Быть на мостике Тарасу Григорьевичу было сейчас крайне необходимо. Выбритый до глянца, благоухающий одеколоном «Олеся», в туго накрахмаленном и отутюженном парадном кителе, он небрежно бросал в микрофон хрипловатые древние команды, стараясь не замечать, что они выполняются несколько раньше, чем он успевает их отдавать.

Траулер «Удачливый», поминутно сигналя, переваливаясь с боку на бок и вздымая лихие шлейфы то справа, то слева, пробирался к своему законному месту — в голову флотилии, между «Онегой» и «Звездным». Раньше, когда экономно и быстро «взять косяк» могли только опытные мастера, никто не мог делать это лучше «Тарасовой тройки». Искусно поставленные ими сети «снимали пенку», гасили скорость стаи, нарушали ее монолитность, прокладывая дорогу следующим судам.

Теперь рыбацкие хитрости были ни к чему: дельфины-загонщики проводили все операции лучше старого Тараса. Но нет ничего живучей морской традиции, и сейнер «Удачливый» вопреки новым правилам занимал место не в хвосте, а впереди, рядом с сейнерами-гигантами.

Тарас придирчиво осмотрел соседние суда. Взгляд его заскользил вдаль, по всей наскоро собранной, разнокалиберной и пестрой флотилии, и мысли его приняли иное направление. «Сбежались, соколики, на готовенькое… Рты разинули и ждут, когда туда галушка заскочит…»

А погода быстро менялась. От хмарного утра, от мглистого противного дождичка не осталось и следа. Море пошло пятнами, то там, то здесь возникали золотисто-голубые лужайки, разорванные облака мельчали и рыжели по краям. День помаленьку набирался солнца, а солнечным днем все выглядит иначе, чем пасмурным утром.

— Та-рас Гри-го-рич!

Радист выглянул из иллюминатора рубки и возбужденно пошлепал себя по ушам. Капитан, почуяв неладное, торопливо надел наушники прямо поверх фуражки.

В эфире был переполох. Капитаны, забыв устав радиосвязи, говорили, не называя себя; а диспетчер, тоже уставу вопреки, отбивался от них, как мог.

— Я же в сотый раз повторяю — косяк неожиданно изменил курс, где он теперь — можно только гадать…

— А «трещотка»?

— Выбросили они «трещотку». Угнали и выбросили…

— Что вы сказали? — переспросил кто-то по-английски.

— Я говорю, выбросили они «трещотку». Как известно, «трещотка» автоматически следует за голосами дельфинов. Так вот они пошли на трюк — все стадо замолчало, а один поднял крик — и полным ходом в сторону. «Трещотка» за ними. Отвел он ее подальше и бросил… Мы послали туда отряд своих загонщиков с новой «трещоткой». Как только дошли до косяка — та же история. «Трещотку» выбросили, сами не вернулись…

Кто-то одобрительно хохотнул, кто-то начал ругаться. Тарас Григорьевич все понял, и сладкая, беспокойная думка завладела его седой головой, набирала силу, дразнила.

Но сначала надо было кое-что проверить.

— «Удачливый» — Базе. Где там наука? Что примолкла? Дельфи… как это… Комову словом, что там поделывает?

— База, Комов, прием.

— «Удачливый» — Комову. Так что теперь делать будем? Уходит рыбка-то…

— Не знаю, что делать, Тарас Григорьевич. Ума не приложу. Такого с дельфинами еще нигде и никогда не было. Бывало, не слушали команд или неправильно их понимали. Случалось, ни с того ни с сего отказывались работать и уплывали. Но это были единичные случаи. А чтобы такое — нет, ничего не понимаю. На «трещотку» руку поднять!

— Врешь, Комов, у дельфина рук нет.

— Вам шутки… А ведь это бунт! Форменный, ничем не оправданный бунт против человека! Они угоняют косяк, как заправские пираты! А наших загонщиков, видимо, взяли в плен…

— Словом, дело труба с научной точки зрения?

— Труба.

И тут Тарас Григорьевич понял окончательно, что пробил его звездный час.

И он рявкнул в эфир, настороженно прислушивающийся к их разговору.

— Что, коты, разучились сами мышей ловить? А если по-старому, без мышеловок этих, а? Собственными лапками да зубками, а? Или зубы повыпадали?

«Коты» озадаченно молчали, и Тарас Григорьевич расправил перед микрофоном усы:

— «Удачливый» — Базе. Предлагаю брать косяк без дельфинов, с ходу, по-старому. Примерный курс косяка известен, надо послать туда пару самолетов. И пусть они следят за косяком до нашего прихода. А я поведу флотилию наперерез. Прошу дать «добро».

