XXXV. ВЗЫСКУЮЩИЕ ГРАДА

Под тёмным плащом с капюшоном Мнеф явился к золотому Миллиарию. Там была уже Миррена и Актэ, которая после трав Эринны сразу почувствовала себя лучше. Чтобы не обращать на себя слишком большого внимания, другие верные из Палатинского дворца пошли отдельно. Общинка как будто за эти месяцы выросла: у Андроника и Юнии было теснее. Был, как всегда, и старый Пантерус — он все колебался, не крестился, — и ещё более старенький Жаворонок, тоже все не крестившийся. Их не неволили. Может быть, их и отстранили бы, если бы не Перценний, внук Жаворонка, которого тот совсем случайно нашёл в водоворотах города, молодой акробат из цирка. Работа его плохо вязалась со званием христианина, но у него на руках была огромная семья, и на его призвание закрывали поэтому глаза: надо же кормиться…

Когда пришли Актэ, Миррена и Мнеф, собрание ещё не начиналось. Покой гудел сдержанными голосами. Павел находился все ещё под арестом при преторианских казармах. Вскоре по приезде он пригласил к себе для беседы членов местной синагоги. Они явились и заявили, что они до сих пор о нем решительно ничего не слыхали. Павла перекосило, но он справился с собой. Собеседование кончилось, как везде: бурным скандалом. С тех пор иудеи зорко следили за нововерами и никогда не упускали случая навредить им. Поэтому и теперь у ворот дома Андроника стоял один из верных, охранявший святой покой собрания.

Жаворонок по обыкновению задремал. Пантерус своими умными, весёлыми глазами осматривал собравшихся. Нововеры ему и нравились, и не нравились — от этого он так все и колебался. Больше всего не нравились ему в них эти постоянные разговоры о самых причудливых вещах. Всякий раз, как он попадал к ним, он непременно слышал какие-нибудь новые, смущавшие его выдумки. И теперь, в ожидании апостола Петра — он только что прибыл в Рим, — верные, как всегда, оживлённо беседовали.

— Очень уж огорчился Павел этим приездом, — говорила какая-то пожилая женщина, сидевшая к Пантерусу спиной. — Какие злые люди, вздыхает, какие жалкие люди… Я же сам принёс им, собрав, деньги, а они на эти деньги шлют по моим следам своих людей, чтобы строить на чужом основании, чтобы назло мне портить то, что уже сделано…

— А кто же виноват? — упрямо возразил высокий, сутулый Скорпион, уже попавший к нововерам и ведший среди них ярко бунтарскую линию. — Ведь он сам в деле много напутал. Я человек малограмотный и многого не ухватываю. Но смущаюсь часто. Вот недавно старый Лин за богослужением вычитывал из послания Павла: все-де, желающие благочестиво жить во Христе, всегда будут гонимы. И многие духом смутились: ежели мы всегда будем гонимы, так на что же нам и идти за Павлом? Какая в этом сладость? Не он ли все обещал, что скоро придёт Освободитель и всем неправдам и страданиям будет конец? А теперь опять: всегда будете гонимы. Недаром пословица говорит: что толку хотя бы и в длинной флейте?[58]

Старенький беленький Лин, уныло потупившись, сидел на своём обычном почётном месте. В общине уже шёл разговор, чтобы избрать его первым епископом, но он боязливо отклонял эту честь. Не только среди верных, но и среди пресвитеров то и дело вспыхивали раздоры, взносы от зажиточных на дела общины поступали нехотя, были случаи неповиновения, многие лениво посещали собрания, а другие и совсем отпали. Может, вот старец Пётр что сделает…

— А я всегда говорил и говорить буду, — упорно бубнил сутулый Скорпион, — что надо отобрать у богатых хоть часть их богатства и облегчить участь верных. Какой же он мне брат, если он плавает, как рыба в воде, а я с детьми не выхожу из муки мученской? Вы все слышали, что писал старец Иаков из Иерусалима. «Не богатые ли притесняют вас, — писал он, — и не они ли влекут вас в суды? Не они ли бесславят доброе имя, которым вы называетесь?..» А наши здесь слово вымолвить перед богачами боятся. А явятся те в собрание — пожалуйте, занимайте первые места! Павел писал, что мы ангелов судить будем, а богачей вот не смеем. А беднота ропщет. И некоторые уже перешли к богу Мифре: там тоже чашу и хлеб благословляют, а о бедных пекутся больше…

На него набросились было сразу несколько человек, но в это время в покой вошёл Симон Гиттонский с Еленой. Он приветствовал всех обычным «маран ата», но многие промолчали. На него косились все более и более: ходили слухи, что он устраивает для верных тайные собрания, на которых говорит своё. Елена заметно увядала, и вид её был устал и растерян.

