Знаю тебя хорошо: ты любовь воспеваешь охотней,

40 Нежели брани, ты в мой перебираешься стан!

Если жену сторожить ты, дурень, считаешь излишним,

Хоть для меня сторожи, чтобы я жарче пылал!

Вкуса в дозволенном нет, запрет возбуждает острее;

Может лишь грубый любить то, что дозволит другой.

5 Мы ведь любовники, нам и надежды и страхи желанны,

Пусть иногда и отказ подогревает наш пыл.

Что мне удача в любви, коль заране успех обеспечен?

Я не люблю ничего, что не сулило бы мук.

Этот мне свойственный вкус лукавой подмечен Коринной, —

10 Хитрая, знает она, чем меня лучше поймать.

Ах, притворялась не раз, на боль головную ссылалась!

Как же я медлил тогда, как не хотел уходить…

Ах, сколько раз обвиняла меня, и невинный виновник

Нехотя вид принимал, будто и впрямь виноват.

15 Так, меня обманув и раздув негорячее пламя,

Снова готова была страстным ответить мольбам.

Сколько и нежностей мне, и ласковых слов расточала!

А целовала меня — боги! — о, сколько и как!

Так же и ты, которая взор мой пленила недавно,

Чаще со мною лукавь, чаще отказывай мне,

20 Чаще меня заставляй лежать у тебя на пороге.

Холод подолгу терпеть ночью у двери твоей.

Так лишь крепнет любовь, в упражнении долгом мужает,

Вот чего требую я, вот чем питается страсть.

25 Скучно становится мне от любви беспрепятственной, пресной:

Точно не в меру поел сладкого — вот и мутит.

Если б Данаю отец не запрятал в железную башню,

От Громовержца она вряд ли бы плод принесла,

Зорко Юнона блюла телицу рогатую — Ио, —

30 И Громовержцу вдвойне Ио милее была.

Тот, кто любит владеть доступным, пусть обрывает

Листья с деревьев, пускай черпает воду из рек.

Только обманом держать любовника женщина может…

Сколько советов, увы, против себя я даю!

35 Не возражает иной, а мне попустительство тошно:

Ищут меня — я бегу, а убегают — гонюсь.

Ты же, который в своей красавице слишком уверен,

Лучше, как спустится ночь, вход на замок запирай.

Да разузнай наконец, кто в дверь то и дело стучится

40 Тайно, собаки с чего брешут в ночной тишине?

Что за таблички тишком проворная носит служанка,

И почему госпожа часто ночует одна?

Пусть до мозга костей тебя пробирает тревога, —

Дай же мне повод хоть раз ловкость свою проявить.

45 Тот пусть лучше песок на пустынном ворует прибрежье,

Кто в неразумье своем любит жену дурака.

Предупреждаю тебя: коль верить слепо супруге

Не перестанешь, моей быть перестанет она.

Много всего я терпел, надеялся я, что сумею,

50 Как ты ее ни храни, все же тебя обойти.

Ты же, бесстрастный, готов терпеть нестерпимое мужу:

Все дозволяешь — и вот я уж любить не могу.

Так уж, несчастному, мне никогда и не ведать запрета?

Ночью уже никогда мести грозящей не ждать?

55 Страха не знать? Не вздыхать сквозь сон, ни о чем не волнуясь?

Повода мне не подашь смерти твоей пожелать?

Что мне в супруге таком? На что мне податливый сводник?

Нравом порочным своим губишь ты счастье мое.

Ты бы другого нашел, кому терпеливые любы…

60 Если соперником звать хочешь меня — запрещай!

Книга третья

Древний высится лес, топора не знававший от века.

Веришь невольно, что он тайный приют божества.

Ключ священный в лесу и пещера с сосульками пемзы,

И отовсюду звучат нежные жалобы птиц.

5 Там, когда я бродил в тени под листвою древесной

В думах, куда же теперь Муза направит мой труд.

Вижу Элегию вдруг: узлом — благовонные кудри.

Только одна у нее будто короче нога:

Дивной красы, с оживленным лицом, в одежде тончайшей, —

10 Даже уродство ноги лишь украшало ее.

Властная вдруг подошла и Трагедия шагом широким,

Грозно свисали на лоб волосы; плащ до земли.

Левой рукою она помавала скипетром царским,

Стройные голени ей сжали котурнов ремни.

15 Первой сказала она: «Когда же любить перестанешь

Ты, к увещаньям моим не преклоняющий слух?

О похожденьях твоих на пьяных болтают пирушках,

В людных толкуют местах, на перекрестке любом,

Пальцем частенько в толпе на поэта указывать стали:

20 «Вот он тот, кого сжег страстью жестокий Амур!»

Не замечаешь ты сам, что становишься притчею Рима…

Как же не стыдно тебе все про себя разглашать?

Петь о важнейшем пора, вдохновляться вакхическим тирсом,51 —

Время довольно терять, труд начинай покрупней!

25 Ты унижаешь свой дар. Поспевай деянья героев!

Скажешь ты: нынешний труд больше подходит тебе —

Хватит забавных стихов, что успел ты сложить для девчонок;

Были напевы твои с юностью ранней в ладу.

Славу доставить теперь ты обязан трагедии римской,

30 И вдохновенье твое выполнит волю мою!»

Так она кончила речь в своих театральных котурнах

И покачала главой, в пышном уборе кудрей.

И, на нее покосясь, улыбнулась Элегия, вижу, —

Мирт держала она, помнится, в правой руке.

35 «Что порицаешь меня, Трагедия гордая, речью

Важной? — сказала. — Ужель важной не можешь не быть?

Не погнушалась и ты неравным стихом выражаться.

Ты, состязаясь со мной, мой применила размер?

Нет, величавых стихов со своими равнять я не смею,

40 Твой затмевает дворец скромные сени мои.

Ветрена я, и мил мне Амур, он ветреник тоже,

Избранный мною предмет — по дарованьям моим.

Бога игривого мать без меня грубовата была бы,

Я родилась, чтобы ей верною спутницей быть.

45 Все-таки я кое в чем и сильнее тебя: я такое

Переношу, от чего хмурятся брови твои.

Дверь, которую ты не откроешь тяжелым котурном,

Я открываю легко резвой своей болтовней.

Не научила ли я и Коринну обманывать стража.

50 И на измену склонять верность надежных замков,

Тайно с постели вставать, развязав поясок у сорочки,

И в полуночной тиши шагом неслышным ступать?

Мало ли я на жестоких дверях повисала табличкой,

Не побоясь, что меня каждый прохожий прочтет!

55 Помню и то, как не раз, за пазухой прячась рабыни,

Я дожидалась, когда ж сторож свирепый уйдет?

Варварка тут же, разбив, в воду швырнула меня.

Нерпой взрастила в тебе я счастливое семя таланта.

60 Это мой дар… А его требует нынче — она!»

Кончили. Я же сказал: «Заклинаю вас вами самими

Слух беспристрастно склонить к полным смиренья словам.

Та мне во славу сулит котурн высокий и скипетр —

С уст уж готов у меня звук величавый слететь…

65 Эта же — нашей любви обещает бессмертье… Останься ж

И продолжай прибавлять краткие к длинным стихам!

Лишь ненадолго певцу, Трагедия, даруй отсрочку:

Труд над тобой — на века, ей мимолетный милей…»

И согласилась она… Торопитесь, любовные песни!

70 Есть еще время — а там труд величавее ждет.

Сторожа, строгий супруг, к молодой ты приставил подруге.

Полно! Себя соблюдать женщине надо самой.

Коль не от страха жена безупречна, то впрямь безупречна,

А под запретом она, хоть не грешит, а грешна…

5 Тела блюдешь чистоту, а душа все равно любодейка…

Женщину не устеречь против желанья ее.

Женскую душу сберечь никакие не смогут затворы:

Кажется, всё на замке, — а соблазнитель проник!

Меньше грешат, коль можно грешить; дозволенье измены

10 Тупит само по себе тайной мечты остроту.

Верь мне, супруг: перестань порок поощрять запрещеньем, —

Лучше поборешь его, если уступишь ему.

Видел я как-то коня: он узде не хотел подчиниться

И, закусив удила, молнии несся быстрей, —

15 Но покорился и встал, ощутив, что на трепаной гриве

Мягкие вожжи лежат, что ослабела узда.

Все, что запретно, влечет; того, что не велено, жаждем.

Стоит врачу запретить, просит напиться больной…

Сто было глаз на челе у Аргуса, сто на затылке, —

20 Все же Амур — и лишь он — часто его проводил.

В прочный спальный покой из железа и камня Данаю

Девой невинной ввели, — матерью стала и там.

А Пенелопа, хотя никакой не имелось охраны,

Все же осталась чиста средь молодых женихов.

25 Больше хотим мы того, что другой бережет. Привлекает

Вора охрана сама. Редкий доступному рад.

К женщине часто влечет не краса, а пристрастье супруга:

Что-то в ней, видимо, есть, что привязало его…

Честной не будь взаперти, — изменяя, ты будешь милее.

30 Слаще волненья любви, чем обладанье красой.

Пусть возмущаются, — нам запретное слаще блаженство,

Та лишь нам сердце пленит, кто пролепечет: «Боюсь!»

Кстати, держать под замком недозволено женщин свободных

Так устрашают одних иноплеменных рабынь.

35 Ежели вправе сказать ее сторож: моя, мол, заслуга… —

Так за невинность ее надо раба похвалить!

Подлинно тот простоват, кто измен не выносит подруги,

И недостаточно он с нравами Рима знаком.

Ведь при начале его — незаконные Марсовы дети:

40 Илией Ромул рожден, тою же Илией — Рем.

Да и при чем красота, если ты целомудрия ищешь?

Качествам этим, поверь, не совместиться никак.

Если умен ты, к жене снисходителен будь и не хмурься,

К ней применять перестань грозного мужа права.

45 Жениных лучшей друзей приветствуй (их будет немало!) —

Труд не велик, но тебя вознаградит он вполне.

Ты молодежных пиров постоянным участником станешь,

Дома, не делая трат, много накопишь добра.

Иль не прекрасна она, эта женщина? Иль не изящна?

Или всегда не влекла пылких желаний моих?

Тщетно, однако, ее я держал, ослабевший, в объятьях,

Вялого ложа любви грузом постыдным я был.

5 Хоть и желал я ее и она отвечала желаньям,

Не было силы во мне, воля дремала моя.

Шею, однако, мою она обнимала руками

Кости слоновой белей или фригийских снегов;

Нежно дразнила меня сладострастным огнем поцелуев,

10 Ласково стройным бедром льнула к бедру моему.

Сколько мне ласковых слов говорила, звала «господином»,

Все повторяла она, чем возбуждается страсть.

Я же, как будто меня леденящей натерли цикутой,

Был полужив, полумертв, мышцы утратили мощь.

15 Вот и лежал я, как пень, как статуя, груз бесполезный, —

Было бы трудно решить, тело я или же тень?

Что мне от старости ждать (коль мне предназначена старость),

Если уж юность моя так изменяет себе?

Ах! Я стыжусь своих лет: ведь я и мужчина и молод, —

20 Но не мужчиной я был, не молодым в эту ночь…

Встала с постели она, как жрица, идущая к храму

Весты, иль словно сестра, с братом расставшись родным…

Но ведь недавно совсем с белокурою Хлидой и с Либой,

Да и с блестящей Пито был я достоин себя,

25 И, проводя блаженную ночь с прекрасной Коринной,

Воле моей госпожи был я послушен во всем.

Сникло ли тело мое, фессалийским отравлено ядом?

Или же я ослабел от наговорной травы?

Ведьма ли имя мое начертала на воске багряном

30 И проколола меня в самую печень иглой?

От чародейства и хлеб становится злаком бесплодным,

От ворожбы в родниках пересыхает вода;

Падают гроздья с лозы и желуди с дуба, лишь только

Их околдуют, и сам валится с дерева плод.

35 Так почему ж ворожбе не лишать нас и мощи телесной?

Вот, может быть, почему был я бессилен в ту ночь…

И, разумеется, — стыд… И он был помехою делу,

Слабости жалкой моей был он причиной второй…

А ведь какую красу я видел, к ней прикасался!

40 Так лишь сорочке ее к телу дано приникать.

От прикасанья к нему вновь юношей стал бы и Нестор,

Стал бы, годам вопреки, юным и сильным Тифон…

В ней подходило мне все, — подходящим не был любовник…

Как же мне к просьбам теперь, к новым мольбам прибегать?

45 Думаю, больше того: раскаялись боги, что дали

Мне обладать красотой, раз я их дар осрамил.

Принятым быть у нее я мечтал — приняла, — допустила;

И целовать? — целовал; быть с нею рядом? — и был.

Даже и случай помог… Но к чему мне держава без власти?

50 Я, как заядлый скупец, распорядился добром.

Так, окруженный водой, от жажды Тантал томится

И никогда не сорвет рядом висящих плодов…

Так покидает лишь тот постель красавицы юной,

Кто отправляется в храм перед богами предстать…

55 Мне не дарила ль она поцелуев горячих и нежных?

Тщетно!.. По-всякому страсть не возбуждала ль мою?

А ведь и царственный дуб, и твердый алмаз, и бездушный

Камень могла бы она ласкою тронуть своей.

Тронуть тем боле могла б человека живого, мужчину…

60 Я же, — я не был живым, не был мужчиною с ней.

Перед глухими зачем раздавалось бы Фемия пенье?

Разве Фамира-слепца живопись может пленить?52

Сколько заране себе обещал я утех потаенно,

Сколько различных забав мне рисовала мечта!

65 А между тем лежало мое полумертвое тело,

На посрамление мне, розы вчерашней дряблей.

Ныне же снова я бодр и здоров, не ко времени крепок,

Снова на службу я рвусь, снопа я требую дол.

Что же постыдно тогда я поник, наихудший из смертных

70 В деле любви? Почему сам был собой посрамлен?

Вооруженный Амур, ты сделал меня безоружным,

Ты же подвел и ее, — весь я сгорел со стыда!

А ведь подруга моя и руки ко мне простирала,

И поощряла любовь лаской искусной сама…

75 Но, увидав, что мой пыл никаким не пробудишь искусством

И что, свой долг позабыв, я лишь слабей становлюсь,

Молвила: «Ты надо мной издеваешься? Против желанья

Кто же велел тебе лезть, дурень, ко мне на постель?

Иль тут пронзенная шерсть виновата колдуньи ээйской,

80 Или же ты изнурен, видно, любовью с другой…»

Миг — и, с постели скользнув в распоясанной легкой рубашке,

Не постеснялась скорей прочь убежать босиком.

А чтоб служанки прознать не могли про ее неудачу,

Скрыть свой желая позор, дать приказала воды.

Кто почитает еще благородные ныне искусства?

Ценными кто назовет нежные ныне стихи?

В прежнее время талант — и золота был драгоценней;

Нынче невеждой слывешь, если безденежен ты.

5 Книжки мои по душе пришлись владычице сердца:

Вход моим книжкам открыт, сам же я к милой не вхож.

Хоть расхвалила меня, для хваленого дверь на запоре, —

Вот и слоняюсь — позор! — вместе с талантом своим!

Всадник богатый, на днях по службе достигнувший ценза,53

10 Кровью напившийся зверь, ею теперь предпочтен.

Жизнь моя! Как же его в руках ты сжимаешь прекрасных?

Как ты сама, моя жизнь, терпишь объятья его?

Знай, что его голова к военному шлему привычна,

Знай, — опоясывал меч стан его, льнущий к тебе;

15 Левой рукой с золотым, лишь недавно заслуженным перстнем54

Щит он держал; прикоснись к правой: она же в крови!

В силах притронуться ты к руке, умертвившей кого-то?

Горе! Ведь прежде была сердцем чувствительна ты!

Только на шрамы взгляни, на знаки бывалых сражений, —

20 Добыл он телом одним все, что имеет теперь.

Хвастать, пожалуй, начнет, как много людей перерезал, —

Все-таки трогаешь ты, жадная, руку его!

Я же, Феба и Муз чистейший священнослужитель,

У непреклонных дверей тщетно слагаю стихи!

25 Умные люди, к чему вам беспечная наша наука?

Нужны тревоги боев, грубая жизнь лагерей.

Что совершенствовать стих? Выводите-ка первую сотню!..55

Лишь пожелай, преуспеть так же ты мог бы, Гомер!

Зная, что нет ничего всемогущее денег, Юпитер

30 С девой, введенной в соблазн, сам расплатился собой:

Без золотых и отец был суров, и сама недоступна,

В башне железной жила, двери — из меди литой.

Но лишь в червонцы себя превратил обольститель разумный,

Дева, готова на все, тотчас одежды сняла.56

35 В век, когда в небесах Сатурн господствовал старый,57

В недрах ревниво земля много богатств берегла.

Золото и серебро, и медь и железо таились

Рядом с царством теней, — их не копили тогда.

То ли земные дары: пшеница, не знавшая плуга;

40 Соты, доступные всем, в дуплах дубовых; плоды…

Землю в то время никто сошником могучим не резал,

Поля от поля межой не отделял землемер.

Не бороздило зыбей весло, погруженное в воду,

Каждому берег морской краем казался пути.

45 Против себя ты сама искусилась, людская природа,

И одаренность твоя стала тебе же бедой.

Вкруг городов для чего воздвигаем мы стены и башни,

Вооружаем зачем руки взаимной вражды?

Море тебе для чего? Человек, довольствуйся сушей.

50 В третье ли царство свое мнишь небеса превратить?

А почему бы и нет, когда удостоены храмов

Либер, Ромул, Алкид, Цезарь с недавней поры?58

Не урожаев мы ждем от земли, — мы золота ищем.

Воин в богатстве живет, добытым кровью его.

55 В Курию59 бедный не вхож: обусловлен почет состояньем. —

Всадник поэтому строг и непреклонен судья…

Пусть же хоть всё заберут, — и Марсово поле, и Форум;

Распоряжаются пусть миром и грозной войной, —

Только б не грабили нас, любовь бы нашу не крали:

60 Лишь бы они беднякам чем-либо дали владеть…

Ныне же, если жена и с сабинкою схожа суровой,60

Держит ее, как в плену, тот, кто на деньги щедрей.

Сторож не пустит: она за меня, мол, дрожит, — из-за мужа.

А заплати я — уйдут тотчас и сторож и муж!

65 Если какой-нибудь бог за влюбленных мстит обделенных,

Пусть он богатства сотрет неблаговидные в прах!

Если над Мемноном мать и мать над Ахиллом рыдала,61

Если удары судьбы трогают вышних богинь, —

Волосы ты распусти, Элегия скорбная, ныне:

Ныне по праву, увы, носишь ты имя свое.62

5 Призванный к песням тобой Тибулл, твоя гордость и слава, —

Ныне бесчувственный прах на запылавшем костре.

Видишь, Венеры дитя колчан опрокинутым держит;

Сломан и лук у него, факел сиявший погас;

Крылья поникли, смотри! Сколь жалости мальчик достоин!

10 Ожесточенной рукой бьет себя в голую грудь;

Кудри спадают к плечам, от слез струящихся влажны;

Плач сотрясает его, слышатся всхлипы в устах…

Так же, преданье гласит, на выносе брата Энея,

Он из дворца твоего вышел, прекраснейший Юл…

15 Ах, когда умер Тибулл, омрачилась не меньше Венера,

Нежели в час, когда вепрь юноше пах прободал…63

Мы, певцы, говорят, священны, хранимы богами;

В нас, по сужденью иных, даже божественный дух…

Но оскверняется все, что свято, непрошеной смертью,

20 Руки незримо из тьмы тянет она ко всему.

Много ли мать и отец помогли исмарийцу Орфею?64

Много ли проку, что он пеньем зверей усмирял?

Лин — от того же отца, и все ж, по преданью, о Лине65

Лира, печали полна, пела в лесной глубине.

25 И меонийца добавь — из него, как из вечной криницы,

Ток пиэрийской струи пьют песнопевцев уста.

В черный, однако, Аверн и его погрузила кончина…66

Могут лишь песни одни жадных избегнуть костров,

Вечно живут творенья певцов: и Трои осада,

30 И полотно, что в ночи вновь распускалось хитро…

Так, Немесиды вовек и Делии имя пребудет,67 —

Первую пел он любовь, пел и последнюю он.

Что приношения жертв и систры Египта? Что пользы

Нам в чистоте сохранять свой целомудренный одр?..

35 Если уносит судьба наилучших — простите мне дерзость, —

Я усомниться готов в существованье богов.

Праведным будь, — умрешь, хоть и праведен; храмы святые

Чти, — а свирепая смерть стащит в могилу тебя…

Вверьтесь прекрасным стихам… но славный Тибулл бездыханен?

40 Все-то останки его тесная урна вместит…

Пламя костра не тебя ль унесло, песнопевец священный?

Не устрашился огонь плотью питаться твоей.

Значит, способно оно и храмы богов золотые

Сжечь, — коль свершило, увы, столь святотатственный грех.

45 Взор отвратила сама госпожа эрицинских святилищ

И — добавляют еще — слез не могла удержать…

Все же отраднее так, чем славы и почестей чуждым

На Феакийских брегах в землю немилую лечь.68

Тут хоть закрыла ему, уходящему, тусклые очи

50 Мать и дары принесла, с прахом прощаясь его.

Рядом была и сестра, материнскую скорбь разделяла,

Пряди небрежных волос в горе руками рвала.

Здесь Немесида была… и первая… та… Целовали

Губы твои, ни на миг не отошли от костра.

55 И перед тем как уйти, промолвила Делия: «Счастья

Больше со мною ты знал, в этом была твоя жизнь!»

Но Немесида в ответ: «Что молвишь? Тебе б мое горе!

Он, умирая, меня слабой рукою держал».

Если не имя одно и не тень остается от смертных,

60 То в Елисейских полях будет Тибулла приют.

Там навстречу ему, чело увенчав молодое

Лаврами, с Кальвом твоим выйди, ученый Катулл!69

Выйди, — коль ложно тебя обвиняют в предательстве друга,70 —

Галл, не умевший щадить крови своей и души!

65 Тени их будут с тобой, коль тени у тел существуют.

Благочестивый их сонм ты увеличил, Тибулл.

Мирные кости — молю — да покоятся в урне надежной.

Праху, Тибулл, твоему легкой да будет земля.

Много я, долго терпел, — победили терпенье измены.

Прочь из усталой груди, страсти позорной огонь!

Кончено! Вновь я свободу обрел, порвал свои цепи, —

Их я носил не стыдясь, ныне стыжусь, что носил.

5 Я победил, я любовь наконец попираю ногами.

Поздно же я возмужал, поздно окрепли рога!

Переноси и крепись. Себя оправдает страданье, —

Горьким нередко питьем хворый бывал исцелен.

Все сносил я, терпел, что меня прогоняли с порога,

10 Что, унижая себя, спал я на голой земле.

Ради другого, того, кто в объятьях твоих наслаждался,

Мог я, как раб, сторожить наглухо замкнутый дом!

Видел я, как из дверей выходил утомленный любовник, —

Так заслужённый в боях еле бредет инвалид.

15 Хуже еще, что меня, выходя из дверей, замечал он, —

Злому врагу моему столько б изведать стыда!

Было ль хоть раз, чтобы рядом с тобой я не шел на прогулке,

Я, возлюбленный твой, сопроводитель и страж?

Нравилась, видно, ты всем: недаром ты мною воспета, —

20 Ты через нашу любовь многих любовь обрела…

Ах, для чего вспоминать языка вероломного низость?

Ты, и богами клянясь, мне на погибель лгала!

А с молодыми людьми на пирах перегляды и знаки,

Этот условный язык, слов затемняющий смысл?..

25 Раз ты сказалась больной, — бегу вне себя, прибегаю, —

Что же? Больна ты иль нет, знал мой соперник верней…

Вот что привык я терпеть, да еще умолчал я о многом…

Ныне другого ищи, кто бы терпел за меня!

Поздно! Уже мой корабль, по обету цветами увитый,

30 Внемлет бестрепетно шум морем вздымаемых волн…

Зря перестань расточать меня покорявшие раньше

Ласки и речи, — теперь я не такой уж глупец…

Борются все же в груди любовь и ненависть… Обе

Тянут к себе, но уже… чую… любовь победит!

35 Я ненавидеть начну… а если любить, то неволей:

Ходит же бык под ярмом, хоть ненавидит ярмо.

Прочь от измен я бегу, — красота возвращает из бегства;

Нрав недостойный претит, — милое тело влечет.

Так, не в силах я жить ни с тобой, ни в разлуке с тобою,

40 Сам я желаний своих не в состоянье постичь.

Если б не так хороша ты была иль не так вероломна!

Как не подходит твой нрав к этой чудесной красе!

Мерзки поступки твои, — а внешность любить призывает…

Горе! Пороки ее ей уступают самой.

45 Сжалься! Тебя я молю правами нам общего ложа,

Всеми богами (о, пусть терпят обманы твои!),

Этим прекрасным лицом, божеством для меня всемогущим,

Сжалься, ради очей, очи пленивших мои:

Будь хоть любой, но моей, навеки моей… Рассуди же,

50 Вольной желаешь ли ты иль подневольной любви?

Время поднять паруса и ветрам отдаться попутным:

Я ведь, желай не желай, вынужден буду любить!..

Ты хороша, от тебя я не требую жизни невинной,

Жажду я в горе моем только не знать ничего.

К скромности я принуждать не хочу тебя строгим надзором;

Просьба моя об одном: скромной хотя бы кажись!

5 Та не порочна еще, кто свою отрицает порочность, —

Только признаньем вины женщин пятнается честь.

Что за безумие: днем раскрывать, что ночью таится,

Громко про все говорить, что совершалось в тиши?

Даже блудница и та, отдаваясь кому ни попало,

10 Двери замкнет на засов, чтобы никто не вошел.

Ты же зловредной молве разглашаешь свои похожденья, —

То есть проступки свои разоблачаешь сама!

Благоразумнее будь, подражай хотя бы стыдливым.

Честной не будешь, но я в честность поверю твою.

15 Пусть! Живи, как жила, но свое отрицай поведенье,

Перед людьми не стыдись скромный вести разговор.

Там, где беспутства приют, наслажденьям вовсю предавайся;

Если попала туда, смело стыдливость гони.

Но лишь оттуда ушла, — да исчезнет и след непотребства.

20 Пусть о пороках твоих знает одна лишь постель!

Там — ничего не стыдись, спускай, не стесняясь, сорочку

И прижимайся бедром смело к мужскому бедру.

Там позволяй, чтоб язык проникал в твои алые губы,

Пусть там находит любовь тысячи сладких утех,

25 Пусть там речи любви и слова поощренья не молкнут,

Пусть там ложе дрожит от сладострастных забав.

Но лишь оделась, опять принимай добродетельный облик.

Внешней стыдливостью пусть опровергается срам…

Лги же и людям и мне; дозволь мне не знать, заблуждаться,

30 Дай мне доверчивым быть, дай наслаждаться глупцу…

О, для чего ты при мне получаешь и пишешь записки?

В спальне твоей почему смята и взрыта постель?

Что ты выходишь ко мне растрепанной, но не спросонья?

Метку от зуба зачем вижу на шее твоей?

35 Недостает изменять у меня на глазах, откровенно…

Чести своей не щадишь — так пощади хоть мою.

Ты признаешься во всем — и лишаюсь я чувств, умираю,

Каждый раз у меня холод по жилам течет…

Да, я люблю, не могу не любить и меж тем ненавижу;

40 Да, иногда я хочу — смерти… но вместе с тобой!

Сыска не буду чинить, не буду настаивать, если

Скрытничать станешь со мной, — будто и нет ничего…

Даже, коль я захвачу случайно минуту измены,

Если воочию сам свой я увижу позор,

45 Буду потом отрицать, что сам воочию видел,

Разувереньям твоим в споре уступят глаза.

Трудно ль того победить, кто жаждет быть побежденным!

Только сказать не забудь: «Я не виновна», — и всё.

Будет довольно тебе трех слов, чтоб выиграть дело:

50 Не оправдает закон, но оправдает судья.

Новых поэтов зови, о мать наслаждений любовных!

Меты я крайней достиг в беге элегий своих,

Созданных мною, певцом, вскормленным полями пелигнов.

Не посрамили меня эти забавы мои.

5 Древних дедовских прав — коль с этим считаться — наследник,

Числюсь во всадниках я не из-за воинских бурь.

Мантуи слава — Марон,71 Катулл прославил Верону,

Будут теперь называть славой пелигнов — меня,72 —

Тех, что свободу свою защищали оружием честным

10 В дни, когда Рим трепетал, рати союзной страшась.73

Ныне пришлец, увидав обильного влагой Сульмона

Стены, в которых зажат скромный участок земли,

Скажет: «Ежели ты даровал нам такого поэта,

Как ты ни мал, я тебя все же великим зову».

15 Мальчик чтимый и ты, Аматусия74, чтимого матерь,

С поля прошу моего снять золотые значки.

Тирсом суровым своим Лиэй75 потрясает двурогий,

Мне он коней запустить полем пошире велит.

Кроткий элегии стих! Игривая Муза, прощайте!

20 После кончины моей труд мой останется жить.

ГЕРОИДЫ

Неторопливый, тебе эти строки шлет Пенелопа;

Не отвечай мне письмом — сам возвращайся, Улисс!

Пал давно Илион, ненавистный подругам данайцев;

Вряд ли и город и царь стоили этой цены.

5 Лучше бы прежде, в пути, когда в Спарту плыл соблазнитель76,

Натиском бешеных вод был погребен его флот!

Мне не пришлось бы лежать в одинокой, холодной постели,

Плакать, что медленно дни для разлученной идут,

Или, стремясь обмануть долготу нескончаемой ночи,

10 Вдовые руки трудить тканью, свисающей с кросн.

Все опасности мне еще опасней казались;

Так уж всегда: где любовь — там и тревога и страх.

Строй мерещился мне на тебя идущих троянцев,

Краску сгоняло со щек Гектора имя одно.

15 Чуть мне расскажут о том, как Гектор убил Антилоха, —

Станет вмиг Антилох новых причиной тревог.

Весть ли придет, что погиб Патрокл в доспехах заемных,77 —

Плачу о том, что успех хитрость дает не всегда.

Кровью своей Тлеполем увлажнил ликийскую пику, —

20 Новые страхи в душе смерть Тлеполема родит.

Кто бы ни был убит в ахейском стане под Троей,

Любящей сердце в груди делалось льда холодней.

Но справедливый бог над любовью сжалился чистой:

Троя дотла сожжена — муж мой остался в живых,

25 Все возвратились вожди, алтари в Арголиде дымятся,

Храмы отчих богов варварских полны богатств.

Дар за спасенных мужей молодые жены приносят,

Те о судьбах поют, Трои сломивших судьбу.

Робкие девушки им, справедливые старцы дивятся,

30 Жены не сводят с них глаз, слушая долгий рассказ.

Стол поставят — и муж покажет грозные битвы,

Пролитой каплей вина весь нарисует Пергам:

«Здесь протекал Симоент, здесь было Сигейское поле,

Здесь — высокий дворец старца Приама стоял.

35 Там — Эакида шатры, а дальше — стоянка Улисса,

Гектор истерзанный здесь быстрых пугал лошадей».78

Ведь обо всем, когда был за тобой на поиски послан

Сын твой, ему рассказал Нестор, а он уже — мне.

Он рассказал и о том, как убили Долона и Реса,79

40 Сном был погублен один, хитрой уловкой — другой.

Видно, совсем, совсем обо мне ты забыл, если дерзко

Лагерь фракийский настиг хитрой уловкой ночной,

Столько бойцов перебил, одного лишь рядом имея.

Так-то себя ты берег? Так-то ты помнил меня?

45 Сердце дрожало, пока не сказали мне, как, победитель,

Ты исмарийских коней вел перед строем друзей.

Что мне, однако, с того, что разрушена Троя и снова

Ровное место лежит там, где стояла стена,

Если живу я, как прежде жила, пока Троя стояла,

50 Если разлуке с тобой так и не видно конца?

Цел для меня для одной Пергам, хоть для всех и разрушен,

Хоть победители там пашут на пленных быках.80

Всходы встают, где стоял Илион, и серпа поселенцев

Ждет урожай на полях, тучных от крови врага.

55 Лемех кривой дробит неглубоко зарытые кости

Воинов; камни домов прячет густая трава.

Ты и с победой домой не пришел, и узнать не дано мне,

Что тебя держит и где ты, бессердечный, пропал.

Всякий, кто к нам повернет чужеземный корабль, не уедет

60 Прежде, чем тысячу раз я не спрошу о тебе

И, — чтоб тебе передать, если встретить тебя доведется, —

Он не получит письма, что я писала сама.

К дряхлому Нестору мы посылали в Нелееву землю,

В Пилос — но Пилос прислал темные вести в ответ;

65 В Спарту послали потом — но и Спарта правды не знает.

Где ты? В какой ты земле, неторопливый, живешь?

Лучше уж было бы мне, если б Фебовы стены стояли.

Глупая! Нынче сержусь я на мои же мольбы!

Знала бы, где ты теперь, и боялась я только сражений,

70 Жалобой вторила б я жалобе множества жен.

Нынче боюсь я всего, не зная, чего мне бояться,

Для неразумных тревог много открыто дорог.

Сколько опасностей есть на морях, сколько есть их на суше,

Все они, — думаю я, — путь преградили тебе.

75 Глупые мысли мои! Я ведь знаю твое сластолюбье, —

Верно, тебя вдалеке новая держит любовь,

Верно, твердишь ты о том, что жена у тебя простовата,

Что у нее не груба разве что пряжа одна.

О, хоть бы я солгала! Хоть бы ветер умчал обвиненье!

80 Хоть бы приплыть пожелал ты, если волен приплыть!

Вдовью покинуть постель меня заставляет Икарий.81

Все попрекает, что зять слишком уж долго плывет.

Пусть попрекает! Твоей и была Пенелопа, и будет, —

Пусть вспоминают меня лишь как Улисса жену.

85 Даже отца сломили мои стыдливые просьбы,

Действовать силой ему верность моя не дала.

Сколько ни есть женихов на Дулихии, Саме, Закинфе,

Все ненасытной толпой здесь обступили меня,

В доме твоем без помех они хозяйничать стали,

90 Губят и сердце жены, и достоянье твое.

Надо ль о жадных руках Писандра, Полива, Медонта,

Об Антиное тебе и Эвримахе писать

И обо всех, кого ты, на чужбине постыдно замешкав,

Кормишь тем, что добыл, кровь проливая в боях?

95 Нищий Ир и Мелантий-пастух, что им на съеденье

Наши гонит стада, твой довершают позор.

Нас же лишь трое, к борьбе непригодных: я слишком бессильна,

Слишком уж стар Лаэрт, слишком уж юн Телемах.

Да и его через козни врагов я едва не лишилась,

100 Чуть лишь собрался он плыть в Пилос, не слушаясь их.

Боги, сделайте так, чтоб судьба соблюла свой порядок:

Пусть и мне и тебе сын наш закроет глаза!

Молят о том и пасущий быков, и старая няня,

Молит и верный страж хлевов нечистых свиных.

105 Но ведь не может Лаэрт — старик, бессильный в сраженье,

Меж обступивших врагов власть над страной удержать.

Только бы жил Телемах — впереди его лучшее время,

А до того опекать юношу должен отец.

Сил не хватает и мне отразить врагов, осадивших

110 Дом твой: вернись же скорей, ты, наш приют и оплот!

Есть — и пусть будет, молю, — у тебя Телемах; не тебе ли

Отчее знанье свое юному сыну вверять.

Старого вспомни отца: закрыть глаза ему должен

Ты — ведь последние дни он доживает, взгляни!

115 А Пепелопу твою, хоть оставил ее молодою,

Ты — спеши не спеши — дряхлой старухой найдешь.

Гость мой! Пеняет тебе Филлида-фракиянка горько:

Минул обещанный срок — ты не вернулся ко мне.

Был уговор: один только раз луна округлится,

И у моих берегов вновь ты опустишь причал.

5 Но хоть четырежды круг замыкала луна и скрывалась,

Вал ситонийский не мчит к нам из Актеи82 корабль,

Время сочти — хорошо мы, влюбленные, это умеем!

Нет, не до срока к тебе жалоба наша придет.

Медлила долго моя надежда: ведь если поверить

10 Больно — не верит любовь и не желает страдать.

Часто себе я лгала, чтоб тебя оправдать, и твердила,

Что уж порывистый Нот белый твой парус несет.

Как проклинала за то, что тебя отпускать не желает,

Я и Тесея, хоть он, верно, не ставил преград.

15 Страшно мне было порой: что, если волны седые

Твой потопили корабль, раньше чем в Гебр83 он вошел?