И даже свою золотошитую фуражку снял Тарас Григорьевич в ожидании ответа — так волновался. Вдруг не удастся тряхнуть стариной, утереть нос Комову и прочим, для кого старый Тарас вроде мамонта в электронной лаборатории. А дельфины… Они тоже рыбаки. Они поймут…

База дала «добро».

Карагодский поискал глазами Пана. Ему хотелось оказать что-то значительное, неопровержимое, что раз и навсегда приперло бы к стенке нескладного профессора. Но хитрый старик все время находил лазейки. Впрочем, это не страшно. Хозяйственники не читают теоретических монографий по биологии. Этим по горло занятым людям нужно одно: любой ценой увеличить выход продукции. И они будут слушать Карагодского, который оперирует непонятными категориями тонн и рублей, а не Пана, витающего в морально-этических высотах.

А Пана все не было, и академик недоуменно покосился на дверь. С никелированной ручки свисал синий ситроновый галстук. Если бы профессор незаметно вышел, галстук свалился бы.

Несуразный человек этот Пан. Анекдоты и легенды прямо-таки липнут к нему, тянутся за ним, как тесто за пальцами.

Вот хотя бы этот видавший виды галстук. Выражение «галстук» Пана стало расхожим присловьем. Один не лишенный юмора конструктор даже назвал «галстуком Пана» сложный космический прибор.

Много лет, еще с университета, Пан снимает галстук, начиная работать, и вешает его на дверную ручку. Где бы он ни работал — в «люксе» международной гостиницы или в кабине вездехода, ползущего сквозь австралийскую пустыню, — старый галстук висел на страже, оберегая хозяина от бытовых невзгод.

Карагодский подозрительно окинул взглядом большие овальные иллюминаторы, но там качались только спаянные горизонтам небо и море. Пан, конечно, способен на все, но он не умеет плавать.

Академику ничего не оставалось, как изучить со своего кресла нехитрую топографию каюты.

Он сидел у самой двери, и все небольшое пространство было перед ним как на ладони: рабочий стол Пана прямо под распахнутым иллюминатором, на столе, между разбросанными бумагами, таблицами и голографиями — изящный ящичек теледиктофона «Память», небрежно перевернутая панель дистанционного управления корабельным видеофоном, наборный диск стереопроектора Всесоюзного нооцентра, который через три с половиной секунды давал оправку по любой отрасли человеческих знаний — словом, ничего необычного, если не считать толстенной старинной книги, смахивающей на Библию, и каких-то диковинных статуэток еще более древнего возраста.

По обеим сторонам стола — матовые пятна экранов: большой — видеофон, два поменьше — стереопроекторы Центра, а вот этот, овальный, ощетинившийся тысячами граней рубиновых кристаллов, — для просмотра голографических фильмов…

Кстати, сам проектор, примостившийся на подвижной тумбочке справа от круглого винтового стула, открыт. Видимо, Пан перед приходом Карагодского просматривал ролик.

И больше ничего, кроме стеллажа с книгами, портативного электрооргана (неужто Пан под влиянием Уисса стал музицировать?) и двух кресел, одно из которых занимал академик, — и все отражает большая зеркальная стена, словно свидетельствуя наглядно и окончательно, что никого, кроме Карагодского, в каюте нет.

— Иван Сергеевич, где же вы?

Пан возник рядом, держа под мышкой коробку голофильма, непонимающе повел глазами с растерянного академика на свое отражение и усмехнулся.

— А… Зеркало…

Он протянул руку, и, когда его пальцы встретились с пальцами двойника, пространство раскололось широкой щелью сверху донизу, открывая за зеркалом другую комнату.

— Я с этим зеркалом намучился в свое время, — продолжал профессор, заправляя фильм в проектор. — А потом привык. И даже стал видеть в нем скрытый философский смысл, своего рода знамение, что ли.

«Ох, Пан, даже разбив нос о зеркало, он видит в этом скрытый философский смысл. Как был идеалистом, так и остался». Подумалось это Карагодскому с явным облегчением, ибо исчезновение объяснилось просто. Необъяснимого академик не любил, даже побаивался.

— Уж эти мне зеркала… Везде они, эти услужливые обманщики. Вот мы с вами разговариваем, а между нами — зеркало. И мы видим в чужом мнении лишь искаженное отражение своего собственного. И не можем понять друг друга, ибо искренне считаем свое собственное мнение единственно правильным…

Профессор захлопнул крышку проектора.