— Да не шумите! — нетерпеливо воскликнул кто-то. — Андроник хочет прочитать, что он написал богатею и… ну, который нашей верой заинтересовался… Читай, читай, Андроник…

Андроник прокашлялся и, встав к окну, стал, с усилием разбирая свой собственный почерк, медленно читать:

— «Андроник, пресвитер, раб Господа нашего Иисуса Христа, достопочтенному Аристиду. Мир тебе во Христе и спасение. И как ты возжелал ближе ознакомиться с теми, коих люди называют христианами, то вот тебе в немногих словах ответ наш. Христиане запечатлели в сердцах заветы Господа своего и соблюдают их в ожидании жизни будущего века. Они не прелюбодействуют, не распутничают, не лжесвидетельствуют, не утаивают доверенного им имущества и не ищут чужого, они почитают отца и мать и любят близких, их суд справедлив. Они не поклоняются идолам во образе человека. Чего не хотят они себе, того не делают и другому. Идоложертвенной пищи они не едят. Поступающих с ними несправедливо они увещевают и таким образом делают их своими друзьями; врагам они стараются делать добро. Их жены чисты, как девы, и дочери их целомудренны. Мужи у них воздерживаются от всякой незаконной связи в чаянии будущего века. Если же тот или другой имеет рабов, то из любви к ним он убеждает их сделаться христианами и, когда те обращаются ко Христу, он называет их всех без различия братьями…»

— О-хо-хо-хо… — шумно вздохнул Скорпион. — Называть-то он называет, это что говорить, а вот попробуй-ка братья эти не послушать его в чем — и сразу узнают, какие они братья…

— Тише!.. Да молчи ты, смутьян!.. — раздалось со всех сторон. — Нельзя же чужому человеку так все вот и выкладывать!

Андроник покраснел и, ещё более путаясь, продолжал чтение:

— «Они всегда приветливы, смиренны и нет в них лицемерия. Они любят друг друга. Вдов они не оставляют без призрения, сирот не обижают, имущий охотно делится с неимущим. Если кто из них терпит нужду, а помочь нечем…»

— Это нашим миллионщикам-то помочь нечем?! — бешено крикнул Скорпион. — Ну, нечего сказать, написал! Quam taurus te jactaret![59]

— Да тише ты, неуёмная глотка! Всякие есть, известное дело, но…

— Вот жена у Стефана сквернословит, что твой калигатус, а дети не слушают родителей и краем уха. Надо правду говорить. А так обольщать людей не следует, нам же потом краснеть придётся. У других блоху видим, а у себя не замечаем и скорпиона…

В горнице поднялся шум. Актэ и Миррена потухли. Мнеф с любопытством смотрел на все, но понимал очень мало. Ясно было только одно: это какая-то новая секта иудеев. Но — Миррена была очаровательна…

— На словах-то все, поди, какие соловьи, а на деле!.. — крикнул кто-то со злым смешком. — А по-моему…

Но тут дверь распахнулась и в горницу в сопровождении старого Эпенета шагнул приехавший из далёкого Иерусалима старый Пётр. Он был заметно смущён. За ним шла молодая и красивая Перпетуя, дочь богатых родителей, недавно обращённая. Муж её, упорный язычник, только смеялся над её глупыми суевериями, но на собрания отпускал: скорее излечится.

— Марат ата, — смущённо проговорил Пётр, останавливаясь.

— Марат ата, — встав, нестройно отозвалось собрание.

— А у одной женщины, — торопливым шёпотом проговорил кто-то позади Миррены, — родился ребёнок: сам вроде поросёнка, а когти как у ястреба… Вот попомни моё слово: быть беде!..