Часто, жестокий, богов о твоем я молила здоровье,

Ладанный дым с алтарей вслед за молитвой летел;

Часто, когда ни небес не тревожил ветер, ни моря,

20 Я повторяла себе: «Если здоров ты, придешь!»

Верная все вспоминала любовь, что могло возвращенью

Скорому вдруг помешать; много причин я нашла.

Ты же все медлишь вдали, Филлиде тебя не вернули

Боги, которыми ты клялся, и наша любовь.

25 Не было правды в твоих словах, не вернулся твой парус:

Ветер унес паруса, ветер и клятвы унес.

Что тебе сделала я? Безрассудно любила, и только!

Этой виною тебе лишь угодить я могла.

В том злодеянье мое, что тебя я, злодей, приютила,

30 Но в злодеянье таком нет ли заслуги моей?

Где твои клятвы теперь и рука, пожимавшая руку?

Где божества без числа — лживых свидетели клятв?

Где Гименей, что связать нас на долгие должен был годы?

Он мне порукою был будущей свадьбы с тобой!

35 Клялся морями ты мне, по которым тебе предстояло

Снова — в который уж раз — плыть, уезжая от нас,

Клялся мне дедом своим (если дед твой не вымышлен тоже),84

Что укрощает в морях ветрами вздыбленный вал,

Клялся Венерою, чье чересчур мне опасно оружье:

40 Стрелы — оружье любви, факел — оружье любви.

Клялся Юноной благой, владычицей брачного ложа,

Клялся и тайной святынь светоченосных богинь.85

Если тебе отомстить из богов оскорбленных захочет

Каждый, не хватит на все казни тебя одного.

45 Ум потеряв, я чинила суда, разбитые бурей,

Чтобы надежный тебя в море корабль уносил,

Весла тебе я дала, чтоб на них от меня ты умчался.

Горе! Мое же копье сердце пронзает мое.

Вкрадчивым верила я словам — у тебя их в избытке!

50 Верила предкам твоим — ведь от бессмертных твой род;

Верила я слезам — неужели и слезы притворству

Ты научил, чтоб они по приказанью текли?

Верила я богам, — но зачем мне так много ручательств?

Сотою долей меня мог ты легко соблазнить.

55 Каюсь не в том, что тебе и причал и приют я открыла, —

Если бы дальше не шли благодеянья мои!

Нет, — себе на позор, я не только в дом, но на ложе

Гостя взяла и сама грудью прильнула к груди.

Как хотелось бы мне, чтоб канун этой ночи последним

60 Днем моим был, чтобы я, честь сохранив, умерла.

Помня заслуги мои, надежды я не теряла:

Что заслужили, на то вправе надеяться мы.

Девушка верит всему; обмануть ее — подвиг нетрудный;

Хоть за мою простоту ты бы меня пожалел!

65 Женщина я и люблю — потому и обман твой удался;

Пусть же, молю я, венцом будет он славы твоей!

Пусть изваянье твое стоит меж статуй Эгидов,86

Близ изваянья отца, гордого перечнем дел,

Чтобы любой, прочитав о быке с человеческим телом

70 Или о том, как смирен был и Прокруст и Скирон,

Как он Фивы разбил, как прогнал двоевидных кентавров,

Доблестью как превозмог черного бога порог,87 —

Тут же прочел на твоем изваянии надпись такую:

«Хитростью он победил ту, что любила его».

75 Множество дел совершил твой отец, — тебе же запало

В душу одно лишь: как он критскую бросил жену.88

Сын восхищается тем, чего родитель стыдится;

Лишь вероломство отца и унаследовал ты.

Лучше достался ей муж (но я ей не завидую в этом),

80 И колесницу ее тигры в упряжке везут.

А от меня и фракийские все женихи отступились.

Только прослышав, что им пришлого я предпочла.

Ропот идет: «Пусть она в Афины ученые едет,

Фракией, мощной в бою, будет другой управлять».

85 Служит исход оправданьем делам. Пусть не знает успеха

Тот, кто привык о делах лишь по успеху судить!

Если Бистонскую гладь весло афинское вспенит,89

Скажут, что я принесла пользу себе и своим.

Пользы я не принесла, тебе дворец мой не нужен,

90 Здесь ты не смоешь в волнах с тела усталого пот.

Перед глазами стоит и сейчас уходящего облик,

Вижу и гавань, и флот, в море готовый отплыть.

Ты не стыдился тогда и обвить мне шею руками,

И в поцелуе прижать губы надолго к губам,

95 Горькие слезы свои смешать с моими слезами,

И горевать, что подул ветер попутный в корму,

И, уходя, на прощанье сказать мне последнее слово:

«Жди, Филлида, меня, жди Демофонта к себе».

Ждать того, кто ушел, чтоб меня никогда уж не видеть?

100 Ждать парусов, хоть в мое море заказан им путь?

Но не могу я не ждать! Так вернись хоть нескоро к влюбленной,

Не нарушай своих клятв, даже нарушивши срок!

Горе! К чему мольбы? Ведь тебя подле новой супруги

Новая держит любовь — злое ко мне божество.

105 Ты и не помнишь меня. «Кто такая, — ты спросишь, — Филлида?»,

Словно Филлиды вовек ты и не знал никакой. Кто она?

Та, что в пору твоих бесконечных скитаний

В дом свой пустила тебя, в гавань фракийскую — флот,

Та, что тебе в нужде от своих богатств помогала,

110 И одаряла тебя, и одарила б еще,

Что принесла тебе в дань и Ликурга90 обширное царство,

Править которым никак именем женским нельзя, —

Край, где Родопы снега до лесистого тянутся Гема,91

Где из притоков берет воды священные Гебр;

115 Та, Демофонт, кому развязал ты девический пояс

Лживой рукою, хоть нам горе сулила судьба:

В брачный покой нас ввела Тисифона с томительным воем,

Сыч одинокий пропел песню печальную нам,

Рядом была Аллекто в ожерелье из змей ядовитых,

120 И погребальный пылал факел в руках у нее.

Грустно брожу я одна меж кустов и утесов прибрежных

Там, где простор берегов взгляду открыт широко.

День ли землю мягчит, горят ли холодные звезды,

Все смотрю я, какой ветер вздымает волну.

125 Парус увижу вдали — про себя загадаю сейчас же,

Жду, ни жива ни мертва: то не мои ль божества?

К морю навстречу волнам бегу до черты, за которой

Бурные воды простер вечно подвижный простор.

Парус все ближе — а я все больше силы теряю

130 И поникаю без чувств на руки верных рабынь.

Место здесь есть, где широкой дугой изгибается берег,

Где по обрывистым двум мысам утесы стоят.

В волны, которые им омывают подножье, решилась

Броситься я — и решусь, если продлится обман.

135 Пусть на глазах у тебя погребенья лишенное тело

Выбросит на берег твой грозно шумящий прибой.

Будь ты железа, кремня и себя самого даже тверже,

Все-таки скажешь: «Не так плыть бы Филлиде за мной!»

Выпить отраву не раз мне хотелось, не раз представлялась

140 Сладкой кровавая смерть от моего же клинка,

Петлю хотелось надеть мне на шею, которую часто

Я позволяла твоим лживым рукам обнимать.

Рано утраченный стыд искуплю своевременной смертью, —

Твердо решенье мое; средство недолго избрать.

145 Пусть такие стихи на моей напишут гробнице,

Чтобы известен был всем смерти виновник моей:

«Гость Демофонт погубил Филлиду, любившую гостя;

Смерти причиною был он, а убийцей — она».

Пишет тебе Брисеида письмо, уведенная силой.

Варварской трудно руке ваши чертить письмена.

Видишь, слова расплылись? Сюда мои слезы упали,

Но, когда нужно молить, слезы весомее слов.

5 Если я вправе тебя укорять, господина и мужа,

Выслушай правый укор, о господин мой и муж.

В том, что меня увели, едва захотел Агамемнон,

Ты не виновен; но нет, в этом виновен и ты:

Ибо, едва лишь меня Эврибат и Талфибий позвали,

10 Отдал Талфибию ты и Эврибату меня.

Где же наша любовь, казалось, оба спросили

Молча, друг другу в глаза с недоуменьем взглянув.

Хоть бы ты так не спешил! И отсрочка мучений отрадна.

Я же ушла — и тебя поцеловать не могла,

15 Волосы только рвала и слезы лила бесконечно:

Все мне казалось, что вновь — горе! — берут меня в плен.

Я порывалась не раз обмануть сторожей и вернуться,

Но ведь поблизости враг, схватит он робкую вмиг.

Дальше зайду в темноте — и к любой из невесток Приама

20 Пленницу в дар отведут — вот что пугало меня.

Ты меня отдал затем, что не мог не отдать. Почему же

Медлит твой гнев и меня ты не потребуешь вновь?

Сколько ночей мы врозь провели! А ведь мне, уходившей,

Менетиад прошептал: «Скоро вернешься, не плачь!»

25 Мало того, что меня ты не требуешь. Пылкий любовник,

Сам добиваешься ты, чтоб не вернули меня.

Сын Теламона к тебе и Аминтора сын приходили,

Родственник кровный — един, друг и сподвижник — другой.

Третий — при них Лаэртид; и меня они рады бы выдать.

30 Льстивые просьбы спеша к ценным прибавить дарам,

Двадцать медных котлов предлагали тонкой работы,

Семь треножников — все весом равны и красой,

Золота дважды пять талантов тебе обещали,

Дважды шесть скакунов, первых в ристаньях всегда,

35 Семь прекрасных рабынь (вот уж это лишний подарок!),

Взятых на Лесбосе в плен из разоренных домов;

Даже одну из троих дочерей Атрида сулили

В жены тебе, — но жена, право, тебе не нужна.

Значит, то, что отдать Агамемнону должен ты был бы,

40 Если б меня выкупал, — ты не желаешь принять?

Я ли виновна, Ахилл, что меня ты дешево ценишь.

Что отлетела твоя слишком уж быстро любовь?

Будет ли злая судьба неотступно преследовать слабых?

Ветер попутный опять парус наполнит ли мой?

45 Ты на глазах у меня разрушил стены Лирнесса,92

А ведь на родине я не из последних была.

Смертью погибли одной в одном рожденные доме

Трое, и матерью им мать Брисеиды была;

Муж мой, хоть был он могуч, на земле обагренной простерся,

50 И содрогалась его кровью залитая грудь.

Ты мне всех заменил, ты один возместил все потери,

Ты господином моим, мужем и братом мне был.

Матери, девы морской, ты клялся божественной силой

И говорил мне, что в плен взяли на счастье меня.

55 Да! Для того, чтоб отвергнутой быть, вернувшись с приданым,

Чтобы принять не желал ты ни меня, ни богатств!

Ходит слух, что заутра, едва покажется Эос,

Ты тученосным ветрам вверишь холсты парусов.

Чуть лишь пугливых ушей коснулась жестокая новость, —

60 Сразу дыханье и кровь остановились в груди.

Если уедешь, меня на кого ты, жестокий, оставишь?

Кто мне, покинутой, боль ласковым словом уймет?

Пусть меня раньше земля, я молю, проглотит, разверзшись,

Или слепящим огнем молния испепелит,

65 Чем без меня под веслом мирмидонским простор поседеет,

Я же вслед кораблям с берега буду глядеть.

Если угодно тебе к родным вернуться пенатам,

Я для твоих кораблей груз нетяжелый, поверь!

Не как за мужем жена, а как пленница за господином

70 Я поплыву за тобой: прясть ведь умею и я.

В спальню вступит твою — ну и пусть! — жена молодая,

Будет прекраснее всех женщин ахейских она,

Будет достойна стать Юпитера внуку невесткой,

Не постыдится родства с нею и старец Нерей,93

75 Мы же, служанки твои, смиренно будем стараться.

Чтобы из полных корзин шерсть убывала быстрей.

Лишь бы мне не пришлось от нее натерпеться обиды:

Как, я не знаю, но мне будет жена твоя мстить.

Только бы ты не глядел равнодушно, как волосы рвут мне,

80 Не говорил бы, смеясь: «Нашей и эта была!»

Нет, как хочешь гляди — лишь бы здесь ты меня не покинул!

Этот больше всего мучит несчастную страх.

Ждешь ты, упрямец, чего? Агамемнон кается горько,

Вся лежит у твоих скорбная Греция ног, —

85 Гнев победи в душе у себя, ты, всегда побеждавший,

Гектору долго ль еще силы данайцев громить?

Меч возьми, Эакид, но раньше возьми Брисеиду!

Марсом ведомый, гони в страхе бегущих врагов!

Скорби причина твоей, пусть я же ей буду пределом,

90 Из-за меня начался — мною и кончится гнев.

Нашим мольбам уступить для себя не считай ты позором, —

Сын Инея на бой вышел по просьбе жены.94

Я это слышала, ты это знаешь: оставшись без братьев,

Сына надежды и жизнь гневная мать прокляла.

95 Шла война, а он покинул битвы, разгневан,

Тверд и упорен, помочь родине он не хотел.

Только жена упросила его, — не в пример мне, несчастной,

Чьим легковесным словам чаши весов не склонить!

Я не сержусь: не мне притязать на имя супруги,

100 Лишь как хозяин рабу, звал ты на ложе меня.

Помню, из пленниц одна назвала меня госпожою;

«В тягость, — ответила я, — имя такое рабе».

Мужа прахом клянусь, в могилу наспех зарытым,

Прахом, который всегда в помыслах свято я чту,

105 Душами братьев клянусь — для меня они стали богами,

Пав за отчизну в бою, вместе с отчизною пав,

И головою твоей, что с моею рядом лежала,

И острием твоих стрел, ведомых близким моим, —

Ложа ни разу со мной не делил властитель микенский!

110 Если я солгала — можешь покинуть меня.

Если ж тебе я скажу: «Поклянись и ты, что ни разу

Не насладился ни с кем!» — станешь ли все отрицать?

Думают все, ты грустишь — а ты неразлучен с кифарой,

Ночью подруга тебя нежит на теплой груди.

115 Скажешь, коль спросят тебя, почему ты сражаться не хочешь:

«Битв не люблю, а люблю лиру, и ночь, и любовь;

Ведь безопасней лежать, держа в объятьях подругу,

И по фракийским струнам легкой рукою скользить.

Чем поднимать и щит, и копье с наконечником острым

120 Или тяжелый шлем, кудри примяв, надевать».

А ведь когда-то, Ахилл, безопасности мирных занятий

Предпочитал ты войну, слава прельщала тебя.

Или, быть может, лишь с тем, чтобы взять меня в плен, ты сражался?

Может быть, пыл твой остыл с пеплом отчизны моей?

125 Нет, пусть лучше пронзит, — я молю, — пелионская пика,

Пущена сильной рукой, Гектора храбрую грудь!

Греки, меня отправьте послом — умолять господина!

Ваши слова передам меж поцелуев ему.

Больше сделаю я, чем Тевкра брат95 или Феникс,

130 Больше, поверьте, чем сам красноречивый Улисс.

Ведь не пустяк, если вновь обнимут знакомые руки,

Если напомнит глазам милая грудь о себе.

Будь ты зол и свиреп, как валы материнского моря, —

Я тебя и без слов, только слезами сломлю.

135 Пусть до конца отпущенный срок проживет твой родитель,

Пусть в сраженье пойдет сын под началом твоим, —

Только вспомни, Ахилл, обо мне, о твоей Брисеиде,

И промедленьем моей жгучей тревоги не дли!

Если же ты пресытился мной, если больше не любишь,

140 Не заставляй без тебя жить, — прикажи умереть.

Все оставь лишь, как есть, — и умру! Ведь и так я иссохла,

Только надеждой одной держится в теле душа.

Если надежды лишусь — отойду я к мужу и братьям;

Не заставляй умереть женщину, славный герой!

145 Да и к чему заставлять? Вонзи клинок обнаженный, —

Есть еще кровь у меня, чтобы из раны истечь.

Меч твой, который пронзил бы, когда б допустила богиня,

Грудь Агамемнона, — пусть в сердце вонзится мое!

Нет, сохрани мне жизнь, ты сам ведь ее подарил мне;

150 Дай подруге теперь то, что ты пленнице дал!

Если же рвешься губить, Нептуновы стены Пергама96

Много доставят врагов в жертву мечу твоему.

Как бы ты ни решил — увести свой флот иль остаться, —

Мне, как хозяин рабе, снова прийти прикажи.

Сын амазонки, тебе критянка желает здоровья,

К ней же самой без тебя не возвратится оно.

Что бы письмо ни несло, прочитай: ущерба не будет,

Даже, быть может, найдешь что-нибудь в нем по душе,

5 Письма немало тайн несут по морям и по суше,

Враг прочитает всегда письма, что враг ему шлет.

Трижды с тобой говорить я пыталась — трижды беззвучный

Голос из горла не шел и отнимался язык.

Стыд за любовью идет и, где можно, ее умеряет.

10 Стыд запрещает сказать — нудит любовь написать.

То, к чему нудит любовь, презирать опасно, поверь мне,

Власть простер Купидон и на всевластных богов.

Это ведь он, когда я написать не решалась сначала,

Мне повелел: «Напиши! Сдастся и этот гордец».

15 Пусть снизойдет он, меня сжигающий пламенем жадным,

И по молитве моей сломит суровый твой дух!

Брачные узы я рву не по склонности к низким порокам:

Ведь безупречна моя слава, спроси хоть кого.

Тем тяжелее любовь, чем позже приходит, — и сердце,

20 Сердце горит, и в груди тайная рана болит.

Больно быкам молодым, в ярмо запряженным впервые,

Из табуна приведен, конь не выносит узды;

Так и любовная боль невтерпеж непривычному сердцу,

И невподъем для души этот невиданный груз.

25 Ловок в пороке лишь тот, кто пороку научится юным,

Горше любить, коль придет в поздние годы любовь.

В жертву тебе принесу незапятнанной славы первины,

И на обоих на нас равная будет вина.

Ведь не пустяк — плоды срывать с необобранных веток,

30 Тонким ногтем срезать первые венчики роз.

Если уж мне суждено запятнать небывалою скверной

Свято хранимую мной в прежние дни чистоту,

Лучше и быть не могло: достойно судьбы мое пламя,

Там лишь измена дурна, где изменяешь с дурным.

35 Пусть хоть Юнона сама уступит мне брата-супруга,

И Громовержцу тебя я предпочту, Ипполит!

Ты не поверишь, но я занялась незнакомым искусством:

Властно влечет меня в лес, зверя свирепого гнать,

Первою стала теперь богиня с изогнутым луком

40 И для меня, — ведь во всем я подражаю тебе.

Хочется мне и самой на бегущих в тенета оленей

Быстрых натравливать псов в чащах нагорных лесов,

Или с размаху метать от плеча трепещущий дротик,

Или прилечь отдохнуть на луговую траву.

45 Править нравится мне подымающей пыль колесницей,

Губы горячих коней пенной уздою терзать.

Мчусь, как фиады в лесах, гонимые бешенством Вакха,

Или как те, что в тимпан бьют под Идейским холмом,97

Или как та, на кого насылают божественный ужас

50 Фавны с рогами на лбу или дриады в лесу.

Я обо всем узнаю от других, когда минет безумье,

Но о любви только я знаю — и молча горю.

Может быть, этой плачу я любовью семейному року:

Дань Венера со всех предков взимала моих.

55 Бог в обличье быка, любил Европу Юпитер,

Роду начало, увы, этот союз положил.

Мать Пасифая быку отдалась обманно — и вышел

Плод из утробы ее — бремя семьи и позор.

Помощь сестры спасла вероломного сына Эгея:

60 Нитью он выведен был из переходов кривых.

Рода закону и я теперь подчинилась последней,

В том, что Миносу я дочь, не усомнится никто.

Воля рока и в том, что единым пленились мы обе

Домом: одна из сестер — сыном, другая — отцом.

65 Дважды наш дом победив, двойной трофей водрузите:

Взял меня в плен Тесеид, взял Ариадну Тесей.

Лучше бы в пору, когда в Элевсин я Церерин вступала,98

Не отпускала меня Кносского царства земля!

Был ты и прежде мне мил, но в тот день показался милее,

70 Глубже в тело впилось острое жало любви.

В белой одежде ты шел, увенчавши кудри цветами,

Смуглые щеки твои рдели стыдливым огнем.

Пусть называют лицо твое злым, называют угрюмым, —

Мужество в нем я нашла, а не угрюмую злость.

75 Прочь от Федры, юнцы, что нарядами женщин затмили:

Вреден мужской красоте тщательный слишком уход.

Как и суровость тебе, и волос беспорядок пристали,

И на прекрасном лице — легкие пыли следы!

Ты уздою коню непокорную шею сгибаешь —

80 Ноги наездника мне легкой милы кривизной;

Ты могучей рукой посылаешь гибкую пику —

Глаз не могу оторвать от напряженной руки;

Ты кизиловый дрот с наконечником держишь широким, —

Что б ты ни делал, на все Федре отрадно глядеть.

85 Только суровость свою оставь на склонах лесистых,

Из-за нее без вины я умирать не должна!

Много ли радости в том, чтобы, делу Дианы предавшись,

Все у Венеры отнять, что причитается ей?

Длительно только то, что с отдыхом мы чередуем:

90 Он лишь один возвратит силы усталым телам.

Лук (и оружьем твоей подражать ты должен Диане)

Станет податлив и слаб, если всегда напряжен.99

Славен в лесах был Кефал,100 от его удара немало

Падало диких зверей, кровью пятнавших траву.

95 Но приходила к нему от дряхлого мужа Аврора,

И позволял он себя мудрой богине любить.

Ложем служили не раз Венере и сыну Кинира

Травы многих лугов между тенистых дубов,

Сын Инея влюблен в меналийскую был Аталанту,101

100 И остается у ней шкура залогом любви.

Пусть причислят и нас ко множеству этому люди.

Лес твой пустынен и дик, если Венеры в нем нет.

Я за тобою сама пойду, меня не пугают

Вепря клыкастый оскал и тайники между скал.

105 Двух заливов прибой штурмует берег Истмийский,

Слышит полоска земли ропот обоих морей;

Здесь я с тобой буду жить в Трезене, Питфеевом царстве,102 —

Он уж теперь мне милей Крита, отчизны моей.

Сын Нептуна теперь далеко и вернется нескоро:

110 К нам Пирифоя страна не отпускает его.

Что отрицать? Нам обоим Тесей предпочел Пирифоя

И на него променял он и тебя и меня.

Да и не этим одним твой отец нас обоих обидел,

В более важных вещах нас он с тобой оскорблял.

115 Брату голову он размозжил узловатой дубиной

И на съеденье зверям бросил в пустыне сестру.103

Храбростью всех превзошла воительниц секироносных

Та, что тебя родила, — сына достойная мать.

Спросишь ты, где же она? От меча Тесея погибла,104 —

120 Жизнь уберечь ей не мог скрытый под сердцем залог.

В дом он не принял ее, не светил им свадебный факел,

Чтоб не наследовал ты, сын незаконный, отцу.

Братьев тебе он со мною родил, — но рождением братьев

Ты обязан ему, только ему, а не мне.

125 Нет, мой прекрасный, ничем повредить я тебе не хотела, —

Лучше бы разорвалось чрево мое от потуг!

Чти по заслугам теперь отцу постылое ложе,

Ложе, которое он всеми делами отверг!

Скажут: мачеха лечь в объятья пасынка хочет;

130 Пусть не смущают тебе душу пустые слова!

Благочестивый страх был хорош в Сатурновы веки,

Нынче он устарел, скоро умрет он совсем.

Благочестивым лишь то, что приятно нам, сделал Юпитер,

И при супруге-сестре стало дозволено все.

135 Узы родства меж людьми лишь тогда неразрывны бывают,

Если Венера к ним звенья добавит свои.

Да и таить нетрудно любовь: люби без помехи!

Ведь под покровом родства скрыта любая вина.

Если увидят, как мы обнимемся, — нас же похвалят,

140 Скажут, что пасынок мне, мачехе, дорог как сын.

Мужа сурового дверь тебе отпирать не придется,

Красться в потемках ко мне, чтоб сторожей обмануть,

Общий был у нас дом — и будет по-прежнему общим,

Буду тебя целовать, как целовала, — при всех.

145 Ты не рискуешь со мной ничем: если даже увидят

Нас в постели вдвоем — люди похвалят тебя.

Только не медли, прошу, и союз заключи поскорее,

Пусть не терзает тебя так, как меня, Купидон.

Видишь, я не стыжусь до слезной унизиться просьбы.

150 Где ты, гордая речь? Где ты, надменность моя?

Твердо решила я страсть побороть и всесильной не сдаться, —

Твердых решений, увы, не допускает любовь.

Сломлена я и колени твои обнимаю рукою

Царской; пристойно иль нет — дело какое любви?

155 Я не стыжусь: мой стыд убежал, как воин из строя,

Ты пожалей же меня, нрав свой суровый смягчи.

Что мне с того, что отец мой — Минос, над морями царящий

Что многомощной рукой молнии мечет мой дед,

Что остриями лучей чело венчает мой предок,105

160 Жаркий день в небеса мча на пурпурной оси?

Знатность сдается любви; пожалей хоть род мой высокий,

Если меня не щадишь, предков моих пощади!

Крит, наследье мое, Юпитера остров священный,

Я под державу твою, мой Ипполит, отдаю.

165 Дикую душу смири! Быка соблазнила когда-то

Мать. Так неужто же ты будешь свирепей быка?

Ради Венеры, всю мощь на меня обратившей, помилуй!

Пусть не отвергнет тебя та, кого будешь любить,

Пусть помогает тебе богиня резвая в дебрях,

170 Пусть в добычу тебе дичь посылают леса,

Пусть не враждуют с тобой сатиры и горные паны

И под ударом копья падает грузный кабан,

Пусть хоть всех, говорят, молодых ненавидишь ты женщин,

Нимфы влагу пошлют, жажду сухую унять, —

175 Только слова мольбы, над которыми слезы лила я,

Ты прочитай и представь бедную Федру в слезах.

Строки прочтешь ли мои иль жена не позволит? Прочти их,

Ведь не микенской рукой писано это письмо.

Славная между наяд фригийских, пеняет Энона,

Милый, тебе (если звать милым позволишь себя).

5 Воля кого из богов мольбам моим стала преградой?

Быть перестала твоей я за какую вину?

Легче муку терпеть, если мучимся мы по заслугам,

Кара больней, если мы не заслужили ее.

Знатен ты не был еще, но я и тогда не гнушалась, —

10 Дочь великой реки, нимфа, — союза с тобой.

Сыном Приама ты стал, но — стесняться нечего правды! —

Был ты рабом, и раба, нимфа, взяла я в мужья.

Часто с тобой между стад под деревом мы отдыхали,

Ложем была нам трава или сухая листва,

15 Часто, когда мы лежали вдвоем на разостланном сене,

Нас от морозов седых хижины кров защищал.

Кто для охоты тебе показывал лучшее место

Или скалу, где в норе прятал детенышей зверь?

Я расставляла в лесах испещренные пятнами сети,

20 Вместе с тобою гнала свору собак по горам.

Имя Эноны прочесть и сейчас еще можно на буках —

Буквы, которые твой вырезал ножик кривой.

Ствол вырастает, и с ним вырастает имя Эноны;

Пусть он растет, чтоб живой надписью в честь мою стать.

25 Тополь, я помню, стоит на речном берегу над водою,

Есть и поныне на нем в память мою письмена.

Тополь, молю я, живи у обрыва над самой водою

И на шершавой коре строки такие храни:

«В день, когда сможет Парис дышать и жить без Эноны,

30 Вспять, к истокам своим, Ксанфа струя побежит»,

Ксанф, назад поспеши! Бегите, воды, к истокам!

Бросив Энону свою, дышит Парис и живет.

День один мне гибель принес, несчастной; с него-то —

Горе! — неверной любви злая зима началась;

35 Трое: Венера, Юнона и та, что красивей в доспехе,

Вышли нагими к тебе выслушать твой приговор.

Ты рассказал мне о них — и запрыгало сердце от страха,

И до костей пронизал ужас холодный меня.

Древних старух я звала на совет в непомерной тревоге,

40 Старцев звала — и сочли все они суд твой грехом.

Срублена ель, и распилен ствол, и флот наготове,

И навощенный корабль в синие воды скользнул.

Плакал ты, уходя, — хоть от этого не отрекайся:

Надо не прежней тебе — новой стыдиться любви.

45 Плакал ты и смотрел, как из глаз моих катятся слезы.

Общими были они, общей была и печаль.

Не обвиваются так виноградные лозы вкруг вяза,

Как обвивались твои руки вкруг шеи моей.

Сколько раз, когда сетовал ты, что ветер мешает

50 Плыть, смеялись друзья: ветер попутный крепчал.

Сколько раз ты меня целовал перед этой разлукой,

Как было трудно губам вымолвить слово «прощай»!

Легкий ветер надул свисавший с поднятой мачты

Парус, и стала седой веслами взрытая гладь.

55 Я же, пока не исчез убегающий парус, следила

Взглядом за ним, и песок сделался мокрым от слез.

Чтоб воротился скорей, Нереид я зеленых молила,

Да, чтоб на горе мое ты воротился скорей.

Значит, вернувшись с другой, ты моими мольбами вернулся!

60 Всем угодила, увы, гнусной сопернице я!

Мол природный стоит, обращенный к просторам пучины;

Прежде гора, он теперь волн отражает напор.

Парус на мачте твоей я первой с него увидала

И бегом по волнам чуть не рванулась к тебе;

65 Вдруг на высокой корме в глаза мне бросился пурпур;

Я обмерла: не твоя это одежда была.

Ближе и ближе корабль, подгоняемый ветром проворным, —

Сердце трепещет: на нем женское вижу лицо.

Мало ли мне? Для чего я, безумная, медлю на месте?

70 Новая льнет без стыда телом подруга к тебе!

Тут уже в грудь я бить начала, разорвавши одежду,

Стала ногтями себе мокрые щеки терзать,

Жалобным воплем моим огласилась священная Ида,

Так и ушла я в слезах в мой каменистый приют.

75 Пусть Елена, как я, горюет, брошена мужем,

Мне причиненную боль пусть испытает сама!

Жены такие теперь под стать тебе, что готовы

С мужнина ложа бежать за море вслед за тобой;

А когда беден ты был и стада гонял с пастухами,

80 Кроме Эноны, бедняк, жен не имел ты других.

Пышный мне твой не нужен дворец, на богатства не зарюсь,

И не хочу пополнять царских невесток число,

Не потому что Приам в семью не примет наяду

Или Гекубе меня стыдно невесткой назвать.

85 Знатного мужа женой и хочу я стать, и достойна;

Разве этим рукам жезл не пристало держать?

Не презирай, что с тобой я лежала на буковых листьях,

Больше мне будет к лицу пурпур на ложе твоем.

Можешь к тому же меня ты любить без опаски: ни войны

90 Не загорятся, ни флот мстителей не приплывет,

Будут с оружьем в руках Тиндариду требовать греки, —

Этим приданым горда, в дом твой беглянка вошла.

Выдать ее или нет? Спроси у Полидаманта,

У Деифоба спроси или у Гектора ты,

95 Вызнай, что скажет Приам, каково Антенорово мненье,106

Ибо недаром на них груз умудряющих лет.

Для новобранца позор предпочесть отчизне добычу!

Дело постыдно твое, праведно мужа копье.

Если ты в здравом уме, не мечтай, что верна тебе будет

100 Та, что в объятья твои пала с такой быстротой.

Так же, как младший Атрид, оскорбленный любовником пришлым,

Нынче кричит и клянет брак обесчещенный свой,

Будешь кричать и ты. Кто однажды нарушит стыдливость,

105 Больше ее не вернет: гибнет она навсегда.

Любит Елена тебя, — но любила она и Атрида;

Муж легковерный, теперь спит он в постели пустой.

Преданный муж лишь тебе, Андромаха, достался на счастье!

Брал бы ты с брата пример, — я бы осталась твоей.

Ты же — легче листка, где ни капли тяжелого сока,

110 Легче сухого листка, ветром гонимого вдаль,

Ты легковесней, Парис, чем в поле высоко торчащий

Колос, который весь день солнце усердно палит.

Помню, эту беду сестра мне твоя предрекала,107

Так вещала она, пряди волос разметав:

115 «Что ты, Энона, творишь? В песок семена ты бросаешь,

Берег пашешь морской на бесполезных быках!

Телка из Спарты идет на погибель тебе и отчизне.

Боже, беду отврати! Телка из Спарты идет!

Море, корабль потопи непристойный, покуда не поздно!

120 Сколько крови на нем, крови фригийской, увы!»

Молвила — и на бегу схватили менаду служанки,

А у меня в тот же миг волосы дыбом встают…

Слишком правдиво ты мне, пророчица, все предсказала:

Телке досталося той пастбище наше теперь.

125 Пусть и прекрасна лицом, остается изменницей все же

Та, что, гостем пленясь, бросила прежних богов.

Ведь уж когда-то Тесей (если имя я правильно помню),

Ведь уж какой-то Тесей прежде ее похищал.108

Девственной мог ли ее возвратить молодой и влюбленный?

130 Спросишь, откуда мне знать? Знаю: сама я люблю!

Скажешь: насилье, — и грех прикрыть постараешься словом.

Ту и похитят не раз, кто похищать себя даст.

А Энона верна и чиста перед мужем неверным,

Хоть по законам твоим можно тебе изменять.

135 Буйных сатиров толпа гналась проворно за мною

(В эту пору в лесах пряталась я от людей),

Гнался и фавн, увенчавший рога колючей сосною,

Там, где над кряжами гор Ида вздымается ввысь.

Вашей строитель стены любил меня, лирою славный,

140 С бою добычей его девственность стала моя:

Много в руках у меня волос его пышных осталось.

Много на гладких щеках было следов от ногтей.

Золота я и камней не просила с него за бесчестье:

Ведь для свободной позор телом своим торговать.

145 Счел он достойной меня и сам обучил врачеванью,

Мне к благодатным своим дал прикоснуться дарам.

Корень любви и трава, наделенные силой целебной,

Где бы они ни взросли в мире широком, — мои.

Горе лишь в том, что любовь исцелить невозможно травою:

150 Лекарь умелый, себя я не умею лечить.

Есть преданье, что сам врачеванья бессмертный создатель

Пас ферейских коров, нашим огнем обожжен.109

Помощи мне ни земля, в изобилье родящая травы,

Ни божество не подаст, — можешь лишь ты мне помочь.

155 Можешь помочь ты, а я от тебя того заслужила:

Я не веду на Пергам греков с кровавым клинком.

Я твоя, и твоею была, когда мальчиком был ты,

И до конца моих дней жажду остаться твоей.

Слухи идут, что привел ты корабль к берегам фессалийским.

Шерсть овцы золотой — груз драгоценный — привез.

Если позволишь, тебя поздравляю с возвратом счастливым,

Хоть известить меня сам должен ты был бы письмом.

5 Пусть мимо нашей земли ты проплыл, вопреки обещаньям, —

Может быть, ветер не дал там, где хотел ты, пристать;

Но, чтоб письмо написать, не нужны попутные ветры,

А Ипсипиле привет было за что посылать.

Так почему же письмо отстает от молвы, от которой

10 Знаю о Марсовых я в плуг запряженных быках,110

И о мужах, что взошли на тобою засеянной пашне,

Против которых тебе меч обнажить не пришлось,

И о драконе, без сна сторожившем шкуру овечью.

И о похитившей шерсть желтую дерзкой руке?

15 Если бы тем, кто верит с трудом, могла я ответить:

«Сам он писал мне о том» — как я была бы горда!

Впрочем, сколько бы муж не мешкал долг свой исполнить,

Если твоей остаюсь, не о чем мне горевать.

Но говорят, что с тобой приплыла из Колхиды колдунья,

20 Чтобы в обещанный мне брачной покой твой войти.

Как легковерна любовь! Как хотелось бы верить, что мужа

Я понапрасну виню в несовершенных грехах!

К нам недавно приплыл из Гемонии гость-фессалиец;

Чуть лишь ступил на порог, — спрашивать я начала:

25 «Как там мой Эсонид? Что он делает?» Гость мой смущенный

В землю потупил глаза и не сказал ничего.

С места срываюсь стремглав, на себе разрываю одежду,

«Жив он? — кричу. — Или рок вслед призывает меня?»

«Жив», — отвечает, но я с оробевшего требую клятвы,

30 Верить не смею, что ты жив, хоть свидетелем бог.

Только опомнилась я, о делах твоих спрашивать стала;

О медноногих быках Марса он мне рассказал,

И о змеиных зубах, вместо семени брошенных в землю,

И о взошедших из них вооруженных мужах,

35 Также о том, как погиб от усобицы строй землеродный,

Днем одним исчерпав жизни отпущенный срок.

