У Леркиного окна Сахан замедлял шествие и с особой внятностью стучал в барабан. Но Лерки не было.
      - Завязывай, - сказал наконец Кащей, со стороны наблюдавший шествие. Пошли, сбросимся.
      Авдейка повернулся на голос. Кащей казался взрослым, чужим, скованным в движениях.
      - Сбросимся, - тихо повторил Болонка.
      - У нас с тобой всего-то по сто семьдесят пять рублей, - напомнил Авдейка.
      Но Болонка отступил на шаг, прижал к груди газетный сверток и, с некоторой дикостью во взоре, помотал головой.
      - Все в сборе, кроме Лерки, - объявил Сопелка-секретарь и добавил, вздохнув: - Да двух братов нет, их за мыло взяли.
      - За какое мыло? - спросил Авдейка.
      - За простое, черное, - пояснил любознательный Сопелка. - Они склад взломали с мылом, два ящика взяли. Понесли на рынок, побольше выручить хотели на танк, да арестовали их там.
      - Не скоро теперь встретитесь, - сказал Кащей. - Думать надо прежде, чем замки сшибать.
      Он прошел в центр круга, распустил что-то вроде кисета и вытряхнул деньги на фанеру.
      - Пять кусков, - сказал он и отошел на место.
      О барабан Сахана билась мошка.
      - Кто следующий? Записываю!
      - Я! - выкрикнул незначительный Сопелка, пробиваясь с пригоршнями денег.
      - Сколько?
      - Не знаю. Много. И мелочь еще.
      - Триста шестьдесят три рубля шестьдесят три копейки! - объявил Сопелка-секретарь. - У нас у всех поровну. За тех, что сидят, я внесу.
      - Очнись, - сказал Авдейка, толкнув Болонку локтем. - Бери деньги. Это картошкины, мне дед разделил,
      - Следующий! - объявил Сопелка-секретарь, записав очередного брата.
      Следующим поднялся Болонка с отпавшей челюстью, газетным свертком и бумажной денежкой, которую он пристроил у края фанерного листа.
      - Десять рублей, - сказал он, с заметным усилием обретая дар речи. - И еще два... две тысячи.
      Болонка выронил сверток и повел потрясенным взором. Сопелка-секретарь развернул газету и пересчитал деньги, отрясая их от земли.
      - Откуда у тебя? - спросил Кащей.
      - Сахан дал. Увидел меня - и дал.
      - Вот это да! - воскликнул любознательный Сопелка.
      - Ай да Сахан, - протянул Кащей.
      Сахан молчал и бледнел от одерживаемых чувств.
      - Две тысячи! - объявил Сопелка-секретарь.
      - И еще десять рублей, - уточнил Болонка. - Я их зарабатывал. Я Оккупантке Чувиле мешок на рынок таскал. Но я в нем дырочку сделал.
      Кащей задумчиво глядел на перевязанный бельевой веревкой ботинок Сахана.
      - Триста пятьдесят, - сказал Авдейка, опуская на фанеру деньги из двух кулаков.
      - Десять тысяч, - произнес высокий лесгафтовский парень, передавая Сопелке-секретарю аккуратный сверток белой материи.
      - Кого ограбили? - спросил любознательный Сопелка.
      Лесгафтовский не ответил.
      - А мы больше собрали? А? - спрашивал брата каверзный Сопелка. - Они ведь нам враги, эти лесгафтовские. Нам больше надо.
      Коротко стукнув в барабан, поднялся Сахан. Он нашарил в кармане сложенную пачку денег и передал Сопелке-секретарю.
      - Тысяча, - сказал Сахан.
      Кащей подобрал с земли выскользнувшую битку Сопелки-игрока и протянул Сахану. Тот слегка дернулся и быстро сунул монету в карман. Авдейка проследил за ней и увидел Лерку, который давно уже стоял за спинами никем не замеченный и ко всему равнодушный.
      # # #
      Неуловимая пелена окутала Леркино сознание, когда, прижав дуло к виску, он нажал на курок - и курок щелкнул.
