LIX. БЕРЕНИКА

Язон, хмурый, поднялся по мраморной, застланной коврами лестнице во дворец Береники. Отец его был прав: гамадриада сумела в короткое время отравить его тихую жизнь созерцателя окончательно. Все, что ему теперь хотелось, это отдохнуть от всего, забыться, уйти от себя. Огромные замыслы отца, в которых ему было отведено первое, небывалое место, тяготили его. Он видел достаточно, что происходило в Риме, в Ахайе, а теперь тут, в стране отцов, и не имел желания принимать участие в этой страшной комедии. Но у него не было сил отказаться от всего прямо: старик так увлёкся своей грандиозной идеей, что отнять у него эту игрушку было просто жестоко. Да и искушение временами поднималось: разве спокойный, разумный человек, который ничего для себя не хочет, не мог бы немножко улучшить удел человеческий?

— О, какой милый гость! — встретила его Береника. — Но ты что-то печален… Ах, понимаю, понимаю:

А он невольно застыл на пороге: Береника шла к нему навстречу в белой прозрачной тунике из бесценного виссона — он ценился дороже золота, — которая не скрывала ни единой подробности её тела, но, наоборот, казалось, подчёркивала его потрясающую красоту.

— Ну, идём на террасу, — проговорила она. — Я рада побеседовать с моим милым философом… Кстати: какие последние новости с войны?

— Иосиф заперся в Иотапате, а римляне обложили её.

— Ну, так… А теперь садись… Посмотри, какой закат… Я рада подышать немножко свежим воздухом: день был невыносимо жаркий. А море, море!.. Мы, бедные женщины, лишены возможности участвовать в больших делах, которыми играете вы, и потому я лёжа читала и перечитывала сегодня Горация и — вспоминала тебя…

— Меня? Почему?

— Потому, что слишком уж большое значение придаёшь ты всем этим твоим игрушкам, — проговорила она, подвигая ему вазу с фруктами и вино. — Ты помнишь, как у Горация пловец сожалеет об участи тарентинского философа Архиты, кости которого он видит на песке Апулии?.. Так как такая же участь ждёт не только философа Архиту, но и всех нас, то не лучше ли, милый философ, не пренебрегать радостями жизни, как это делаешь ты? Не лучше ли прожить жизнь свою ярко и широко, хотя бы в результате поэмы этой и были опять-таки все те же кости на матинском берегу?.. А пока — выпей этого вина…

И вместе с ним она пригубила из своей чаши.

— Ты ошибаешься, считая меня каким-то спартанцем, который не знает другой радости в жизни, как служить своей Спарте, — отвечал Язон. — Радости жизни многоразличны, Береника.

— Я не исключаю никаких радостей точно так же, — сказала Береника. — Я думаю, что я верная ученица Эпикура. Прекрасно это вино, прекрасен этот закат над морем, прекрасен стих Горация, но… я была бы не откровенна с тобой, если бы я не сказала, что глубочайшей из радостей в бытии человеческом я все же считаю радость разделённой любви… от которой ты только что вкусил, — бросив на него лукавый взгляд, прибавила она.

Он омрачился. Этими неосторожными словами она разбудила в нем воспоминание о её страшном для него прошлом. Но он сказал:

— То, что я вкусил, больше всего и показывает мне, как обманчивы все эти столь восхваляемые радости.

— Я благодарю тебя за твою дружескую откровенность, милый гость мой, но вот эта кифара в руках музыканта — одно, а в руках невежды — только доска с натянутыми струнами, — сказала Береника. — Любить надо уметь… Ах, любовь!.. Сколько прекрасных образов и поэм создала она! Тифон, троянец, был похищен Авророй на небо, но, испросив для него у Зевса бессмертия красавица богиня забыла испросить вечной юности, когда он от старости съёжился, она превратила его в кузнечика, которого мы любим слушать в летние ночи. Вакх взял в супруги себе Ариадну и, чтобы доказать милой своё божественное происхождение, он бросил её повязку о девяти алмазах на небесный свод, и ещё немного — и мы с тобой увидим её на небе, эту прелестную повязку Ариадны. Но что там мифология, когда мы с тобой чуть-чуть не были свидетелями земной поэмы, которая будет жить века!

— О чем говоришь ты?