Змей побежден; и опять, уцелел ли Ясон, я спросила;

Верить надежда велит, верить мешает боязнь.

Он же ведет свой рассказ, обо всем повествуя подробно,

40 И от искусных речей раны закрылись мои.

Горе! Где клятвы твои? Где верность? Где право супруги?

Факел, достойный зажечь лишь погребальный костер?

Я не украдкой тебе женою стала: Юнона

Брак наш скрепила, и с ней в пестром венке Гименей.

45 Нет, не Юнона, увы, не Гимен, а Эриния злая

Передо мною несла факел кровавой рукой.

Что мне минийцев отряд? На что мне Тритонии сосны?

Кормчий Тифий, тебе что до отчизны моей?111

Здесь ведь не пасся баран, золотою сверкающий шерстью,

50 И не на Лемносе был старца Ээта дворец.

Я решила сперва — но судьба не к добру увлекала! —

Стан чужеземцев прогнать с острова женским мечом.

В битвах давно мужчин побеждать лемниянки привыкли;

Надо бы жизнь защищать с войском отважным таким!

55 Но приняла я тебя, и в дом мой и в сердце впустила,

Дважды здесь лето прошло, дважды зима для тебя.

Третий созрел урожай, и, поднять паруса принужденный.

Ты мне такие слова, полные слез, повторял:

«Прочь увозят меня; но если дано мне вернуться, —

60 Мужем твоим ухожу, мужем останусь твоим.

Пусть не погибнет и тот, кого под сердцем ты носишь.

Пусть у зачатого мной будут и мать и отец».

Так ты сказал, и от слез, что из глаз твоих лживых бежали,

Больше ни слова не мог, помню я, вымолвить ты.

65 Ты последним из всех взошел на корабль свой священный:

Выпуклый парус раздут ветром, и мчится Арго,

Синяя никнет волна и под киль ложится летящий,

Взор твой направлен к земле, в море мой взор устремлен.

Башня стоит над водой, широко озирая просторы;

70 Мчусь на нее, и от слез влажны и щеки и грудь.

Вдаль сквозь слезы гляжу, и, потворствуя жадному сердцу,

Дальше обычного взгляд видит и сквозь пелену.

Сколько было молитв, сколько было тревожных обетов!

Ты уцелел, и теперь должно мне их исполнять.

75 Мне исполнять их? Зачем? Ведь плоды достались Медее!

В сердце смешались больном яростный гнев и любовь.

В храмы нести ли дары? Ведь живым я теряю Ясона, —

Как за ущерб мой пролью кровь благодарственных жертв?

Я никогда не была спокойна — вечно боялась,

80 Как бы гречанку тебе в жены не выбрал отец.

Были гречанки страшны — а соперницей варварка стала,

Враг нежданный нанес рану смертельную мне.

Не красотою ее, не заслугами был покорен ты —

Силой заклятий и трав, срезанных медным серпом.

85 Сводит насильно она луну с пути кругового,

Может и солнца коней тьмой непроглядною скрыть,

Воды извилистых рек и потоки легко остановит,

С места заставит шагнуть дикие камни и лес;

Бродит между могил, распустив и одежду и космы,

90 Ищет на теплых кострах кости, что надобны ей;

Может и дальних заклясть: восковую проколет фигурку —

Печень несчастному вмиг тонкое жало пронзит;

Есть и такое, о чем мне лучше не знать; но не зельем —

А красотой и душой должно любовь добывать.

95 Как ты можешь ее обнять молчаливою ночью,

С нею остаться и спать, не опасаясь беды?

Впрячь удалось ей в ярмо и тебя, как быков медноногих,

Был и ты укрощен тою же силой, что змей.

Хочет к тому же себе приписать она подвиг минийцев,

100 Стала преградой теперь мужниной славе жена.

Да и народ убедить приверженцы Пелия могут

В том, что лишь зелья ее вам подарили успех:

«Не Эсонид — Ээтова дочь, фасийская дева

Фрикса овцы золотой шкуру сумела добыть».

105 Ропщет отец, увидав из страны студеной невестку,

Мать недовольна тобой, — можешь спросить у нее.

Пусть Медея себе с Танаиса112 мужа отыщет,

Или со скифских болот, иль из Колхиды своей!

Непостоянный Ясон, сам ты легче весеннего ветра, —

110 Вот почему так легки все обещанья твои.

Мужем моим ты отплыл, чужим ты мужем вернулся,

Я же осталась твоей, как при отплытье была.

Если прельщают тебя родовитость и знатное имя,

Вспомни: Фоанта ведь я, внука Миносова, дочь.

115 Вакх — мой дед, и венец супруги Вакха сияет

В небе, сверканьем своим меньшие звезды затмив.

Лемнос получишь за мной в приданое — щедрую землю,

А среди прочих богатств будешь и мною владеть.

Я родила; ты можешь, Ясон, нас обоих поздравить.

120 Плод, зачатый тобой, было мне сладко носить.

Счастлива я и числом сыновей: меня наградила

Двойней Луцина — любви нашей залогом двойным.113

Хочешь знать, на кого похожи они? На Ясона!

Все, кроме лживой души, взяли они от отца.

125 Их, материнских послов, к тебе отнести я велела,

Но воротила с пути, вспомнив о мачехе злой.

Страшно мне стало: страшней Медея, чем мачеха просто,

Ведь к преступленьям любым руки привыкли у ней.

Разве та, что в полях разбросала брата останки,114

130 Тело в куски разрубив, — наших детей пощадит?

А говорят, что ее предпочел ты своей Ипсипиле!

Видно, лишился ума ты от колхидских отрав.

Девственность с мужем чужим потерять она не стыдилась, —

Нас же друг другу с тобой факел стыдливый вручил.

135 Предан Медеей отец — Фоант спасен Ипсипилой,

Бросила колхов она — я лемниянкам верна.

Впрочем, что пользы? Берет над честностью верх злодеянье;

Им лишь богата она, им заслужила тебя.

Грех лемниянок меня не дивит, хоть его осуждаю:

140 Мстить оружьем любым гнев и обида велят.

Прямо ответь: если б в гавань мою — как должно бы случиться —

Вместе с друзьями тебя ветер враждебный пригнал,

Если б навстречу тебе я вышла с двумя близнецами,

Ты не молил бы богов, чтоб расступилась земля?

145 Мне и детям в глаза ты какими глядел бы глазами,

Где бы нашла я, злодей, казнь по заслугам тебе?

Нет, никакая тебе от меня не грозила б расплата, —

Ты-то ее заслужил, да Ипсипила добра.

Только вместе с тобой я глядела бы вволю, как льется

150 Кровь у той, что тебя силою чар отняла.

Стала бы я для Медеи сама Медеей. О, если б

С неба молитве моей внял справедливый Отец!

Пусть томится, как я, моего захватчица ложа,

Пусть она на себе свой испытает закон,

155 Так же, как брошена я, жена, родившая двойню,

Пусть потеряет она мужа и двух сыновей.

Страшно добытое пусть утратит быстро и страшно,

Пусть в изгнанье она ищет пристанищ себе.

Та, что пагубой злой была для отца и для брата,

160 Пусть для тебя, для твоих пагубой будет детей.

В воздух поднимется пусть, отвержена морем и сушей.

Кровью залитая, пусть бродит без сил, без надежд.

Молит Фоантова дочь, чей брак разрушен коварством:

Проклят да будет навек брак ваш, и муж и жена!

Так, припадая к сырой траве над потоком Меандра115,

Белый лебедь поет в час, когда судьбы зовут.

Я обращаюсь к тебе, хоть сама не надеюсь мольбою

Тронуть тебя, и пишу, зная, что бог не со мной.

5 Честь утратила я и стыд, и труды понапрасну

Тратила, так что теперь тратить легко мне слова.

Твердо решил ты отплыть и несчастную бросить Дидону,

Ветер один унесет клятвы Энея и флот.

Твердо решил ты порвать наши узы с причалами вместе,

10 Сам не ведая где царств Италийских искать.

Новый не нужен тебе Карфаген и растущие стены,

Где верховная власть отдана в руки твои.

От завершенных трудов, от земли обретенной стремишься

К несовершенным трудам, к необретенной земле.

15 Землю найдешь — но ее отдадут ли тебе во владенье?

Кто незнакомцу под власть пашни уступит свои?

Будешь искать там другую любовь, другую Дидону,

И, чтоб ее обмануть, клятвы ей будешь давать?

Скоро ли город такой, чтобы мог с Карфагеном сравниться,

20 Ты возведешь и народ с крепости свой оглядишь?

Но если даже молитв исполненье твоих не замедлит.

Где ты отыщешь жену, чтобы любила, как я?

Вся я горю, как горит напитанный серою факел

Или как ладан святой, брошенный в дымный костер.

25 Образ Энея в душе и днем остается, и ночью,

Образ Энея — в глазах, сон позабывших давно.

Нет благодарности в нем, ко всему, что я сделала, слеп он,

С ним бы расстаться была рада я, будь я умней.

Но ненавидеть его не могу, хоть задумал он злое,

30 Жалуясь, больше люблю жалоб виновника я.

Молит невестка тебя, о Венера, — пошли Купидона,

Пусть приведет в свой стан брата жестокого он.

Сделай, чтоб тот, кого я люблю и любить не гнушаюсь,

Пищу и дальше давал страсти, палящей меня.

35 Нет, наважденье мутит мой ум заблуждением новым;

О, до чего же твой сын нравом на мать непохож!

Камни в горах, иль дубы, на скалах растущие диких,

Или же звери в лесах — вот кто тебя породил,

Или пучина — она и сейчас бушует под ветром;

40 Видишь ты это, но плыть и в непогоду спешишь.

Не убегай! Ненастье тебя, в угоду мне, держит,

Сам погляди, как Эвр воды вздымает волной.

Буря добьется того, чего не могла я добиться, —

Ведь справедливей тебя ветер и волны морей.

45 Стою ли я того, чтобы ты, от меня убегая,

Встретил — пусть поделом! — грозную гибель в пути?

Дорого ценишь свою ты ненависть — жизни дороже,

Если готов умереть, лишь бы не видеть меня.

Ветер скоро падет, утихнут, улягутся волны,

50 И на лазурных конях в море помчится Тритон.

Если бы сердце твое менялось так же, как ветер!

Будет меняться оно, если не тверже дубов.

Разве не знаешь ты сам, как неистово буйство пучины?

Злобу ее испытав, смеешь довериться ей?

55 Если отвяжешь причал, когда в путь позовет тебя море,

То и тогда его ширь множество бед затаит.

Моря просторы пытать нарушителю клятвы опасно:

Море карает и мстит тем, кто нарушит обет;

Больше всего — оскорбившим любовь, — недаром из моря

60 Вышла богиня любви у Киферейской скалы.

Я погубителя жизнь боюсь погубить, погибая,

И не хочу, чтоб глотал воду соленую враг.

Нет, живи и слыви моей виновником смерти, —

Мне живым потерять легче, чем мертвым, тебя.

65 Сам ты представь, что тебя (да не сбудется горькое слово!)

Быстрый вихрь понесет; вспомнишь о чем ты, Эней?

Сразу на память придет, как давал ты мне лживые клятвы,

Как Дидону сгубил низкий фригийский обман.

Перед глазами стоять жена печальная будет, —

70 Кудри распущены, кровь льется вдоль прядей волос.

«Что б ни случилось, всего заслужил я! Смилуйтесь, боги!» —

Крикнешь ты, веря, что все молнии метят в тебя.

Выжди, чтоб сердце твое, чтобы море успело утихнуть,

За безопасность пути эта ничтожна цена.

75 Ты не меня пощади, — пощади малолетнего Юла116,

Хватит того, что моя гибель прославит тебя.

Чем виноваты, скажи, Асканий и боги-пенаты?

С тем ли, чтоб морю отдать, ты их спасал из огня?

Нет, не везешь ты богов и лишь попусту хвалишься, будто

80 Чувствовал ты на плечах тяжесть отца и святынь.117

Все это ложь! И меня ты в обман не первую вводишь,

Мне не первой пришлось горькую кару нести.

Спросят: где теперь мать прекрасного Юла? Погибла.

Муж бессердечный ее бросил одну средь врагов.

85 Сам ты рассказывал мне… Но смутилась ли я? По заслугам

Жги Дидону: вины легче грядущая казнь.

Не сомневаюсь я в том, что тебе твои боги враждебны:

По морю и по земле семь ты скитаешься зим.

Я приютила тебя, волнами прибитого к суше,

90 Имя едва услыхав, царство тебе отдала.

Если б я дальше не шла, услугой довольствуясь первой,

Если б о нашей любви не разлетелась молва!

День, когда вдруг нас вдвоем под покатые своды пещеры

Синий ливень загнал, пагубным был для меня.

95 Голос услышала я; завопили, казалось мне, нимфы, —

Нет, это Фурии песнь спели о нашей судьбе.118

Попранный стыд, покарай, покарай меня, верность Сихею, —

Горе! — с великим стыдом казнь принимаю от вас.

В мраморном храме моем стоит изваянье Сихея,

100 Белою шерстью, листвой образ священный прикрыт.

Слышала я, как меня он четыре раза окликнул;

Голос знакомый сказал тихо: «Элисса119, приди».

Больше не медлю, иду, — ведь твоя по праву Элисса,

Только мучительный стыд быстро идти не дает.

105 Строго мой грех не суди: ведь так прекрасен виновник,

Что не зазорно ничуть ради него согрешить.

Мать-богиня, отец — беглеца священная ноша —

Право давали и мне в прочный поверить союз.

Если мне грех был сужден, то причины греха безупречны;

110 Клятвы прибавь и скажи: есть ли в чем каяться мне?

Вплоть до последних часов моей жизни с тем же упорством

Тот же, что прежде, меня рок неизменно гнетет.

Возле домашнего был алтаря супруг мой зарезан,

Это злодейство свершил ради корысти мой брат.

115 Мужа покинувши прах, из отчизны бегу я в изгнанье,

Трудной дорогой плыву, гонится враг по пятам.

В крае безвестном спешу, ускользнув от бурь и от брата,

Берег, который тебе я подарила, купить.

Город построила здесь и, соседним селеньям на зависть,

120 Длинной и прочной стеной я окружила его.

Войны вскипают; веду — чужестранка и женщина — войны,

Грубые створы ворот еле навесить успев.

Многим понравилась я женихам, которые нынче

Сетуют, что предпочтен мною неведомо кто.

125 Что ж ты не свяжешь меня, гетулийскому Ярбе не выдашь?120

Руки сама бы тебе я протянула, злодей!

Есть и брат у меня: обагренную кровью Сихея

Руку он будет готов кровью моей обагрить.

Не оскверняй касаньем богов и святыни — оставь их!

130 Чтить всевышних лишь тот вправе, чьи руки чисты.

Если они спаслись из огня, чтобы ты почитал их,

В том, что спаслись из огня, каются боги теперь.

Может быть, в тягости ты оставляешь, неверный, Дидону,

Может быть, скрыта в моем теле частица тебя?

135 Матери должен судьбу разделить несчастный младенец,

И по твоей же вине он, не родившись, умрет.

Да, Аскания брат погибнет с матерью вместе,

Казнь и мука одна сразу двоих унесет.

Бог велит тебе плыть. Уж лучше бы он не позволил

140 Тевкрам приплыть и ступить на карфагенский песок.

Тот же, наверное, бог тебя, гонимого злобным

Ветром по быстрым волнам, в долгих скитаньях ведет?

Вряд ли стоит с таким трудом и в Пергам пробиваться,

Хоть бы таким же сейчас он, как при Гекторе, был!

145 Но не к родному плывешь ты Скамандру, а к дальнему Тибру,

Как ты туда ни стремись, будешь пришельцем и там.

Прячась, бегут от твоих кораблей недоступные земли,

В ту, что ты ищешь, страну ты приплывешь стариком.

Хватит скитаться! Возьми мой народ как приданое в браке,

150 С царством Дидоны прими Пигмалиона казну,

Перенеси Илион на счастье в город тирийцев,

Сядь на царский престол, скипетр священный прими.

Если жаден твой дух до битв, если ищет Асканий,

Где бы оружьем ему право добыть на триумф,

155 Я и врага укажу, будет все для борьбы и победы:

Все вместит этот край — мирную жизнь и войну.

Матерью светлой тебя заклинаю и стрелами брата,

Отчих святыней богов — спутников в бегстве твоих,

Пусть победят в той войне тобой предводимые тевкры,

160 Пусть потери твои кончатся с ней навсегда,

Пусть до конца своих дней не знает горя Асканий,

Пусть Анхиза костям мягкою будет земля. —

Только дом пощади, который был тебе отдан!

В чем я виновна, скажи? Разве лишь в том, что люблю?

165 Разве я родилась во Фтии, в могучих Микенах?

Разве войной на тебя шел мой отец или муж?

Стыдно женой меня звать — зови радушной хозяйкой:

Быть кем угодно могу, лишь бы твоею мне быть.

Знаю моря, чей прибой у берега Африки стонет:

170 Путь открывают они и закрывают в свой срок.

Ветры откроют твой путь — и дыханью их парус ты вверишь,

Дай же судам отдохнуть здесь, в прибережной траве.

Мне наблюдать за погодой доверь: отплывешь безопасней.

Даже захочешь, — тебе здесь я остаться не дам!

175 Надобен отдых друзьям; истерзанный долгою бурей

И недочиненный флот требует новых работ.

Ради всего, чем тебе услужила и чем услужу я,

Ради надежды на брак — краткой отсрочки прошу!

Дай улечься волнам, дай любви умерить свирепость,

180 Дай научиться и мне с твердостью горе сносить.

Если откажешь, — ну что ж! Я с жизнью расстаться решилась,

Будет недолго меня мучить жестокость твоя.

Надо б тебе поглядеть на меня, когда это пишу я;

Я пишу — и лежит твой на коленях клинок.

185 Слезы по бледным щекам на троянское лезвие льются,

Скоро не слезы его — теплая кровь увлажнит.

Как подарки твои с моей судьбою согласны!

Дешево стоит тебе мой погребальный костер!

В грудь мою острие вопьется сейчас не впервые:

190 В грудь меня ранил давно дикой стрелой Купидон.

Анна, греха моего совиновница, Анна родная!121

Скоро последними ты прах мой дарами почтишь.

Слов не прочтут надо мной: «Элисса, супруга Сихея», —

Мрамор гробницы моей будет украшен стихом:

«Смерти обрек Дидону Эней, и меч ей вручил он, —

Но поразила она собственной сердце рукой».

Мне, Гермионе, ты был лишь недавно и мужем и братом,

Стал только братом теперь; мужем зовется другой.

Праву людей вопреки, вопреки законам бессмертных,

Пирр меня держит в плену, смел и спесив, как отец.

5 Хоть и противилась я, но что могут женские руки?

Лишь доказать, что идем не добровольно мы в плен.

«Что ты творишь, Эакид? За меня отомстят! — я сказала. —

Пирр, у рабыни твоей есть уж другой господин».

Но, как море глухой, выкликавшую имя Ореста,

10 Простоволосую он в дом свой меня потащил.

Разве в рабстве, в плену тяжелей моя участь была бы,

Если бы Спарту взяла варваров жадных орда?

Нет, Андромаху122 не так угнетал победитель-ахеец,

После того как огнем сжег он фригийскую мощь.

15 Если чувства ко мне, если жалости ты не утратил,

Право свое возврати храброй рукою себе.

Если бы стадо твое, Орест, из хлевов угнали,

Взял бы ты меч? А теперь медлишь, жену потеряв?

С тестя возьми пример, жену вернувшего с бою:

20 Счел он законным начать ради любимой войну.

Если бы праздный твой тесть храпел в одинокой постели,

Мать и сейчас бы женой сыну Приама была.

Многие сотни судов не ставь под парус раздутый,

Не собирай без числа воинов, — сам приходи!

25 Хоть и не грех за меня воевать: не зазорно супругу

Все невзгоды войны вынести ради жены.

Оба мы внуки с тобой Атрея, Пелопова сына,

Не был бы мужем ты мне — был бы мне братом тогда.

Дважды ты связан со мной и дважды обязан помочь мне:

30 Муж, супругу спаси! Брат, помоги же сестре!

Отдал меня за тебя Тиндарей, над внучкою властный;

Всей своей жизнью старик право решать заслужил.

Но, не зная о том, отец обещал меня Пирру.

Первым, однако, был дед; право пусть будет за ним.

35 Был не в ущерб никому наш с тобою свадебный факел,

Пирру меня отдадут — будет обижен Орест.

Нашу любовь мой отец Менелай простит: ведь глубоко

Бог крылатый стрелой ранил его самого.

Если себе он позволил любить — позволит и зятю:

40 Тут поможет ему собственной страсти пример.

То же ты для меня, чем отец мой был для Елены,

Есть и дарданский пришлец: роль его взял Эакид.

Пусть делами отца похваляется он, сколько хочет, —

Есть об отцовских делах что рассказать и тебе.

45 Все — в том числе и Ахилл — подчинялись внуку Тантала:123

Был он вождем вождей, вел лишь отряд свой Пелид.

Предки также тебе Пелоп и родитель Пелопа,

И от Юпитера ты пятый, коль верен твой счет.

Есть в тебе доблесть, хоть меч обнажил ты для страшного дела.124

50 Что оставалось тебе? Меч тот вручен был отцом.

Лучше, когда бы в другом показал ты деле отвагу,

Но ведь не ты выбирал — велено было тебе.

Ты лишь исполнил приказ, и кровь из горла Эгисфа

Снова дворец залила, кровью отца залитой.

55 Пирр обвиняет тебя, называет твой подвиг злодейством,

И без стыда мне глядеть может при этом в глаза.

Тут сдержаться нет сил, и лицо и сердце пылают,

Больно жжет изнутри грудь мою скрытый огонь.

При Гермионе вслух порицать посмели Ореста!

60 И ни меча под рукой нету, ни силы в руках.

Я только плакать вольна; в слезах изливается ярость,

Слезы обильной рекой льются и льются на грудь,

Не иссякая, текут по щекам, о румянах забывшим,

Есть везде и всегда только они у меня.

65 Рок родовой настигает и нас: в роду Танталидов

Женщины были и встарь легкой добычей для всех.

Что вспоминать про обман белоперой птицы потоков125

И горевать, что в себе лебедь Юпитера скрыл?

Там, где, простершись в длину, два моря Истм разделяет,

70 Мчал Гипподамию вдаль на колеснице пришлец.126

Кастор, герой из Амикл, и Поллукс, герой амиклейский,

Шли воевать, чтоб сестру город Мопсопа вернул.127

Вскоре ее же увез за моря похититель идейский,

И за оружье взялась Греция ради нее.

75 Помню хоть смутно, но все ж сама я помню, как в доме

Страх, тревога и грусть сразу наполнили все.

Леда молила богов, своего Громовержца молила,

Плакали Феба-сестра,128 дед, сыновья-близнецы.

Я сама, растерзав едва отросшие кудри,

80 В голос кричала: «Куда, едешь куда без меня?»

Не было только отца… Я тоже стала добычей

Пирра, чтоб видели все: внучка Пелопу и я.

О, когда бы Пелид избежал Аполлонова лука!

Строго б отец осудил гнусные сына дела.

85 Ведь и тогда не стерпел, и теперь Ахилл не стерпел бы,

Чтобы живую жену вдовый оплакивал муж.

Чем на себя навлекла я вражду бессмертных? О горе!

Из вредоносных светил мне на какое пенять?

Рано без матери я осталась, отец был в походе, —

90 Живы оба, а дочь круглой росла сиротой.

Губ неумелых моих младенчески ласковый лепет

С первых достался лет, о моя мать, не тебе,

Шею твою обвивать не пришлось мне ручонкой короткой

И на коленях твоих ношей отрадной сидеть.

95 И наряжала меня не ты, и для дочки-невесты

Не материнской рукой убран был брачный покой.

Правду скажу: ты вернулась домой, я вышла навстречу —

Но среди прочих в лицо мать не могла я узнать.

Только твоя красота среди всех выдавала Елену,

100 Ты между тем начала спрашивать, кто твоя дочь.

Только с Орестом одним и знала я счастье; но будет

Отнят и он, если сам не постоит за себя.

Пирр меня держит в плену, хоть с победой отец мой вернулся.

Вот что, средь прочих даров, дал мне сожженный Пергам!

105 Стоит Титану погнать в небосвод коней лучезарных, —

Тут отпускает меня, хоть ненадолго, тоска.

Но когда ночь посылает меня в постылую спальню

И заставляет лечь с горестным стоном в постель,

Слезы глаза наполняют мои, а не сонная дрема,

110 И, как могу, не даюсь мужу я, словно врагу.

Бедами оглушена, я себя забываю порою

И прикасаюсь рукой к телу скиросскому вдруг,129 —

Сразу отдернув ее, точно грех совершила, я каюсь,

И оскверненною мне кажется долго рука.

115 Неоптолема назвать мне случается часто Орестом,

И, как счастливый знак, мне оговорка мила.

Родом несчастным тебе клянусь и предком бессмертным,

Что потрясает моря, земли и царство свое,

Прахом отца твоего (он и мне приходится дядей),

120 Что, отомщенный тобой, мирно в могиле лежит, —

Либо в юных годах я до срока умру, либо стану,

Внучка Танталова, вновь внуку Тантала женой.

Взял Эхалию ты; поздравляю тебя, победитель,

Хоть и горюю, что взят ты побежденною в плен.

Грязный разносится слух по всем городам пеласгийским,

Славе твоей от него не отпереться теперь:

5 Тот, кого ни труды, ни Юноны вражда не сломили,

Дал ярмо на себя пленной царевне надеть.

Будет рад Эврисфей, и рада сестра Громовержца, —

Мачехе любо, коль ты жизнь опозоришь свою. —

Только не тот, для кого (если этому верить рассказу)

10 Ночь оказалась мала — сына такого зачать.

Больше Юноны тебе Венера вредит: возвышает

Эта гоненьем тебя, та превращает в раба.

Видишь, везде, где сушу Нерей омывает лазурный,

Мир навсегда водворен мстящею силой твоей.

15 Море и суша тебе покоем обязаны прочным.

Солнце в обоих домах130 слышит о славе твоей.

Примут тебя небеса, но и сам ты их принял на плечи,

Звезды Атлант подпирал, сам опершись на тебя.

Так неужели тебе лишь молвы не хватало постыдной?

20 Что ты прибавить спешишь к подвигам жалкий позор?

Разве не ты задушил двух змей еще в колыбели.

Разве младенцем не ты был уж достоин отца?

Лучше ты начинал, чем кончаешь: последние первых

Ниже дела, и несхож с мальчиком нынешний муж.

25 Не победили тебя ни Юнона, ни сотни чудовищ,

Ни твой враг Сфенелид131, но победил Купидон.

Брак мой удачным зовут: ведь я — жена Геркулеса,

Тесть мой гремит с высоты, мчась на проворных конях.

Разного роста быки под одно ярмо не годятся,

30 Муж великий жену скромную тяжко гнетет.

Честь это? Бремя скорей, личина, что давит лицо нам,

Хочешь счастливою быть — замуж за ровню иди.

Вечно в отлучке мой муж, так что гость мне привычное мужа,

Вечно преследует он чудищ и страшных зверей.

35 В доме пустом я терзаюсь одна и в чистых молитвах

Только о том и прошу, чтобы мой муж не погиб.

Все я мечусь между вепрей, и змей, и львов кровожадных,

Или мерещатся мне кости грызущие псы.

Страшны мне чрева овец и сна пустые виденья,

40 Ночью таинственной все душу пугает мою.

Ропот невнятный молвы ловлю я, несчастная, жадно.

Гонит надежду боязнь, гонит надежда боязнь.

Амфитриона со мной, и Гилла нет, и Алкмены, —

Мощного бога любовь многих ей стоила слез.

45 Лишь Эврисфей нас гнетет — исполнитель враждебных велений

Злобной Юноны, чей гнев издавна чувствуем мы.

Этих мало мне мук! Ты еще чужеземок ласкаешь,

Может любая из них матерью стать от тебя.

Я не напомню, как ты овладел парфенийскою Авгой,132

50 Как родила от тебя нимфа, Орменова дочь.

Не попрекну и толпой сестер, рожденных Тевтрантом:

Целое племя — а ты не пропустил ни одной.

Только в одной упрекну совсем недавней измене,

Той, от которой рожден в Сардах133 мой пасынок Лам.

55 Видел Меандр, много раз по одним пробегающий землям,

Воды усталые вспять в воды несущий свои,

Как ожерелье себе Геркулес повесил на шею,

Ту, что когда-то согнуть груз небосвода не мог.

Золотом руки себе сковать без стыда он позволил

60 И в самоцветы убрать твердые мышцы свои.

Мог ли в этих руках задохнуться хищник немейский,

Чью на левом плече шкуру убийца носил?

Космы волос повязал без стыда ты лидийскою митрой,

Хоть Геркулесу листва тополя больше к лицу.134

65 Словно распутница, ты меонийским поясом туго

Стан себе затянул; это ль бойцу не позор?

Нет чтоб на помощь призвать о жестоком мысль Диомеде

И о свирепых конях, вскормленных плотью людской!135

Если б тебя Бусирид136 в таком уборе увидел,

70 Он пораженье свое счел бы позорным вдвойне.

С шеи могучей твоей сорвал бы Антей украшенья,

Чтобы себя не корить, неженке бой проиграв.

Меж ионийских рабынь, говорят, держал ты корзинку

И, как они, услыхав окрик хозяйки, дрожал.

75 В гладкой корзинке рукой, во стольких трудах побеждавшей,

Ты безотказно, Алкид, шарил и шерсть доставал,

Грубую, толстую нить сучил ты пальцем огромным,

Мерой за меру сдавал пряжу красавице в дань.

Ах, покуда вели эту нить неуклюжие пальцы,

80 Сколько тяжелой рукой ты изломал веретен!

Право, поверишь, что ты ременной плети боялся

И у хозяйки своей, жалкий, валялся в ногах.

Гордо рассказывал ей ты о шествиях пышных триумфов

И о делах, хоть о них было бы лучше молчать:

85 Как огромные два младенцу руку обвили

Тела змеиных, когда горло он гадам сдавил,

Как эриманфский кабан в кипарисовых рощах Тегеи,

Всем своим весом ложась, раны в земле оставлял;

О головах на фракийском дворце не мог ты не вспомнить

90 И о раскормленных в лоск мясом людским лошадях,

Или о чуде тройном, хозяине стад иберийских,

О Герионе, что три тела в одном сочетал.

Или о Цербере, чье на столько же псов разделялось

Тело, в чью шерсть вплетены гадов шипящих клубки,

95 Иль о змее, что росла изобильней от ран плодоносных,

Обогащаясь от всех ей нанесенных потерь,

Или о том, кому ты между левой рукою и боком

Горло зажал,137 чтобы он там и остался висеть,

Или о конной толпе, быстротой и телом двувидным138

100 Гордой, которую ты с гор фессалийских прогнал.

Мог ты о них говорить, щеголяя в сидонской накидке,

И не замкнул тебе рта этот позорный убор?

Нимфа, Ярданова дочь,139 между тем твой доспех надевала,

Славной добычей твоей, как и тобой, завладев!

105 Что же, душой возносись, перечисли подвиги снова, —

Тут уж не ты, а она мужем по праву была:

Ниже ее настолько же ты, насколько почетней

Было тебя победить, чем побежденных тобой.

К ней теперь перешло твоих деяний величье,

110 Сам возлюбленной ты все, чем владел, отказал:

Шкура мохнатого льва, твоей добыча охоты,

Мягкие трет — о позор! — жесткою шерстью бока.

Нет, не со льва, а с тебя, побежденный льва победитель,

Шкуру содрали — а ты сам не заметил того.

115 Женщина стрелы взяла, от лернейского черные яда,

В руки, которым тяжел пряденой шерсти моток;

Палицу силилась взять, укротившую много чудовищ,

Мужний стараясь доспех в зеркале весь увидать.

Это лишь слышала я и могла молве не поверить,

120 Боль, поразившая слух, чувств не задела почти.

Но если в дом у меня на глазах ты наложницу вводишь,

Тут уж муку мою скрыть невозможно никак.

И отвернуться нельзя: глаза глядят против воли,

Как через город идет пленница вслед за тобой,

125 Не распустивши волос (не так бывает у пленных),

С видом таким, словно ей бед не послала судьба;

Шествует вольно она, золотым приметна убором.

Точно таким же, какой ты у фригийцев носил,

Гордо глядит на народ, как будто Эхалии стены

130 Целы, отец ее жив, а Геркулес побежден.

Может быть, сбросит она очень скоро наложницы имя

И, Деяниру прогнав, станет женою твоей,

Свяжет, безумный Алкид и дочь Эврита Иола,

Вам бесславный Гимен гнусным союзом тела.

135 Чувства от мысли такой помрачаются, кровь холодеет,

И на коленях лежат руки, бессильно упав.

Хоть не одну меня ты любил, но любил безупречно,

Дважды — стыдись не стыдись — в бой ты вступал за меня.

Бог Ахелой, на сыром берегу рога подобравши,

140 С плачем безрогий свой лоб в тинистой спрятал воде.140

Несс, полумуж-полуконь, погиб в смертоносном Эвене,

Где ядовитой вода стала от крови коня.

Но для чего вспоминать? Пока я пишу, прилетела

Весть, что, отравлен моей туникой, гибнет Алкид.

145 Как я могла? Куда привели любовь и безумье?

О Деянира, зачем медлишь и ты умереть?

Будут мужа терзать небывалые муки на Эте,

Ты же останешься жить, столько наделавши зла?

Что для того, чтоб меня женой Геркулеса признали,

150 Сделала я до сих нор? Смерть подтвердит наш союз!

Ныне и ты, Мелеагр, меня признаешь сестрою!

О Деянира, зачем медлишь и ты умереть? Проклят мой род!

На престоле сидит захваченном Агрий141,

А Инея отца сирая старость гнетет;

155 Брат мой Тидей142 неведомо где изгнанником бродит,

Заживо брат мой другой брошен в огонь роковой,143

Мать железным клинком сама себе сердце пронзила,

О Деянира, зачем медлишь и ты умереть?

Пусть не сочтут лишь — молю я правами священными ложа, —

160 Будто коварно на жизнь я покушалась твою.

Несс, едва лишь стрела пробила жадное сердце,

«Эта кровь, — мне сказал, — силы любовной полна».

Ткань я послала тебе, напитав ее Нессовым ядом.

О Деянира, зачем медлишь и ты умереть?

165 Все прощайте теперь: и отец, и сестра моя Горга,

Родина наша, и ты, изгнанный с родины брат,

Ты, последний мой день, ты, последнее солнце, прощайте!

Сын мой и муж, — о, когда б мог ты и жить и прощать!

Я поняла, что добрее тебя и дикие звери;

Вверь я себя хоть кому, — хуже бы не было мне.

Эти строки, Тесей, я с тех берегов посылаю,

Где паруса твой корабль поднял, отплыв без меня,

5 С тех, где предал меня мой сон, где ты, вероломный,

Время сна подстерег, чтоб Ариадну предать.

Был тот час, когда вся земля росою стеклянной

Окроплена и в листве слышатся жалобы птиц.

В сонной истоме еще, до конца не сбросив дремоты,

10 Чуть приподнявшись, тяну руки — Тесея обнять, —

Нету его! Но снова к нему протянула я руки,

Шарю по ложу, ищу ощупью — нету его!

Страх дремоту прогнал; с покрывал поднимаюсь в испуге

И покидаю, вскочив, ложе пустое мое.

15 Гулко ответила грудь кулакам, по ней ударявшим,

Кудри, как были со сна, сбитые рву на себе.

Светит луна; я смотрю: неужели увижу лишь берег?

Кроме пустых берегов, нечего видеть глазам!

Мчусь то туда, то сюда, мечусь над морем без цели,

20 Ноги не могут бежать, вязнут в глубоком песке.

Громким криком «Тесей!» оглашаю я берег — и своды

Отзвуком имя твое мне возвращают тотчас;

Столько же раз, сколько я, тебя окликала окрестность,

Словно окрестность сама бедной хотела помочь.

25 Есть там высокий холм, поросший кустарником редким,

Где над водою навис морем подмытый утес.

Я взобралась на него (придало мне силы смятенье),

Чтобы измерил мой взор дальше и шире простор.

Вижу оттуда (и мне послужили жестокие ветры):144

30 Парус летит вдалеке, Нотом проворным надут.

Чуть увидала его иль подумала, что увидала, —

Чувств не лишилась едва, сделалась льда холодней.