— А!.. — досадливо отмахнулся Скорпион. — Pica pulvinaris![60]

Пресвитеры и все собрание с большой честью встретили старого апостола. Но старому рыбаку не любо было ездить так по следам Павла и настраивать людей против него. На пути он видел немало верных, но и это не радовало старика: великое нестроение было среди них. И одно особенно поражало его: до рабби, которого он знал и любил, и дела никому никакого не было, а все препирались о том, как мир построен был, когда быть второму пришествию, что делал рабби те три дня, которые провёл он в могиле Иосифа Аримафейского. И ему рассказывали, что за эти три дня рабби успел спуститься в подземный мир, дать бой смерти и проповедывал спасение заключённым в шеоле грешникам и даже злым духам и обещал всем им спасение…

— Добрый старец наш Пётр привёз нам два горестных известия, — шамкая, проговорил старый Эпенет. — Первое — это… вы уж простите, что за него говорить буду вам я: он ни по-эллински, ни по-латыни не говорит. Так вот первое — это то, что иерусалимские законники засудили нашего доброго защитника, святого старца Иакова, и побили его каменьями у самого храма…

По собранию пронёсся вздох жалости и негодования.

— Да, — продолжал Эпенет, — Иаков был защитником бедняков и нападал на богачей и знать. Анания, первосвященник, воспользовался отсутствием Агриппы и тем, что новый прокуратор — старый-то, Фест, умер — ещё не прибыл, обвинил Иакова и других старцев в нарушении закона, и законники присудили Иакова к побиению камнями… Агриппа, когда вернулся, был в великом гневе и даже отставил Ананию. Но Иакова этим уж не воскресишь… И по улицам Иерусалима все ходит какой-то Иешуа и все на голос кричит и днём, и ночью:

«Голос с востока… голос с запада… голос со всех четырех ветров… голос против иерусалимского храма… голос против мужей и жён…» Его много раз наказывали палками, так, что кости обнажались, а отпустят — он опять за своё: горе, горе Иерусалиму!.. Ну, а затем, сказывает Пётр, во время землетрясения в Азии погиб город Колоссы и много наших братьев вместе с ним…

Опять вздох жалости и тревоги понёсся по горнице. Многие опустили головы: но как же обетование — то, что все они увидят пришествие Сына Божия?! Неужели же смерть лишит верных счастия увидеть торжество Спасителя?

— А как теперь в Иерусалиме-то живётся? — сурово спросил Скорпион. — И что нам о Павле надо думать? Он тут сказывал, что ежели бы не было закона, то не было бы и греха. Понятнее надо говорить с простым народом, а не смущать его попусту. И ежели закон такой вредный, так зачем же помещён он в святых книгах? Не надо смущать людей. Не все учёные…

Беседа не налаживалась. Петру все приходилось переводить, и его ответы тоже пересказывались собранию. И зашептались: а где же тот дар языков, которым столько хвалились старцы? Ведь вот самый главный апостол, можно сказать, и вдруг ничего не может высказать. Пресвитеры поняли, что от собрания толка большого не будет, и пригласили всех приступить к обычной молитве.

— А затем и повечеряем, — ласково сказал Эпенет. Тут пришла очередь удивляться Петру: в римской церкви много было такого, о чем в Иерусалиме и не помышляли. Прежний дар языков и тут совсем погас, как и всюду. Если кто выступал со словом, то говорил всем понятным языком, а верующие отвечали хором: аминь. Но что всего больше удивило Петра, это то, что старый Лин как бы командовал тут всем. То говорил он собранию: oremus[61], то возглашал набожно: sursum corda[62], то напоминал верным, что среди них находится в эту минуту Спаситель: Dominus vobiscum[63]. И часто повторялся жалобный, точно умоляющий возглас, который бывал и у язычников: …[64]

Пётр был смущён…

Мнеф хитренько приспособлялся. Но он не удержался и, когда пили чашу, он, выразительно глядя на Миррену своими острыми глазками, прикоснулся губами как раз к тому месту, где прикоснулась и она. Миррена вспыхнула и потупилась. В ней поднялось к египтянину недоверие. Но Мнеф был совсем очарован ею и не сожалел даже, что не попадёт сегодня в храм Изиды, где он по ночам играл иногда роль бога Анубиса. Новая секта произвела на него противное впечатление: невежественные люди сами не знают, чего ищут и что городят на своём косноязычном наречии…

После вечери пресвитеры поторопились распустить собрание: ночные сходбища считались несколько опасными для нравственности.

На обратном пути осторожными расспросами Мнеф окончательно удостоверился, что Миррена есть действительно та самая девушка, которую ищет Язон. Об открытии своём Мнеф решил помалкивать.