— Вы интересуетесь космосом, Вениамин Лазаревич?

— Космосом? Да как вам оказать… Пожалуй, нет. Вышел из того возраста. Дела. Не хватает времени на все… Столько нового…

— Жаль, космос, если хотите, тоже зеркало. Огромное увеличивающее зеркало, в котором земные достижения и ошибки, наши чисто человеческие заблуждения и наития приобретают глобальный отзвук… Первый космический объект, заселенный земными организмами… Космобиолог… забыл фамилию…

— Андрей Савин.

— Да, да, Савин… Там построили биостанцию, которой руководит академик Медведев… Тяжелый человек, надо оказать. Так что же там случилось?

— Это мы с вами сейчас и увидим. Хочу добавить предварительно, что планета Прометей весьма редкого в Галактике кристаллического типа и находится в системе двух звезд, одна из которых светится только в ультрафиолетовом диапазоне. Все это вкупе с другими странностями заставило Андрея Савина в самом начале выдвинуть гипотезу об искусственном происхождении планеты… На его гипотезу тогда не обратили внимания, ибо прямых доказательств не было, а косвенно можно было объяснить при помощи уже известных теорий. Опять сработало зеркало.

Проектор тихо заурчал. Рубиновые кристаллы потеплели, засветились мелкими угольками, по овальному экрану, как по жаровне под ветром, заметались летучие искры. Пан подвинул кресло поближе к академику.

— Пленка эта, до окончательного решения Международного совета космонавтики о судьбе биостанции, так сказать, «для внутреннего пользования». Поэтому комментирует ее не диктор, а сам Андрей Савин. Ну и я помогу, если что будет неясно…

Над экраном, который уже полыхал словно люк в топку, заклубился сизый дымок. Окружающие предметы задрожали, заструились, теряя вес и форму, и растаяли. Кресло обступил красноватый искрящийся туман.

Карагодский прикусил губу, передохнул. Профессор снова тянет в болото философии. В ней он дока, ничего не скажешь. Но и Карагодский не зря получил звание академика.

— Сдаюсь, Иван Сергеевич, сдаюсь. Наш с вами спор напоминает поединок Геракла с Антеем. Вы — Геракл в своей области, отдаю вам должное. А я — грешный сын Земли, стоит вам оторвать меня от нее, вы можете задушить меня, как цыпленка. Прошу пощады. Или ваше великодушие касается только животных?

Великая штука — лесть. Даже железный Пан помягчел, заулыбался смущенно, сел в кресло, внезапно успокоенный.

А Карагодский продолжал вкрадчиво:

— Конечно, наши проблемы мелковаты…

— Вениамин Лазаревич, не нравится мне это: «наши» — «ваши». Мы с вами, как говорится, в одной лодке…

— Вот именно, Иван Сергеевич, вот именно. Но чтобы изложить вам свои заботы, я тоже должен вернуться к событиям двухлетней давности. Вы помните, как попал к вам Уисс?

— Разумеется! Вы мне как-то сказали, что в одной из ШОД появился некий феноменальный образец, возможно, мутант и вы не знаете, что с ним делать, потому что он перебаламутил всю школу. Я забрал его себе, в лазаревскую акваторию, и вот… Кажется, я уже неоднократно благодарил вас за такой подарок, но если надо…

— Да что вы, Иван Сергеевич, я не о том! Мы действительно не знали, что с ним делать… Дело в том, что он не только перебаламутил, но и разогнал весь сто восьмой ШОД. Все дельфины, как один, покинули школу. А Уисс остался. И вел себя так, что у ночного сторожа начался психический стресс: он то слышал какую-то неведомую музыку, то непонятные слова, то видел каких-то чудищ и множество морских звезд, которые танцевали на дне бассейна. Мы пытались выгнать Уисса, даже ультразвуковую сирену включали, но он упорно лез к людям…

— Интересно… Вы знаете, это потрясающе интересно! Что же вы мне тогда ничего не оказали? Мы бы не блуждали так долго в потемках!

— А что я мог сказать? Что поймал сумасшедшего дельфина?

— Как раз это вы и сказали. А вот про сторожа…

— При чем тут сторож?

— Ну хорошо, теперь это не имеет значения. А что дальше?

— А дальше… Вам лучше меня известно, что у дельфинов нет вожаков. Полная, так сказать, демократия без границ и края.