Но в забытьи нам боль не дает оставаться; от боли

Сразу очнулась и я, громко Тесея зову.

35 «Стой, куда ты бежишь? Воротись, Тесей вероломный!

Руль поверни! Недобор есть на твоем корабле!»

Так я кричу и бью себя в грудь, возмещая мой слабый

Голос, и с каждым моим словом сливался удар;

Если не мог ты меня услыхать, то мог бы увидеть:

40 Знак подавали тебе взмахи широкие рук,

И, чтоб забывшим меня о себе хоть как-то напомнить,

Длинную жердь я нашла, белую ткань подняла.

Только когда ты скрылся из глаз, я заплакала горько;

Прежде от боли и мук было как камень лицо.

45 После того как глаза перестали парус твой видеть,

Что им осталось еще, как не оплакать меня?

Словно вакханка, когда Огигийский бог145 ее гонит,

Я одиноко мечусь, не подобравши волос,

Или сижу на холодной скале, уставившись в море,

50 Словно на камне моем делаюсь камнем сама.

К нашему ложу иду — оно нас приняло вместе

Лишь для того, чтобы мы порознь с него поднялись,

Трогаю вместо тебя — хоть это можно мне! — ткани,

Что сохраняют еще тела тепло твоего.

55 Ложу, от пролитых слез моих влажному, я повторяю:

«Смяли тебя мы вдвоем, — ложе, двоих возврати!

Вместе к тебе мы пришли; почему же встали не вместе?

Где, вероломное, часть лучшая нашей четы?»

Что же мне делать? Как быть мне одной? Земля здесь пустынна,

60 Труд людей иль быков здесь не оставил следа.

Море со всех сторон окружает ее; мореходы

Тут ненадежным путем не поведут кораблей.

Но если даже пошлют мне корабль и попутчиков ветры,

Деться куда мне, скажи? Доступ в отчизну закрыт.

65 Пусть на счастливых помчусь парусах по глади безбурной.

Пусть успокоит Эол ветры, — в изгнанье мой путь!

Мне не увидеть тебя, на сто городов разделенный

Остров Юпитера, Крит, с детства знакомый ему.

Ведь и отца, и страну, где отец справедливый мой правит,

70 Милые я имена предала ради тебя,

Дав путеводную нить, чтоб она твой шаг направляла,

Чтобы в извивах дворца ты, победив, не погиб.

Ты говорил мне тогда: «Клянусь опасностью этой,

Будешь моей ты, пока оба мы живы с тобой».

75 Оба мы живы, но я — не твоя; и жива ли я вправду,

Если меня схоронил мужа коварный обман?

Палицей тою же ты меня сокрушил, что и брата,

Клятвы, что ты мне давал, смерть отменила моя.

Помню не только о тех, которые ждут меня, муках —

80 Всех покинутых мне мука понятна теперь.

Близкая гибель душе представляется в тысяче видов:

Смерти отсрочка сейчас тягостней смерти самой.

Жду, что вот-вот подойдут оттуда или отсюда

Волки, чтоб жадными мне тело зубами терзать;

85 Может быть, рыжие львы на острове водятся этом,

Может быть, тигры живут лютые в этом краю,

Море порой, говорят, выносит огромных тюленей,

Да и от острых мечей кто защитит мою грудь?

Только бы в плен не попасть, не носить тяжелые цепи

90 И меж рабынь не трудить пряжей урочною рук

Мне, чей отец — Минос, чья мать рождена Аполлоном,

Мне, кому женихом был — что же больше — Тесей.

На море брошу ли взгляд иль на сушу, на берег простертый,

Много опасностей мне суша и воды сулят.

95 Небо осталось одно, но и образы страшны бессмертных.

Всеми покинута я здесь на съеденье зверям.

Людям, если живут здесь люди, я тоже не верю:

Ранили раз — и боюсь всех чужеземцев с тех пор.

О, когда б не погиб Андрогей и Кекроповым землям146

100 Гнусный свой грех не пришлось данью кровавой смывать,

И от твоей, о Тесей, узловатой не пал бы дубины

Тот, кто частью был муж, частью — неистовый бык,

И не дала бы тебе я пути указующей нити,

Чтобы, руками ее перебирая, ты шел!

105 Не удивляюсь тому, что ты победил полузверя,

Что, распростертый, поил кровью он критский песок:

Рогом не мог он пронзить твое железное сердце,

Не было нужды в щите, грудь защищала тебя.

В ней ты носишь кремень, адамант некрушимый ты носишь, —

110 В ней твое сердце — оно тверже любого кремня.

Оцепененьем зачем ты сковал меня, сон беспощадный?

Или уж пусть бы сошла вечная ночь на меня!

Ветры, жестоки и вы, выше меры угодливость ваша:

Чтобы ему угодить, слезы вы мне принесли.

115 Всех беспощадней рука, что меня и брата убила,

И уверенья в любви — клятвы пустые слова.

Против меня вы одной в заговор все трое вступили:

Женщину предали вы, клятва, и ветер, и сон.

Значит, матери слез не увидеть мне перед смертью,

120 И, чтоб глаза мне закрыть, близкой не будет руки,

Воздух чужбины мое дыханье несчастное примет,

Тела никто из друзей не умастит моего?

К непогребенным костям слетятся птицы морские?

Не заслужила других я у тебя похорон?

125 Скоро ты в гавань войдешь родного Кекропова края,

И, среди внемлющих толп на возвышение встав,

Будешь рассказывать им о быке-человеке сраженном

И о пробитых в скале путаных ходах дворца;

Так расскажи и о том, как меня ты на острове бросил, —

130 Выпасть из списка твоих подвигов я не должна.

Нет, не Эгея ты сын, не Питфеевой дочери Эфры:

Скалы и глуби морей — вот кто тебя породил.

Боги бы сделали так, чтоб меня с кормы ты увидел!

Может быть, грустный мой вид тронул бы взоры твои.

135 Глаз твой не видит меня — так хоть в мыслях представь, если можешь,

Как я припала к скале, в брызги дробящей прибой,

Как мои пряди висят, будто я скорблю по умершем,

Как мое платье от слез стало тяжелым, как в дождь.

Тело трепещет мое, как под бурей трепещут колосья,

140 Пальцы дрожащие букв ровных не могут чертить.

Я не во имя услуг злосчастных моих умоляю, —

Пусть не будешь ничем ты мне обязан за них, —

Для благодарности пусть нет причин — но их нет и для мести.

Пусть не спасла я тебя, — все же за что убивать?

145 Руки, уставшие бить в истомленную грудь, протяну я,

Тяжко тоскуя, к тебе через бескрайний простор;

Волосы я тебе покажу — их уж мало осталось, —

Просьбы прибавлю к слезам, пролитым из-за тебя:

Руль поверни, Тесей, возвратись, чуть изменится ветер,

150 Если ж я раньше умру — кости мои увези.

Если тебе разобрать не удастся размытые строки,

Значит, кровью моей залито будет письмо.

В правой руке у меня — тростинка, меч обнаженный —

В левой; развернутый лист я на коленях держу.

5 Вот Эолиды портрет, когда брату письмо она пишет;

Был бы жестокий отец видом доволен моим.

Я бы хотела, чтоб он при моей присутствовал смерти,

Чтобы виновник ее сам ее зрителем был,

Чтобы на раны мои смотрел сухими глазами

10 Тот, кто свирепей и злей Эвров свирепых своих.

С ветрами жизнь проводить — не проходит даром такое.

Нравом владыка под стать подданным грозным своим.

Нот ему подчинен и Зефир с Аквилоном фракийским,

Буйный Эвр, и твои крылья покорны ему, —

15 Ветры покорны, но гнев кипучий ему непокорен,

И над пороком своим власти Эол не простер.

Много ли пользы, что я возвеличена именем предков,

Что средь родни назову даже Юпитера я?

Разве я не должна неженское это оружье —

20 Меч обнаженный — держать, дар смертоносный, в руке?

Если бы раньше настал мой смертный час, чем злосчастный

Час, что с тобою меня соединил, Макарей!

О, для чего меня, брат, любил ты не братской любовью?

О, для чего я тебе больше была, чем сестрой?

25 Да, я пылала сама, и того, о ком лишь слыхала,

Бога в горячей моей я ощутила груди.

Краска сбежала с лица, исхудало слабое тело,

Еле отведать еду сжатые губы могли,

Хоть ничего у меня не болело, я часто стонала,

30 Сон с трудом приходил, ночь мне казалась как год.

Этому я сама не могла постигнуть причины,

Любящей, мне невдомек было, что значит любить.

Первой мамка беду стариковским учуяла сердцем,

Первой сказала мне: «Ты любишь, Эолова дочь!»

35 Я покраснела и взгляд от стыда потупила в землю, —

Так и призналась во всем, слова не вымолвив, я.

Стал мой живот между тем от преступного бремени круглым,

Тайный груз отягчал тело больное мое.

О, каких только трав, каких только снадобий мамка

40 Мне не давала тогда дрожи не знавшей рукой,

Чтоб выраставший во мне (от тебя я лишь это скрывала)

Плод из утробы моей вытравлен был поскорей.

Нет, был слишком живуч и противился в чреве младенец

Всем ухищреньям, — враги не одолели его.

45 Девять всходила раз сестра прекрасная Феба

И уж в десятый гнала свет возносящих коней;

Я, не поняв, отчего начались внезапные боли,

(Мне, новобранцу в любви, трудно ведь было родить),

Стона сдержать не могла, но сообщница старая тотчас

50 Рот мне зажала рукой: «Тише! Ты выдашь себя!»

Что было делать? Стонать нестерпимая боль заставляла.

Но принуждали молчать страх, и старуха, и стыд.

Стала удерживать стон и слова, что срывались невольно,

Даже слезы, и те мне приходилось глотать.

55 Рядом стояла смерть, не хотела помочь мне Луцина,

Но, если б я умерла, смерть бы уликой была.

Тут перестал ты волосы рвать и в разодранном платье,

Низко склонившись, к груди грудь мою нежно прижал,

И произнес: «Живи, сестра, живи, дорогая,

60 Не умирай и одной смертью двоих не губи!

Пусть тебе сил надежда придаст: ты будешь женою

Брату, и мужем твоим станет младенца отец».

Хоть и была я мертва, но от слов твоих ожила сразу,

И появился на свет плод мой — вины моей плод.

65 С чем себя поздравлять? Средь дворца Эол восседает,

Нужно от глаз отца скрыть прегрешенья следы.

Хитрая мамка моя под листвою бледной оливы

В легких повязках дитя прячет в корзину на дно,

Правит обманный обряд, молитвы слова произносит, —

70 Сам отец и народ шествию дали пройти.

Вот уже близок порог — но тут до отцовского слуха

Тоненький плач долетел: выдал младенец себя.

Вырвал корзину Эол, обнажил подложную жертву,

Крик безумный его стены дворца огласил.

75 Словно морская вода, ветерком задетая легким,

Словно лозняк, когда Нот теплый колышет его,

Так — ты видеть бы мог — всем телом я задрожала,

И затряслось подо мной шаткое ложе мое.

В спальню отец ворвался, перед всеми крича о позоре,

80 Руку едва удержал перед моею щекой.

Я от стыда отвечала ему одними слезами,

Страх холодный сковал оцепененьем язык.

Тут отец приказал на съеденье псам и пернатым

Хищникам внука отдать, бросить в пустынной глуши;

85 Бедный заплакал опять, как будто понял угрозу,

Словно, как мог, умолял деда о жалости он.

Что у меня на душе творилось в это мгновенье,

Брат мой, поймешь ты легко, вспомнив, что чувствовал сам

В миг, когда плоти моей частицу в нагорные дебри

90 Враг на съеденье волкам нес у меня на глазах.

Вышел из спальни отец; тут ударила в грудь я рукою,

Тут и ногтями впилась в бледные щеки свои.

Вестником вскоре ко мне отцовский явился прислужник,

С грустным, унылым лицом, с гнусною речью в устах:

95 «Этот меч, — он мне меч передал, — Эол посылает:

Пусть укажет вина, что ты с ним делать должна».

Знаю, что делать с мечом, и, что нужно, сделаю храбро:

Грозный родительский дар в собственной спрячу груди.

Лучше подарка, отец, не нашел ты дочери к свадьбе?

100 Больших сокровищ не мог дать ты в приданое мне?

Прочь улетай, Гименей обманутый, с факелом брачным,

В страхе скорее покинь этот проклятый дворец,

Свой приблизьте ко мне, Эринии мрачные, факел,

Вспыхнет пусть от него мой погребальный костер.

105 Сестры мои! Пусть Парки пошлют вам счастливее свадьбу,

Но о проступке моем не забывайте, молю!

В чем виновен мой сын, что на свет родился лишь сегодня?

Чем за эти часы деда обидеть он мог?

Если виновен он в чем, пусть сочтут его люди виновным.

110 Нет, — за мою лишь вину смертью заплатит дитя.

Сын мой, горе мое, зверей проворных добыча,

В день, когда ты родился, будешь растерзан, увы!

Сын мой, несчастный залог любви, не ведавшей счастья,

Днем последним твоим был этот первый твой день!

115 Мне не позволят тебя окропить слезой материнской

И на могилу твою прядь с головы принести,

И не дадут мне припасть с поцелуем к холодному тельцу, —

Плоть мою разорвут жадные звери в горах.

И материнство мое, и сиротство продлятся недолго:

120 Скоро за тенью твоей, ранена в грудь, я пойду.

Ты же, мой брат, о ком сестра напрасно мечтала,

Ты по кускам собери тело младенца, молю,

К матери их принеси и в одной схорони нас могиле,

Урна, как ни тесна, примет пускай нас двоих.

125 Помни о нас и живи, чтоб омыть мою рану слезами,

И не пугайся, любя, тела любимой своей.

Выполни все, что велит сестра, удрученная горем;

Выполню я, не страшась, то, что велел мне отец.

[Дай Медее ответ, на чужбине отвергнутой мужем:

Можешь ли мне уделить время меж царских забот?]

А ведь, я помню, тебе предалась я, колхов царица,

Чуть лишь искусством моим вам попросил ты помочь!

Если бы трое сестер, назначающих смертному участь,

С веретена мою нить сняли в те давние дни!

5 Было бы лучше всего умереть в ту пору Медее, —

Вся ее жизнь с той поры — только мученье одно.

Горе! Зачем он отплыл — молодыми гонимый руками

Ствол пелионской сосны Фрикса147 овцу добывать?

Колхам зачем пришлось увидать Арго магнесийский,148

10 Греков дружина зачем Фасиса воду пила?

Больше чем нужно зачем полюбились мне русые кудри,

И красота, и твоих лживая сладость речей?

Или, уж если к пескам колхидским невиданный прежде

Прибыл корабль и привез воинов дерзких отряд,

15 Пусть бы забывчивый сын Эсона пошел, не натертый

Зельем моим, на быков, жарким дышавших огнем,

Пусть бы бросал семена, чтобы враг из каждого вырос,

И от посевов своих сеятель пусть бы погиб!

Сколько коварства, злодей, тогда бы с тобою погибло,

20 Скольких не знала бы я в жизни несчастий и бед!

Неблагодарных корить, вспоминая заслуги, отрадно;

Радость хоть эту теперь я от тебя получу.

Ты но приказу царя корабль, не испытанный прежде,

В царство колхов привел, вторгся в счастливый мой край.

25 Ровнею там Медея была жене твоей новой,

И, как родитель ее, мой был родитель богат.

Этот — на двух морях стоящей Эфирой149 владеет,

Мой — вплоть до скифских снегов всей Запонтийской землей.

Принял радушно Ээт пеласгийских юношей в доме,

30 На расписных возлегли вы покрывалах за стол.

Тут я впервые тебя увидала и, кто ты, узнала, —

И впервые в тот миг рушиться начал мой ум.

Чуть увидала — зажглась и в огне незнакомом сгорела, —

Так в честь великих богов факел сосновый горит.

35 Ты был красив, и меня необорно судьба увлекала,

Взглядом похитив мой взгляд, ты приковал его вмиг.

Все почувствовал ты: кто любовь скрывает удачно?

Ярко пылая, огонь сразу себя выдает.

Царь между тем приказал, чтобы ты непокорную шею

40 Диких быков под ярмо силой впервые склонил;

Марсовы были быки не одними грозны рогами:

Был у них каждый вздох страшен палящим огнем,

Ноги из меди, и медь окружала раздутые ноздри,

И от дыханья быков сделалась черной она.

45 Должен ты был семена разбросать послушной рукою,

Чтобы на ниве взошло воинов племя из них.

Чтобы метнули в тебя вместе с ними взошедшие копья:

Пашни такой урожай пахарю гибель несет.

Труд был последний — найти хоть какое-то средство, которым

50 Зоркость не знавшего сна стража ты мог обмануть.

Так вам Ээт объявил; удрученные, вы поднялися,

Ложа пурпурные все в миг опустели один.

Как далеко от тебя в этот час и Креонт, и Креуса

Были, и царство, что ты скоро получишь за ней!

55 Шел ты, грустный, а я вслед тебе глядела сквозь слезы,

И против воли язык тихо «прощай!» прошептал.

После, когда улеглась я в спальне на постланном ложе,

Ранена, ночь напролет горько проплакала я:

Перед глазами быки и страшные всходы вставали,

60 Перед глазами стоял змей, незнакомый со сном.

Мучит и страх и любовь; любовь вырастает от страха.

Брезжит рассвет — и ко мне милая входит сестра,150

Видит, что кудри мои разметались, что я отвернулась,

Что покрывала вокруг мокры от пролитых слез.

65 Просит минийцам помочь; к одному стремимся мы обе;

То, что просила она, я Эсониду даю.

Роща темная есть, где меж сосен и падубов черных

В полдень солнечный луч может проникнуть едва,

Храм Дианы стоит со времен незапамятных в роще,

70 В нем — кумир золотой, варварской сделан рукой.

Помнишь эти места или их, как меня, позабыл ты?

Там сошлись мы, и ты начал коварную речь:

«Ныне на твой произвол отдана моя участь Фортуной,

Жизнь или гибель мою держишь, царевна, в руках.

75 Радуйся праву губить, — если право такое отрадно,

Но лишь спасенье мое славу умножит твою.

Я заклинаю бедой, от которой ты можешь избавить,

Дедом, которому все зримо, и светом его,

Тайной обрядов ночных и тройственным ликом Дианы,

80 Силой богов, если их здешние чтут племена, —

Дева, меня пожалей, пожалей товарищей юных,

И, помогая, меня сделай твоим навсегда!

Если же ты пренебречь не захочешь мужем-пеласгом

(Нет, не настолько уж мне благоприятствует бог!) —

85 Раньше дыханье мое пусть рассеется в воздухе легком,

Чем женою войдет в спальню другая ко мне!

Будет порукою в том вершащая браки Юнона

И богиня, чей храм служит убежищем нам!»

Тронули эти слова (да в словах ли все было дело?)

90 Сердце простое мое; руку дала я тебе,

Слезы твои увидав. Неужели и слезы уловкой

Были? Быстро меня речи пленили твои!

Ты, невредим для огня, запряг быков медноногих,

Плугом вспахал целину, как приказали тебе,

95 В борозды вместо семян ядовитые зубы бросаешь, —

Воины всходят из них, каждый с мечом и щитом.

Я и сама, хоть тебе притиранье дала, побледнела,

Видя нежданный отряд, видя оружье в руках.

Между собой наконец землею рожденные братья

100 В схватке злодейской сошлись, грозно мечи обнажив.

Вот и бессонный дракон, чешую ощетинив на шее,

Корчится, вьется, шипит, землю взметая хвостом.

Думал ли ты тогда о моря разделяющем Истме,

И о царевне-жене, и о приданом ее?

105 Я, которую ты попрекаешь варварским родом,

Я, что преступной тебе и неимущей кажусь,

Зоркость огненных глаз погасила зельем снотворным

И безопасно руно с дуба похитить дала.

Я, предавши отца и отчизну и царство покинув,

110 Беды в скитаньях с тобой все принимала как дар,

Стало и девство мое добычею хищного гостя,

Милую бросила я мать и родную сестру.

Только тебя, мой брат, не оставила я, убегая, —

В этом месте письма пусть остается пробел:

115 Сделать могла, но писать рука об этом не может, —

Быть бы растерзанной мне, брат мой, но вместе с тобой!

Я не боялась потом (что еще могло быть страшнее?),

Женщина, плыть по морям, груз преступлений неся.

Где она, сила богов? По заслугам кару в пучине

120 Ты бы понес за обман и за доверчивость — я.

Если бы стиснули нас Симплегады единым ударом,151

Чтобы смешались навек наших осколки костей,

Или бы пастями псов растерзала нас хищная Сцилла

(Неблагодарным мужам Сцилла не может не мстить),

125 Иль в Тринакрийских волнах потопила нас та, что в утробу

Воды вбирает и вновь их изрыгает назад!152

Но невредимо ты в край Гемонийский вернулся с победой,

В храме отчих богов шерсть золотую сложил.

О Пелиадах153 ли мне, из любви отца погубивших,

130 О рассеченном рукой девичьей старце сказать?

Пусть другие винят, ты один хвалить меня должен,

Ради которого мне стольким пришлось повредить.

Ты мне посмел приказать: «Уходи из дома Эсона», —

Где найти мне слова, чтобы обиду излить?

135 Дом покинула я; со мною были два сына

И к Ясону любовь (эта со мною всегда!).

Вдруг до моих ушей долетают брачные песни,

Вижу, мерцает вдали факелов трепетный свет,

Ваш прославляя союз, запела звонкая флейта, —

140 Был для меня ее звук горше трубы похорон,

Хоть и не думала я о таком злодеянье, но все же

Страшно мне стало, и грудь холод внезапный сковал.

Валит толпа, и — «Гимен, Гименей!» — учащаются крики.

Слышится ближе призыв — хуже становится мне.

145 Слуги врозь разбрелись и плакали, слезы скрывая;

Горя такого кому вестником хочется быть?

Легче было и мне, пока я не знала, в чем дело,

Но тосковала душа, словно бы знала вперед…

Мальчик наш младший меж тем, моему послушный приказу

150 И любопытству, пришел, стал возле створок дверных:

«Мать, уходи! Это шествие наш отец возглавляет,

В золоте весь. Ясон гонит коней упряжных».

Платье вмиг разорвав, я ударила в грудь кулаками,

Не миновали лица кончики острых ногтей.

155 Гнев меня гнал побежать, к тебе сквозь толпу протесниться,

Пестрый сорвать венок с убранных пышно волос,

Но, хоть сдержалась с трудом, волос терзать я не стала,

Не закричала: «Он мой!» — и не схватила тебя.

Колхи, ликуйте, и ты ликуй, отец оскорбленный!

160 Жертву тени твоей, брат мой убитый, прими!

Родину, царство и дом потеряв, я покинута ныне

Мужем, который досель всем был один для меня.

Змей укротить я смогла и быков усмирила взбешенных,

Лишь одного не могла: мужа смирить моего.

165 Снадобьем я свирепый огонь отвратила ученым,

А от огня своего мне не под силу уйти.

Что же, оставили нас колдовство, заклинанья и травы,

Сил у Гекаты уж нет, таинства тщетны ее?

День мне не мил, и всю горькую ночь я глаз не смыкаю,

170 И на больную грудь ласковый сон не летит.

Змея заставила спать, а себя не могу я заставить;

Всем на пользу моя помощь, но только не мне.

Тело, спасенное мной, разлучница держит в объятьях,

Ей достались теперь наших стараний плоды.

175 Может быть, ты сейчас, перед глупой женой выхваляясь,

К слуху пристрастному речь приспособляя свою,

Нрав и наружность мою чернишь, измышляя наветы?

Пусть посмеется она, рада порокам моим!

Пусть посмеется она, на пурпуре лежа тирийском, —

180 Скоро заплачет в огне, злее огня моего.

Есть пока у меня железо, яды и пламя,

Мести моей ни один не избежит из врагов.

Если способна мольба твое сердце железное тронуть,

Выслушай слезную речь, низкую в гордых устах,

185 Я умоляю тебя, как меня ты молил не однажды.

Даже в ноги тебе пасть я готова сейчас:

Если я ничего для тебя не стою, о детях

Вспомни, не дай им узнать мачехи лютую власть.

Как на тебя похожи они! Чуть только их вижу,

190 От умиленья мои сразу влажнеют глаза.

Ради всевышних богов, ради светлого пламени деда,

Ради моих заслуг, ради обоих детей.

Ложе верни мне, — ведь я за него от всего отказалась, —

Слово, что дал мне, сдержи, помощь за помощь подай.

195 Я не прошу меня защищать от быков и от копий,

Или чтоб змея своей силою ты усыпил —

Я добиваюсь тебя, кого ты мне сам в благодарность

Отдал, кто, ставши отцом, матерью сделал меня.

Спросишь, приданое где? Я его отсчитала на поле,

200 Что приказали тебе ради руна распахать.

Взял ты овчину за мной, золотой блестящую шерстью, —

Это приданое мне ты ни за что не вернешь.

Жизнь и твою и друзей в приданое взял ты за мною, —

Все богатства сравни дома Сизифова с ним!

205 То, что ты жив, что добыл и жену, и могучего тестя,

То, что можешь ты быть неблагодарным, — мое!

Скоро все это я… Но зачем предварять мою кару?

Гнев мой, зрея во мне, страшной угрозой чреват.

Будь мне водителем, гнев, — пусть хоть каяться после придется:

210 Каюсь ведь в том, что спасла мужа неверного я.

Пусть решит божество, которое мучит мне сердце;

Что, я не знаю, но в нем грозное нечто растет.

Из Гемонийской земли гемонийскому Протесилаю

Шлет Лаодамия весть, счастья желает, любя.

Ветер в Авлиде тебя задержал, как молва утверждает,

Где же он был, когда ты прочь от меня убегал?

5 Надо бы морю тогда ахейским противиться веслам,

Ярость бешеных волн мне бы на пользу была:

Больше бы мужу дала поцелуев я и наказов, —

Сколько хотелось еще, сколько осталось сказать!

Как ты быстро отплыл, когда мореходам желанный —

10 Лишь мореходам, не мне — ветер твой парус призвал!

Кстати он был морякам, но любящей был он некстати:

Выпустил, Протесилай, ты из объятий меня,

Вмиг онемели уста, прервались напутствия сразу,

Только с трудом я могла вымолвить грустно: «Прощай».

15 Дул все сильнее Борей, обрывая наполненный парус,

Протесилай мой уже был далеко от меня.

Видеть покуда могла, я видом твоим утешалась,

Жадно очам твоим вслед очи стремились мои;

Больше не виден был ты, — но виден был мне твой парус,

20 Долго от паруса я глаз отвести не могла.

После, когда и ты, и бегущий твой парус исчезли

И, куда ни взгляни, воды простерлись одни,

Жизнь с тобою ушла, подкосились бессильные ноги,

Тьма разлилась, и без чувств рухнула я, говорят.

25 Свекор Ификл, и печальная мать, и Акаст154 престарелый

Еле меня привели в чувство водой ледяной.

Много ли в их любви, в их помощи было мне проку?

Я лишь сердилась: зачем не дали мне умереть?

Жизнь возвратилась ко мне, и с ней вернулись страданья;

30 Мучит ведь и без вины чистое сердце любовь.

Волосы я не даю причесывать больше служанкам,

Радости нет надевать мне златотканый наряд.

Будто Двурогий155 ко мне прикоснулся копьем виноградным,

Я в исступленье мечусь, места себе не найду.

35 Женщины сходятся здесь филакийские, громко кричат мне:

«Эй, Лаодамия, вновь царское платье надень!»

Мне ли платье носить, что пропитано соком пурпурным,

Если под Троей мой муж воинский носит доспех?

Волосы мне ль убирать, когда шлем ему голову давит?

40 Мне ль наряжаться, когда вооружается он?

Буду неприбрана я, твоим подражая невзгодам,

Пусть в печали пройдет время войны для меня.

Вождь Парис Приамид, на пагубу близким прекрасный,

Гостем зловредным ты был — будь же бессильным врагом.

45 Пусть бы тебе тенарской жены156 лицо показалось

Вдруг безобразным, иль ты сам разонравился ей!

Многих трудов, Менелай, тебе будет стоить беглянка,

Месть для многих твоя станет источником слез!

Боги, молю, от нас отвратите знаменье злое!

50 Пусть, возвратясь, посвятит муж Громовержцу доспех.

Ну, едва о войне вспоминаю, становится страшно,

Словно из снега весной, слезы струятся из глаз,

Ида, Ксанф, Симоент, Тенедос и Троя — пугают

Грозные эти слова сердце звучаньем одним.

55 Гостем явился Парис, но, как видно, знал свои силы:

То, что не мог защищать, он бы не смел похищать.

Прибыл он — так говорят — золотым сверкая убором,

Гордо надев на себя много фригийских богатств,

Были с ним люди и флот, без которых война не ведется, —

60 Но из того, чем владел, взял он большую ли часть?

Этим, наверно, тебя покорил он, сестра Диоскуров,

Этим, боюсь я, и вам будет опасен Парис.

Гектора тоже боюсь; хоть не знаю я, кто он, — но в битвах

Гектор — Парис говорил — властвует мощной рукой.

65 Кто бы он ни был, его берегись, если ты меня любишь,

Сердцем забывчив не будь, имя его удержи!

Если избегнешь его, и других избежать постарайся:

Пусть тебе кажется там Гектором каждый боец.

В бой собираясь, всегда повторяй: «Лаодамии ради

70 Должен себя я беречь, так наказала она».

Если пасть суждено от аргосских воинов Трое,

Пусть ее стены падут прежде, чем ранят тебя.

Пусть Менелай на врагов налетает в каждом сраженье,

Чтоб у Париса отнять то, что похитил Парис

75 Пусть, правотою силен, победит он и силой оружья:

Должен супругу супруг вырвать из вражеских рук.

Твой же долг не таков: сражайся за то, чтобы выжить,

Чтоб оказаться опять в чистых объятьях моих.

Вы, дарданиды, из всех врагов одного пощадите,

80 Чтобы из тела его крови не литься моей.

Он не из тех, кому пристало биться с оружьем,

В ярости грудью идти против враждебных мечей. —

Более пылким в любви он может быть, чем в сраженье.

Дайте сражаться другим, Протесилаю — любить!

85 Если бы только ты знал, как тебя мне окликнуть хотелось!157

Но удержал меня страх перед приметой дурной.

Ты, за дверь выходя, чтоб отплыть под Трою скорее, —

Знак недобрый! — ногой отчий порог зацепил.

Вскрикнула я, увидав, и беззвучно в сердце сказала:

90 «Пусть возвращенье сулит эта примета ему!»

Нынче об этом пишу, чтобы в битвах ты не был запальчив:

Сделай же так, чтоб умчал ветер тревогу мою.

Жребий готовит тому из данайцев страшную участь,

Кто на троянский песок первым посмеет ступить.

95 Как несчастлива та, что первой мужа оплачет!

Боги, не дайте, чтоб ты самым решительным был!

Помни: из тысячи пусть корабль твой тысячным будет,

Пусть по усталым волнам всех позади он плывет.

Помни и этот наказ: выходи на сушу последним,

100 Там не родная земля, так для чего же спешить?

Парус и весла свои сбереги для обратной дороги,

Быстрый их бег задержи лишь на своем берегу.

Прячет ли Феб лицо иль стоит высоко над землею,

Днем я грущу о тебе, ночью грущу о тебе.

105 Ночью больше, чем днем: ночь лишь тем из женщин милее,

Чья на любимом плече может лежать голова.

Лживые сны я ловлю в одинокой холодной постели:

Подлинной нет — так мила радость и мнимая нам.

Но почему так бледен ты был в моем сновиденье

110 И почему ты со мной жалобно так говорил?

Дрему стряхнув, спешу я почтить виденья ночные.

Храма в Фессалии нет, где не взлетал бы мой дым.

Ладан бросаю в огонь и слезами кроплю, от которых

Словно от чистого он ярче пылает вина.

115 Скоро ли жадными я обниму тебя снова руками,

Наземь без чувств упаду, радость не в силах снести?

Скоро ли, крепче ко мне прижавшись в постели, начнешь ты

Долгий рассказ о своих славных делах на войне?

Будешь рассказывать ты, но, хоть слушать мне будет отрадно,

120 Снова и снова тебя я поцелуем прерву;

Кстати в рассказе любом помеха сладкая эта,

После нее с языка речи живей потекут.

Но чуть лишь вспомню опять о Трое, о море, о ветрах,

Тут же тревога и страх гонят надежду мою.

125 Ветры вам плыть не дают — меня и это пугает:

Значит, готовы идти вы против воли морей.

Кто против ветра поплыть на родину даже захочет?

Вы же от родины прочь мчитесь волнам вперекор?

Сам владыка Нептун закрыл в свой город дорогу!

130 Можно ли рваться туда? Все поспешите домой!

Можно ли плыть? Запрету ветров повинуйтесь, данайцы!

Вас не случай слепой держит, но воля богов.

К дому судов паруса поверните, покуда не поздно!

Ради кого воевать? Ради неверной жены?

135 Что я сказала? О, нет! Пусть не будет призыв мой приметой!

Пусть по утихшим волнам легкий вас мчит ветерок!

Право, завидую я троянкам; их враг под стеною,

Сами увидят они слезную гибель родных.

Храброму мужу своей рукой жена молодая

140 Шлема завяжет ремни, варварский меч принесет,

Меч принесет и подаст и в ответ поцелуи получит,

Так что забота ее будет отрадна двоим,

И, до дверей проводив, велит возвратиться и скажет:

«Должен Юпитеру ты эти доспехи вернуть!»

145 Он с собой унесет наказ недавний любимой

И осторожней в бою будет, на дом свой взглянув.

Он возвратится — она и щит и шлем с него снимет

И к утомленной груди грудью прижмется нежней.

Ну, а меня неизвестность гнетет, и мню я в тревоге,

150 Будто случилось уже все, что случиться могло.

Тою порой, как ты на краю вселенной воюешь,

Воск, повторяющий твой облик, остался со мной:

Много он ласковых слов, тебе предназначенных, слышит,

Жаром объятий моих часто бывает согрет.

155 Верь, не простой это воск, как покажется с первого взгляда:

Истинный Протесилай, только что голоса нет.

Я смотрю на него, вместо мужа его обнимаю,

Жалуюсь так, словно он может утешить в ответ.

Жизнью твоей клянусь и возвратом — моими богами,

160 Пламенем брачных огней, пламенем наших сердец,

И головою твоей, — чтобы ты не сложил ее в Трое,

Чтоб на глазах у меня здесь она стала седой, —

Я за тобою пойду, куда бы меня ни позвал ты,

Будешь ли… (страшно сказать!) — или останешься жив.

165 А на прощанье в письме прими наказ мои последний:

Хочешь меня уберечь — так береги и себя.

Брату, который один уцелел из недавно столь многих,

Павших от женской руки, шлет Гипермнестра письмо.

Держат меня взаперти, сковали цепью тяжелой:

За благочестье мое так наказали меня.

5 В горло тебе железо всадить рука побоялась —

Вот и казнят; а убей мужа я — стали б хвалить.

Лучше уж казнь, чем волю отца такую исполнить!

В том, что от крови чисты руки, не каюсь ничуть.

Пусть он пламенем жжет ту, чье пламя чистым осталось,

10 Пусть в лицо мне метнет факел, что свадьбе светил,

Или зарежет мечом, что вручен не для доброго дела, —

Смерть, от которой ушел муж, не минует жену!

Но по добиться ему, чтоб сказала я, умирая:

«Каюсь», — каяться в чем? Не в благочестье ль моем?

15 Кается пусть в преступленье Данай и жестокие сестры, —

За злодеяньем всегда ходит раскаянье вслед.

Сердце трепещет, едва я ту печь кровавую вспомню,

И от внезапной опять дрожи немеет рука.

О несвершенном писать она робеет убийстве,

20 Хоть и считали ее мужа способной убить.

Но попытаюсь. Едва одели сумерки землю,

В час между светом и тьмой, в час между ночью и днем

Нас, Инахид, повели во дворец высокий Пеласга,158

Принял невесток своих сооруженных Египт,

25 Всюду светильни горят, окованы золотом ярким,

Жгут, против воли огня, ладан во всех очагах.

Кличет народ: «Гимен, Гименей!» — но бог улетает,

Даже Юнона и та город покинула свой.

Вот под крики друзей, от вина нетвердой походкой,

30 Каждый свежим венком влажные кудри обвив,

Весело к ложу спешат женихи — но к смертному ложу,

Мнут покрывала они — свой погребальный покров,

Отяжелев от вина и еды, уступают дремоте, —

Весь, ничего не боясь, Аргос высокий уснул.