— О Клеопатре… Ах, эта первая встреча с суровым римлянином! Он явился к ней именем грозного Рима, она выходит к нему вся обнажённая, и — забыт Рим, забыт долг, забыто все на свете, и начинается волшебная сказка любви. Он дарит ей целые страны, он весь у её ног, её радость и улыбка для него высшая награда. А битва при Акциуме, когда он отрядил семьдесят сильнейших кораблей для охраны милой?.. Я на её месте не дрогнула бы, не побежала бы, и, конечно, исход битвы был бы совсем другой, и она — или я — поднялась бы Августой на Капитолий…

— А потом?

— Никакого «потом» нет, мой милый философ, — сказала Береника. — Есть только «теперь». Потом будут обнажённые кости на неведомом берегу. И если бы даже все, что осталось от Клеопатры, была бы только ода Горация «К друзьям», то и тогда жизнь её была прожита как будто недаром. Ты помнишь её?

Чарующий голос, солнечное вино, пылающий над морем закат и это пленительное тело пьянили Язона. Все давние мечты его о прекрасной царевне воскресли и зацвели. Но воскресло и прошлое её. Скольким читала она так оды Горация? Перед сколькими представала она в этих прозрачных одеждах? Скольких звала она так к кубку наслаждения?.. И дрогнули его брови, и потемнели глаза,

— Наша встреча с тобой, царевна…

— Теперешняя или та, давняя, когда ты был ещё Маленьким Богом, прекрасным, как… как я не знаю что… Ты видишь, я не забыла…

— И я помню все, — сумрачно сказал он. — Ив этом-то, может быть, и главное несчастье моё…

Она чуть нахмурила брови, стараясь понять эту вдруг прорвавшуюся в словах его горечь. И вдруг — поняла… Румянец залил прекрасное лицо, опустилась прекрасная, вся в золоте кудрей головка и в сердце защемило. Странно сказать, но и её, победительницу, её, уже растерявшую как будто свои молодые мечты о счастье небывалом, иногда посещала эта грусть о растраченных богатствах любви…

— Мне кажется, что ты поняла меня, Береника, — с грустью сказал Язон. — В нашей встрече с тобой все необычно — пусть необычно все это и кончится. Я… я признаюсь тебе: твой образ я носил в сердце своём долгие годы. Я пронёс его — после встречи в Афинах — дикими степями Скифии, безбрежными германскими лесами, я носил его, как святыню, среди безумий Рима и в солнечном уединении Тауромениума…

Прекрасное лицо разгоралось восхищением — точно она музыку сладкую слышала…

— Да, да, ты видишь, я не таюсь от тебя, — страстно продолжал он. — Но… но всякий раз, как я вспоминал о том, что… было до меня… я сразу потухал, я терзался… И через это я не перешагну никогда… Ты скажешь, что это глупо…

— Нет, этого я не скажу, — тихо перебила она его.

— А-а! — удивлённо уронил он. — Но все равно: этого я не приму никогда… И потом — позволь мне договорить все сразу, — ты как будто зовёшь меня куда-то. Но я не пойду за тобой каким-то… новым Антонием. Антоний для меня не герой… Вот видишь там, на грани моря, это рдеющее облачко с золотыми краями? Оно очень похоже на гору, которую я в скитаниях моих видел раз на берегу пустынного озера в Гельвеции. И та гора дала мне урок: если хочешь быть человеком, беги от пошлой толпы в небо и стой там, над жизнью, один. Не думай, что это какая-то философия для разговора, — нет, все в жизни говорит мне одно: уйди! Ты за мной на эту золотую вершину, — указал он, — не пойдёшь, а кроме того, если бы даже и пошла, то я… я никак, никак не понесу груз твой… который…

Он оборвал. Он был бледен и дышал тяжело. А она поняла самое главное: он любит её, он любит её давно, и глубоко, и нежно, он уже её… И уже не для того, чтобы подняться с ним на Палатин, а для того, чтобы испить радость этой любви его и дать ему радость любви своей, она вдруг одним движением, гибким и поющим, бросилась к его ногам.

— Язон мой… Прости меня… Будь мой… И я… с самых Афин…

На прекрасные глаза навернулись слезы, и трогательно была она неодолимо. Но он решительно встал.