— Ну, не совсем…

— Да, в дельфиньем стаде живет одновременно десять-двенадцать поколений, и в минуту опасности или просто в необычных обстоятельствах старшие самцы и самки берут руководство на себя…

— То есть стадом руководит опыт и разум, а не сила, как в животном мире. Да и в человеческом до недавнего времени…

— Да, да… Но в обычной обстановке вожаков в стаде нет. Так?

— Так.

— Но вот появляется Уисс — и все меняется. Достаточно ему свистнуть — стадо в двести голов, рискуя жизнью, перелетает через оплетенную колючкой стенку бассейна и уходит в открытое море…

— На стенке — колючая проволока?!

— Колючая проволока предназначается для касаток, которые могут запрыгнуть в бассейн, — мы защищали дельфинов!

— Все равно… А, ладно, что спорить. Продолжайте.

— Я, собственно, уже почти все сказал. Связано или не связано это с появлением Уисса — не знаю, но в последние два года дельфины стали сторониться ШОДов. Участились случаи бегства и неповиновения Больше того — несколько раз дельфины отказывались загонять косяки.

— А вы спросили их почему?

— В ДЭСПе нет такого слова… Но я, кажется, начинаю догадываться почему. У дельфинов есть вожаки. Сколько их — неизвестно. Но они есть. И они настроены против человека. Они намеренно вызывают беспорядки в ШОДах, провоцируют неповиновение и бегство в открытое море. Все остальные дельфины слепо им повинуются… Я никому не говорил до сих пор о своих догадках. Вы — первый, с кем я делюсь.

— О, Карагодский, вы неисправимы…

— Погодите. Вы единственный, кто сейчас может помочь, Иван Сергеевич. Не мне, а всему нашему общему делу. Вы наладили контакт с Уиссом, и это очень обнадеживает. Надо приручить вожаков, заставить их действовать не против нас, а за нас. Тогда мы получим поистине неограниченную власть над дельфиньим племенем. Вам не нравятся ШОДы — реорганизуем их. Вам не нравится ДЭСП — будем действовать музыкой. Но подумайте, какие перспективы!

— Перспективы… — В глазах Пана задрожали синие угарные огоньки. — А я вот не могу обещать никаких перспектив. Одни только неприятности, да и то если повезет. А вы мне предлагаете ни больше ни меньше как роль дельфиньего диктатора! Как тут не согласиться?!

— Вы на самом деле согласны?

— Согласен! Но с одним условием — сначала я доведу до конца те, что задумал, ради чего работал, ради чего мы сегодня на борту «Дельфина». И если после всего вы повторите свое предложение — я соглашусь.

— Чего же вы хотите, если не секрет?

— Теперь не секрет. Я хочу доказать существование дельфиньей цивилизации, гораздо более древней, чем человеческая, существование сообщества разумных существ, параллельных человечеству и совсем непохожих на них. Я хочу доказать, что у нашей планеты не один, а много хозяев. Я хочу, чтобы человек перестал смотреться в зеркало и прихорашиваться, чтобы оглянулся вокруг глазами мыслителя и художника, а не голодного дикаря. Я хочу…

Затрезвонил корабельный видеофон. Рука Пана, взлетевшая в патетическом жесте, метнулась к панели. На экране появилось взволнованное лицо Нины.

— Иван Сергеевич, скорее, Уисс…

Она заметила Карагодского в кресле, замялась, смутилась и вопросительно глянула на Пана.

— Говорите, Ниночка, говорите. Вениамин Лазаревич почти в курсе дела. Что стряслось?

— Уисс вызывает вас.

— Как, уже?

— Да. Он очень торжественный и загадочный — передает в основном в синих и лиловых тонах. Мы подошли к какому-то острову, и Уисс попросил бросить здесь якорь.

— Бросить якорь?

— Конечно. — Нина засмеялась. — Он показал нам якорь и как он падает в воду. Очень просто.

— Хорошо. Сейчас мы с Вениамином Лазаревичем придем.

Профессор глянул на Карагодского, потер лоб.

— О чем это я? Да, ШОДы в таком случае отпадут сами собой. А ДЭСП на первых порах может пригодиться… Впрочем, это уже детали…

Пан засуетился вокруг стола, собирая записи. Сейчас он больше, чем когда-либо, походил на одержимого — растерянный, с трясущимися от волнения пальцами.

Цивилизация дельфинов! Ай да профессор! Любопытно будет полюбоваться.