35 Вдруг почудилось мне: умирающих слышатся стоны…

Слышались въяве они; то, что страшило, сбылось.

Кровь отлила, и холод сковал мне тело и душу,

И отогреть не могло новое ложе меня.

Словно колосья, когда Зефир их легкий колышет,

40 Иль на холодном ветру стройных листва тополей,

Так, или даже сильней, я дрожала. А ты был недвижен,

Было снотворным вино, что поднесла я тебе.

Страх из сердца меж тем прогнало отца приказанье:

С ложа встаю и клинок слабой хватаю рукой.

45 Нет, тебе я не лгу: я трижды меч заносила,

И с занесенным мечом падала трижды рука.

К горлу я твоему — всю правду позволь мне поведать. —

К горлу я поднесла данный Данаем клинок.

Но благочестье и страх запретили приказ нечестивый

50 Выполнить: в чистых руках дерзкий не держится меч.

Стала я волосы рвать, порвала пурпурное платье,

Стала такие твердить голосом тихим слова:

«Твой, Гипермнестра, отец суров: приказанье исполни,

Пусть и этот идет братьям убитым вослед.

55 Дева и женщина я; и природа, и возраст мой кротки, —

Нежным негоже рукам трогать жестокую сталь.

Нет, пока он не встал, сестер последуй примеру, —

Храбрые, верно, уже всех истребили мужей.

Если эта рука убить кого-нибудь может,

60 Только кровью моей пусть обагрится она!

Надо ль казнить их за то, что Даная престол захватили?

Отдал его бы и так он чужеземным зятьям!

Казни пускай заслужили они — но чем провинились

Мы? Почему не могу я незапятнанной быть?

65 Женщине меч для чего? Для чего мне нужно оружье?

Шерсть и корзинка моим больше пристали рукам!»

Так я шептала; меж тем полились за словами и слезы,

Прямо на тело твое падали капли из глаз.

Ты, чтоб меня обнять, протянул полусонные руки

70 И о меча острие их не поранил едва.

Я начала уж бояться отца, и слуг, и рассвета;

Заговорила — и вмиг сон с твоих глаз прогнала:

«Быстро вставай, Белид159, один из недавно столь многих,

Или же ночь для тебя вечною станет. Беги!»

75 В страхе вскочил ты; тебя оставила сонная вялость.

Смотришь, как в робкой руке меч смертоносный дрожит.

Хочешь меня ты спросить… «Беги, пока ночь не минула!» —

Я говорю, и во тьму мчишься ты; я остаюсь.

Утро настало; Данай зятьев убитых считает;

80 Страшный не сходится счет: недостает одного.

Как он сердился, изъян средь убитой родни обнаружив!

Мало казалось ему крови, что пролили мы.

Вмиг от отцовских колен отрывают меня и в темницу

Тащат за волосы: так награждена я за все!

85 Видно, с тех пор, как жена стала телкой, а телка — богиней,160

Яростный гнев на нас в сердце Юноны не гас.

Не отомстила ль она, когда девушка вдруг замычала,

И Громовержца привлечь прежней красой не могла?

Новая телка взошла на песок над родительским током,

90 Видела в отчей воде чьи-то чужие рога.

Вместо жалобных слов из уст вылетало мычанье,

Страшен был собственный вид, страшен был собственный крик.

Есть ли в отчаянье прок? Для чего ты в воду глядишься,

Ноги считаешь зачем, новым копытам дивясь?

95 Ты, внушавшая страх ревнивый сестре Громовержца,

Голод теперь утолять будешь листвой и травой,

Будешь пить из ручьев и глядеть на себя в изумленье,

Будешь бояться, что рог собственный ранит тебя.

Ты, чьи богатства досель Юпитера были достойны,

100 Будешь отныне лежать голой на голой земле.

Много родственных рек, и морей, и земель пробежишь ты,

Путь откроют тебе реки, земля и моря.

Но для чего ты, Ио, бежишь за далекие воды?

Не убежать от себя: новый твой облик с тобой.

105 Мчишься куда, Инахида? Ведь ты сама за собою

Гонишься, ты и беглец, и неотступный ловец.

Телке безумной вернет обличье возлюбленной бога

Нил, через семь рукавов воды несущий в моря.

Что вспоминать о делах, совершенных седой стариною?

110 В юные годы мои есть что оплакивать мне!

С братом ведет отец мой войну; лишенные царства,

Изгнаны мы; нас укрыл город у края земли.

Брат жестокий отца завладел жезлом и престолом,

С немощным старцем толпой немощной странствуем мы.

115 Жив остался один из целого племени братьев:

Мне — по убитым теперь и по убийцам рыдать.

Столько ж сестер у меня погибло, сколько и братьев,

Пусть и тех и других слезы мои оросят.

Я за то, что ты жив, ожидаю мучительной казни;

120 Чем же вину наказать, если за подвиг казнят?

Сотая прежде в толпе сестер и братьев, — неужто,

После того как один брат уцелел, я умру?

Если тебе еще есть до сестры незапятнанной дело,

Если достоин, Линкей, дара ты был моего,

125 Или на помощь приди, иль убей и лишенное жизни

Тело тайком положи на погребальный костер.

Кости мои собери и, слезами омыв, схорони их,

И над могилой моей краткую надпись поставь:

«Здесь Гипермнестра лежит; за свое благочестье в награду

130 Смерть, от которой спасла брата, она приняла».

Хочется дальше писать, но рука цепенеет в оковах,

И отнимает мои силы последние страх.

Что же, увидев листок, что прилежной исписан рукою,

Сразу твои глаза руку узнают мою.

Или, если на нем не прочтешь ты имени Сафо,

То не поймешь, от кого краткое это письмо?

5 Может быть, спросишь еще, почему переменным размером

Я пишу, хоть пристал Сафо лирический лад?

Плачу о нашей любви; а элегия — слезная песня,

Вторить не может моим горьким слезам барбитон.

Вся я горю, как горят поля плодородные летом,

10 Если безудержный Эвр гонит огонь по хлебам.

Ты поселился, Фаон, в полях под Тифеевой Этной.161 —

Пламя сильней, чем огонь Этны, сжигает меня.

Песен, которые я с созвучьями струн сочетала,

Мне не создать: ведь для них праздной должна быть душа,

15 Юные девушки мне из Метимны и Пирры162 немилы,

Все мне немилы теперь жены Лесбосской земли.

И Анактория мне, и Кидно — обе постыли,

И на Аттиду глядеть больше не хочется мне;

Все мне постыли, в любви к кому меня упрекали,

20 Ты присвоил один множества женщин удел.

Созданы годы твои для утех, и лицом ты прекрасен.

Было для взоров моих пагубно это лицо!

Лиру возьми и колчан — и покажешься ты Аполлоном,

Если крутые рога вырастут — будешь ты Вакх.

25 Дафну любил Аполлон, а Вакх — царевну из Кносса,

Хоть и не знали они песен и лирных ладов.

Мне Пегасиды163 меж тем диктуют нежные песни,

Всюду по свету звенит славное имя мое.

Даже Алкей, мой собрат по родной земле и по лире,

30 Так не прославлен, хоть он и величавей поет.

Пусть красоты не дала мне природа упрямая, — что же!

Все изъяны ее дар мой с лихвой возместил.

Ростом мала я — зато мое имя по целому миру

Слышно: высоко оно — значит, и я высока.

35 Кожа моя не бела; но Персей ведь любил Андромеду,164

Хоть Кефеида была смуглой, как все в той стране.

Черных голубок порой любит голубь с зеленым отливом,

К пестрым порой голубям белые горлицы льнут.

Если искать лишь таких, что тебя красотою достойны,

40 То не найти ни одной — нет, не найти ни одной.

А по моим ведь стихам я тебе казалась прекрасной,

Клятвенно ты признавал: я хорошо говорю.

Пела я; помню, тогда — у влюбленных хорошая память —

Ты поцелуи не раз мне между песен дарил.

45 Это любил ты, и всем по душе была я Фаону, —

Больше всего, когда нас к делу Амур призывал.

Как любил ты моих сладострастных движений свободу,

Резвость в любовной игре, шепот, утехам под стать,

Или, после того, как сливало двоих наслажденье,

50 Как ты истому любил в наших усталых телах!

Новой добычей твоей сицилийские женщины стали.

Что мне Лесбос теперь? Быть сицилийкой хочу!

Прочь беглеца моего отошлите из нашего края.

Жены Нисейской земли, девы Нисейской земли!

55 Пусть его льстивый язык не обманет вас ласковой ложью, —

Все, что вам говорит, раньше он мне говорил.

Также и ты, что живешь на сиканских горах, Эрицина, —

Я ведь твоя, — помоги жрице, воспевшей тебя.

Прежним неужто путем пойдет судьба моя злая,

60 Будет ли дальше она так же сурова ко мне?

Шел мне шестой только год, когда матери кости, до срока

Собраны в пепле костра, выпили слезы мои.

Брат мой растратил добро, опутанный страстью к блуднице;165

Что же досталось ему? Только позор и разор.

65 Стал, обеднев, бороздить он проворными веслами море,

Что промотал без стыда — хочет бесчестно нажить;

Возненавидел меня за мои увещанья, за верность, —

Вот что мне принесла честных речей прямота!

Но, будто мало бед, без конца меня угнетавших,

70 Дочка прибавила мне новых тревог и забот.

Ты последнею стал причиной горя и жалоб:

Гонит, как прежде, мою ветер враждебный ладью.

Пряди волос у меня по плечам висят в беспорядке,

И самоцветных камней нет уж на пальцах моих;

75 Золота нет в волосах, и дарами земли Аравийской166

Больше не пахнут они; грубое платье на мне.

Что наряжаться теперь? Кому я хочу приглянуться?

Всех стараний моих рядом виновника нет!

Нежно сердце мое, легко его стрелами ранить,

80 В нем — причина того, что влюблена я всегда.

Видно, когда родилась я, такой мне закон положили

Сестры и спряли тогда мне не суровую нить.

Либо искусство мое и занятья мне нрав воспитали,

Нежным, податливым дух Талия сделала мой.

85 Надо ль дивиться тому, что пушком пленил меня первым

Возраст, который пленить может и зрелых мужей?

Ты бы, Аврора, его похитила вместо Кефала,

Да не пускает тебя первый похищенный твой;

Если бы Феба его увидала всевидящим взором,

90 Волей ее усыплен был бы надолго Фаон;

В небо его в колеснице своей увезла бы Венера,

Только боится — а вдруг Марсу понравится он.

Ты не мальчик уже, но еще и не юноша, — годы

Самые лучшие! Ты — сверстников честь и краса!

95 К нам, прекрасный, вернись, прижмись к груди моей снова,

Сам не люби, но любить мне, умоляю, позволь!

Я пишу, а из глаз невольные катятся слезы;

Видишь, как много слов в этих размыто строках.

Пусть ты уехать решил, но ты мог бы смягчить расставанье,

100 Перед разлукою мне молвивши: «Сафо, прощай!»

Ни поцелуев моих, ни слез не унес ты с собою,

Я без тревоги жила, боли такой не ждала.

Кроме обиды, ты мне ничего не оставил на память,

И у тебя никакой памятки нет от меня.

105 Я и напутствий тебе не дала, да и если дала бы,

То лишь одно: чтобы ты Сафо не смел забывать.

Я неразлучным со мной клянусь тебе Купидоном,

Силой святой девяти избранных мною богинь, —

Чуть лишь мне кто-то сказал: «Покидает тебя твоя радость», —

110 Долго я не могла ни говорить, ни рыдать.

Не было слов на устах и слез в глазах пересохших,

Только стесненную грудь холод сковал ледяной.

Боль утихла — тогда я ударила в грудь кулаками.

И не стыдилась при всех с воплями волосы рвать,

115 Словно несчастная мать, что сама бездыханное тело

Сына несет на руках к месту, где сложен костер.

Брат мой Харакс, несчастьем сестры упиваясь злорадно,

Часто ко мне на глаза стал появляться сейчас,

Чтобы меня устыдить моей печали причиной,

120 «Что ей рыдать? — он твердит. — Дочь ведь жива у нее!»

Вместе стыд и любовь не ходят; с грудью наружу,

В порванном платье — такой люди видали меня.

Нет от тебя мне покоя, Фаон: тебя возвращают

Сны — и делают ночь ярче погожего дня.

125 Рядом с собой тебя нахожу, хоть ты и далеко,

Только ведь радость дарят слишком недолгую сны.

Снится мне, будто твоя рука под моей головою.

Снится, что на руку мне голову ты положил,

Твой поцелуй узнаю, языка твоего прикасанье. —

130 Кстати сорвать поцелуй, кстати вернуть ты умел.

Будто и вправду ты здесь, я шепну тебе слово, ласкаясь,

Чтобы любви послужить, губы не спят и во сне.

Стыдно сказать, что бывает затем, — но все же бывает;

Радуюсь я, а потом быть без тебя не могу.

135 Всходит Титан и взорам себя открывает и землю,

Я же тоскую, что сон быстро покинул меня.

В лес, в пещеры бегу, будто лес и пещеры помогут, —

Часто бывали они стражами наших утех.

Словно как та, что Фурий сестрой Эрихто167 гонима,

140 Мчусь я, не помня себя, космы висят по плечам.

Видят глаза нетесаный туф на сводах пещеры, —

Раньше тут был для меня мрамор мигдонский, не туф.

Лес нахожу, который не раз давал нам с тобою

Ложе и нас защищал плотным покровом листвы,

145 Не нахожу лишь того, кто владел и лесом и мною;

Что без него мне леса? Он их сокровищем был.

Вижу примятую я траву на лужайке знакомой:

Нашей тяжестью мы стебли пригнули к земле.

Здесь я легла, и к месту, где ты лежал, прижималась,

150 Милая прежде трава выпила слезы мои.

Ветки, казалось, со мной горюют, поникнув листвою,

Не было слышно меж них сладостной жалобы птиц.

Только об Итисе песнь исмарийском птица Давлиды168

Пела, печальная мать, в скорби о мести своей.

155 Итиса птица поет, а Сафо — любовь и разлуку,

Все остальное вокруг, будто бы в полночь, молчит.

Есть, прозрачней стекла, в лесу источник священный,

Верят у нас, что таит некое он божество.

Ветви над ним широко водяная раскинула ива,

160 Словно роща густа; берег травою порос;

Здесь я легла, чтоб мое отдохнуло усталое тело.

Вижу сквозь слезы: стоит рядом одна из наяд

И говорит: «Если жар безжалостный сердце сжигает,

То в Амбракийскую ты землю скорее ступай.

165 Там во всю ширь с высоты Аполлон моря озирает,

Берег Левкадским зовет или Актийским народ.169

Девкалион, когда к Пирре горел любовью, отсюда

Бросился и, невредим, лег на соленую гладь.

Тотчас ответная страсть спокойного сердца коснулась

170 Пирры, и Девкалион тотчас утишил свой пыл.

Этот закон Левкада хранит; туда отправляйся

Тотчас же и не страшись прыгнуть с вершины скалы».

Только совет отзвучал, и наяда и голос исчезли;

Я поднимаюсь, дрожа, слезы бегут по щекам.

175 Нимфа, спешу я туда, к скале, что ты указала;

Прочь боязнь: ведь ее страсть победила давно.

Что б ни случилось со мной, все я буду счастливей, чем ныне.

Ветер, меня подхвати: легкой я стала теперь.

Также и ты, Купидон, мне крылья подставь, чтоб укором

180 Вечным Левкадской волне гибель моя не была.

Фебу я там посвящу черепаху общую нашу,

Две всего лишь строки будут такие под ней:

«Лиру тебе посвящает, о Феб, благодарная Сафо,

Дар, что достоин ее, дар, что достоин тебя».

185 Но для чего ты меня посылаешь на берег Актийский,

Если и сам ты, беглец, можешь вернуться ко мне?

Ты избавленье мне дашь скорей, чем Левкадские воды,

И благодетельней ты будешь, и краше, чем Феб.

Или, тверже скалы и свирепей прибоя Левкады,

190 Хочешь, чтоб славу тебе гибель моя принесла?

Лучше грудью тесней к твоей груди мне прижаться,

Чем с вершины скалы броситься грудью в волну.

Вот моя грудь, Фаон: ее называл ты прекрасной

И многократно хвалил дар, обитающий в ней.

195 Быть бы речистой сейчас! Но боль — искусству помеха,

И средь несчастий меня дар мой покинул совсем.

Прежних нет уже сил и для песен их не хватает,

Плектр от горя молчит, лира от горя нема.

Женщины Лесбоса, вы, и невесты морской Митилены,

200 Чьи имена прославлял струн эолийских напев,

Женщины Лесбоса, к вам любовь мне честь запятнала, —

Не приходите толпой слушать кифару мою:

Все, что нравилось вам, унес Фаон, убегая…

Горе мне! Чуть было я «мой» не сказала «Фаон».

205 Мне возвратите его — и к вам вернется певица;

Он оживляет мой дар, он убивает его.

Я пытаюсь молить, но словами дикое сердце

Трону ли я или умчит их бесполезно 3ефир?

Пусть умчавший слова примчит паруса твои ветер;

210 Будь ты, медлитель, в уме — сделал бы это давно.

Если назад поплывешь, — за корабль твой обетные жертвы

Есть у меня; поспеши, сердце мое не круши!

Только отчаль: путь откроет морской рожденная в море,

Ветер корабль понесет, — только отчаль поскорей!

215 Сам Купидон слетит на корму и за руль твой возьмется,

Нежной распустит рукой и уберет паруса.

Если ж тебе по душе с пеласгийской Сафо разлука, —

Хоть и не скажешь ты, чем я заслужила ее, —

Пусть несчастной о том хоть письмо жестокое скажет,

Чтобы в Левкадских волнах я попытала судьбу.

НАУКА ЛЮБВИ

Кто из моих земляков не учился любовной науке,

Тот мою книгу прочти и, научась, полюби.

Знанье ведет корабли, направляя и весла и парус,

Знанье правит коней, знанью покорен Амур.

5 Автомедонт170 направлял колесницу послушной вожжою,

Тифий стоял у руля на гемонийской корме, —

Я же Венерой самой поставлен над нежным Амуром,

Я при Амуре моем — Тифий и Автомедонт.

Дик младенец Амур, и нрав у него непокладист,

10 Все же младенец — и он, ждущий умелой руки.

Звоном лирной струны сын Филиры утишил Ахилла,171

Дикий нрав укротив мирным искусством своим:

Тот, кто был страшен врагу, кто был страшен порою и другу,

Сам, страшась, предстоял перед седым стариком;

15 Тот, чья мощная длань сулила для Гектора гибель,

Сам ее подставлял под наказующий жезл.

Словно Хирону — Пелид, Амур доверен поэту:

Так же богиней рожден, так же душою строптив.

Что ж, ведь и пахотный бык ярмо принимает на шею,

20 И благородный скакун зубом грызет удила, —

Так и Амур покоряется мне, хоть и жгут мое сердце

Стрелы, с его тетивы прямо летящие в грудь.

Пусть! Чем острее стрела, чем пламенней жгучая рана,

Тем за стрелу и огонь будет обдуманней месть.

25 Лгать не хочу и не буду: наука моя не от Феба,

Не возвещает ее грающий птичий полет,

Не выходили ко мне, пастуху Аскрейской долины,

Клио и восемь сестер, вещий ведя хоровод;172

Опыт меня научил — внемлите же опытной песне!

30 Истина — вот мой предмет; благослови нас, Любовь!

Прочь от этих стихов, целомудренно-узкие ленты.

Прочь, расшитый подол, спущенный ниже колен!173

О безопасной любви я пишу, о дозволенном блуде,

Нет за мною вины и преступления нет.

35 Первое дело твое, новобранец Венериной рати,

Встретить желанный предмет, выбрать, кого полюбить.

Дело второе — добиться любви у той, кого выбрал;

Третье — надолго суметь эту любовь уберечь.

Вот уроки мои, вот нашего поприща меты —

40 К ним колесницу помчу, быстро пустив колесо.

Стало быть, прежде всего, пока все дороги открыты,

Выбери — с кем из девиц заговорить о любви?

С неба она к тебе не слетит дуновением ветра —

Чтобы красивую взять, нужно искать и искать.

45 Знает хороший ловец, где сети раскинуть на ланей,

Знает, в какой из ложбин шумный скрывается вепрь;

Знает кусты птицелов, и знает привычный удильщик

Омуты, где под водой стаями рыбы скользят;

Так и ты, искатель любви, сначала дознайся,

50 Где у тебя на пути больше девичьих добыч.

Я не заставлю тебя широкий раскидывать парус,

Незачем плавать тебе в самую дальнюю даль.

Хоть и Персею пришлось жену добывать у индусок,

И от Лаконской земли в Трою Елена плыла.

55 Столько в столице девиц, и такие в столице девицы,

Что уж не целый ли мир в Риме сошелся одном?

Жатв на Гаргарской горе, гроздей виноградных в Метимне,174

Рыб в пучине морской, птиц под покровом листвы,

Звезд ночных несчислимей красавицы в нынешнем Риме —

60 Уж не Энея ли мать трон свой поставила здесь?

Если молоденьких ты и едва подрастающих любишь —

Вот у тебя на глазах девочка в первом цвету;

Если покрепче нужна — и покрепче есть сотни и сотни,

Все напоказ хороши, только умей выбирать;

65 Если же ближе тебе красота умелых и зрелых,

То и таких ты найдешь полную меру на вкус.

Ты лишь пройдись, не спеша, под Помпеевой свежею тенью

В дни, когда солнце стоит над Геркулесовым Львом,

Или же там, где щедротами мать померилась с сыном,

70 Мрамором из-за морей пышно украсив чертог.

Не обойди колоннад, мановением Ливии вставших,175

Где привлекают глаза краски старинных картин, —

Там пятьдесят Данаид готовят погибель на братьев,

И с обнаженным мечом грозный над ними отец.

75 Не пропусти священного дня сирийских евреев

Или Венериных слез в день, как погиб Адонис;

Не позабудь и мемфисской телицы в льняном одеянье176 —

Зевса познавши любовь, учит любви она дев.

Судная площадь — и та не запретное место Амуру:

80 В шуме толпы площадной часто вскипает любовь.

Там, где мраморный ряд колонн Венерина храма,177

А перед ним в небеса бьет водомет Аппиад.

Там не однажды любовь уязвляла блюстителей права,

И охранявший других сам охраняться не мог.

85 Там не однажды немел и самый искусный вития,

Не за других говоря, а за себя самого.

И, потешаясь, глядела Венера из ближнего храма,

Как защищавший других стал беззащитен пред ней.

Но полукруглый театр — еще того лучшее место:

90 Здесь для охоты твоей больше найдется добыч.

Здесь по себе ты отыщешь любовь и отыщешь забаву —

Чтобы развлечься на раз или увлечься всерьез.

Как муравьи вереницей спешат туда и обратно,

Зерна держа в челюстях, пищу привычную впрок,

95 Или как пчелы летят по своим облюбованным рощам

И по душистым лугам вскользь от цветка и к цветку,

Модные женщины так на модные зрелища рвутся:

Толпы красавиц текут, в лицах теряется глаз.

Все хотят посмотреть и хотят, чтоб на них посмотрели, —

100 Вот где находит конец женский и девичий стыд.

Ромул, это ведь ты был первым смутителем зрелищ,

Рати своей холостой милых сабинянок дав!

Не нависали тогда покрывала над мраморным склоном,178

А на подмостки внизу рыжий не брызгал шафран, —

105 Сценою был безыскусный развал наломанных сучьев

И густолистых ветвей из палатинских дубрав,

А для народа кругом тянулись дерновые скамьи,

И заслоняла листва зной от косматых голов.

Каждый глазами себе выбирает желанную деву,

110 Каждый в сердце своем страстью безмолвной кипит.

Вот неумелый напев из этрусской дуды вылетает,

Вот пускается в пляс, трижды притопнув, плясун, —

И под ликующий плеск еще неискусных ладоней

Юношам царь подает знак к похищению жен.

115 Все срываются с мест, нетерпенье криками выдав,

Каждый добычу свою жадной хватает рукой.

Словно голубки от клюва орла летят врассыпную,

Словно овечка бежит, хищных завидя волков,

Так под напором мужчин задрожали сабинские девы:

120 Схлынул румянец с лица, трепет объемлет тела.

Страх одинаков во всех, но у каждой по-своему виден:

Эта волосы рвет, эта упала без сил,

Эта в слезах, но молчит, эта мать призывает, но тщетно,

Эта нема, эта в крик, та цепенеет, та в бег.

125 Вот их ведут чередой, добычу любовного ложа,

И от испуга в лице многие даже милей.

Если иная из них отбивалась от властного друга —

Он на руках ее нес, к жаркому сердцу прижав,

Он говорил: «Не порти очей проливными слезами!

130 Чем для отца твоя мать, будешь и ты для меня».

Ромул, ты для бойцов наилучшую добыл награду;

Дай такую и мне — тотчас пойду воевать!

Как же тут не сказать, что красоткам опасны театры

С тех знаменитых времен и до сегодняшних пор?

135 Небесполезны тебе и бега скакунов благородных —

В емком цирке Амур много находит удобств.

Здесь не придется тебе разговаривать знаками пальцев

И не придется ловить тайные взгляды в ответ.

Здесь ты хоть рядом садись, и никто тебе слова не скажет,

140 Здесь ты хоть боком прижмись — не удивится никто.

Как хорошо, что сиденья узки, что нельзя не тесниться,

Что дозволяет закон трогать красавиц, теснясь!

Здесь-то и надо искать зацепки для вкрадчивой речи,

И ничего, коли в ней пошлыми будут слова:

145 Чьи это кони, спроси у соседки с притворным вниманьем;

Ежели хлопнет коню, хлопай за нею и сам;

А как потянутся лики богов и меж ними Венера179 —

Хлопай и рук не щади, славя свою госпожу.

Если девице на грудь нечаянно сядет пылинка —

150 Эту пылинку с нее бережным пальнем стряхни.

Если пылинки и нет — все равно ты стряхни ее нежно.

Ведь для заботы такой всяческий повод хорош.

Если до самой земли у красотки скользнет покрывало —

Ты подхвати его край, чтоб не запачкала пыль:

155 Будешь вознагражден — увидишь милые ножки,

И ни за что упрекнуть дева не сможет тебя.

Кроме того, последи, чтоб никто из заднего ряда

В спину ее не толкал грубым коленом своим.

Мелочь милее всего! Как часто полезно подушку

160 Под локоток подложить для утомленной руки

Или же, веер раскрыв, на соседку повеять прохладой,

Или поставить к ногам вогнутый валик скамьи.

Благоприятен и цирк началу любовных подходов —

Благоприятен и шум возле песчаных арен.180

165 Здесь над кровавым песком воюет и отрок Венеры —

Метко он ранит сердца тем, кто на раны глядит.

Заговорить, коснуться руки, попросить объявленье,

Спор предложить об заклад, кто из бойцов победит, —

Тут и почувствуешь ты, как трепещет стрела в твоем сердце,

170 Тут-то из зрителя сам станешь участником игр.

А вспоминать ли о том, как Цезарь явил нам морскую

Битву персидских судов и кекропийских судов.181

Как от закатных морей до восточных морей собирались

Юноши с девами в Рим, разом вместивший весь мир?

175 Кто в подобной толпе не нашел бы предмета желаний?

Многих, многих, увы, пришлый измучил Амур.

Ныне же Цезарь182 ведет полки на окраины мира,

Ныне и дальний ему будет покорен Восток!

Жди расплаты, парфянин! Ликуйте, павшие с Крассом!

180 Снимется с римских орлов варварской власти позор.

Мститель грядет, с юных пор обещающий быть полководцем,

Мальчик правит войну — долг не мальчишеских лет.

Робкие души, божественных лет не считайте по пальцам —

В Цезарях доблесть цветет раньше расцветной поры.

185 Дар небесный в душе пробуждаться умеет до срока,

И не преграда ему — леность медлительных лет.

Новорожденный тиринфский герой, двух змей удушая,

И в колыбели своей сыном Юпитера был;

Вакх и поныне юнец — каким же юнцом он когда-то

190 Индию в страхе поверг под побеждающий тирс?

Годы и счастье отца в твоем начинании, отрок,

Годы и счастье отца будут в победе твоей.

Имя такое нося, ты не можешь начать по-иному:

Ныне ты юношам вождь, будешь и старцам вождем.

195 Братья есть у тебя — отомсти же за братние раны,

Есть отец у тебя — отчее право блюди.

Твой и отчизны отец тебе доверяет оружье —

Твой и отечества враг183 вырвал свой трон у отца:

Копья сыновней любви против стрел преступных нечестий

200 В бой Справедливость ведет, Верности знамя подняв.

Гибельно дело парфян — да будет им гибельна битва!

Пусть заревою страной вождь мой порадует Рим!

Марс-отец и Цезарь-отец, благодатствуйте сыну!

Оба вы боги для нас — сущий и будущий бог.

205 Я предрекаю, победа близка, и об этой победе

Петь мне обетную песнь в громкую славу твою!

Встав пред полками, полки ты моими приветишь словами —

Только бы эти слова были достойны тебя!

Груди римских мужей воспою и парфянские спины

210 И с обращенных коней стрелы, разящие вспять.

(Ты, побеждая, бежишь — что же делать, терпя пораженье?

Знак недобрый дает Марс для лукавых парфян!)184

Стало быть, будет и день, когда в золотом одеянье

На белоснежных конях в лучший ты двинешься путь,

215 А пред тобой поведут вождей с цепями на шеях,

Чтобы привычный побег их, побежденных, не спас.

Будут на это смотреть молодые мужчины и жены,

Всем растопит сердца этот блаженнейший день.

Спросит иная из них, каких государей проводят,

220 Спросит, какие несут образы рек или гор, —

Тотчас на все отвечай, отвечай, не дождавшись вопроса;

Если не знаешь и сам, то говори все равно.

Вот, скажи, в камышовом венке Евфрат полноводный,

Вот, предположим, и Тигр в гриве лазурных волос;

225 Это армянская рать, это персы, потомки Данаи,

Этот город стоял в ахеменидской земле,185

Это вождь, а это другой, а зовут его так-то.

Можешь — так правду скажи, нет — сочини поскладней.

3ваный обед — тоже славная вещь для любовных подходов,

230 И не единым вином он привлекает мужчин.

Часто и здесь, за рога ухватив, охмеленного Вакха

Нежной своею рукой клонит багряный Амур.

Брызги вина увлажняют пернатые крылья Амура —

И остается летун, отяжелев, на пиру;

235 Влажными крыльями бьет, росу отрясая хмельную,

Но и от этой росы страждут людские сердца.

В винном пылу дозревает душа до любовного пыла,

Тяжкое бремя забот тает в обильном вине.

Смех родится в устах, убогий становится гордым.

240 Скорбь отлетает с души, сходят морщины со лба,

Хитрость бежит перед божьим лицом, раскрываются мысли,

Чистосердечье звучит, редкое в нынешний век.

Тут-то наши сердца и бывают добычей красавиц,

Ибо Венера в вине пламенем в пламени жжет.

245 Помни, однако, что здесь, в обманчивом свете лампады,

Ночью, с хмельной головой трудно ценить красоту.

Ведь не случайно Парис лишь днем и под солнечным небом

Молвил, богинь рассмотрев: «Лучшая — Матерь Любви!»

Ночь благосклонна, она прикрывает любые изъяны,

250 Ночью любую из дев можно красавицей счесть.

О драгоценных камнях, о крашенной пурпуром ткани

И о девичьей красе только при солнце суди.

Полно! как перечесть все места для любовной охоты?

Легче исчислить песок на побережье морском!

255 Что уж мне говорить о Байях и байских купаньях,186

Где от горячих ключей серные дышат пары?

Многие, здесь побывав, уносят сердечные раны:

«Нет, — они говорят, — эта вода не целит!»

А невдали от римских холмов есть роща Дианы,

260 Царство, где ставит царя меч в смертоносной руке:187

Дева-богиня, сама ненавидя Амуровы стрелы,

Многих в добычу ему и отдала и отдаст.

До сих пор лишь о том, где раскинуть любовные сети,

Талия правила речь в беге неровных колес.188

265 Время теперь приступить к тому, что гораздо важнее, —

Как уловить для себя ту, что искал и нашел?

Все и повсюду мужи, обратите умы со вниманьем

И доброхотной толпой слушайте слово мое!

Будь уверен в одном: нет женщин, тебе недоступных!

270 Ты только сеть распахни — каждая будет твоей!

Смолкнут скорее весной соловьи, а летом цикады,

А меналийские псы зайцев пугаться начнут,

Нежели женщина станет противиться ласке мужчины, —

Как ни твердит «не хочу», скоро захочет, как все.

275 Тайная радость Венеры мила и юнцу и девице,

Только скромнее — она, и откровеннее — он.

Если бы нам сговориться о том, чтобы женщин не трогать, —

Женщины сами, клянусь, трогать бы начали нас.

Телка быка на лугу сама выкликает мычаньем,

280 Ржаньем кобыла своим кличет к себе жеребца.

В нас, мужчинах, куда осторожней и сдержанней страсти:

Похоть, кипящая в нас, помнит узду и закон.

Ну, а что же сказать о Библиде, которая, брата

Грешной любовью любя, грех свой казнила петлей?189

285 Мирра любила отца не так, как дочери любят,

И оттого-то теперь скрыта под толщей коры.

А из-под этой коры благовонно текущие слезы

Нам в аромате своем плачущей имя хранят.

Было и так: в тенистых лесах под Идою пасся

290 Бык в чистейшей шерсти, стада и честь и краса.

Меченный темным пятном на лбу меж большими рогами,

Телом своим остальным был он белей молока.

В кносских стадах и в кидонских стадах томились коровы

В жажде принять на крестец тяжкую тушу его.

295 Бычьей подругою стать царица рвалась Пасифая —

Ревности гневной полна, телок гнала она прочь.

Не о безвестном твержу: будь Крит четырежды лживым,

Остров ста городов не отречется, солгав.190

Свежую рвет Пасифая листву, непривычной рукою

300 Сочную косит траву и преподносит быку.

Ходит за стадом она по пятам, позабыв о супруге,

Ибо теперь для нее бык драгоценней царя.

Ах, Пасифая, зачем надеваешь богатые платья?

Право, любовник такой этих не ценит богатств.

305 Надо ли в диких горах при скотине о зеркале думать,

Надо ли этак и так к пряди укладывать прядь?

Зеркало скажет одно: тебе далеко до телицы!

Были рога для тебя трижды желанной красой!

Если Минос тебе мил, зачем тебе нужен любовник?

310 Если Минос надоел — мужа от мужа ищи.

Нет — как вакханка под чарой кадмейского бога, царица

Мчится в чащи лесов, брачный покинув покой.

Сколько раз ревниво она смотрела на телку

И говорила: «Зачем милому нравишься ты?

315 Как перед ним на лугу ты резвишься на травке зеленой!

Будто уж так хороши эти прыжки и скачки?»

Так говорила она, и тотчас несчастную телку

Прочь велела прогнать, впрячь приказала в ярмо

Или велела вести к алтарю для недобрых закланий,

320 Чтобы ревнивой рукой радостно сжать потроха.

Сколько соперниц она зарезала небу в угоду!

«Пусть, — говорила она, — вас он полюбит таких!»

Как ей хотелось Европою стать или сделаться Ио —

Той, что любима быком, той, что под пару быку.

325 И дождалась, и чреватою стала в кленовой корове,

И понесенный приплод выдал отца своего!

Если б другая критянка не вспыхнула страстью к Фиесту191 —

(Ах, как трудно любить всю свою жизнь одного!) —

Феб в колеснице своей с середины небесного свода

330 Вспять к рассветной заре не повернул бы коней.

Дочь, багряную прядь похитив у спящего Ниса,192

Чресла свои обвила поясом песьих голов.

Вождь, избежавший Нептуна в волнах и Марса на суше,

Пал великий Атрид жертвой жестокой жены.

335 Кто не заплачет, взглянув на огонь, пожравший Креусу,

И на запятнанный меч матерью в детской крови?

Плакал Аминторов сын, лишившийся зрения Феникс;193

От разъяренных коней чистый погиб Ипполит;

Старый Финей, не выкалывай глаз у детей неповинных194

340 Не на твою ли главу та же обрушится казнь?

Все, что делает женщина, — делает, движима страстью.

Женщина жарче мужчин, больше безумия в ней.

Будь же смелей — и надежды свои возлагай на любую!

Верь, что из тысячи жен не устоит ни одна.

345 Та устоит, та не устоит, но всякой приятно;

Если и выйдет просчет — это ничем не грозит.