— Я не могу… не могу… Береника, — едва выговорил он. — Ах, если бы я мог проникнуть в страну сказочных лотофагов, о которых рассказывали древние, и вкусить сладко-медвяных листьев лотоса, дающих забвение всему!.. Но я не знаю пути в страну лотофагов, Береника… И потому… потому… я не могу… И не могу потому, что безумно любил тебя — всю жизнь…

И, шатаясь, он торопливо вышел…

Она так и осталась на мраморном полу. И опустила на белую грудь златокудрую головку, и жаркие слезы закапали из глаз. Ведь так никто ещё не любил её…

Но нет, без боя она не отдаст его никому! Она даст ему любовь свою и все-таки укажет ему путь на Палатин. Нет, он будет её…

На другое утро она выехала в Птолемаиду. Несмотря на то, что солнце вступило в созвездие Собаки — Сириуса — и наступали самые жестокие жары, римляне готовились двинуть свои войска против Иерусалима. Надо было повидать Веспасиана и своевременно прикрыть Иосифа…

LX. ПОСЛАННИК БОЖИЙ

Веспасиан объявил поход. Тяжёлый, мужиковатый, он не терпел никакой пышности и всегда спокойно шёл впереди войска, сам выбирал место для лагеря, ел что придётся, и даже внешним видом своим напоминал простого калигатуса. Но легионы его шли в строгом порядке. Между ними тяжело колыхались катапульты и баллисты, которые волокли целые вереницы волов. Веспасиана сопровождал его сын Тит. Он только что встретился с Береникой в Птолемаиде и был совершенно огромлен ею. И как только увидели галилейские повстанцы железную силу, которая выступила против них, все сразу разбежались кто куда. Иосиф с немногими заперся в Иотапате. Она казалась неприступным орлиным гнездом. Но Веспасиан был достаточно опытен и знал, что неприступных крепостей не бывает. Он отрядил Тита и Траяна для взятия Иоппии[86], а тут приказал разбить лагерь и выставить против крепости баллисты, катапульты и скорпионы, то есть маленькие баллисты, которые бросали не камни, а стрелы.

Римский лагерь представлял всегда стройный вид. Это был посёлок, разделённый прямыми и широкими улицами. В середине стояли палатки военачальников, а среди них — шатёр главнокомандующего. Все — вставание, занятия, обед, отдых и прочее — делается по трубе. С наступлением утра солдаты являются с приветствием к центуриону, — символ его власти: здоровая палка из виноградной лозы, — центурионы к трибунам, а те к полководцу. Тот объявлял им пароль дня и отдавал приказы. Дисциплина была суровая: чуть что — смертная казнь. Иногда к смертной казни присуждались целые легионы. Тогда казнили обыкновенно десятого. Солдат получал в год около ста золотых рублей. При тогдашней дешевизне это было бы хорошо, если бы он не должен был одеваться на эти деньги, а главное, давать взятки центурионам: за освобождение от тяжёлых работ, за лишний день отпуска и прочее. Калигатусы не любили, когда город сдавался: тогда грабили его начальники, но любили, когда его брали приступом: тогда его грабили легионеры. Странно звучат строки Тацита: «Следовало бы приложить успокоительные меры, чтобы у солдат было желание переносить мир », но строки эти понятны: и для солдат война был средством обогащения. Недаром Марс был одновременно и богом войны, и покровителем разбойников. Так как при вступлении на престол нового императора легионеры получали хороший подарок, то они скоро сообразили, что свергать императоров выгодно: это составляло изрядную статью дохода в скромном бюджете калигатуса…

Баллисты бросали в осаждённую Иотапату камни с такой силой, что те срывали головы. Тучей летели яйцевидные свинцовые пули и стрелы, но как только римляне подходили черепахой к стенам, на них обрушивались целые лавины огромных камней, а иногда иудеи поливали их и раскалённым маслом. Бешенство осаждённых брало верх над мужеством римских легионов и Веспасиан — он был ранен в колено — приказал бросить приступы и воздвигать земляные валы в уровень со стенами, а пленных распинал вокруг города и пытал огнём. Но они молчали… Иосиф переживал тяжёлые дни. Единственной мечтой его было перебежать к римлянам. Но гарнизон чутьём угадывал о настроениях своего хитроумного полководца и берег его пуще глаза.

Только на сорок восьмой день тяжких работ огромные рыжие валы поднялись в уровень со стенами Иотапаты. Был густой туман. Под прикрытием его Тит — с Иоппией он уже покончил — ворвался в истомлённую осадой крепость, и началась резня. Иудеи в отчаянии закалывали друг друга. Пленных было взято всего 1200 человек — все остальное население погибло. Веспасиан приказал уничтожить город до основания…