И снова увидел Карагодский немигающие глаза своих подопытных, и что-то вроде страха шевельнулось в душе: а вдруг…

Карагодский неохотно поднялся из уютного кресла, оправил костюм, пригладил волосы перед зеркалом. «Я хочу, чтобы человек перестал смотреться в зеркало и прихорашиваться…» Чудак, музейный экспонат.

— Иван Сергеевич, если это не такая большая тайна, то куда мы все-таки плывем?

— Это не тайна.

Пан наконец собрал свои бумаги.

— Это не тайна, Вениамин Лазаревич. Я сам не знаю. Нас ведет Уисс.

Профессор снял с дверной ручки галстук и, сунув в карман, открыл перед Карагодским двери.

Фрэнк Хаксли томился от безделья. Он ждал вызова диспетчера и не уходил из дежурки. Вызов почему-то запаздывал. Бэк, не разделяя нетерпения командира, спал в кресле сном праведника. Пилоты резерва разбрелись по Базе кто куда.

Изучив улыбки девушек всего мира на потертых журнальных обложках, Фрэнк вытащил из комбинезона катушку с заветной лентой. Уже переключив видеофон на «воспроизведение» и поставив запись, пилот заколебался было, глянув на Бэка. Но, решив не без оснований, что помешать сну помощника может только атомный взрыв, он с бьющимся сердцем включил фильм.

«Межзвездный вампир», — кровью полоснула по экрану надпись, и Фрэнк Хаксли как бы перестал существовать…

Он увидел аборигенку, затаившуюся в густой, пряно пахнувшей листве. Ее мучил страх. Грязно-коричневые смрадные тучи едва не задевали верхушку дерева. Тяжелым душным покрывалом колыхались они над лесом, и дрожащий свет едва просачивался вниз. Было жарко, воздух, насыщенный испарениями и стойким запахом гнили, был неподвижен, и неокрепшие легкие, казалось, вот-вот лопнут, не выдержав судорожного ритма дыхания.

Встрепенувшееся ухо уловило приближающийся хруст. Через минуту хруст превратился в треск ломающихся огромных деревьев.

— Межзвездный вампир…

Задрожала земля; дерево, на котором сидела аборигенка, резко качнуло. Надо было спасаться. Прижавшись к стволу, неслышно проскальзывая сквозь путаницу лиан, аборигенка опустилась вниз, поскользнулась и едва не свалилась в топь. В тот же миг у горла лязгнули страшные челюсти и продолговатая голова пронеслась над нею, испачкав чужой кровью.

Аборигенка хотела метнуться назад, но застыла, парализованная ужасом — дорога назад была отрезана. С трех сторон протяжно ухала непроходимая топь. Вампир стоял, пружиня на непомерно больших грязных лапах, а маленькие передние мелко дрожали, готовясь схватить добычу.

И вдруг что-то произошло. Чудовище взвыло и прыгнуло. Раздался страшный грохот, и топь качнулась. Громадное тело, содрогаясь, провалилось куда-то. А рядом с аборигенкой на бревне стоял вездесущий Гарри в золотистом облегающем скафандре без шлема, с дымящимся бластером в мускулистых руках.

— Ах! — сказала аборигенка и упала Гарри на грудь.

Ах…

Кто-то схватил его за плечо. И Гарри, стараясь не испугать аборигенов Цереры, вылезших из джунглей посмотреть на труп Межзвездного Вампира, медленно повернулся…

— Эй… Очнешься ты наконец?

Фрэнк Хаксли уставился на Бэка, не понимая его слов.

— Командир, да проснитесь вы… Вызывают нас…

— Куда?

— Как куда — за косяком. Сами напросились.

Динамик громко кричал:

— Экипажам «Флайфиш-131», «Флайфиш-140», «Флайфиш-15» явиться немедленно в главную рубку для получения инструкций… Перед вылетом получить разъяснения у дельфинолога Комова… Вылет — через полчаса… Экипажам «Флайфиш-131»…

— Подожди, Бэк. Там что-нибудь случилось?

— Не знаю, шеф. Говорят, дельфины взбунтовались. Угнали косяк, и теперь надо его разыскивать…

Хаксли вынул из уха наушник и сладко потянулся.

— Надо же. Вот черти.

Он с сожалением взглянул на видеофон, все еще горящий кровавыми красками, и заключил:

— Надоело это все: дельфины, косяки… Нет на старушке Земле романтики, давно нет…

— Сами напросились, — бубнил Бэк, захлопывая дверь дежурки. — Никто нас не заставлял…

Они шли по темному винтовому коридору. Хаксли молчал. Он чувствовал себя виноватым и несчастным.