Только откуда же быть просчету, когда повселюдно

Новая радость милей, слаще чужое добро?

Каждый знает: на поле чужом урожай полновесней,

350 И у соседских коров дойное вымя полней.

Но позаботься сперва заручиться подмогой служанки,

Чтоб до хозяйки достичь более легким путем.

Вызнай, вправду ли ей госпожа доверяет секреты,

Точно ли служит она тайных пособницей игр.

355 Просьб для нее не жалей, не жалей для нее обещаний —

Ей ведь помощь не в труд, если захочет помочь.

Время укажет она, когда сердце хозяйки доступней

(Время есть для всего, так и врачи говорят).

Это бывает, когда наливается радостью сердце,

360 Словно в широких полях колос, обильный зерном:

Радости полная грудь, никаким не стесненная горем,

Льстивой Венере сама недра свои распахнет.

Троя в суровые дни защищалась, мечей не жалея, —

Троя в веселье души стены раскрыла коню.

365 Сердце доступно еще и тогда, когда чувствует зависть:

Взять над соперницей верх средство красавице дай!

Пусть поутру, над прической трудясь, хозяйке служанка

Скажет несколько слов — парус в подмогу веслу.

Пусть, глубоко вздохнув, она потихоньку прошепчет:

370 «Вряд ли сумела бы ты мерой за меру воздать!»

Пусть порасскажет потом о тебе с убеждающим жаром,

И поклянется, что ты гибнешь от страстной любви.

Только уж тут торопись, лови своим парусом ветер, —

Тает, как лед на жаре, от промедления гнев.

375 Ты меня спросишь, не взять ли тебе заодно и служанку?

Можно и это, но здесь риск непомерно велик.

Это ей может придать, но и может убавить усердья —

Та для своей госпожи трудится, та для себя.

Случай решает успех: пусть счастье сопутствует смелым, —

380 Все-таки я бы не стал в этом пускаться на риск.

Я не хочу увлекать молодых на кручи и в бездны,

Я не собью их с пути, дав ненадежный совет.

Если, однако, по нраву тебе пособница ваша

Не за услуги одни, а и пригожим лицом, —

385 Все же сперва овладей госпожой, а потом уж служанкой:

Не подобает с рабынь службу Венере начать.

Дам один лишь совет (коли веришь ты нашей науке,

И не приходится мне на ветер речи бросать):

Взявшись за дело — иди до конца! Безопасен свидетель,

390 Если свидетель и сам делит с тобою вину.

Птица не пустится в лет, когда крылья схвачены клеем;

Трудно из ловчих сетей выход найти кабану;

Рыба, поранясь крючком, уже рыбака не минует;

Точно так же и ты должен, начав, победить.

395 А совиновницей став, она уж тебе не изменит

И о своей госпоже всякую весть сообщит.

Только скрываться умей! Чем более скрыт твой сообщник,

Тем о подруге твоей больше удастся узнать.

Тот не прав, кто решит, что уменье рассчитывать время

400 Будет полезно в трудах лишь мужику с моряком.

Как не во всякую пору поля принимают Цереру

И по зеленой волне полая мчится ладья,

Так и нежных девиц пленять не всегда безопасно —

Вовремя выбранный срок должен доставить успех.

405 День ли рожденья красавицы, день ли, когда календарный

Праздник Венеры идет Марсову месяцу вслед,195

Или когда напоказ196 вместо древних убогих фигурок

Выставит праздничный цирк пышную роскошь царей, —

Эти дни не твои: для тебя они — зимние бури,

410 И восхожденье Козлят, и нисхожденье Плеяд,197

Повремени, а не то, не вовремя вверившись морю,

Еле удержит рука щепки разбитой кормы.

Благоприятней всего для твоих начинаний плачевный

День, когда потекла в Аллии римская кровь,198

415 Или когда в семидневный черед все дела затихают,

И палестинский еврей чтит свой завещанный день.

Наоборот, дни рожденья и прочие сроки подарков —

Это в уделе твоем самые черные дни.

Как ни упрямься дарить, а она своего не упустит:

420 Женщина средство найдет страстных мужчин обобрать.

Вот разносчик пришел, разложил перед нею товары,

Их пересмотрит она и повернется к тебе,

«Выбери, — скажет, — на вкус, посмотрю я, каков ты разборчив»,

И поцелует потом, и проворкует: «Купи!»

425 Скажет, что этого ей довольно на долгие годы, —

Нужную вещь продают, как же ее не купить?

Ежели денег, мол, нет при себе — попросит расписку,

И позавидуешь ты тем, кто писать не учен.

Ну, а что, коли в год она дважды и трижды родится

430 И приношения ждет на именинный пирог?

Что, коли плачет она и твердит сквозь притворные слезы,

Что потеряла на днях с камнем серьгу из ушка?

Любят просить на срок, а в срок возвращать не умеют —

Ни тебе денег назад, ни тебе ласки в обмен.

435 Нет, даже если бы сто я имел языков и гортаней,199

Я бы исчислить не смог хитрых нечестий блудниц.

Воску на гладкой дощечке ты первому выскажешь душу,

Воск для тебя меж глубин верный нащупает брод.

Воску льстивые вверь слова и влюбленные речи —

440 Что есть сил, умоляй, делу мольбы не вредят:

Гектора выдал Ахилл, мольбам уступая Приама,

Боги смиряют свой гнев, смертным внимая мольбам,

И не жалей обещаний: они ведь нимало не стоят —

Право, каждый бедняк этим товаром богат.

445 Тот, кто поверил хоть раз, неустанно питает надежду:

Лжива богиня надежд, но без нее не прожить.

Если принес ты подарок — тебя уже может и бросить

Женщина: взятое — с ней, и не упущена дань.

Если же ты не принес — будет ждать и надеяться будет:

450 Так над бесплодной землей дольше томится мужик,

Так проигравший игрок снова ставит, и снова теряет,

И простирает опять жадные руки к игре.

Вот задача, вот труд: без подарка добиться успеха!200

Женщина, дав и не взяв, даст и опять и опять.

455 Так посылай же письмо, умоляющей полное лести, —

Первой разведкой души трудный нащупывай путь.

Яблоко с тайным письмом обмануло когда-то Кидиппу201

И уловило ее в сеть ее собственных клятв.

Римские юноши, вам говорю: не гнушайтесь наукой

460 Той, что учит в суде робких друзей защищать!

Ибо не только народ, не только судья и сенатор,

Но и подруга твоя сдастся на красную речь.

Будь, однако, не прост, храни про себя свою силу,

Не допускай на письме велеречивых словес.

465 Кто, коли он не глупец, перед милой витийствовать станет?

Часто единственный звук может родить неприязнь.

Будь убедителен, ласковым сделай привычное слово,

Будто не воск говорит — сам ты беседуешь с ней.

Если не примет письма и воротит его, не читая,

470 Ты не лишайся надежд: будешь упорней — прочтет.

Только со временем бык норовистый притерпится к плугу.

Только со временем конь жесткую примет узду;

Перстень железный, и тот за годы сотрется на пальце,

И заостренный сошник сточит за годы земля;

475 Что есть тверже скалы, что мягче текучей водицы?

А ведь и твердый утес мягкая капля долбит.

Будь терпелив, и ты победишь самое Пенелопу —

Поздно пал Илион, поздно, а все-таки пал.

Если прочтет, а ответа не даст, — подожди, не насилуй:

480 Ты приучи ее глаз к чтению ласковых строк.

Та, что хочет читать, захочет потом и ответить —

Всюду своя череда, все совершается в срок.

Или, быть может, она поначалу ответит сурово,

Веско тебе запретит письмами ей докучать?

485 Знай: боится она послушанья и ждет ослушанья, —

Будь же настойчив и тверд — цель от тебя не уйдет!

Если твоя госпожа, полулежа в открытых носилках,

Будет по улице плыть, ты подойди невзначай;

Но чтобы речи твои не попали в недоброе ухо,

490 Ты постарайся их смысл скрыть в двуязычный намек.

Если же праздной стопой под просторной она колоннадой

Бродит, то с ней заодно время свое убивай.

То вперед забеги, то ступай по пятам неотступно.

То приотстань, то опять скорого шагу прибавь;

495 Время от времени будь на другой стороне колоннады,

Чтоб оказаться потом с нею бок о бок опять.

Не допусти, чтоб она без тебя красовалась в театре —

Будь в полукруглых рядах там же, где будет она;

Там и любуйся, там и дивись на нее без помехи,

500 Взглядами с ней говори, знаками дай себя знать,

Хлопай в ладоши, когда плясун представляет девицу,

Хлопай, когда лицедей изображает любовь;

Встанет она — встань и ты; сидит — не трогайся с места;

Время свое убивай так, как покажет она.

505 Только не вздумай завить себе кудри каленым железом

Или по голеням ног едкою пемзой пройтись:

Это оставь корибантам,202 которые матерь Кибелу

В диких напевах своих славят фригийским вытьем.

Мужу небрежность к лицу. Похитил Тесей Ариадну,

510 Не украшая висков прикосновеньем щипцов;

Федре мил Ипполит, хотя Ипполит и не щеголь;

Сам лесной Адонис дорог богине любви.

Будь лишь опрятен и прост. Загаром на Марсовом поле

Тело покрой, подбери чистую тогу под рост,

515 Мягкий ремень башмака застегни нержавою пряжкой,

Чтоб не болталась нога, словно в широком мешке;

Не безобразь своей головы неумелою стрижкой —

Волосы и борода требуют ловкой руки;

Ногти пусть не торчат, окаймленные черною грязью,

520 И ни один не глядит волос из полой ноздри:

Пусть из чистого рта не пахнет несвежестью тяжкой

И из подмышек твоих стадный не дышит козел:

Все остальное оставь — пускай этим тешатся девки

Или, Венере назло, ищут мужчины мужчин.

525 Полно: Вакх призывает певца! Он тоже влюбленным

Друг, и пламя любви с пламенем Вакха сродни.

Кносская дева блуждала, без сил, в песках незнакомых,203

Там, где у Дийской скалы хлещет морская волна,

Как была, в чем спала, распустившая складки туники,

530 Русых волос не покрыв, голой ногою скользя,

В волны глухие кричала жестокого имя Тесея,

Горьким терзала дождем нежную кожу ланит;

Крики неслись, и слезы лились, но и слезы и крики

Деве были к лицу: прелесть была и в слезах.

535 Вновь и вновь ударяя ладонями в нежные груди,

«Бросил неверный меня! Бросил! — твердила она. —

Как мне быть? Как мне быть?» Вдруг грянули бубны по скату

Берега, вдруг зазвучал в буйных ладонях кимвал;

Ужасом дева полна, смолкает, не кончивши слова,

540 Замер вздох на устах, краска сбежала со щек.

Видит: мималлониды закинули кудри за плечи,204

Видит: сатиры бегут, богу предшественный сонм,

Видит: старец нетрезвый, Силен, на усталом осленке

Еле сидит и рукой пряди отводит со лба:

545 Он за вакханками, те — от него убегают и дразнят,

И неумелый седок, не совладавши с ослом,

Вдруг соскользнув с длинноухого, падает вниз головою, —

Хором сатиры кричат: «Встань, подымайся, отец!»

И наконец, золотою уздой уздающий тигров,

550 Сам в виноградном венце светлый является бог.

Ни кровинки, ни Тесея, ни голоса в деве —

Трижды рвется бежать, трижды от страха застыв.

Вся дрожит, как под ветром дрожит сухая былинка,

Как над болотной водой влажный трепещет тростник.

555 Бог гласит: «Это я, вернейший друг и заботник!

Дева, страх позабудь: Вакху ты будешь женой!

Небо — брачный мой дар: звездой просияешь на небе,

Путь в ночи кораблям Критский укажет Венец».

Молвив, шагнул с колесницы, чтоб не были страшны пугливой

560 Тигры, и божью стопу напечатлел на песке,

И, обессиленную прижав ее к мощному лону,

Взнес ее ввысь на руках всепобеждающий Вакх.

Те Гименея поют, эти Эвия, Эвия славят205 —

И на священном одре дева и бог сопряглись.

565 Вот потому-то, когда на столе — возлияния Вакху,

А за столом возлежит женщина рядом с тобой,

Богу ночному молись, молись Никтелийским святыням,206

Чтобы твоя голова не помутилась вином.

Тут-то тебе и дано о многом сказать незаметно,

570 Чтобы она поняла: сказано это о ней;

Тут-то вином и чертить на столе говорящие знаки,

Чтобы твоей госпоже знать, чья она госпожа;

Взглядами взглядов искать, изъясняясь их пламенным блеском —

Часто немые глаза красноречивее уст.

575 Тронет ли чашу губами она, перейми эту чашу

И за красавицей вслед с той же пригубь стороны;

Если к какому куску она потянется пальцем,

Ты, потянувшись за ней, руку рукою задень.

Кроме того, не забудь и понравиться мужу подруги —

580 Станет полезнее он, сделавшись другом твоим:

Если по жребию пьешь — уступи ему первую долю

И со своей головы дай ему первый венок,

Пусть ему первым нальют, будь он выше тебя или ниже,

Что бы он ни сказал — с легкой готовностью вторь.

585 Самый испытанный путь — обманывать мнимою дружбой

(Все же опасность таит даже испытанный путь):

Именно так и делец, превышая свое полномочье,

Больше берет на себя, чем доверялось ему.

Мера есть и питью — указать ее вовсе не трудно:

590 Пусть голова и нога будут послушны тебе!

Больше всего берегись за вином затевать перебранку,

Бойся волю давать рвущимся к бою рукам:

Евритион нашел себе смерть в неразумной попойке,207 —

Нет, за столом и вином легкая резвость милей.

595 Пой, коли голос хорош, пляши, коли руки красивы, —

Всем, чем можешь пленить, тем и старайся пленить.

Истое пьянство вредит, но мнимое даже полезно:

Пусть заплетется язык, пусть залепечется речь, —

Что б ты теперь ни сказал и ни сделал не в меру ретиво —

600 Все для тебя не в упрек: скажут, виновно вино.

«Благо любимой моей и благо любимому ею!» —

Так говори, а в уме: «Чтоб ему сдохнуть!» — добавь.

Но покидают застольники стол, расходясь многолюдно;

Тут-то сама суета подступ к красавице даст.

605 Вдвинься в толпу, проберись к красавице, словно случайно,

Пальцами стана коснись, ногу ногою задень.

Вот когда время начать разговор! И Венера и Случай —

Оба помогут тебе; Стыд неотесанный, прочь!

Здесь твоему красноречью не надобны наши советы,

610 Только сумей захотеть — сразу же станешь речист.

С ролью влюбленного сладь, словами яви свои раны,

Хитрость любую найди — пусть лишь поверит она.

Это нетрудно: ведь каждая мнит, что любви она стоит;

Даже и та, что дурна, верит в свою красоту.

615 Часто бывало: притворно любя, притворщик влюблялся,

Взявшись казаться таким, впрямь становился таков.

Так не таите же, девушки, зла на мужское притворство —

Из повсечасной игры часто рождается страсть.

Ты же, о юноша, вкрадчивой речью подтачивай сердце,

620 Как неустанно река точит нависший обрыв.

Не уставай восхвалять лицо ее, волосы, руки,

Пальцев тонких изгиб, ножки-малютки следок.

Слышать хвалу своей красоте и стыдливая рада:

Каждая собственный вид ценит превыше всего.

625 Разве Юноне и разве Палладе не стыдно доселе,

Что на Фригийской горе не предпочел их Парис?

Слыша себе похвалу, и павлин свои перья распустит,

А утаишь похвалу — он утаит красоту.

Даже разубранный конь на скачках несется быстрее,

630 Слыша, как плещет толпа, шею и гриву хваля.

Будь в обещаньях нескуп — обещанья пленяют красавиц.

Всеми богами божись, лишь бы доверья достичь!

Сам Юпитер с небес улыбается клятвам влюбленных

И развевает их вмиг взмахом Эоловых крыл.

635 Даже стигийской водой сам Юпитер божился Юноне, —

Ложным клятвам не чужд, ложным он клятвам не мстит.

Выгодны боги для нас — коли выгодны, будем в них верить,

Станем на древний алтарь и возливать и кадить.

Боги не праздны, они не стынут в дремотном покое, —

640 Боги над теми блюдут, кто добронравно живет.

Долг не жалейте платить, договор страшитесь нарушить,

Душу храните от лжи и от убийства ладонь, —

Лишь за одно наказания нет: обманывать женщин.

Здесь и только здесь верность стыдней, чем обман.

645 Будем неверны неверным! Пускай нечестивое племя,

С хитростью выйдя на нас, в свой же силок попадет.

Есть рассказ: девять лет лежал плодоносный Египет

Сух, и не падал с небес дождь, орошая посев.

Фрасий пришел к Бусириду и молвил: «Смягчится Юпитер,

650 Если пришелец прольет кровь на его алтаре».

Тотчас в ответ Бусирид: «Ты сам и падешь, чужеземец,

Первою жертвой богам ради желанной воды».

Сжег Фаларид в жестоком быке Периллово тело,

И злополучный творец пищей творению стал.208

655 Прав Бусирид, и прав Фаларид! Закон всех законов:

Кто злоумыслил смерть — сам этой смертью умрет.

Пусть же теперь поделом вероломных казнит вероломство;

Мучаясь, женщина пусть поданный вспомнит пример!

Польза есть и в слезах: слеза и алмазы растопит.

660 Только сумей показать, как увлажнилась щека!

Если же сухи глаза (не приходит слеза по заказу!) —

Маслом пальцы полей и по ресницам пройдись.

А поцелуи? Возможно ли их не вмешивать в просьбы?

Пусть не дается — а ты и с недающей бери.

665 Ежели будет бороться и ежели скажет: «Негодный!» —

Знай: не своей, а твоей хочет победы в борьбе.

Только старайся о том, чтоб не ранить нежные губы,

Чтобы на грубость твою дева пенять не могла.

Кто, сорвав поцелуй, не сорвал и всего остального,

670 Истинно молвлю, тому и поцелуи не впрок.

Что помешало тебе достичь полноты вожделенной?

Стыд? Совсем и не стыд — разве что серость твоя.

Это насилье? Пускай: и насилье красавицам мило —

То, что хотят они дать, нехотя лучше дадут.

675 Силою женщину взяв, сам увидишь, что женщина рада

И что бесчестье она воспринимает как дар.

Если ж она, хоть могла претерпеть, а нетронутой вышла,

То под веселым лицом тайную чувствует грусть.

Феба и Фебы сестра познали насильные ласки,209

680 Но не устали любить тех, кто насильно ласкал.

Всем известен рассказ, и все же его повторю я —

Как Ликомедова дочь мужа в Пелиде нашла.210

Уж от богини, красой превзошедшей соперниц на Иде,

Пылкий судья получил горькую мзду за хвалу;

685 Плыли уже к Приаму-царю корабли из-за моря,

Эллинскую в Илион старцу невестку неся;

Клятву давали мужи восстать за того, кто обижен,

Общею честью сочтя месть за позор одного:

Только Ахилл (о, стыд! но мольбе уступил он Фетиды),

690 Длинное платье надев, скрыл, что мужчина и он.

Что с тобой, Эакид? Тебе ли над шерстью трудиться?

Ждет Паллада тебя, но не на этой стезе.

Ты ль над корзинкой сидишь? Рука твоя просит оружья!

Эта ли с пряжей ладонь Гектору смерть принесет?

695 Прочь отбрось, прочь отбрось веретена с добротною нитью

И пелионским копьем в крепкой руке потрясай!

В том же покое спала девица из царского рода,

Ей самой и пришлось мужа в Ахилле признать.

Силе она уступив (приходится этому верить),

700 Верно, хотела сама силе такой уступить.

Часто она говорила: «Побудь!» — беспокойному другу,

Вместо былых веретен острый хватавшему меч.

Где же насилие, где? Зачем, Деидамия, хочешь

Лаской того удержать, кем обесчещена ты?

705 Правда, иную игру начать не решается дева, —

Рада, однако, принять, если начнет не она.

Право же, тот, кто от женщины ждет начального шага,

Слишком высоко, видать, мнит о своей красоте.

Первый приступ — мужчине и первые просьбы — мужчине,

710 Чтобы на просьбы и лесть женщина сдаться могла.

Путь к овладенью — мольба. Любит женщина просьбы мужские

Так расскажи ей о том, как ты ее полюбил.

Сам преклонялся с мольбой Юпитер, сходя к героиням, —

Из героинь ни одна первой его не звала.

715 Если, однако, почувствуешь ты, что мольбы надоели,

Остановись, отступи, дай пресыщенью пройти.

Многим то, чего нет, милее того, что доступно:

Меньше будешь давить — меньше к тебе неприязнь.

И на Венерину цель не слишком указывай явно:

720 Именем дружбы назвав, сделаешь ближе любовь.

Сам я видал, как смягчались от этого строгие девы

И позволяли потом другу любовником стать.

725 Белая кожа претит в моряке — под брызгами моря

На обожженном лице темный ложится загар.

Белая кожа — укор землепашцу, когда он на пашне

Лемех ведет и отвал, солнцу подставив плечо.

И для тебя, кто рвется к венку из листьев Паллады,

Для состязателя игр, белое тело — позор.

Бледность — тому, кто влюблен! Влюбленному бледность пристала:

730 В этом его красота — мало ценимая кем.

Бледный в Сидейских лесах Орион на охоте скитался,

Бледный Дафнис,211 томясь, млел о наяде своей.

Бледность и худоба обличают влюбленные души,

Так не стыдись под плащом кудри блестящие скрыть!

735 Юным телам придают худобу бессонные ночи,

Боль, забота, печаль — знаки великой любви.

Чтобы желанья сбылись, не жалей вызывать сожаленья.

Пусть, взглянув на тебя, всякий воскликнет: «Влюблен!»

Скрыть ли тоску и упрек, что смешали мы правду и кривду?

740 Дружба и верность у нас нынче пустые слова.

Ах, как опасно бывает хвалить любимую другу:

Он и поверит тебе, он и подменит тебя.

Ты говоришь: «Но Патрокл соперником не был Ахиллу;

Верность Федры попрать не посягал Пирифой;

745 Если Пилад и любил Гермиону, то чистой любовью,

Словно Палладу — Феб и Диоскуры — сестру».

Кто на такое надеется, тот, пожалуй, надейся

Мед из реки зачерпнуть, плод с тамариска сорвать!

Нынче стыд позабыт — свое лишь каждому любо,

750 Каждый за радость свою платит страданьем других.

Нынче, увы, не врага своего опасайся, влюбленный, —

Чтобы верней уцелеть, мнимых друзей берегись.

Остерегайся родных, бойся брата, чуждайся знакомца —

Вот с какой стороны ждет тебя истинный страх!

755 Близок конец; но ты не забудь, что любовь открывает

Тысячу разных путей к тысяче женских сердец.

Ведь и земля не повсюду одна: иное — оливам

Место, иное — лозе или зеленым хлебам.

Сколько лиц на земле, столько бьется сердец непохожих:

760 Тот, кто умен и хитер, должен приладиться к ним.

Словно Протей, то он вдруг обернется текучей водою,

То он лев, то он дуб, то он щетинистый вепрь.

Рыбу ловить — там нужен крючок, там потребен трезубец,

Там на крепкий канат нижется частая сеть.

765 Не выходи же и ты без разбора на старых и юных —

Издали сети твои высмотрит старая лань.

Ум покажи простоватой, нахальством блесни перед строгой —

Та и другая тотчас, бедные, бросятся прочь.

Вот почему бывает порой, что достойным откажет,

770 А к недостойным сама женщина в руки падет.

Часть пути — позади, а часть пути — предо мною.

Бросил якорь в песок, отдых дадим кораблю.

Книга вторая

Гряньте: «Ио, Пеан!» «Ио, Пеан!» — возгласите!

Бьется добыча в сети, кончен охотничий труд.

Ныне влюбленный, ликуя, стихи мои метит наградой

Выше Гомеровых пальм и Гесиодовых пальм.

5 Так распускал паруса похититель и гость, сын Приама,

От копьеносных Амикл212 в дом свой жену увозя;

Так и тебя, Гипподамия, вез в колеснице победной

Тот, кто примчался к тебе в беге заморских колес.

Но не спеши так, юнец; ты выплыл в открытое море,

10 Волны плещут кругом, берег желанный далек.

Если по слову стиха моего и достиг ты любимой —

Я научил овладеть, я научу сохранить.

Завоевать и оборонить — одинаково важно:

Случай поможет в одном, только наука — в другом.

15 Так не оставьте меня, Киприда и отрок Киприды,

Ты не оставь, Эрато, тезка которой — Любовь!

Долг мой велик: поведать о том, каким ухищреньем

Будет удержан Амур, мчащийся по миру бог.

Легок Амура полет, два крыла у него за плечами,

20 Трудно накинуть на них сдержанной меры узду.

Гостю когда-то Минос замкнул все пути для ухода —

Гость на пернатых крылах по небу путь проторил.213

Был уже скрыт в тайнике зачатый матерью в блуде

Бык-получеловек и человек-полубык,

25 И произнес строитель Дедал: «Минос-справедливец!

Плену конец положи: прах мой отчизне верни!

Пусть я не мог, гонимый судьбой, не знающей правды,

Жить в родимой земле, — в ней я хочу умереть.

Если не жаль старика — дозволь возвратиться ребенку.

30 Если ребенка не жаль — то пощади старика».

Так он твердил, и долго твердил, но тщетными были

Речи — пленнику царь выхода в путь не давал.

Это поняв, промолвил Дедал: «Теперь-то, умелец,

Время тебе показать, в чем дарованье твое.

35 Пусть и море, пусть и суша покорны Миносу,

Пусть ни земля, ни вода нам не откроют пути, —

Небо осталось для нас — рискнем на небесные тропы!

Вышний Юпитер, прости мне дерзновенье мое:

Я не хочу посягать на звездные божьи престолы —

40 Нет нам из рабства пути, кроме пути в небесах!

Ежели Стикс дозволит исход — поплывем и по Стиксу!

Новый пишу я закон смертной природе моей».

Часто беда изощряет умы. Возможно ли верить,

Чтобы шагнул человек ввысь по воздушной тропе?

45 Вот он перо за пером слагает в небесные весла.

Тонкими нитями льна вяжет одно к одному:

Жарко растопленный воск крепит основания перьев:

Вот уж подходит к концу новоизмышленный труд.

Мальчик веселый меж тем и пером забавлялся, и воском.

50 Сам не зная, что в них — снасть для мальчишеских плеч.

«Это, — молвил отец, — корабли для нашего бегства,

Это единственный путь к воле и отчей земле.

Всюду — запоры Миноса, свободен лишь воздух небесный;

Мчись по свободному ввысь, воздух полетом прорви!

55 Пусть, однако, тебя не влечет ни тегейская дева,214

Ни Волопас, ни его спутник с мечом — Орион:

Только за мною одним устремись на полученных крыльях —

Я — впереди, ты — вослед: в этом — спасенье твое!

Если эфирный поток вознесет нас к недальнему солнцу —

60 Знай, не вынесет воск солнечных жарких лучей;

Если же крылья у нас заплещут над самой волною —

То маховое перо взмокнет от влаги морской.

Посередине держись! Лишь бойся недоброго ветра —

Пусть лишь попутный порыв дует в твои паруса».

65 Эти слова говоря, он ладит на мальчика крылья,

Новым движениям плеч учит, как птица птенца;

Сам на свое надевает плечо рукодельные снасти

И в неизведанный путь телом парящим плывет.

Срок полета настал. Отец целуется с сыном,

70 Не высыхает поток слез на отцовских щеках.

Холм был пониже горы, но повыше гладкой равнины —

Здесь для двух беглецов горестный путь начался.

Крыльями движет Дедал, озираясь на крылья Икара,

И не сбиваясь с пути, правит и правит полет.

75 Радует двух беглецов новизна, развеваются страхи.

Мчится отважный Икар, сильным крылом шевеля.

Видит летящих рыбак у воды с дрожащей удою,

Видит, и зыбкую трость в страхе роняет рука.

Наксос, и Парос, и Делос, любезный кларосскому богу,

80 Минули: с левой от них Самос прошел стороны,

С правой виднелся Лебинт и рыбная Астипалея

И подымался из вод остров Калимны лесной.

Вдруг юнец, по пылкости лет опрометчивый ранних,

Выше направил тропу, долу оставил отца;

85 Скрепы расслабились, воск растекся от ближнего солнца,

Ветра не может поймать взмах торопливой руки;

В ужасе он с высоты глядит в просторное море,

В сердце — трепетный страх, ночь наплыла на глаза,

Тает воск, бьет юнец бескрылыми воздух руками.

90 Чувствует смертную дрожь, не в чем опору найти.

Рушится он, крича: «Отец! Отец! Погибаю!» —

И захлестнулись слова темно-зеленой волной.

А злополучный отец (уже не отец!), восклицая:

«Где ты, сын мой Икар? Где, под какой ты звездой?

95 Где ты, Икар?» — вдруг видит в воде плывущие перья…

Кости укрыла земля, имя осталось волне.

Если Минос не сумел удержать человеческих крыльев, —

Мне ли пытаться унять бога крылатого взлет?

Но ошибается тот, кто спешит к гемонийским заклятьям

100 И с жеребячьего лба тонкий снимает нарост,215 —

Чтоб уцелела любовь, не помогут Медеины травы,

Ни заговорный напев ведомых марсам словес.216

Если бы только любовь могли уберечь заклинанья, —

Был бы с Цирцеей — Улисс и с Фасианкой — Ясон.

105 Да и девицам не впрок наводящие бледность напитки:

В души несут они вред и помрачают умы.

Прочь, нечестивые, прочь! Будь любезным, и будешь любимым.

Чтобы любовь заслужить, мало одной красоты.

Будь ты хоть сам Нирей, любимец былого Гомера,

110 Или нежнейший на вид Гилас, добыча наяд,

Чтобы любовь госпожи сохранить и ее не лишиться,

Ты приложи к красоте малую долю ума.

Ведь красота — ненадежная вещь, убывает с годами:

Чем протяженнней она, тем ее сила слабей.

115 Вечно цвести не дано цветам длиннолепестных лилий;

Роза, осыпав красу, сохнет, шипами торча.

Так и в твоих волосах забелеют, красавец, седины,

Так и тебе на лицо борозды лягут морщин.

Дух один долговечен, — да будет тебе он опорой!

120 Он — достоянье твое до погребальных костров.

Не забывай и о том, что для всякой души благотворно

Знание двух языков и благородных наук.

Не был красивым Улисс, а был он красноречивым —

И воспылали к нему страстью богини морей.

125 Ах, сколько раз, сколько раз о поспешном грустила Калипсо,

И говорила, что нет в море дороги гребцу,

Как она вновь и вновь вопрошала о гибели Трои,

Чтобы на разный он лад все говорил об одном!

На берегу стояли они, и снова Калипсо

130 Об одрисийском вожде свой начинала расспрос.

Легким прутом Улисс (был прут в руке у героя)

Все, о чем говорил, изображал на песке.

«Вот, — говорил он, — стена» (рисуя троянские стены),

«Вот река Симоент, вот и палатка моя;

135 Вот и луг (нарисован и луг), обагренный Долоном

В ночь, когда пожелал он гемонийских коней;

Ну, а там стояли шатры ситонийского Реса,

Там я пробрался в ночи, пленных коней уводя».

Так он чертил и чертил, как вдруг волна, разливаясь,

140 Вмиг стирала с песка Трою, шатры и царя.

И говорила богиня: «Ты видишь, как смыла пучина

Столько великих имен, — ей ли доверишь ты плот?»

Не возлагай же надежд на красу ненадежного тела —

Как бы ты ни был красив, что-то имей за душой.

145 Лучше всего привлекает сердца обходительность в людях, —

Грубость, наоборот, сеет вражду и войну.

Ястреба мы ненавидим за клюв его дерзкий и коготь,

И ненавидим волков, хищников робких овец;

Но безопасно от нас кротких ласточек быстрое племя

150 И хаонийский летун, башен высоких жилец.217

Прочь, злоязычная брань, исчезни, вредная ссора!

Сладкие только слова милую нежат любовь.

Жен мужья и жены мужей пусть ссорами гонят,

Словно меж ними в суде длится неконченый спор.

155 Это — супружества часть, в законном приданое браке,

А меж любовников речь ласкова будь и мила.

Вам не закон приказал сойтись к единому ложу —

Силу закона иметь будет над вами Любовь.

Пусть, к приятным словам склоняясь польщенной душою,

160 Будет подруга всегда рада увидеть тебя!

Тех, кто богат, я любви не учу — на что им наука?

Ежели есть, что дарить, — им мой урок ни к чему.

Тот без науки умен, кто может на всякую просьбу

«Вот тебе, молвить, и вот!» — с ним мне тягаться невмочь.

165 Бедным был я, любя, для бедных стал я поэтом;

Нечего было дарить — праздное слово дарил.

Бедный робок в любви, боится недоброго слова,

Бедный такое снесет, что не стерпеть богачу.

Помню, однажды, вспылив, повредил я прическу подруги —

170 Скольких мне дней любви стоила эта гроза!

Я ей рубашку не рвал, а она уверяет, что рвал я, —

Мне же пришлось на свои новую ей покупать.

Умные ученики! Не следуйте нашим ошибкам!

Пусть мой убыточный грех служит уроком для вас.

175 Схватки — на долю парфян, а учтивым подругам несите

Ласки, шутку и мир — все, что питает любовь.

Если подруга в ответ на любовь неприветлива будет —

Будь терпелив и крепись: жди, и смягчится она.

Ветку нагни, и нагнется она, если гнуть терпеливо;

180 Если же с силой нажать, то переломится сук.

Будь терпелив, по теченью плыви через всякую реку,

Ибо пустой это труд — против течения плыть;

Будь терпелив, и ты усмиришь и тигрицу и львицу,

И неповадливый бык шею нагнет под ярмо.

185 Кто неприступнее был Аталанты, охотницы горной?

Но и ее получил сильный заслугою муж.

Часто Миланион под сенью дубравных деревьев

Плакал о доле своей, о непокорной любви;

Часто по слову ее таскал он охотничьи сети,

190 Хаживал на кабанов с пикою наперевес.

Раны знавал он тугой тетивы Гилеева лука —

Но уязвляла его глубже иная стрела.218

Я не гоню тебя следом за ним по рощам Менала,

Можешь сетей не таскать, можешь не трогать копья.

195 Можешь не подставлять свою грудь стремительным стрелам —

Проще и легче завет скромной науки моей!

Я говорю: будь уступчив! Уступки приносят победу.

Все, что придет ей на ум, выполни, словно актер!

Скажет «нет» — скажешь «нет»; скажет «да» — скажешь «да»: повинуйся!

200 Будет хвалить — похвали; будет бранить — побрани;

Будет смеяться — засмейся и ты; прослезится — расплачься;

Пусть она будет указ всем выраженьям лица!

Если захочет играть, бросая квадратные кости, —

Хуже старайся играть, больше старайся платить.

205 Ежели в длинные кости игра219 — то же самое делай:

Чаще выбрасывай «псов», ей уступая игру.

Если, в «разбойники» сев, ты двинешь по линии шашку.220 —

Пусть поскорей твой боец сгинет в стеклянном бою.

Сам держи над своей госпожой развернутый зонтик,

210 Сам расчищай для нее путь в многолюдной толпе.

Если в точеных носилках она — придвинь ей скамейку,

И не стыдись у нее ножку обуть и разуть;

Ежели холодно ей — позабудь, что и сам ты иззябнул,

И на холодной груди ручку замерзшую грей.

215 Нет позора и в том (отрада ведь пуще позора!),

Чтобы своею рукой зеркальце ей подносить.

Тот, кому мачеха дать по плечу не могла супостата,221

Тот, кто небо носил, тот, кто на небо взошел,

Меж ионийских девиц сидел над рабочей корзинкой

220 И, говорят, не стыдясь прял ионийскую шерсть.

Если тиринфский герой покорялся приказу царицы —

Ты ль не возьмешься снести то, что сносил Геркулес?

Коли прикажет тебе госпожа явиться на площадь —

Раньше срока предстань, самым последним уйди.

225 Если велит бежать по делам — беги, не замедли,

Чтоб никакая толпа не задержала тебя.

Ночью ли с пира домой собираясь, раба себе кликнет, —

Будь ей вместо раба, первым являйся на зов.

Шлет ли, уехав, письмо «Приезжай!» — поезжай и не мешкай;

230 Не на чем ехать — беги: лени Амур не простит.

И да не будут помехой тебе ни снега на дорогах,

Ни в нестерпимые дни дышащий жаждою Пес.