      Он снова нажал - и снова щелкнуло. Лерка не верил, нажимал и нажимал, до боли давя дулом на висок, - и внутри пистолета ворочалось, как крыса в пустом ящике. Шестая пуля исчезла, пистолет не стрелял. Лерка ощутил во рту привкус крови и бросил пистолет на стол.
      В дверях кабинета стояла мать. Лерка пытался подняться из кресла, но тело не слушалось его. Он уперся в подлокотники, отчаянным усилием поднял себя на ноги и, пошатываясь, подошел к двери. Мать держалась за косяк и молчала.
      Привычная беззаботность упала с ее лица, как маска, и Лерка словно впервые увидел ее. Она была мала в росте, суха, уязвима и исполнена целомудренного увядания. Лерка понял, как давно и безнадежно забыта она отцом, понял ее одиночество и беспомощность.
      "Мама", - хотел сказать Лерка, но язык не послушался, он громко замычал, но мать, оглохшая от тревоги, не услышала его. Лерка махнул рукой, учась каждому шагу дошел до своей кровати и рухнул в нее со всего роста.
      Более чем на сутки он выпал из жизни, а очнувшись, увидел закатное солнце, взял бинокль, черта в стеклянной трубочке и вышел из дома. На заднем дворе он нашел ребят, но как бы не понимал, зачем он здесь, не интересовался происходящим и молча стоял в отдалении, пока его не окликнули.
      # # #
      - Лерка! - окликнул Авдейка. - Лерка пришел!
      Тогда Лерка прошел в центр круга.
      - Бинокль. Трофейный. Дорогой, наверное. - И Лерка опустил бинокль на осевшую груду денег.
      Сопелка-секретарь произнес, преодолевая тишину:
      - Мы деньги собираем. Только деньги. Что мы будем с биноклем делать?
      - Договорились, деньги, - обиженно заявил Болонка.
      - Деньги, деньги, - затарахтели Сопелки.
      - Бинокль ценный. Вещь, падлой быть, вещь, - возразил с места Сахан.
      - Голосуем! - решил Сопелка-секретарь. - Кто за то, чтобы принять бинокль, поднимите руки.
      Руки за Леркин бинокль подняли двое - Сахан и Авдейка. Против подняли все, только Болонка воздержался, потому что Авдейка пнул его локтем под ребра.
      - Забирай свой бинокль, - сказал Сопелка-секретарь. - Не нужен.
      Лерка взял бинокль, шагнул в сторону, но вспомнил о чем-то, остановился и снова забыл, а потом нашарил в кармане куртки пробирку с чертом и протянул Авдейке:
      - Будешь брать?
      Авдейка ловил на себе испытующие взгляды и очень не хотел черта, но заставил себя подняться. Он взял стеклянную трубочку, поднял на Лерку глаза и словно ударился обо что-то.
      # # #
      Лерка ощутил толчок и пошел со двора, косо вздергивая плечо с висевшим на нем биноклем. Этот толчок обозначил преграду, возникшую в его сознании после неудавшегося самоубийства. Она не имела подобия в предметном мире, но Лерка вообразил ее толстым стеклом, неряшливо замазанным черной краской, - и она стала стеклом, непроглядной преградой тому, что накопилось в нем и ожидало совершения.
      Лерка вышел из Песочного дома, пересек аллейку и, минуя чужие дворы, улицы и переулки, углубился в город. Он двигался все поспешнее, все острее выставляя вперед плечо, и утратил в своем бесконтрольном пути представление о пространстве, перешел в иную, высвобожденную из реальности сферу бытия. Его сознание само стало сферой неразрешимого столкновения, делавшего Лерку почти невменяемым. Он был втянут в безжалостную битву призраков и, напрягая мозг клокочущий сгусток творения, - старался найти правила, реальные предпосылки нереального противоборства. Болезненное напряжение сдавливало Лерку, он понял: "Стекло, черное крашеное стекло - слепота, стекло слепоты". Присев от боли, он сдернул с плеча ремень и, раскрутив бинокль над головой, вбил его в стену. Линзы взорвались, облаками пара ударили из сплющенных трубок. На мгновение стеклянная пыль заволокла сознание и боль утихла. Лерка слепо шагнул вперед, но облако рассеялось - и глухое стекло вновь стало перед ним. Тоща Лерка уложил в руку сплющенный бинокль и швырнул его в упор. Бинокль исчез в застекленной витрине, проломив ее, как кромку темного льда.