Все были весьма удивлены: главнокомандующего Иосифа не было ни среди живых, ни среди мёртвых. Наконец, какая-то женщина сообщила, что главнокомандующий прячется в пещере. Сейчас же туда был послан отряд, чтобы взять его живым и невредимым: Береника уже предупредила, что это человек полезный. Но Иосиф не знал этого и, помня, что жизнь есть драгоценнейший дар Господа, никак к римлянам выходить из пещеры не хотел. Раздражённые солдаты готовились уже бросить в пещеру огонь, как вдруг Иосиф вспомнил те сны свои, в которых Господь, его постоянный друг и союзник, открывал ему как предстоящие бедствия иудеев, так и будущую судьбу императоров. И он, обратившись к Господу, сказал:

— Так как Ты избрал меня для откровения будущего, то я добровольно предлагаю свои услуги римлянам и остаюсь жить. Тебя же призываю в свидетели, что я иду к ним не как изменник, но как посланник Божий…

Отсиживавшиеся с ним вместе в пещере иудеи завопили и схватились за мечи:

— А-а, нет, посланник Божий! Ты будешь отсиживаться вместе с нами или вместе с нами погибнешь. Покрутил ты довольно!..

Но Иосиф никак не решался ослушаться божественных повелений и потому стал красноречиво урезонивать своих собратьев: разве можно противиться Господу? Те с обнажёнными мечами бросились на него, но он, увёртываясь от мечей, продолжал призывать их к повиновению воле Божией. И, чтобы избежать рук врага, он предложил им по жребию убивать один другого. Господним изволением он остался в самой последней паре, но вместо того, чтобы проткнуть повстанца мечем и быть им в то же время проткнутым, он убедил его — сдаться лучше римлянам.

По трупам защитников Иотапаты его повели к Веспасиану. При старике был и Тит. И, став в позицию, Иосиф приступил к исполнению своей божественной миссии.

— Ты думаешь, Веспасиан, что во мне ты приобрёл обыкновенного военнопленного, — сказал он. — Нет, я сам пришёл к тебе, как провозвестник величайших событий. Если бы не воля Божия, я уже знал бы, чего требует от меня закон иудеев, и какая смерть подобает полководцам. Ты думаешь послать меня к Нерону… Зачем? Ещё немного и ты будешь на его месте, а за тобой — твой сын. Прикажи же теперь ещё крепче заковать меня в оковы и охранять неусыпно: если потом окажется, что я говорю от имени Бога попусту, ты можешь предать меня самой лютой смерти…

Он понимал, что выиграть время — самое важное. Веспасиан посмотрел на него смеющимися глазами.

— Но почему же ты, знающий все будущее, не предвидел падения Иотапаты и своего плена?

— Как не предвидел? — живо воскликнул посланник Божий. — Вот спроси у моего воина: я говорил иотапатцам, что крепость будет взята на сорок седьмой день, а сам я живым попаду в руки врагам.

— Вот именно, — подтвердил воин. — Все точка в точку…

— Ну, так, так, — кивнул тяжёлой головой Веспасиан. — А ты лучше расскажи-ка мне, отчего это вы все так осатанели?

И Иосиф начал красноречиво — иначе он не мог — описывать все злодеяния римских властей в Иудее, а в особенности флора.

— …И вот Цестий Галл прибыл в Иерусалим как раз перед Пасхой, — рассказывал он. — И сразу весь народ окружил его, моля избавить Иудею от такого злодея… Миллиона три иудеев окружило тогда наместника…

— Сколько? — поднял брови Веспасиан.

— Миллиона три… Ведь на праздник в Иерусалим стекаются богомольцы со всех концов земли…

— Но послушай, — посмотрел на него Веспасиан. — Даже наместника нельзя окружить трём миллионам людей. Сознайся, что ты немножко преувеличил…

Старик понял, что разговаривать с героем не стоит. Он приказал оставить посланника Божия в цепях, но в награду за его тонкую политику щедро одарить его.

Он двинул войска к Тарихее, расположенной на зеленом берегу озера, там, где из него вытекает Иордан. Римляне приступили к стенам, а в крепости, по иудейскому обычаю, закипела смута: коренные жители, дорожа имуществом, войны не хотели, а беженцы желали биться до последней капли крови. Тит, услыхав в городе гвалт, бросил войска на приступ; город был сразу взять и в улицах началась резня. Жители бросились в лодки к ушли по озеру. Веспасиан приказал кавалерии оцепить все озеро, а на воду спустить плоты с пехотой. Началось настоящее морское сражение. Вскоре все берега покрылись трупами. Страшный смрад повис над смеющимся озером. Посланник Божий, стоя на зеленом бережку, смотрел на гибель галилеян: это было как раз то, что и предрекал ему Господь…

Покончив с Тарихеей, Веспасиан осадил Гамалу, повисшую на крутом утёсе. После подготовительных земляных работ римляне ворвались в городок. Галилеяне, обняв своих жён и детей, вместе с ними в отчаянии бросались в пропасти… Тит тем временем взял последний оплот галилеян, Гисхалу, где предводительствовал повстанцами враг Иосифа, Иоханан. Иоханан понёсся в Иерусалим, а жён, детей и стариков бросил по дороге. Воины Тита часть их перебили, а часть продали в неволю…

На этом с покорением Галилеи было покончено.