XXXVI. VIRGO VESTALIS MAXIMA

У Язона бывали иногда дни, когда ясное небо его души вдруг заволакивали тёмные тучи, его одолевала непобедимая усталость, и все становилось серо и противно. Филет в таких случаях отходил тихонько в сторону: он знал, что против этого недуга души, кроме терпения, лекарства нет. Как раз это настроение охватило его после посещения храма Изиды. И, захватив в библиотеке отца первое, что попалось под руку, Язон ушёл в сад.

Это был список «Эдипа в Колоне». Язон лениво, без обычного проникновения, просматривал знаменитую трагедию, а в душе его один за другим тихо вставали тоскливые вопросы. Если, как говорит в трагедии Поли-ник, «рядом с Зевсом восседает на небе Милость», то почему же так скорбно поёт хор: «Долгая жизнь только долгая скорбь»? Язон уже понимал, что поставить вопрос очень легко, но найти ответ на него очень трудно, и что большинство вопросов человеческих так и остаются без ответа. Филет терпеливо учил его мириться с этим. И, хмурый, он прочёл:

Отвращение к бесплодной мысли и к бесплодной скорби ещё сильнее охватило Язона. Забыв рукопись на скамье сада, он пошёл опять домой. Надо уйти от себя в ту жизнь, где не терзаются бесплодно над старыми списками, а просто живут… Встало поблекшее видение: глухая лесная дорога, кровавая сшибка и милая девушка с глазами гамадриады, вся в слезах, протягивает к нему с мольбою руки… И та, другая, в точно победном шествии по Афинам, в блестящем окружении, в сиянии нечеловеческой красоты… Зачем все это устроено так Роком? Ничего не известно. И незачем поэтому думать… Отец хочет сделать его владыкой вселенной, но какой же он владыка вселенной, когда он не знает, что ему и с собой-то делать?.. Владыка мира один: Рок. А смертным только кажется, что они могут что-то сделать. Они безвольные игрушки в руках Рока и только.

В fauces[65] он вдруг столкнулся с Мнефом. Египтянин, бледный, с расстроенным лицом, спешил куда-то, но, увидев молодого владыку, сразу заулыбался. Но Язон уже успел поймать выражение испуга на всегда спокойном лице его.

— Что случилось? — спросил он.

— Ах, господин, в храме Изиды приключилась большая беда, — отвечал тот. — Я расскажу тебе все потом, а сейчас позволь мне скорее бежать на помощь моим соотечественникам.

— Может быть, и я мог бы помочь?

— Нет, нет… Разреши мне только скорее удалиться.

— Да иди, иди! Всякого успеха.

Египтянин, потный, с бьющимся сердцем, уже подбегал к храму Изиды, как вдруг из оживлённой толпы Марсова поля к нему быстро подошёл человек в длинном плаще с капюшоном.

— Это ты, Мефрамуфос? — узнав одного из жрецов Изиды, воскликнул Мнеф. — Что у вас там случилось?

— То, что должно было случиться, — со сдерживаемым раздражением отвечал тот. — Вчера в ночь явилась на свидание к Анубису, как было условленно, прекрасная Амариллис. Ты не пришёл. Тогда — взбредёт же старику в голову такая блажь! — Тирроин решил разыграть Анубиса сам. Красавицу ввели во мраке в храм и около приготовленного ложа оставили одну. Некоторое время спустя из статуи Анубиса выходит к ней бог и происходит все, что полагается. И вдруг в одном из светильников светильня, отгорев, упала в масло, весь храм на мгновение осветился, как зарницей, и Амариллис по большой бороде узнала в Анубисе Тирроина… С криком выбежала она из храма — её ждали, конечно, носилки, — бросилась домой и в негодовании — вот дура! — рассказала все Галлиону, мужу… Тот, в бешенстве, явился на Палатин и все рассказал цезарю. Божественный был в самом собачьем настроении, сейчас же вызвал Тигеллина и приказал всех нас, жрецов Изиды, распять на Смердящих Ямах. Нет, Фортуна покровительствует тебе, как никому!.. Если бы явился вчера ты, то висеть бы тебе сегодня на кресте с нами вместе…

— Не болтай! — нетерпеливо нахмурился Мнеф. — Когда поведут жрецов на казнь?

— Как подойдут преторианцы, так и поведут.