      Лерка услышал выстрел. "Шестой, - мелькнула мысль. - Наконец-то, шестой!" - ив сокрушенную преграду хлынул поток звуков, могучие массы хора и оркестра.
      Смещенное пространство воображения приняло в себя террасы звуков, точных в ритмическом членении - намеке на форму в первородном хаосе. Определяясь в соотнесении темпов, звуки поднимались с готической легкостью.
      Круг бытия разомкнулся, и от простершейся свободы у Лерки ломило грудь возле разбитой витрины, в окружении возмущенной, матерящейся толпы.
      # # #
      В кругу ребят, покинутых Леркой, долго стояло молчаливое недоумение. Недоумением Авдейки была боль от удара обо что-то застывшее в Лерке, недоумением Сахана - подозрение, недоумением Кащея - раздражение Леркиной несостоятельностью, недоумением Болонки - возмущение, и только недоумением Сопелок было собственно недоумение.
      - Не наступи на деньги, - предостерег Авдейку Сопелка-секретарь. Следующий!
      Подходили недавние стриженые эвакуашки с мелочью, сэкономленной в распределителях, и Сопелки, тащившие охапками триста шестьдесят три рубля шестьдесят три копейки.
      - Все! - объявил Сопелка-секретарь и подвел черту.
      Пожертвования лесгафтовских и песочных ребят составили двадцать семь тысяч восемьсот восемьдесят два рубля без семи копеек.
      По настоянию Сахана деньги и список пожертвователей с точным указанием сумм решили передать в домоуправление для отправки.
      - Домоуправ-то ваш - жулик, - сказал лесгафтовский.
      - Жулик, - согласился Сопелка-секретарь. - Но мы все по форме составили. И расписку возьмем.
      Распахнулась дверь в домоуправление, мелькнула белая стрела, указывающая спуск в бомбоубежище, и делегация исчезла в недрах пиводеловского бункера.
      Ожидая возвращения посланников, дети рассыпались по двору. На насыпи вырос небольшой парк постриженных Сопелок, в углу двора стояли лесгафтовские, державшиеся с достоинством чужаков, а Болонка с Авдейкой устроились на парапете. Двое эвакуашек учились читать, водя пальцем по татуированным ногам Штыря. Тот щурился на солнце.
      Авдейка вытащил из-под рубашки пробирку с чертом, упиравшуюся в живот, и хватил ею об угол парапета. Пробирка брызнула и исчезла. Болонка ахнул, но смолчал.
      Дверь домоуправления раскрылась торжественно, как в сказке, из нее показались выборные с распиской, имевшие подавленный и смущенный вид. Каверзный Сопелка указал в подвал и покрутил пальцем у виска.
      - Говорил, что жулик, - сказал лесгафтовский. - Видели теперь, как деньги к нему липнут?
      - Как липнут? Как? - закричали Сопелки.
      - Еремеев, - громко и равнодушно произнес Сахан. - Пришел за кем-то.
      "Не меня ли ждет? - думал Кащей, давно заметивший Еремеева возле своего подъезда. - Принесла его нелегкая. Или не ко мне? А не ко мне, так не торчал бы в дверях. Да больше и не к кому. Только его и не хватало".
      Теперь все уставились на Еремеева, сосредоточенно и неотвратимо ожидавшего кого-то. Стало тихо.
      Кащей вздохнул, поправил бумазейную кофту старшего брата, в подкладке которой скрывалась бутылка, и отделился от застывшей толпы.
      # # #
      У подъезда он откашлялся и спросил, понизив голос:
      - Чего пришел, начальник?
      - Да так... - Еремеев неожиданно замялся. - Я, если что, пойду...
      - Не пойму я тебя.
      - Да отец твой, Иван, того...
      Кащей повел плечами и оскалился.
      - Знаю. С утра Михей доложил. Теперь ты вот. Какая, выходит, птица, отец-то, - весь клоповник расшевелил. Боялись поди, что живьем вернется?