Воинской службе подобна любовь. Отойдите, ленивцы!222

Тем, кто робок и вял, эти знамена невмочь.

235 Бурная ночь, дорожная даль, жестокая мука,

Тяготы все, все труды собраны в стане любви.

Будешь брести под дождем, из небесной струящимся тучи.

Будешь, иззябший, дремать, лежа на голой земле.

Если рожденный на Делосе бог, Адметово стадо

240 Пасший, ютился порой под шалашом пастуха, —

Ты ли не примешь того, что сам не отверг дальновержец?

Хочешь остаться любим — всякую спесь позабудь.

Если не будет тебе дороги открытой и ровной,

Если перед тобой дверь заперта на засов —

245 Не устрашись ничего и спускайся во двор прямо с крыши

Или в высоком окне выищи надобный лаз.

Женщина рада бывать причиною смертного риска:

Это им верный залог самой горячей любви.

Ты опасался, Леандр, потерять любимую Геро

250 И, чтоб себя показать, переплывал Геллеспонт.

Нет худого и в том, чтобы льстить рабам и рабыням:

Каждого, кто повидней, надобно ближе привлечь.

Но именам их зови, обращаясь (чего тебе стоит?),

И не гнушайся пожать рабскую руку своей.

255 В день Фортуны, когда о подарке попросит невольник,

Не пожалей для него: право, расход невелик.

Не пожалей и служанке подать в тот праздник, в который

Галлы погибель нашли в брачной одежде рабынь.223

Челядь должна быть с тобой заодно; особенно важен

260 Тот, кто стоит у дверей и перед спальнею спит.

Не предлагаю тебе дарить драгоценных подарков.

Но, небольшие даря, кстати и к месту дари.

В пору, когда урожай гнет ветви и хлебные стебли,

Ты поднеси госпоже сельских корзину плодов,

265 Ты расскажи ей, что ты получил их из ближней усадьбы, —

Хоть на Священной ты их улице в Риме купил, —

Гроздья дари и орехи, столь милые Амариллиде224

(Жаль, что ее на каштан нынче поймать мудрено!),

Можешь послать ей дрозда, а можешь — цветочные цепи,

270 Лишний раз подтвердив верность своей госпоже.

Тем же, в надежде на смерть, подкупают бездетную старость —

Ах, провалиться бы всем, кто опорочил дары!

Напоминать ли о том, чтобы льстить ей, стихи сочиняя?

Плохо только одно: песни теперь не в чести.

275 Все похвалят стихи, но все пожелают подарка —

Грубый милее богач, чем неимущий поэт.

Истинно, век наш есть век золотой! Покупается ныне

Золотом — почесть и власть, золотом — нежная страсть.

Если с пустыми руками придешь ты, питомец Камены,

280 Будь ты хоть сам Гомер — выставлен будешь, Гомер.

Все же, хоть мало, а есть на земле и ученые девы,

Да и невежды порой рады учеными слыть.

Тех и других в стихах прославляй! За сладкое слово,

Плохо ли, хорошо ль, всякая песня сойдет.

285 Стоит прободрствовать ночь, сочиняя красавице песню:

Вдруг да увидит в стихах хоть невеликий, а дар?

Далее: если ты сам замыслил какое-то дело,

Пусть и подруга твоя кстати попросит о нем.

Если кому из твоих рабов обещал ты свободу —

290 Пусть припадает, моля, чтоб заступилась она.

Снять ли оковы с раба, отменить ли его наказанье —

Все, что делаешь ты, делаешь ты для нее.

Ей — почет, а польза — тебе, и ты не в убытке:

Пусть насладится она ролью большой госпожи!

295 Чтоб оставаться с тобой, должна твоя женщина помнить,

Что от ее красоты стал ты совсем без ума.

Если в тирийском она — похвали тирийское платье,

В косском ли выйдет к тебе — косское тоже к лицу;225

Ежели в золоте вся, то сама она золота краше,

300 Если закутана в шерсть — молви: «Чудесная шерсть!»

Если предстанет в рубашке одной — вскричи: «Я пылаю!»

И осторожно добавь: «А не простудишься ты?»

Если пробор в волосах — не надобно лучшей прически;

Если она завита — честь и хвала завиткам.

305 Пляшет? Хвали ее руки. Поет? Хвали ее голос.

Кончила петь и плясать? Громко об этом жалей.

Самое ложе любви и самые радости ночи,

Все, что любезно вдвоем, — все это можно хвалить.

Пусть она будет мрачней и жесточе Медузы Горгоны —

310 Слыша такие слова, станет мила и нежна.

Только следи, чтоб она твоего не открыла притворства,

И выраженьем лица не опрокинь своих слов!

Скроешь искусство свое — молодец; а выдашь — досадуй:

Веры тебе поделом с этой не будет поры.

315 Часто в осенние дни, когда наливаются гроздья,

Пурпурным крася вином лучшее время в году,

То вдруг нажмут холода, то снова распустится лето,

И переменчивый жар тяготой тело томит.

Пусть подруга твоя останется в добром здоровье!

320 Если же сляжет она, чувствуя воздух больной, —

Тут-то тебе и явить всю любовь твою, всю твою верность,

Тут-то и сеять тебе севы для будущих жатв!

Не поддавайся тоске, на докучные глядя капризы,

Все, что позволит она, делай своею рукой.

325 Дай ей слезы увидеть твои, поцелуем не брезгуй,

Дай пересохшим губам влажной коснуться щеки:

К богу взывай, но громче взывай, чтоб она услыхала:

Чаще рассказывай ей благополучные сны;

Дряхлую бабку найми к очищению ложа и дома

330 С серой и птичьим яйцом в горстке трясущихся рук,226 —

Все заботы твои оставят хорошую память:

Многим открыли они путь к завещаньям чужим.

Только и здесь ты сумей соблюсти в усердии меру —

Возле больной суетясь, и опостылеть легко.

335 Не говори ей: «Не ешь!», не подсовывай снадобий горьких —

Пусть твой соперник и враг это возьмет на себя.

Ветер, от берега вея, увел тебя в дальнее море —

Здесь парусам корабля надобен ветер иной.

Снову любовь некрепка, но привычка ей будет опорой:

340 Дай ей пищу и срок — станет крепка и сильна.

Бык, ужасный тебе, к тебе же ласкался теленком,

Дуб, под которым лежишь, тонким тянулся ростком;

Мал бывает родник, но куда ручеек ни польется,

Станет полней и полней, новые воды приняв.

345 Пусть же подруга привыкнет к тебе: привычка всесильна!

Ради привычки такой не поленись поскучать!

Пусть она видит и пусть она слышит тебя постоянно,

Ночью и днем перед ней пусть твое будет лицо.

А как уверишься в том, что она без тебя затоскует.

350 Что и вдали от нее будешь по-прежнему мил. —

Тут-то и отдых устрой. Отдохнувши, земля урожайней,

И пересохшим полям в радость бывают дожди.

Рядом дыша с Демофонтом, Филлида о нем не страдала,

А как отчалил он вдаль, — вспыхнула жарким огнем.

355 Дальним скитаньем Улисс тревожил тоску Пенелопы,

И, Лаодамия, твой был вдалеке Филакид.

Но берегись, не просрочь! Угасают со временем страсти,

Дальний забудется друг, новая встанет любовь.

Чтобы утешить печаль о далеком своем Менелае,

360 Пала Елена в ночи гостю на жаркую грудь.

Ах, Менелай, до чего же ты глуп! Одиноко уехав,

Ты оставляешь в дому гостя с женою вдвоем!

Лучше бы ястребу ты, обезумев, доверил голубок,

Лучше бы горным волкам предал овчарню свою.

365 Нет на Елене греха! Не преступен ее соблазнитель!

Он поступил, как любой, — так поступил бы и ты.

Ты ее сделал изменницей, дав им и время и место,

Ты ей указывал путь — и понимала она.

Правда: ведь муж далеко, а гость обходительный близко,

370 И на постели пустой страшно одной ночевать.

Думай, как хочешь, Атрид, а по мне, так Елена невинна:

То, что покладистый муж дал ей, она приняла.

Но ни коричневый вепрь, застигнутый в яростном гневе,

Молниеносным клыком рвущий ретивых собак,

375 Ни над сосущими львятами мать их, безгривая львица,

Ни под неловкой пятой змейка, таящая яд,

Так не бывают страшны, как страшна, услыхав об измене

Женщина в гневе своем: сердцем и взглядом горя.

Рвется к огню и мечу, забывает стыдливость и чинность,

380 Словно почуяв удар от Аонийских рогов.

Вот Фасианка — она, по-варварски мстя за измену,

Кровью любимых детей брачный омыла позор.

Вот и другая жестокая мать — ты ласточку видишь.227

Кровь у нее запеклась вечным клеймом на груди.

385 Так расторгает любовь крепчайшие скрепы и связи, —

Вот почему для мужчин эта опасна вина.

Но не подумай, что мой приговор: «Будь верен единой», —

Боже тебя сохрани! Это и в браке невмочь.

Нет: но резвясь, умейте таить свои развлеченья:

390 Ежели грех за душой — право, молва ни к чему.

И не дари подарков таких, чтобы стали приметой,

И постоянного дня не отводи для измен,

И, чтоб тебя не сумели застичь в знакомом приюте,

Разным подругам для встреч разное место назначь.

395 А сочиняя письмо, перечитывай каждую строчку:

Женщины видят в словах больше, чем сказано в них.

Да, удар за удар воздает, сражаясь, Венера,

И заставляет терпеть, что претерпела сама.

Жил при супруге Атрид, и была непорочна супруга,

400 Только по мужней вине злою преступницей став.

Слух до нее доходил и про Хрисову дочь, о которой

Тщетно отец умолял, лавры повязкой овив,

Слух доходил и о горе твоем, Лирнессийская дева,

Чей обернулся увод стыдной задержкой войны;

405 Все же это был слух, а Кассандра явилась воочью —

Сам победитель своей пленницы пленником был.

Тут-то Тиндарова дочь и открыла Фиестову сыну

Сердце и ложе свое — тут-то и грянула месть.228

Сколько, однако, греха ни скрывай, всего ты не скроешь;

410 Но и попавшись врасплох, все отрицай до конца.

Будь не более ласков и льстив, чем бываешь обычно:

Слишком униженный вид — тоже ведь признак вины.

Но не жалей своих сил в постели — вот путь к примиренью!

Что у Венеры украл, то вороти ей сполна.

415 Многим известен совет: принимать сатурейские травы,

Вредные травы: по мне, это опаснейший яд;

Или советуют с перцем принять крапивное семя,

Или растертый пиретр во многолетнем вине;

Но не желает таких побуждений к любовным утехам

420 Та, чью обитель хранит тень Эрицинских холмов.

Белый ешь пеласгийский чеснок Алкафоевых севов

И бередящую ешь травку из наших садов;

Мед с Гиметтской горы не вредит, полезны и яйца,

И помогает орех с веток колючей сосны.229

425 Но перестань, Эрато, вникать в ведовскую ученость!

Ближе лежат рубежи бегу квадриги моей.

Я говорил тебе, как утаить от подруги измену,

Я же теперь говорю, как показать ее въявь.

Не торопись меня обвинять в легкомыслии вздорном —

430 Ведь и ладью по волнам разные ветры несут:

То нас фракийский Борей, то Эвр подгоняет восточный,

То под полотнищем Нот, то заполощет Зефир.

Или взгляни, как на конских бегах то отпустит возница

Вожжи, то, вновь натянув, сдержит летящих коней!

435 Женщины есть и такие, кому наша преданность в тягость:

В них угасает любовь, если соперницы нет.

Изнемогает порою душа, пресытившись счастьем,

Ибо не так-то легко меру в довольстве хранить.

Словно огонь, в горенье своем растративший силы,

440 Изнемогая, лежит, скрывшись под пеплом седым,

Но поднеси ему серы — и новым он пламенем вспыхнет,

И засияет опять ярко, как прежде сиял, —

Так и душа замирает порой в нетревожимой лени:

Острым кресалом ударь, чтоб разгорелась любовь!

445 Пусть изведает страх, пусть теплая станет горячей.

Пусть побледнеет в лице, мнимой измены страшась!

О, четырежды счастливы, о, неисчетно блаженны

Те, чья обида могла милую деву задеть,

Чтобы она, об измене твоей услыхав боязливо,

450 Бедная, пала без чувств, бледная, пала без слов!

Мне бы такую любовь, чтоб, ревнуя, меня не жалела,

Чтобы ногтями рвалась и к волосам и к щекам,

Чтобы взглянула — и в плач, чтоб яростным взором сверкала,

Чтоб ни со мной не могла, ни без меня не могла!

455 Спросишь, а долго ли ей о тебе стенать и метаться?

Нет: подолгу томясь, слишком накопится гнев.

Ты ее пожалей, обвей ее белую шею,

Пусть она, плача, к твоей жаркой приникнет груди;

Слезы уйми поцелуем, уйми Венериной лаской —

460 Так, и только так, миром закончится брань.

Вволю побуйствовать дай, дай ненависть вылить воочью

И укроти ее пыл миром на ложе утех.

Там — согласия храм, там распря слагает оружье,

Там для блага людей в мир рождена доброта.

465 Так, побранясь, голубок и голубка сольются устами

И заворкуют вдвоем, нежную ласку суля.

В первоначальные дни все смешано было в природе:

Звезды, море, земля — все это было одно.

Время, однако, пришло, и хаос разъялся бесплодный:

470 Небо взошло над землей, сушу вода облегла,

Лес населило зверье, воздух принял летучую птицу,

Стаи чешуйчатых рыб скрылись в текучей воде.

Род человечий тогда бродил по степям одиноким,

Грубым телом могуч, полон нетраченых сил:

475 Лес ему — дом, трава ему — корм, листва ему — ложе;

И человека не мог, встретясь, узнать человек.

Но, говорят, укротила любовь их дикие души —

Там, где друг с другом сошлись женский и мужеский род.

Что они делали, в том ненадобен был им наставник:

480 И без науки любовь сладкий вершила их труд.

Птица с птицей в любви; меж рыб, в пучинах живущих,

Для обоюдных услад самка находит самца;

Лань за оленем идет; змея пленяется змеем;

Даже собаку и пса вяжет любовная связь;

485 Рада барану овца; быком наслаждается телка;

Для плосконосой козы сладок нечистый козел:

И за своим жеребцом кобылица, беснуясь, несется

Через просторы полей и преграждающих рек.

490 Будь же смелей! Чтобы боль укротить красавицы гневной,

Из всевозможных лекарств лучшее есть при тебе.

Это лекарство сильней Махаоновых зелий целебных.

Чем прогневил госпожу, тем же прощенье добудь.

Так я пел мою песнь; вдруг вижу я лик Аполлона,

Вижу, касается он лиры своей золотой;

495 Лавры в простертой руке, и лавром увенчан священный

Лоб: певец и пророк взорам моим предстоит.

И возвещает он так: «Шаловливый наставник влюбленных!

Путь питомцев своих к храму направь моему,

К храму, где письмена, по всему знаменитые миру,

500 Всем приходящим гласят: всяк да познает себя!230

Только познавший себя умеет любить умудренно,

Только ему и дано вымерить труд по плечу.

Кто от природы красив, пускай красотой щеголяет,

В ком благородный загар — плечи умей показать,

505 Кто хорошо говорит, тот не будь молчаливым в собранье,

Петь ли умеешь — так пой, пить ли умеешь — так пей!

Только оратор пускай не вставляет речей в разговоры

И полоумный поэт не произносит стихов».

Так заповедует Феб — покорствуйте Фебовой воле!

510 Только правдивая речь льется из божеских уст.

Я же продолжу свой путь — чтобы ты, умудренный любовник,

Нашу науку познав, с верной добычей ушел.

Нам не всегда борозда возвращает посевы сторицей,

И не всегда кораблям веет попутный Зефир:

515 Радостей мало дано, а горестей много влюбленным —

Будь же готов претерпеть все, что тебе предстоит!

Сколько над Гиблою пчел,231 сколько зайцев на горном Афоне,

Сколько синих маслин древо Минервы дарит,232

Сколько на взморье песка, столько муки в любовной заботе —

520 Желчью напоены жала, язвящие нас.

Вот тебе говорят: «Ее нет», — а ты ее видел.

Что же, не верь глазам и восвояси ступай.

Вот, обещав тебе ночь, заперла она дверь перед носом —

Так у порога в грязи целую ночь и лежи.

525 Лгунья рабыня и та, оглядев тебя взглядом надменным,

Спросит: «Кто там залег, дом наш в осаде держа?»

Что ж, к косякам и к красавице злой обращай свои просьбы

И, расплетя свой венок, розы рассыпь на порог.

Скажет: «Приди», — ты придешь, а скажет: «Уйди», — уберешься,

530 Ты ведь не грубый мужик, чтоб докучать ни за что!

Разве приятно тебе услыхать: «Какой ты несносный!»?

Нет, уж лучше терпеть: жди и дождись своего.

А до поры не считай за позор ни брань, ни побои,

И, перед милой склонясь, нежные ножки целуй.

535 Хватит с меня мелочей! Великого сердце взыскует.

Высшую песнь завожу: люди, внимайте певцу!

Пусть непомерен мой труд — в непомерном рождается подвиг!

Только великих трудов хочет наука моя.

Видишь соперника — будь терпелив: и победа твоею

540 Станет, и ты, победив, справишь победный триумф.

Это не смертный тебе говорит, а додонское древо:233

Верь, из уроков моих это главнейший урок.

Милой приятен соперник? Терпи. Он ей пишет? Пусть пишет.

Пусть, куда хочет, идет: пусть, когда хочет, придет.

545 Так и законный супруг угождает законной супруге,

И помогает ему, нежно присутствуя, сон.

Сам я, увы, признаюсь, в искусстве таком неискусен,

Сам в науке моей тут я плохой ученик.

Как? У меня на глазах соперник кивает подруге,

550 Я же терпи и не смей выразить праведный гнев?

Поцеловал ее друг, а я от этого в ярость, —

Ах, какой я подчас варвар бываю в любви!

Дорого, дорого мне обходилось мое неуменье —

Право, умней самому друга к подруге ввести!

555 Ну, а лучше всего не знать ничего и не ведать,

Чтоб не пришлось ей скрывать вымыслом краску стыда.

Нет, не спешите подруг выводить на чистую воду;

Пусть грешат и, греша, верят, что скрыты грехи.

Крепнет любовь у изловленных: те, что застигнуты вместе,

560 Рады и дальше делить общую участь свою.

Всем на Олимпе знаком рассказ о том, как когда-то

Марс и Венера вдвоем пали в Вулканову сеть.

Марс-отец, обуянный к Венере безумной любовью,

Из рокового бойца нежным любовником стал.

565 И не отвергла его, не была жестокой и грубой

К богу, ведущему в бой, та, что нежней всех богинь.

Ах, как часто она, говорят, потешалась над мужем,

Над загрубелой рукой и над хромою стопой!

Сколько раз перед Марсом она представляла Вулкана!

570 Это ей было к лицу: прелесть мила в красоте.

Но поначалу они умели скрывать свои ласки

И в осторожном стыде прятали сладость вины.

Солнце о них донесло — возможно ли скрыться от Солнца?

Стала измена жены ведома богу огня.

575 Солнце, Солнце! зачем подавать дурные примеры?

Есть и молчанью цена — рада Венера платить.

Мульцибер234 тайную сеть, никакому не зримую оку,

Петля за петлей сплетя, вскинул на ложе богов.

К Лемносу вымышлен путь; любовники мчатся к объятью

580 И в захлестнувшем силке оба, нагие, лежат.

Муж скликает богов; позорищем пленные стали;

Трудно богине любви слезы в глазах удержать.

Ни заслонить им глаза от стыда, ни скромную руку

Не поднести на беду к самым нескромным местам.

585 Кто-то, смеясь, говорит: «Любезный Марс-воеватель,

Если в цепях тяжело, то поменяйся со мной!»

Еле-еле Вулкан разомкнул их по просьбе Нептуна;

Мчится Венера на Кипр; мчится во Фракию Марс.235

С эти-то пор что творилось в тиши, то творится открыто:

590 Ты, Вулкан, виноват в том, что не стало стыда!

Ты ведь и сам уж не раз признавался в своем неразумье,

Горько жалея, что так был и умен и хитер.

Помните этот запрет! Запретила влюбленным Диона

Против других расставлять сети, знакомые ей!

595 Не замышляйте ж и вы на соперника хитростей тайных

И не покрывайте письмен, писанных скрытной рукой.

Пусть вступившие в брак, освященный огнем и водою,236

Пусть их ловят мужья, ежели сами хотят!

Я же повторно клянусь, что пишу лишь о том, что законно,

600 И что замужней жене шутка моя не указ.

Кто невегласам раскрыть посмеет святыни Цереры

Или таимый обряд самофракийских жрецов?237

Невелика заслуга молчать о том, что запретно,

Но велика вина этот нарушить запрет.

605 Ах, поделом, поделом нескромный терзается Тантал

Жаждой в текучей воде меж неприступных плодов!

Пуще всего Киферея велит хранить свои тайны:

Кто от природы болтлив, тот да не близится к ней!

Не в заповедных ларцах Кипридины таинства скрыты,

610 В буйном они не гремят звоне о полую медь,238 —

Нет, между нами они, где сошлись человек с человеком,

Но между нами они не для показа живут.

Даже Венера сама, совлекши последние ткани.

Стан наклоняет, спеша стыд свой ладонью затмить.

615 Только скотина скотину у всех на глазах покрывает,

Но и от этой игры дева отводит глаза.

Нашей украдке людской запертые пристали покои,

Наши срамные места скрыты под тканью одежд:

Нам соблазнителен мрак и сумрак отраден туманный —

620 Слишком ярок для нас солнцем сверкающий день.

Даже и в те времена, когда от дождя и от зноя

Крыши не знал человек, ел под дубами и спал, —

Даже тогда сопрягались тела не под солнечным небом:

В рощах и гротах искал тайны пещерный народ.

625 Только теперь мы в трубы трубим про ночные победы,

Дорого платим за то, чтоб заслужить похвальбу.

Всякий и всюду готов обсудить любую красотку,

Чтобы сказать под конец: «Я ведь и с ней ночевал!»

Чтоб на любую ты мог нескромным показывать пальцем,

630 Слух пустить о любой, срамом любую покрыть,

Всякий выдумать рад такое, что впору отречься:

Если поверить ему — всех перепробовал он!

Если рукой не достать — достанут нечистою речью,

Если не тронули тел — рады пятнать имена.

635 Вот и попробуй теперь, ненавистный влюбленным ревнивец,

Деву держать взаперти, на сто затворов замкнув!

Это тебя не спасет: растлевается самое имя,

И неудача сама рада удачей прослыть.

Нет, и в счастливой любви да будет язык ваш безмолвен,

640 Да почивает на вас тайны священный покров.

Больше всего берегись некрасивость заметить в подруге!

Если, заметив, смолчишь, — это тебе в похвалу.

Так Андромеду свою никогда ведь не звал темнокожей

Тот, у кого на стопах два трепетали крыла;

645 Так Андромаха иным полновата казалась не в меру —

Гектор меж всеми один стройной ее находил.

Что неприятно, к тому привыкай: в привычке — спасенье!

Лишь поначалу любовь чувствует всякий укол.

Свежую ветку привей на сук под зеленую кожу —

650 Стоит подуть ветерку, будет она на земле;

Но погоди — и окрепнет она, и выдержит ветер,

И без надлома снесет бремя заемных плодов.

Что ни день, то и меньше в красавице видно ущерба:

Где и казался изъян, глядь, а его уж и нет.

655 Для непривычных ноздрей отвратительны шкуры воловьи,

А как привыкнет чутье — сколько угодно дыши.

Скрасить изъян помогут слова.239 Каштановой станет

Та, что чернее была, чем иллирийская смоль;

Если косит, то Венерой зови; светлоглаза — Минервой;

660 А исхудала вконец — значит, легка и стройна;

Хрупкой назвать не ленись коротышку, а полной — толстушку,

И недостаток одень в смежную с ним красоту.

Сколько ей лет, при каких рождена она консулах, — это

Строгий должен считать цензор,240 а вовсе не ты;

665 И уж особенно — если она далеко не в расцвете

И вырывает порой по волоску седину.

Но и такою порой и порой еще более поздней

Вы не гнушайтесь, юнцы: щедры и эти поля!

Будет срок — подкрадется и к вам сутулая старость;

670 Так не жалейте трудов в силе своей молодой!

Или суда по морям, или плуги ведите по пашням,

Или воинственный меч вскиньте к жестоким боям,

Или же мышцы, заботу и труд сберегите для женщин:

Это ведь тоже война, надобны силы и здесь.

675 Женщина к поздним годам становится много искусней:

Опыт учит ее, опыт, наставник искусств.

Что отнимают года, то она возмещает стараньем;

Так она держит себя, что и не скажешь: стара.

Лишь захоти, и такие она ухищренья предложит,

680 Что ни в одной из картин столько тебе не найти.

Чтоб наслажденья достичь, не надобно ей подогрева:

Здесь в сладострастье равны женский удел и мужской.

Я ненавижу, когда один лишь доволен в постели

(Вот почему для меня мальчик-любовник не мил),

685 Я ненавижу, когда отдается мне женщина с виду,

А на уме у нее недопряденная шерсть;

Сласть не в сласть для меня, из чувства даримая долга, —

Ни от какой из девиц долга не надобно мне!

Любо мне слышать слова, звучащие радостью ласки,

690 Слышать, как стонет она: «Ах, подожди, подожди!»

Любо смотреть в отдающийся взор, ловить, как подруга,

Изнемогая, томясь, шепчет: «Не трогай меня!»

Этого им не дает природа в цветущие годы,

К этому нужно прийти, семь пятилетий прожив.

695 Пусть к молодому вину поспешает юнец торопливый —

Мне драгоценнее то, что из старинных амфор.

Нужно платану дозреть, чтобы стал он защитой от солнца,

И молодая трава колет больнее ступню.

Ты неужели бы мог предпочесть Гермиону Елене,

700 И неужели была Горга241 красивей, чем мать?

Нет: кто захочет познать утехи поздней Венеры,

Тот за усилье свое будет стократ награжден.

Но наконец-то вдвоем на желанном любовники ложе:

Муза, остановись перед порогом Любви!

705 И без тебя у них потекут торопливые речи,

И для ласкающих рук дело найдется легко.

Легкие пальцы отыщут пути к потаенному месту.

Где сокровенный Амур точит стрелу за стрелой.

Эти пути умел осязать в своей Андромахе

710 Гектор, ибо силен был он не только в бою;

Эти пути могучий Ахилл осязал в Брисеиде

В час, как от ратных трудов шел он на ложе любви.

Ты позволяла себя ласкать, Лирнессийская дева,

Пальцам, покрытым еще кровью фригийских бойцов;

715 Или, быть может, тебе, сладострастная, это и льстило —

Чувствовать телом своим мощь победительных рук?

Но не спеши! Торопить не годится Венерину сладость:

Жди, чтоб она, не спеша, вышла на вкрадчивый зов.

Есть такие места, где приятны касания женам;

720 Ты, ощутив их, ласкай: стыд — не помеха в любви.

Сам поглядишь, как глаза осветятся трепетным блеском,

Словно в прозрачной воде зыблется солнечный свет,

Нежный послышится стон, сладострастный послышится ропот,

Милые жалобы жен, лепет любезных забав!

725 Но не спеши распускать паруса, чтоб отстала подруга,

И не отстань от нее сам, поспешая за ней:

Вместе коснитесь черты! Нет выше того наслажденья,

Что простирает без сил двух на едином одре!

Вот тебе путь, по которому плыть, если час безопасен,

730 Если тревожащий страх не побуждает: «Кончай!»

А пред угрозой такой — наляг, чтобы выгнулись весла,

И, отпустив удила, шпорой коня торопи.

Труд мой подходит к концу. Вручите мне, юные, пальму,

И для душистых кудрей миртовый свейте венок!

735 Был Подалирий велик врачевством меж давних данаев,

Мощною дланью — Ахилл, Нестор — советным умом,

Чтеньем в грядущем — Калхант, мечом и щитом — Теламонид,

Автомедонт — при конях, я же — в Венере велик.

Юные, ваш я поэт! Прославьте меня похвалою,

740 Пусть по целой земле имя мое прогремит!

Вам я оружие дал, как Вулкан хромоногий — Ахиллу:

Как победил им Ахилл, так побеждайте и вы.

Но не забудь, победитель, повергнув под меч амазонку,

В надписи гордой сказать: «Был мне наставник Назон».

745 Но за мужами вослед о науке взывают и девы.

Вам я, девы, несу дар моих будущих строк.

Книга третья

Дал я данайцам разить амазонок, теперь амазонкам,

Пентесилея242, твоим должен я вверить мечи.

Равными будьте в борьбе, а победу укажет Диона

И легкокрылый Амур, в миг облетающий мир.

5 Несправедливо идти с оружием на безоружных,

И недостойны мужчин лавры подобных побед.

Может быть, скажут: «Зачем волчицу вести на овчарню

И ядовитой змее новый указывать яд?»

Это не так; не спешите же многих винить за немногих,

10 Каждой женщине будь честь по заслугам ее.

Да, и младший Атрид, и старший Атрид, без сомненья,

Могут Елену винить и Клитемнестру винить;

Да, Оиклид243 по вине Эрифилы, рожденной Талаем,

Сам живой, на живых к мертвым спустился конях;

15 Но Пенелопа ждала, далекому верная мужу,

Десять битвенных лет, десять скитальческих лет;

Но Филакиду жена попутчицей стала в кончине

И за супругом вослед в юных угасла годах;

Но в пагасейском дому спасла Феретова сына

20 И заменила жена мужа на смертном одре;244

Но: «Не покинь, Капаней! Прах с прахом смешаем!» —

Так Ифиада245, всходя на погребальный костер.

Слово само «добродетель» есть женского рода и вида —

Так мудрено ль, что она женскому роду близка?

25 Впрочем, подобным сердцам не надобна наша наука,

И не настолько велик парус на нашем челне:

Лишь о нетрудной любви говорится в моих наставленьях —

Женщинам это урок, как сохранить им любовь.

Женщине лук не с руки, не жжет она факелом ярым:

30 Женские стрелы с трудом ранят мужские сердца.

Част в мужчинах обман, но редок в юных подругах —

Как ни старайся, тебе не за что их упрекнуть.

Это Ясон обманул детей своих мать, Фасианку,

Ибо в объятья свои новую принял жену!

35 Из-за тебя, Тесей, Ариадна лежала, страдая,

Там, на пустом берегу, снедью для чаек морских!

Спросишь про Девять путей, откуда такое названье?

Скажут: Филлиду любя, рощи рыдали о ней!

Гость, который в молве слывет образцом благочестья,

40 Меч Элиссе вручив, сам ее бросил на меч!

В чем причина всех бед? Науки любить вы не знали!

Вы не учились, а страсть только наукой крепка.

Быть бы в неведенье вам и досель, — но вот Киферея,

Вдруг предо мною представ, мне заповедала так:

45 «Чем виноваты, скажи, злополучные девы и жены,

Что безоружный их сонм предан оружью мужчин?

Были наукой мужчин две тобой сочиненные книги —

Ныне наука твоя женщинам помощью будь.

Помнишь, как древний певец, позором ославив Елену,

50 Вскоре пропел ей хвалу, пущую славу стяжав?246

Ты уж давно мне знаком — так избавь от страданий красавиц.

И благодарностью их счастлив ты будешь вовек».

Эти промолвив слова, богиня, венчанная миртом,

Мне, певцу, подала семя и лист из венка.

55 Благоговейно их взяв, я восчувствовал божию силу:

Светом эфир просиял, бремя упало с души.

Дар мой — дар божества! Поспешайте же, девы, к уроку,

Ежели вам не в запрет званья, законы и стыд.

Не забывайте, что вас ожидает грядущая старость —

60 Дорого время любви, даром не тратьте ни дня.

Радуйтесь жизни, пока в цвету весенние годы:

Время быстрее бежит, чем торопливый поток.

Ни миновавшей волны не воротит речное теченье,

Ни миновавшего дня времени бег не вернет.

65 Пользуйся, годы не ждут, скользя в легкокрылом полете:

Радости ранней поры поздней порой не придут.

Эти седые кусты я видел в фиалковом цвете,

С этих колючих шипов рвал я цветы для венка.

Ты, что нынче строга к влюбленным поклонникам, вспомни:

70 Горько старухою стыть на одиноком одре!

Не затрещит твоя дверь под напором ночного гуляки,

Не соберешь поутру россыпи роз под окном.

Ах, как легко, как легко морщины ложатся на кожу,

Как выцветает у нас нежный румянец лица!

75 Прядь, о которой клялась ты: «Была она с детства седою!» —

Скоро по всей голове густо пойдет сединой.

Змеи старость свою оставляют в сброшенной коже,

Вместе с рогами олень ношу снимает годов:

Только нам облегчения нет в непрерывных утратах —

80 Рвите же розы, пока в прах не опали они!

Да и рождая детей, становится молодость старше:

Жатву за жатвой даря, изнемогают поля.

Разве стыдится Луна латмийского Эндимиона?

Разве позорен Кефал розовоперстой Заре?

85 Та, от кого рождены Эней и Гармония миру,

Разве досель не грустит об Адонисе-ловце?

Смертные жены, для вас пример указуют богини:

Не отвечайте же «нет» жадным желаньям мужским!

Страшно обмана? Зачем? Все ваше останется с вами:

90 Не убывает оно, сколько его ни бери.

Сточится сталь сошника, обкатаются камни о камни,

Но не иссякнет одно — то, чем дается любовь.

Разве кто запретит огню от огня зажигаться

Или возьмет под замок воду в пучинах морей?

95 Так почему же твердит красавица другу: «Не надо»?

Надо ли воду жалеть, ежели вдоволь воды?

Я не к тому ведь зову, чтобы всем уступать без разбора,

Я лишь твержу: не скупись! Твой безубыточен дар.

В дальнем пути мой корабль ожидает неслабого ветра,

100 А для начала пути в пользу и легкий Зефир.

Это начало — уход за собой. На ухоженной пашне

Всюду щедрее зерно, в грозди ухоженной — хмель.

Божий дар — красота; и если прикинуть без лести,

То ведь придется признать: дар этот есть не у всех.

105 Нужен уход красоте, без него красота погибает,

Даже если лицом схожа с Венерой самой.

Если красавицы давних времен за собой не следили,

Были причиной тому грубые вкусы мужей.

Ежели толстый хитон случалось надеть Андромахе,

110 Что из того? У нее муж был суровый боец.

Разве могла бы жена, разубравшись, предстать пред Аяксом,

Перед Аяксом, чей щит семь покрывали быков?

Век простоты миновал. В золотом обитаем мы Риме,

Сжавшем в мощной руке все изобилье земли.

115 На Капитолий взгляни; подумай, чем был он, чем стал он:

Право, как будто над ним новый Юпитер царит!

Курия стала впервые достойной такого сената, —

А когда Татий царил, хижиной утлой была:

Фебу и нашим вождям засверкали дворцы Палатина247

120 Там, где прежде поля пахотных ждали волов.

Пусть другие поют старину, я счастлив родиться

Ныне, и мне по душе время, в котором живу!

Не потому, что земля щедрей на ленивое злато,

Не потому, что моря пурпуром пышным дарят,

125 Не потому, что мраморы гор поддаются железу,

Ее потому, что из волн крепкий возвысился мол, —

А потому, что народ обходительным стал и негрубым,

И потому, что ему ведом уход за собой.

Так не вдевайте же в уши себе драгоценные камни,

130 Те, что в зеленой воде черный находит индус;

Не расшивайте одежд золотыми тяжелыми швами —

Роскошь такая мужчин не привлечет, а спугнет.

Нет, в красоте милей простота. Следи за прической —

Здесь ведь решает одно прикосновенье руки! —

135 И не забудь, что не все и не всех одинаково красит:

Выбери то, что к лицу, в зеркало глядя, проверь.

К длинным лицам идет пробор, проложенный ровно:

У Лаодамии так волос лежал без прикрас.

Волосы в малом пучке надо лбом и открытые уши —

140 Эта прическа под стать круглому будет лицу.

Можно на оба плеча раскинуть далекие кудри,

Как их раскидывал Феб, лиру певучую взяв;

Можно связать их узлом на затылке, как дева Диана,

Что, подпоясав хитон, гонит лесное зверье;

145 Этой к лицу высокий начес, чем пышнее, тем лучше,

Та — волосок к волоску пряди уложит плотней;

Этой будет хорош черепаховый гребень Киллены248,

Той — широкий поток вольных волнистых волос.