— Беги скорее к своим и передай, что я сделаю все, чтобы спасти вас. Сейчас я повидаю Тигеллина, чтобы задержать его преторианцев, а затем… Беги и успокой всех. Я сделаю все…

И, оставив бледного, трясущегося нервной дрожью Мефрамуфоса, Мнеф скрылся в толпе. Начинать надо было с Палатина, где теперь мог быть Тигеллин, а по пути нужно было забежать к себе и взять верхового коня. Но не успел Мнеф покинуть Марсова поля, как сразу же наткнулся на Тигеллина, который ехал куда-то во главе небольшого отряда преторианцев. По знаку Мнефа он остановил коня: он высоко ценил таланты секретаря всемогущего иудея.

— У меня есть к тебе срочное дело, — спокойно сказал Мнеф. — Сойди, пожалуйста, на минуту с коня…

Тигеллин передал коня преторианцам, а сам, взяв Мнефа под руку, отошёл с ним в сторону, к решётке какого-то большого сада. Мнеф в нескольких словах изложил все дело. Тигеллин сразу ухватил положение: он был человек деловой.

— Если все дело в том, чтобы задержать немного моих преторианцев, то я готов оказать тебе эту маленькую услугу, — сказал он.

— Ты не раскаешься: сокровищница Изиды полна, — сказал египтянин. — Какими улицами ты поведёшь их на казнь?

Быстро сговорились обо всем.

— Прекрасно. Итак, значит, до свидания…

— До свидания, — любезно осклабился своим сухим, бронзовым лицом сицилиец. — Ну и хлопотун же ты!

Мнеф бросился к старшей из весталок, Virgo Vestalis Maxima, или Virgo Magna. Она только что возвратилась из храма и сейчас же приняла Мнефа: имя Иоахима сразу открывало все двери. Мнеф изложил ей свой план. Немножко уже увядшая красавица, сдерживая смех — проделка жрецов Изиды смешила её, — задумалась. С одной стороны, наводнение Рима всякими иноземными религиями ей, как и всем римским жрецам, было досадно и хорошенько ударить по служителям Изиды было бы, думала она, только очень полезно; но, с другой стороны, всякие болтуны придадут этой истории распространительное толкование: что делают жрецы Изиды, то, конечно, сделают и другие жрецы. И лучше было дело это скорее потушит…

— Не теряй времени, великая служительница великой богини, — вкрадчиво и настойчиво проговорил Мнеф. — Что ты от такого вмешательства теряешь? Ничего! А выигрываешь? Очень много. Во-первых, подумай, как поднимется твоё влияние в народе, когда ты спасёшь от лютой смерти столько несчастных, а во-вторых, разве ты не знаешь богатств храма Изиды? И в третьих, если ты откажешься вмешаться, погибнет много невинных, — закруглил он для приличия. — Если провинился Тирроин, то остальные-то ни в чем ведь не виноваты…

— Каким путём поведут осуждённых? — спросила весталка.

Мнеф рассказал.

— Хорошо. Все будет сделано.

Несмотря на общий упадок веры и нравов, весталки пользовались ещё в Риме большим уважением. В присутствии весталки даже трибуны не имели права налагать вето или прибегать к применению силы, а если Virgo Magna встречала на своём пути преступника, осуждённого на смерть, он сейчас же освобождался от наказания. В весталки выбирались хорошенькие девочки из богатых и знатных семей. Они должны были, храня девство, служить Весте тридцать лет. Выйти замуж выслужившей срок весталке — обыкновенно ей было уже за сорок — было трудно. И потому, несмотря на весь почёт положения, охотниц на великое служение было немного.

В начале восьмого часа дня преторианцы на прекрасных конях окружили толпу белых жрецов Изиды — над ней стоял неописуемый вой и рыдания — и, сопровождаемые огромной толпой зевак, двинулись с ней Марсовым полем к месту казни. Вдруг из-за угла храма Беллоны в пышных носилках показалась сама Virgo Magna. Завидев толпу под конвоем преторианцев, она повелительным жестом остановила шествие. Тигеллин, сразу поняв игру, подскакал к ней на своём горячем жеребце. Он был в восхищении: нет, как хитёр, однако, этот бестия египтянин!..

— Тигеллин, — громко проговорила весталка. — Что это значит?

— То мои преторианцы ведут на казнь осуждённых императором жрецов богини Изиды, — почтительно склонился он. — Они будут распяты за Эсквилинскими воротами.

— Именем великой богини я освобождаю всех, — строго проговорила весталка. — Сейчас же отпусти их.