В шатре главнокомандующего был дан по этому случаю пир. Среди гостей был и знаменитый Иоахим: перед отъездом в Рим, куда его призывали неотложные дела; он хотел откланяться главнокомандующему. Язон, точно спасаясь от какой-то опасности, уже выехал в Ахайю и с пути прислал ему важные вести. И, когда пир отшумел, Веспасиан вышел проводить именитого гостя.

— Из Рима важные вести, Веспасиан, — сказал Иоахим, отведя полководца в сторону.

— Что такое?

— В Галлии поднялся Виндекс… Ходят слухи, что и в обеих Испаниях неспокойно. Да и в Риме нехорошо: не хватает съестных припасов. А на стенах Палатина будто все появляются надписи против цезаря. Пишут: пел ты все да пел да и разбудил вот петухов[87]…

Веспасиан, озабоченно вытянув губы, подумал.

— Дело скверно, — сказал он.

— Этого нужно было ожидать, — спокойно заметил иудей.

— Это так…

— Теперь тебе надо с Иудеей поторапливаться. Хоть тут надо иметь развязанные руки. В этом деле тебе может быть очень полезен Иосиф.

— Мне уже говорила о нем Береника. Но болтун большой…

Помолчали значительно…

— Скверно, что цены растут в Риме не по дням, а по часам, — сказал Иоахим. — Хлеба не хватает…

Он не договаривал: свой флот с египетской пшеницей он умышленно задержал в пути. Сперва он хотел было распустить свои корабли по одному, по два по островам Эгейского моря, незаметно, а затем в последнюю минуту решил на всякий случай удержать хлеб в своих руках. Теперь весь его флот под предлогом тяжёлых аварий отстаивался в пустынном глухом заливе на берегу Киренаики.

— Да, положение трудное, — согласился Веспасиан. — Ну, будем делать каждый своё дело, а там что скажет судьба…

Иерусалимский синедрион, узнав о подвигах своего галилейского главнокомандующего, вдруг превратившегося в пророка, предал его проклятию…

LXI. УРНА ИЗ КРАСНОГО МРАМОРА

Пробродив по Ахайе почти год, цезарь вернулся в Рим триумфатором. Для того чтобы оказать ему особую честь, для проезда его была сломана арка Большого цирка. На всем пути славного победителя несметными толпами стояли римляне.

— Да здравствует периодоник! — кричали они. — Счастлив тот, кто может слышать тебя!.. Да здравствует божественный!..

Пусть огромная империя загорается со всех концов, пусть в самом Риме стоит неимоверная дороговизна, пусть со всех сторон приходят известия о жестоких землетрясениях, пусть по ночам на стенах Палатина появляются оскорбительные для него надписи, он среди нарастающих бедствий обсуждает в сенате устройство нового гидравлического музыкального инструмента. В восстании Виндекса угнетает его не то, что вся Галлия залита кровью, а то, что Виндекс величает его дрянным кифаристом…

— Ну, скажите: похоже это на правду? — пристаёт он ко всем. — Знаете вы артиста лучше меня? А?

— Но стоит ли обращать внимание, божественный? — говорили придворные. — Всем известно, что в пении ты не уступаешь Аполлону, а в управлении квадригой Фебу… Если бы ты знал, как ждёт Рим, когда ты выступишь, наконец, Геркулесом и на глазах всех задушишь страшного льва!

Только бедная маленькая Актэ ходила с заплаканными глазами и по-прежнему каждое утро украшала его бюст у себя свежими цветами…

И вдруг огонь восстания перекинулся из Галлии в Испании, где поднялся старый, нелюбимый, скупой Гальба, к которому римские острословы охотно применяли стих поэта:

Нерон не унывал. Как только приходили из восставших областей благоприятные известия, он сейчас же задавал великолепные пиры, сочинял насмешливые стихи на вождей восстания и сам, сопровождая чтение соответственной мимикой, читал их всем вслух. Но слышался новый раскат грома, и он, теряя рассудок, разрабатывал всякие новые планы: то истребить всех галлов, живших в Риме, то отдать на грабёж легионам обе Галлии, то истребить во время пира всех сенаторов, то снова зажечь Рим, а во время пожара выпустить на народ всех диких зверей из цирков…

— Не тревожься, — говорил он Актэ. — В крайнем случае, нас с тобой прокормит моё пение… Криспиллу и других я прогоню — они надоели мне до отвращения, — и мы уйдём только с тобою вдвоём, моя маленькая Актэ. Ты думаешь, я не понимаю, что только ты одна по-настоящему любишь меня, только ты одна верна мне?