Но как нельзя на ветвистом дубу желудей перечислить,

150 Пчел на Гиблейских лугах, зверя в Альпийских горах,

Так нельзя перечесть, какие бывают прически —

С каждым новым мы днем новые видим вокруг!

А для иных хороша и небрежность: чтоб ты причесалась

Утром сегодня — но пусть кажется, будто вчера!

155 Так безыскусно искусство. Такою увидел Иолу

И произнес Геркулес: «Вот оно, счастье мое!»

Вакх такою тебя вознес на свою колесницу,

Дева Кносской земли, в кликах сатиров своих.

О, как природа щедра к красоте и девичьей и женской,

160 Сколько дает она средств всякий урон возместить!

Этого нам не дано, мужчинам, и жадная старость

Нам обнажает чело, словно деревья Борей.

Ну, а у женщины есть для седин германские травы,

Соком которых она станет темней, чем была;

165 Женщина может купить накладные густейшие кудри

И по доступной цене сделать чужое своим;

В этом не видят они никакого стыда, и торговля

Бойко идет на глазах у Геркулеса и Муз.249

Нужно ли мне говорить и о платье? И здесь бесполезно

170 И золотое шитье, и финикийский багрец.

Право, безумно таскать на себе все свое состоянье,

Ежели столько вокруг красок дешевле ценой!

Вот тебе цвет прозрачных небес в безоблачный полдень,

В час, когда солнечный Австр не угрожает дождем;

175 Вот тебе цвет святого руна, на котором когда-то

Фрикс и Гелла спаслись от раздраженной Ино;

Вот тебе ткань, чей цвет — как волна,250 чье имя — морское,

Верю, одеты в нее нимфы в пучинах зыбей;

В этой сияет шафран (не таким ли сияет шафраном

180 Росной Авроры восход на светоносных конях?);

В этой — пафосские мирты,251 а в той — белоснежные розы,

Та — аметистом цветет, та — журавлиным пером;

Не позабыт ни миндаль, ни твой, Амариллида, желудь,

Воск пчелиный — и тот ткани название дал.

185 Сколько рождает цветов весною земля молодая,

Сонную зиму прогнав, каждой лозою цветя, —

Столько и больше того есть красок на женских одеждах,

Только умей распознать, что кому больше к лицу.

Белой коже — черная ткань: такова Брисеида —

190 В черной одежде ее быстрый похитил Ахилл.

Темной коже — белая ткань: прекрасная в белом,

Так на скалистый Сериф вышла Кефеева дочь…252

Я уж хотел продолжать, чтобы потом не пахли подмышки.

И чтобы грубый не рос волос на крепких ногах, —

195 Но ведь уроки мои не для женщин Кавказских ущелий

И не для тех, чьи поля поит мизийский Каик!253

Право, тогда почему не добавить бы: чистите зубы

И умывайте лицо каждое утро водой?

Сами умеете вы румянец припудривать мелом,

200 Сами свою белизну красите в розовый цвет.

Ваше искусство заполнит просвет меж бровью и бровью,

И оттенит небольшой мушкою кожу щеки.

Нет ничего дурного и в том, чтоб подкрашивать веки

В нежный пепельный цвет или в киднийский шафран.254

205 Есть у меня о таких предметах особая книга,255 —

Хоть небольшая, она стоила многих трудов:

Там вы найдете совет и о том, как поправить осанку —

Верьте, в науке моей не позабыто ничто.

Но красота милей без прикрас — поэтому лучше,

210 Чтобы не видели вас за туалетным столом.

Не мудрено оробеть, увидя, как винное сусло,

Вымазав деве лицо, каплет на теплую грудь!

Как отвратительно пахнет тот сок, который в Афинах

Выжат из грязных кусков жирной овечьей шерсти!

215 Я на глазах у мужчин не сосал бы косточки ланьей,

Я у мужчин на глазах чистить не стал бы зубов, —

То, что дает красоту, само по себе некрасиво:

То, что в работе, — претит, то, что сработано, — нет.

Это литье, на котором красуется подпись Мирона,

220 Прежде являло собой медный бесформенный ком;

Это кольцо, чтобы стать кольцом, побывало в расплаве;

Ткань, что надета на вас, грязною шерстью была;

Мрамора грубый кусок Венерою стал знаменитой,

Чья отжимает рука влагу из пенных волос, —

225 Так же и ты выходи напоказ лишь во всем совершенстве:

Скрой свой утренний труд, спящей для нас притворись.

Надо ли мне понимать, отчего так лицо твое бело?

Нет, запри свою дверь, труд незаконченный спрячь.

Что не готово, того не показывай взгляду мужскому —

230 Многих на свете вещей лучше им вовсе не знать.

Весь в золотых скульптурах театр — но вглядись, и увидишь,

Как деревянный чурбан тоненьким золотом крыт.

К ним не дают подходить, покуда они не готовы —

Так, вдалеке от мужчин, строй и свою красоту.

235 Волосы — дело другое. Расчесывай их беззапретно

И перед всеми раскинь их напоказ по плечам.

Только спокойною будь, сдержись, коли станешь сердиться,

Не заставляй без конца их расплетать и сплетать!

Пусть служанка твоя от тебя не боится расправы:

240 Щек ей ногтями не рви, рук ей иглой не коли, —

Нам неприятно смотреть, как рабыня, в слезах и в уколах,

Кудри должна завивать над ненавистным лицом.

Если же мало красы в волосах твоих — дверь на запоры,

Будь твоя тайна святей тайн Благодатных Богинь!256

245 Помню, подруге моей обо мне доложили внезапно —

Вышла красотка, парик задом надев наперед.

Злейшим лишь нашим врагам пожелаю подобного срама,

Пусть на парфянских девиц этот позор упадет!

Стыдно быку без рогов и стыдно земле без колосьев,

250 Стыдно кусту без листвы, а голове без волос.

Вы не мои ученицы, увы, Семела и Леда,

Мнимый Сидонянку257 бык по морю вез не ко мне;

Не о Елене пекусь, которую так домогались

Умный супруг — воротить, умный Парис — сохранить;

255 Нет, меж моих учениц есть получше лицом, есть похуже, —

Тех, что похуже лицом, больше бывает всегда.

Те, что собой хороши, моей не прельстятся наукой:

Данная им красота и без науки сильна.

Ежели на море тишь — моряк беззаботно отважен,

260 Ежели вздулись валы — помощь нужна моряку.

Редко встречаешь лицо без изъяна. Скрывайте изъяны

В теле своем и лице, если под силу их скрыть!

Если твой рост невелик и сидящей ты кажешься, стоя,

Вправду побольше сиди или побольше лежи;

265 А чтобы, лежа, не дать измерять себя взорам нескромным,

Ты и на ложе своем тканями ноги прикрой.

Если ты слишком худа, надевай потолще одежду

И посвободней раскинь складки, повисшие с плеч;

Если бледна, то себя украшай лоскутами багрянца,

270 Если смугла — для тебя рыбка на Фаросе есть.258

Ножку нескладного вида обуй в башмачок белоснежный;

Голень, что слишком худа, всю ремешками обвей.

Слишком высокие плечи осаживай тонкой тесьмою;

Талию перетянув, выпуклей сделаешь грудь.

275 Меньше старайся движеньями рук помогать разговору,

Ежели пальцы толсты или же ноготь кривой.

Не говори натощак, если дух изо рта нехороший,

И постарайся держать дальше лицо от лица.

А у которой неровные, темные, крупные зубы,

280 Та на улыбку и смех вечный положит запрет.

Трудно поверить, но так: смеяться — тоже наука,

И для красавицы в ней польза немалая есть.

Рот раскрывай не во всю ширину, пусть будут прикрыты

Зубы губами, и пусть ямочкой ляжет щека.

285 Не сотрясай без конца утробу натужливым смехом —

Женственно должен звучать и легкомысленно смех.

А ведь иная, смеясь, неумело коверкает губы,

А у иной, на беду, смех на рыданье похож,

А у иной получается смех завыванием грубым,

290 Словно ослица ревет, жернов тяжелый взвалив.

Что не подвластно науке? И смех подвластен, и слезы —

Каждая знает для слез время, и меру, и вид.

Ну, а что уж о том говорить, как нарочно картавят

И по заказу язык нужный коверкает звук?

295 Этот невнятный лепечущий выговор — тоже ведь мода:

Нужно учиться болтать хуже, чем можешь болтать.

Все, что на пользу вам может пойти, на заметку берите:

Нужно бывает подчас даже учиться ходить.

Женская поступь — немалая доля всей прелести женской,

300 Женскою поступью нас можно привлечь и спугнуть.

Вот выступает одна, развеваются складки туники,

Важно заносит ступню, ловким бедром шевелит;

Вот другая бредет, как румяная умбрская баба,259

И отмеряет шаги, ноги расставив дугой;

305 Эта — слишком груба, а эта — изнежена слишком:

Что ж, как во всем, так и здесь верная мера нужна.

Но непременно сумей обнажить свою левую руку —

Локоть открой напоказ, ниже плеча и плечо.

Это я вам говорю, у которых белая кожа:

310 Каждый к такому плечу рад поцелуем припасть.

В дальних когда-то морях чудовища жили сирены

И завлекали суда пением звонким своим.

Отпрыск Сизифа Улисс меж замкнувшими уши единый

Путы едва не порвал, их услыхав голоса.

315 Славная пение вещь: учитесь пению, девы!

Голосом часто берет та, что лицом не берет.

Пробуйте голос на песнях, которые петы в театрах

Или которые к нам с нильских пришли берегов.260

Правой рукою — за плектр, а левой рукой — за кифару,

320 Женщина, взяться умей: вот пожеланье мое!

Скалы и диких зверей чаровала Орфеева лира,

И Ахеронтову зыбь, и трехголового пса;

Сын, отомстивший за мать,261 твоей оживленные песней

Камни послушные шли в кладку фиванской стены;

325 Рыбу немую и ту, если давнему верить рассказу,

Пеньем и лирной игрой славный пленил Арион, —

Так научись же и ты на струны игривые наблы

Быстрые руки бросать: набла — подруга забав.262

Знай и косского строки певца, и стихи Каллимаха,

330 Знай и хмельные слова музы теосских пиров,

Знай сочиненья Сафо (что может быть их сладострастней?),

И как хитрец продувной Гета дурачит отца;263

С пользою можно читать и тебя, наш нежный Проперций,

Или же ваши стихи, Галл и любезный Тибулл,

335 Или Варронов рассказ о том, как руно золотое,

Фрикс, на горе твоей послано было сестре,

Или о том, как скитался Эней, зачиная высокий

Рим, — знаменитей поэм не было в Риме и нет.

Может быть, к их именам и мое вы добавите имя,

340 Может быть, строки мои минут летейскую топь,

Может быть, кто-нибудь скажет и так: «Не забудь и поэта,

Что наставленья свои дал и для нас и для них,

Три его книги возьми, любовных собрание песен,

Выбрав, что можно из них голосом нежным прочесть,

345 Или сумей выразительно спеть одно из посланий264

Тех, которые он первым из римлян сложил».

Пусть это сбудется! Сделайте так, дорогие Камены,

Феб-покровитель и ты, рогом украшенный Вакх!

Далее, как не сказать, что надо уметь от застолья

350 В пляске пройтись, щегольнув ловким движением рук?

Гибкий плясун на подмостках всегда привлекает вниманье —

Так хороша быстрота и поворотливость тел!

О мелочах говорить не хочу — что надо и в бабках

Толк понимать, и в игре в кости последней не быть:

355 Надобно знать, то ли трижды метнуть, то ли крепко подумать,

Что принимать на себя, в чем, подчинясь, уступить.

Если играешь в «разбойников»265, будь осмотрительна тоже:

Пешка, встретясь с двумя, сразу уходит с доски,

Воин без пары своей и стесненный борьбу продолжает,

360 Вновь повторяя и вновь соревновательный ход.

Гладкие шарики пусть насыплют в открытую сетку —

По одному вынимай, не шевеля остальных.

Есть и такая игра, где столько прочерчено линий,

Сколько месяцев есть в быстробегущем году;266

365 Есть и такая, где каждый выводит по трое шашек,

А побеждает, кто смог в линию выстроить их.

Много есть игр, и надо их знать красавице умной.

Надо играть: за игрой часто родится любовь.

Но недостаточно быть знатоком бросков и расчетов —

370 Нужно собою владеть, это трудней и важней.

Мы за игрой забываем себя, раскрываемся в страсти.

Как на ладони, встает все, что у нас на душе:

Гнев безобразный встает, и корыстолюбье бушует,

И начинают кипеть ссоры, обиды и брань;

375 Счет на упреки идет, оглашается криками воздух,

Каждый обиду свою гневным вверяет богам.

Запись забыта, все рвутся, божась, к своему и к чужому,

Слезы текут по щекам, — сам я свидетель тому.

О, всевышний Юпитер, храни от такого позора

380 Женщин, которые ждут случая вызвать любовь.

Эти забавы природа оставила женскому полу,

А для мужчин у нее дар оказался щедрей.

Им развлеченье — и меч, и диск, и дрот, и оружье,

И о короткой узде конная рысь по кругам.

385 Вам же, красавицы, нет ни Марсова поля, ни Тибра,

Ни леденящей воды, льющейся с девственных гор.267

Вместо этого вам — гулять под Помпеевой тенью

В дни, когда солнцем горит Девы небесной чело;

Не позабудьте взойти к лавроносному Фебову храму,

390 В память о том, как в зыбях сгинул египетский флот,

Или туда, где сестра, и жена, и зять полководца

В честь корабельных побед вывели строй колоннад;268

У алтарей побывайте, где ладан дымится Исиде;

В трех театрах места ждут вас на самом виду;269

395 Теплая кровь пятнает песок ради вашего взгляда,

И огибает столбы бег раскаленных колес.

Кто неприметен — безвестен; а разве безвестное любят?

Много ли пользы в красе, если она не видна?

Можешь в лирной игре превзойти Амебея с Фамирой270 —

400 Если не слышат тебя, пользы от этого нет.

Если б Венеру свою Апеллес не выставил людям271 —

Все бы скрывалась она и пенной морской глубине.

Мы, воспеватели тайн, к чему мы стремимся, поэты?

Слава, только она — наша заветная цель.

405 В давние дни о поэтах пеклись владыки и боги,

Песнями хоры гремя, много стяжали наград;

Было священно величье певцов, и было почтенно

Имя певцов, и к певцам грудой богатства текли.

Энний, рожденный в горах Калабрийских, нашел себе право

410 Рядом с тобой, Сципион, место в гробнице обресть.272

Нынче не то: поэтический плющ нигде не в почете,

Праздностью люди зовут труд для ученых Камен.

Но и теперь забываем мы сон, труждаясь для славы!

Скрой «Илиаду» — и где вся твоя слава, Гомер?

415 Скрой Данаю от глаз, чтобы дряхлою стала старухой

В башне своей, и скажи, где вся ее красота?

Вам, красавицы, вам нужны многолюдные толпы,

Нужно чаще ходить там, где теснится народ!

К целому стаду овец идет за овцою волчица,

420 В целой стае птиц ищет добычи орел.

Так и свою вы должны красоту показывать всюду,

Чтобы из многих один вашим поклонником стал.

Всюду старайся бывать, где есть кому приглянуться,

Не позабудь ничего, чтобы пленительной быть.

425 Случай — великое дело: держи наготове приманку,

И на незримый крючок клюнет, где вовсе не ждешь.

Часто ловцы по лесам понапрасну с собаками рыщут —

Вдруг неожиданно сам в сети несется олень.

Разве могла Андромеда питать хоть какую надежду,

430 Что обольстится Персей видом заплаканных глаз?

Волосы в роспуск и слезы в глазах пленяют нередко —

Плача о муже, подчас нового мужа найдешь.

Но избегайте мужчин, что следят за своей красотою,

Тех, у которых в кудрях лег волосок к волоску!

435 Что они вам говорят, то другим говорили без счета:

Вечно изменчива в них и непоседлива страсть.

Как постоянными женщинам быть, если сами мужчины

Непостояннее их, сами к любовникам льнут?

Трудно поверить, но верьте. Когда бы поверила Троя

440 Речи Кассандры своей — Трое стоять бы вовек.

Есть и такие, которым любовь — лишь покров для обмана,

Чтобы на этом пути прибылей стыдных искать.

Даже если у них ароматами кудри сияют,

Даже если башмак тонким глядит язычком,

445 Даже если на них тончайшая тога, и даже

Если на пальцах у них перстень на перстень надет, —

Все равно, меж такими, быть может, и самый учтивый —

Вор, которого жжет страсть по плащу твоему.

«Это — мое!» — лишась своего, взывают девицы;

450 «Это — мое!» — в ответ грянет им рыночный гул.

Мирно, Венера, глядишь из-под крытого золотом храма

В сонме своих Аппиад ты на такие дела.

Много по Риму имен дурною запятнаны славой —

С кем поведешься, за тех будешь страдать и сама.

455 Пусть чужая беда в своей вам послужит уроком:

Не открывайте дверей мужу, в чьем сердце — обман!

Пусть клянется Тесей, не внимайте ему, кекропиды, —

Боги, свидетели клятв, к клятвам привыкли таким.

Ты, Демофонт, подражая отцу, позабыл о Филлиде —

460 Как же теперь, Демофонт, верить обетам твоим?

За обещанья мужчин обещаньями, жены, платите;

Ласкою — только за дар: вот ваш устав и закон.

Женщина может украсть святыни Исидина храма,

Может у Весты огонь на очаге угасить,

465 Может мужчине подать аконит с растертой цикутой,

Если, подарки приняв, может в любви отказать!

Ближе к делу зовет меня дух. Натяни свои вожжи,

Муза, не то на скаку кони тебя сокрушат!

Есть для того, чтоб нащупывать брод, восковые таблички:

470 Их для тебя передаст верной служанки рука.

Перечитай не раз и не два, по словам догадайся,

То ли притворна любовь, то ли от сердца она.

Прежде, чем дать свой ответ, помедли, однако недолго:

От промедленья любовь в любящем станет острей.

475 А отвечая юнцу, не спеши уступать, соглашаясь,

Но не спеши и давать сразу отказ наотрез.

Страх внуши и надежду внуши, и при каждой отсрочке

Пусть в нем надежда растет и убавляется страх.

Каждое слово твое пусть будет изящно без вычур —

480 Неизощренная речь больший имеет успех.

Часто бывало, робевшая страсть от письма оживала, —

Часто неловкий язык ловкой мешал красоте.

Так как, кроме того, и у вас, незамужние жены,

Часто бывает нужда строгий надзор обмануть, —

485 Пусть у вас будет для писем надежный слуга иль служанка —

Неискушенным рабам не доверяйте любовь!

Мне приходилось видать, как из страха, что выдадут слуги,

Долго-предолго несли женщины рабский удел.

Письма, залог любви, если их сохранит вероломный,

490 Могут грозить и разить, словно этнейский перун.273

Так почему бы в ответ на обман не прибегнуть к обману,

Если дано от меча нам защищаться мечом?

Пусть навострится рука менять по желанию почерк

(Сгинуть бы тем, кто довел нас до советов таких!),

495 Пусть для ответа сперва расчистится воск на табличках,

Чтоб из-под вашей строки не было видно чужой;

А о любовнике надо писать, как о женщине пишут,

Чтобы казалось, что он — вовсе не он, а она.

Если от малых забот перейти к делам поважнее,

500 Если продолжить наш путь, круче раздув паруса,

То постарайтесь о том, чтоб смотрели приветливей лица —

Кротость людям к лицу, гнев подобает зверям.

В гневе вспухают уста, темной кровью вздуваются жилы,

Яростней взоры блестят огненных взоров Горгон.

505 Видя Паллада в воде лицо свое, дувшее в дудку,

«Прочь! — воскликнула. — Прочь! Слишком цена дорога!»274

Точно так же и вы глядитесь-ка в зеркало в гневе,

И убедитесь, что вам в гневе себя не узнать.

Пагубно в женском лице и надменное высокомерье —

510 Скромно и нежно смотри, в этом — приманка любви.

Верьте моим словам: горделивая спесь раздражает,

Вечно молчащим лицом сея к себе неприязнь.

Взглядом на взгляд отвечай, улыбайся в ответ на улыбку,

Ежели кто-то кивнет — не поленись и кивнуть.

515 Это разминка Амура: на этом испробовав силы,

Он наконец с тетивы острую спустит стрелу.

Нехорошо и грустить. Оставим Текмессу Аянту275 —

Нас, веселых юнцов, светлые лица влекут.

Ни, Андромаха, с тобой, ни с тобою, Текмесса, не мог бы

520 Я говорить о любви, выбрав в подруги тебя:

Знаю, что вы рожали детей, — но трудно поверить,

Будто с мужьями и вы ложе умели делить.

Разве могла погруженная в скорбь Текмесса Аянту

«Радость моя!» — лепетать и остальные слова?

525 Но почему бы не взять для сравненья дела поважнее?

Женщин не должен страшить военачальственный долг.

Долг этот в том, чтоб иным доверять отряды пехоты,

Этим — конную рать, этим — охрану знамен;

Точно так же и вы присмотритесь, к чему кто пригоден,

530 Каждому в нашей толпе место умейте найти.

Дорог подарком богач, советом — сведущий в праве,

Красноречивый — тебе будет полезен в суде;

Мы же, песен творцы, не сулим ничего, кроме песен,

Но и за песни свои все мы достойны любви.

535 Славу вашей красы мы разносим по целому свету:

Кинфия нами славна и Немесида славна,

И от восточных до западных стран гремит Ликорида,

И о Коринне моей люди пытают людей.276

Мало того: святые певцы не знают коварства, —

540 Песни творят певцов но своему образцу;

Ни честолюбие нас не гнетет, ни жажда корысти —

Тайное ложе для нас площади людной милей.

Все мы рвемся к любви, всех жжет любовное пламя,

Все мы в страсти верны, даже чрезмерно верны:

545 В каждом природный дар умягчается нежной наукой,

И развивается нрав нашему рвению вслед.

Девы! Будьте к певцам аонийским всегда благосклонны:

Сила высокая в нас, с нами любовь Пиэрид,

Бог обитает в душе, нам открыты небесные тропы,

550 И от эфирных высот к нам вдохновенье летит.

Грех от ученых певцов ожидать приносимых подарков, —

Только из женщин никто в этом не видит греха.

Что ж! Хоть умейте тогда притвориться для первого раза,

Чтобы от хищных силков не отшатнулся ваш друг.

555 Но как наездник коню-новичку и коню-ветерану

Разным движеньем руки будет давать повода, —

Так и тебе для зеленых юнцов и для опытных взрослых,

Чтоб удержать их любовь, разные средства нужны.

Юноша, в первый раз представший на службу Амура,

560 Свежей добычей попав в опочивальню твою,

Должен знать тебя лишь одну, при тебе неотлучно, —

Этим любовным плодам нужен высокий забор.

Ты победишь, если будешь одна, избежавши соперниц:

Знать не хотят дележей царская власть и любовь!

565 Старый боец не таков — любить он умеет разумно,

Многое может снести, что не снесет новичок;

В двери ломиться не будет, пожаром грозиться не будет.

Ногти в лицо не вонзит нежной своей госпоже,

Ни на себе, ни на ней не станет терзать он рубашку,

570 В кудри не вцепится ей так, чтобы слезы из глаз, —

Это мальчишкам под стать да юнцам, воспаленным любовью:

Опытный воин привык молча удары терпеть.

Медленно жжет его страсть — так горит увлажненное сено

Или в нагорном лесу только что срубленный ствол.

575 В этом прочнее любовь, а в том сильней и щедрее, —

Падают быстро плоды, рви их проворной рукой!

Крепость открыта врагу, ворота распахнуты настежь —

Я в вероломстве моем верен себе до конца!

Помните: все, что дается легко, то мило недолго, —

580 Изредка между забав нужен и ловкий отказ.

Пусть он лежит у порога, кляня жестокие двери,

Пусть расточает мольбы, пусть не жалеет угроз —

Может корабль утонуть и в порыве попутного ветра,

Многая сладость претит — горечью вкус оживи!

585 Вот потому-то мужьям законные жены постылы:

Слишком легко обладать теми, кто рядом всегда.

Пусть перед мужем закроется дверь, и объявит привратник:

«Нет тебе входу!» — и вновь он покорится любви.

Стало быть, прочь тупые мечи, и острыми бейтесь,

590 Хоть я и первый приму раны от собственных стрел!

Первое время любовник пускай наслаждается мыслью,

Что для него одного спальня открыта твоя;

Но, подождав, ты дай ему знать, что есть и соперник:

Если не сделаешь так — быстро увянет любовь.

595 Мчится быстрее скакун, едва отворится решетка,

Видя, скольких других нужно, догнав, обогнать.

Даже угасшая страсть оживает, почуяв обиду:

Знаю я по себе, нет без обиды любви.

Впрочем, повод для мук не должен быть слишком заметным:

600 Меньше узнав, человек больше питает тревог.

Можно придумать, что друг ревниво тебя опекает,

Или что сумрачный раб строго тебя сторожит;

Там, где опасности нет, всегда наслажденье ленивей:

Будь ты Лаисы вольней, а притворись, что в плену.

605 Дверь запри на замок, а любовник пусть лезет в окошко;

Встреть его, трепетный страх изобразив на лице;

Умной служанке вели вбежать и вскричать: «Мы погибли!»,

Чтобы любовник, дрожа, прятался где ни пришлось.

Все же совсем его не лишай безопасной отрады,

610 Чтоб не казалось ему: слишком цена дорога.

Как обмануть недоброго мужа и зоркого стража, —

Надо ли мне отвечать вам и на этот вопрос?

Пусть охраны такой боятся законные жены:

Это обычай велит, Цезарь, законы и стыд.

615 Ну, а тебя, что только на днях получила свободу,

Кто же запрет под замок? С богом, обману учись!

Сколько у Аргуса глаз, столько будь сторожей над тобою, —

Всех без труда обойдешь хитростью, только решись!

Как, например, он тебе помешает писать твои письма?

620 Ты, умываясь, одна, — в этот свой час и пиши.

А соучастница это письмо под широкой повязкой

Спрячет на теплой груди, и пронесет, и отдаст,

Или подложит его под ремень, обвивающий ногу.

Или под самой пятой в обуви скроет листок;

625 Если же враг начеку, то спина заменит бумагу,

И пронесет она весть прямо на коже своей.

Можно писать молоком, и листок покажется белым,

А лишь посыпешь золой — выступят буквы на нем;

Можно писать острием льняного сочного стебля —

630 И на табличке твоей тайный останется след.

Как ни старался замкнуть на замок Акрисий Данаю —

Грех совершился, и стал дедом суровый отец.

Так неужели теперь ревнивец удержит подругу,

Если театры кипят, если пленяют бега,

635 Если желает она послушать Исидины систры

И, несмотря на запрет, ходит сюда и туда,

Если от взглядов мужчин идет она к Доброй Богине,

Чтоб от немилых уйти, а кого надо — найти,

Если, покуда приставленный раб сторожит ее платье,

640 В дальней купальне ее тайные радости ждут,

Если умеет она, коли надо, сказаться больною,

Чтобы на ложе своем полной хозяйкою быть,

Если недаром отмычка у нас называется «сводней»,

Если, кроме дверей, есть и иные пути?

645 Бдительный Аргус легко задремлет под бременем Вакха,

Даже если вино — из иберийской лозы;277

Есть и особые средства к тому, чтобы вызвать дремоту

И навести на глаза оцепеняющий сон;

Да и служанка твоя отвлечет ненавистного стража,

650 Если поманит к себе, и поманежит, и даст.

Но для чего рассуждать о таких хитроумных уловках,

Там, где любых сторожей можно подарком купить?

Верь: и людей и богов подкупает хороший подарок,

Даже Юпитер — и тот не отвергает даров.

655 Будь ты мудрец или будь ты простец, а подарок приятен,

И, получив, что дано, Аргус останется нем.

Но постарайся о том, чтоб купить его разом надолго:

Тот, кто раз получил, рад и другой получить.

Помнится, я говорил, что друзьям доверяться опасно, —

660 Что ж, как друг твой друзей, ты опасайся подруг.

Если доверишься им — они перехватят добычу,

И не тебе, а другим выпадет радость твоя.

Та, что тебе для любви уступает и дом свой и ложе,

Знай, не раз и не два их разделяла со мной.

665 Да и служанка твоя не слишком должна быть красива;

Часто рабыня со мной вместо хозяйки спала.

Ах, куда я несусь? Зачем с открытою грудью,

Сам обличая себя, мчусь я на копья врагов?

Птица птичьей беде не станет учить птицелова,

670 Лань не учит гоньбе лютую стаю собак.

Пользе своей вопреки, продолжу я то, что я начал,

Женам лемносским точа меч на себя самого.

Сделайте так, чтобы вашей любви поверил влюбленный!

Это нетрудно ничуть: рады мы верить мечте.

675 Нежно взглянуть да протяжно вздохнуть, увидевши друга,

«Милый, — сказать, — почему ты все не шел и не шел?»

Брызнуть горячей слезой, притворною ревностью вспыхнуть.

Ногтем изранить лицо, — много ли надо еще?

Вот он и верит тебе, вот и сам тебя первый жалеет,

680 Вот он и думает: «Ах, как она рвется ко мне!»

Если притом он одет хорошо и следит за собою, —

Как не поверить, что он влюбит в себя и богинь!

Ты же, наоборот, не терзайся напрасной обидой,

Не выходи из себя, слыша: «Соперница есть».

685 Верить не торопись: как пагубна быстрая вера,

Этому горький пример — милой Прокриды судьба.

Есть невдали от Гиметтских холмов, цветущих багрянцем,

Ключ, посвященный богам; мягкая зелень вокруг.

Роща сплела невысокий навес, блестит земляничник,

690 Дышат лавр, розмарин и темнолиственный мирт;

Хрупкий растет тамариск и букс под густою листвою,

Скромный ракитник растет или лесная сосна;

Нежно веет Зефир дуновеньем целительно свежим,

И пробегает волной трепет в листве и в траве.

695 Здесь — Кефала приют. Один, без собак и без ловчих,

Часто усталый сидит здесь на зеленой земле.

Часто, взывая, поет: «Приди к томимому жаром.

Ах, прилети и на грудь, легкая, ляг мне, струя!»

Кто-то подслушал такие слова, не к добру их запомнил

700 И поспешил передать робкому слуху жены.

В слове «струя» угадав коварной соперницы имя.

Пала Прокрида без чувств, скорбные смолкли уста,

Стала бледна, как бывают бледны запоздалые листья

На опустелой лозе при наступленье зимы.

705 Иль как айвовый плод, уже нагибающий ветви,

Или незрелый кизил, кислый еще на язык.

А как очнулась она — стала рвать на груди покрывало,

Стала ногтями терзать нежные щеки свои;

И, разметав волоса по плечам, как под Вакховым тирсом,

710 Буйная, мчится она, не разбирая дорог.

Роща близка; оставив друзей в недалекой лощине,

Тихой Прокрида стопой входит в дубравную сень.

Ах, Прокрида, Прокрида, зачем неразумно таиться?

Что за палящий огонь в бьющемся сердце горит?

715 Ты ожидала увидеть струю, не зная, какую,

Ты ожидала застичь мужа в позорящий миг;

Хочешь узнать и рада не знать, то вперед ты стремишься,

То порываешься вспять: к разному клонит любовь.

Как ей не верить, коль названо место и названо имя?

720 В то, что пугает, душа верить готова всегда.

Вот она видит следы на траве от лежащего тела,

Сердце неровно стучит, трепетно зыблется грудь, —

А между тем уже солнце в пути от востока к закату

Стало на верхний предел, коротко тени лежат.

725 Вот и Кефал, Киллениев278 сын, возвращается в рощу,

В жаркое плещет лицо хладом воды ключевой;

Ты замираешь, Прокрида, а он, на траве простираясь,

Молвит: «Повей мне, повей, свежего ветра струя!»

Бедной Прокриде ясна причина счастливой ошибки,

730 Вновь она в чувство пришла, порозовела лицом,

Встала и вот, колебля листву на пути торопливом,

Радостно рвется жена к мужу в объятия пасть.

Мнится Кефалу в кустах движение дикого зверя,

Быстро хватает он лук, стрелы блеснули в руке.

735 Спрячь, несчастный, стрелу! Что ты делаешь? Это не хищник! —

Горе! Пронзает стрела тело Прокриды твоей.

«Ах! — восклицает она. — Сразил ты влюбленное сердце,

Сердце, в котором давно точится рана твоя.

Я молодою умру, но счастливой, не зная соперниц,

740 И оттого надо мной легкою будет земля.

Вздох мой смешав со струей, о которой уже не волнуюсь,

Я умираю; закрой веки мне милой рукой!»

Сжал в объятьях Кефал помертвевшее тело супруги

И омывает слезой рану на нежной груди.

745 Смерть подступает, и вздох, скользящий из уст неразумной,

Принял устами, любя, скорбно склонившийся муж.

Полно, за дело! Без всяких прикрас довершу я, что начал,

К ближним ведя берегам путь утомленной ладьи.

Нетерпеливо ты ждешь попасть на пиры и в застолья,

750 Хочешь узнать от меня и для застолий совет?

Слушай! Заставь себя ждать: ожидание — лучшая сводня;

Вам промедленье к лицу — дай загореться огням!

Будь ты красива собой или нет, а станешь красива,

Скравши ночной темнотой всякий досадный изъян.

755 В кончики пальцев кусочки бери, чтоб изящнее кушать,279

И неопрятной рукой не утирай себе губ.

Не объедайся ни здесь, на пиру, ни заранее, дома:

Вовремя встань от еды, меньше, чем хочется, съев.

Если бы жадно взялась за еду при Парисе Елена,

760 Он бы, поморщась, сказал: «Глупо ее похищать!»

Меньше есть, больше пить — для женщин гораздо пристойней:

Вакх и Венерин сынок издавна в дружбе живут.

Только и тут следи за собой, чтобы нога не дрожала,

Ясной была голова и не двоилось в глазах.

765 Женщине стыдно лежать, одурманенной влажным Лиэем, —

Пусть бы такую ее первый попавшийся взял!

Небезопасно и сном забываться на пиршестве пьяном —

Можно во сне претерпеть много срамящих обид.

Стыд мне мешал продолжать; но так возвестила Диона:

770 «Где начинается стыд, там же и царство мое».

Женщины, знайте себя! И не всякая поза годится —

Позу сумейте найти телосложенью под стать.

Та, что лицом хороша, ложись, раскинувшись навзничь;

Та, что красива спиной, спину подставь напоказ.

775 Миланионовых плеч Аталанта касалась ногами —

Вы, чьи ноги стройны, можете брать с них пример.280

Всадницей быть — невеличке к лицу, а рослой — нисколько:

Гектор не был конем для Андромахи своей.

Если приятно для глаз очертание плавного бока —

780 Встань на колени в постель и запрокинься лицом.

Если мальчишески бедра легки и грудь безупречна —

Ляг на постель поперек, друга поставь над собой.

Кудри разбрось вокруг головы, как филлейская матерь,281

Вскинься, стыд позабудь, дай им упасть на лицо.

785 Если легли у тебя на живот морщины Луцины —

Бейся, как парфский стрелок, вспять обращая коня.

Тысяча есть у Венеры забав; но легче и проще,

Выгнувшись, полулежать телом на правом боку.

Истинно так! И ни Феб, над пифийским треножником вея,

790 Ни рогоносный Аммон282 вас не научит верней!

Ежели вера жива меж людей, то верьте науке:

Долгого опыта плод, песня Камены не лжет.

Пусть до мозга костей разымающий трепет Венеры

Женское тело пронзит и отзовется в мужском;

795 Пусть не смолкают ни сладостный стон, ни ласкающий ропот:

Нежным и грубым словам — равное место в любви.

Даже если тебе в сладострастном отказано чувстве —

Стоном своим обмани, мнимую вырази сласть.

Ах, как жаль мне, как жаль, у кого нечувствительно к неге

800 То, что на радость дано и для мужчин и для жен!

Но и в обмане своем себя постарайся не выдать —

Пусть об отраде твердят и содроганье, и взор.

И вылетающий вздох, и лепет, свидетель о счастье, —

У наслаждения есть тайных немало примет.

805 После таких Венериных нег просить о подарке —

Значит себя же лишать прав на подарок такой.

В опочивальне твоей да будут прикрытыми ставни —

Ведь на неполном свету женское тело милей.

Кончено время забав — пора сойти с колесницы,

810 На лебединых крылах283 долгий проделавшей путь.

Пусть же юношам вслед напишут и нежные жены

На приношеньях любви: «Был нам наставник Назон»!