Жрецы с воплем повалились на камни мостовой. На мгновение в душе Тигеллина встало сомнение: как ещё император взглянет на это? Но сокровища храма богини Изиды были ему известны — во-первых, а во-вторых, вокруг сбежалась уже огромная толпа, дразнить которую пренебрежением к древнему обычаю было небезопасно, и потому Тигеллин, снова почтительно склонив перед весталкой свой горящий шлем, выпрямился в седле и повелительно крикнул:

— Virgo Magna освобождает всех осуждённых! Отпустить их, преторианцы! В турму стройся!

Преторианцы щеголевато свернулись в стройные ряды. Провожая благословениями удалявшиеся носилки весталки, жрецы, окружённые толпой зевак, снова потянулись к храму своей богини… Тигеллин поскакал с докладом к императору.

— Что? — выкатил Нерон свои голубые глаза на Тигеллина. — Да как она смела?! Плевать я хочу! — брызгая вонючей слюной, затопал он ногами на префекта. — Доставить её ко мне немедленно!.. Я пошлю её на Смердящие Ямы вместо этих мерзавцев, а то так и вместе с ними. Живо!

Через короткое время весталка была уже перед грозным владыкой.

— Как ты посмела противиться воле императора? — загремел Нерон. — Если бы они были осуждены сенатом, то ещё так бы, но… но ты посмела освободить осуждённых мною… Плевать я хочу на все эти ваши древние обычаи!..

И вдруг он заметил, как прекрасна была в своей оскорблённой гордости эта увядающая уже красавица. Шалая мысль вдруг сразу овладела им.

— Ну, не будем ссориться, — вдруг улыбнулся он, шагнув к ней. — Я умею быть и милостивым…

На другое утро Мнеф, радостный, приносил жертву богине Фортуне в её храме близ садов Саллюстия. В тот же день добрая богиня озарила своей улыбкой префекта преторианцев Тигеллина и Virgo Magna. А Нерон страшно хохотал:

— Вот тебе и весталки! — радостно ржал он. — Но главное: кто? Как ни добивался я, молчит и кончено. А?! Вот так весталки! Нет, будь у меня в парке или во дворце статуя Весты, я непременно о….. бы её, как о…… Кибелу…

Все помирали со смеху…

XXXVII. ПОЛЕТ ИКАРА

Жизнь продолжала томить Язона своими загадками. Он был мрачен. Тоскуя, он решил сходить в бани, побыть на людях, послушать, что там говорится и делается.

Он обошёл все галереи бань, где, как всегда, шла игра в мяч. Его репутация была среди римской молодёжи настолько прочно установлена, что никто даже не сделал ему приглашения принять участие в весёлой игре… Он обошёл все дворы в портики, где слонялись такие же, как и он, скучающие люди, зашёл в залы, где отдыхали после удовольствий бани и болтали римляне, все люди с громкими именами и огромными состояниями или долгами. Некоторые приходили в бани с утра и болтались тут до самой ночи, когда за ними являлись носилки, чтобы отнести их домой спать… Многие узнавали Язона и обменивались с ним приветствиями. Он подошёл к главному входу в термы, бросил свой квадрант[66] и вошёл в огромную раздевальню, более похожую по роскоши своей на залу во дворце цезаря.

— А-а, Язон! — услыхал он знакомый голос. — Как это ты попал сюда?

Он оглянулся: то был Петроний. Они обменялись приветствиями.

— А слышал, как отличилась наша Virgo Vestalis Maxima?

— Это что осуждённых-то жрецов отпустила? — хмуро отвечал Язон. — Какое же тут отличие? Это древний обычай…

— А, какой там древний обычай! — засмеялся Петроний. — Это все подстроено было… Нет, я говорю о том, как она с цезарем-то… помирилась…

И Петроний, осмотревшись вокруг, со смехом зашептал что-то Язону. Тот брезгливо нахмурился.

— Ну, вы все всегда выдумаете что-нибудь такое, — сказал он. — Не верю я этим сплетням.

— Так ты, как Нерон, можешь сам убедиться, — захохотал Петроний. — Ну, занимай место рядом и раздевайся!

Рабы уже ждали в почтительном отдалении распоряжений Язона. Он с помощью их разделся — дома делал он это сам — и оба в сопровождении банщиков прошли во фригидариум, отделение прохладное, окатились водой, перешли в тепидариум, отделение тёплое, и опять окатились водой потеплее.

— Ты что больше предпочитаешь: судаториум[67] или кальдариум?[68] — спросил Петроний таким тоном, как будто это было самым важным делом на свете. — Все равно? Ну, тогда пойдём в кальдариум.