И Актэ, счастливая, рдела, как уголёк с алтаря…

— Да не все и потеряно! — вдруг воспламенялся он. — Я поеду сам в Галлию, выйду к моим легионам и буду плакать перед ними, а на следующий день у меня будет пир на весь мир, и я буду петь им победные песни… А-а, ты ещё не знаешь, как армия любит меня… Да и весь народ… Вот погоди, я пойду сейчас сочиню песню, которую я спою раскаявшимся легионам…

И сейчас же отдавалось распоряжение скорее готовить все для похода в Галлию: укладывались театральные костюмы и инструменты, любовницы цезаря одевались амазонками, составлялись весёлые маршруты… В городе было голодно, но точно нарочно — об этом позаботился по приказу Иоахима Исаак — пришли из Египта два судна с песком для придворных бойцов. Народ зашумел. Послышались голоса, открыто призывавшие Виндекса.

— А я все-таки верю в свою звезду! — говорил Нерон. — Помните, во время кораблекрушения я потерял много драгоценных вещей? И вот все же до сих пор я верю, что рыбы вернут мне все, как Поликрату его перстень… А если я умру, то — клянусь бородой Анубиса! — пусть горит земля…

Недовольство в Риме и провинциях нарастало. Город бурлил. Все, даже приближённые постепенно отворачивались от обречённого. Он понял, что конец близок.

Он не знал, что делать…

— Ты знаешь, Актэ, мне снилось, что Октавия тащит меня за руку в темноту, — рассказывал он, пугливо озираясь, Актэ. — А потом меня будто бы покрыло множество крылатых муравьёв… А потом вдруг являются все эти огромные статуи покорённых народов, которые стоят перед театром Помпея, и не дают мне идти, — растерянно говорил он и в близоруких глазах его нарастал суеверный ужас. — Нет, нет, надо все же что-нибудь предпринять!.. Да, я надену сейчас траурную тогу, выйду на форум и буду умолять, чтобы меня отправили хотя бы наместником Египта…

Актэ горько плакала: она знала, что его разорвут ещё по дороге на форум…

Ужас нарастал… Он, обезумев, бежит топиться в Тибр, но не может и опять возвращается ослабевшими ногами в Золотой дворец. Из дворца уже ушёл караул. Разбежались, все ограбив, слуги. Даже золотую коробочку с ядом, которую он на всякий случай взял у знаменитой Локусты, и ту украли. Только отпущенник его, Фаон, был ещё при нем. Он предложил Нерону скрыться пока у него в загородном доме К ним присоединяются ещё два отпущенника, Эпафродит и молоденький Спор, с которыми Нерон открыто жил в непозволительной связи… Был уже вечер. По городу с криками бродили толпы народа. В одной рубашке, накинув на себя чей-то старый, выцветший плащ и прикрыв голову платком, Нерон вскочил на коня… Поскакали под раскатами грома начинавшейся грозы. Из лагеря преторианцев, справа, доносились крики пьяных солдат, которые проклинали его и восхваляли Гальбу. Поперёк дороги валялся уже разложившийся труп. Лошади шарахнулись в сторону, и Нерон едва усидел…

— Клянусь бородой Анубиса! — пробормотал он. — Странные времена…

Он все никак не может понять, что это происходит: не то это действительность, не то кошмар, не то пьеса, в которой он должен исполнить какую-то странную роль… Все путается в его голове и тонет в ужасе… И они прячутся в какой-то яме, лезут куда-то кустами, и в доме Фаона нечего есть, нечего пить, и со всех сторон ползёт ужас, леденящий… И вдруг прилетает на коне один из слуг Фаона:

— Император объявлен вне закона!.. Во все стороны посланы конные отряды искать его…

Он вспоминает, что в старину матереубийцу зашивали в мешок вместе с петухом, собакой, обезьяной и змеёй и, кажется, топили. Ему что-то объясняют испуганно, но он не понимает ничего…