      - Ты брось ёрничать, салага, - ответил Еремеев, озлобясь. - Погиб твой отец. Иди к матери теперь, там она, дома. А у меня дела...
      Еремеев отвернулся и оправил портупею. Кащей вдруг растерялся, забежал вперед и едва за руки не схватил участкового.
      - Начальник... старлей, ты погоди. Давай уж того - вместе, а? Какой-никакой отец был, а ей - муж. Как я к ней один? Уважь, начальник. Я вот и бутылку взял - помянуть. А? Ведь последний он, братьев раньше, сам знаешь. Не осталось у ней никого.
      - Скоро не останется, - поправил участковый. - Если за ум не возьмешься.
      - Как? - Кащей насторожился. - Ты это про что, начальник?
      - Ладно, после разберемся. Идем, коли приглашаешь.
      Распахнув подъездную дверь, Кащей придавил ее ногой и посмотрел на Еремеева, Тот понял и прошел первым. Дверь захлопнулась, и пылающий любопытством Сопелка помчался в обход дома.
      - Будто вымерли, - сказал Еремеев, шагая мрачным коридором, утопленным в глубине дома.
      - От тебя попрятались, - пояснил Кащей.
      Перед своей дверью он остановился, прислушался - тихо. "Хоть крестись, подумал. - Хоть крестись".
      - Не испугаю? - прошептал Еремеев.
      - Пуганая. Не таких видела, - ответил Кащей и пинком растворил дверь.
      Открылась сумеречная комната с огромным незастеленным столом мореного дуба, изрезанным ножами и стеклами. За торцом стола спиной к двери сидела женщина, перед ней стояла пустая бутылка, наполовину залитый стакан и, резко выделявшаяся на черном, груда белого меха.
      - Мать... - начал Кащей и осекся, разглядев обращенную к матери оскаленную звериную морду. - Ты что, мать?
      Женщина обернулась на голос. Распущенные волосы ее лежали на плечах, на белой блузке, открывавшей шею, и Кащей, который привык видеть ее всегда в черном, всегда склоненной над столом или мусором, всегда в терпеливом ожидании, в тишине и скорби, едва признал в этой женщине мать.
      - Мужика свово пропиваю, - объяснила мать. - С утрева Михей-придурок похоронку принес. Вот и бутылку тоже. Да ревел в три ручья, прогнала я его.
      - Михей горазд, когда не дерется, так плачет, - ответил Кащей, обрадованный, что не самому рушить на нее горе, что не новость уже, с утра вживается, и добавил: - А ты красивая, мать.
      - Моя красота сынами изошла, - неторопливо ответила мать. - А что была из себя видная - это верно. Вот меня отец твой и углядел. Поди погодка твой, в колонии. И стриженую, и в холщовке - а углядел да дыру в заборе проломал. Сквозь эту дыру к нему и лазала, там и Ваньку зачала, первенького. Тебя через него Ванькой и записывать не хотели - куда ж, говорят, двух Ванек, путать только. А я уперлась - как в воду видела. Вот Ванька со мной и остался. И этот... - Она подняла стакан и звонко ударила об оскаленную пасть. - С каким жила, с таким и поминаю. Да ты еще легавого привел.
      - Мать... - начал Кащей.
      - А ты не супроти, - оборвала мать. - Намолчалась я, теперь говорить буду. Да начальника не суй мне в глаза, сама вижу. Что он мне? Садись, коли пришел, начальник, гостевать будем, я обхождение знаю. Ставь, Ванька, стаканы и бутылку с грудков вынай, ей на столе место. Хлеба тащи, селедки. Мне одной лень, а компанство мое дохлое, даром что скалится. Да садись ты, начальник, попросту давай. Верно, недавно у нас?
      - Да это Еремеев... - сказал Кащей.
      - Петрович! - воскликнула мать. - Да как же это? Ох, и пожгли тебя, сердешный! Не признала, видит Бог, не признала.
      - Меня и мать родная не признает, не то что... - Еремеев снял фуражку, присел к столу и обтер ладонью бугристую кожу под волосами. - Благодарствую.
      Кащей поставил стаканы и потянулся убрать со стола песца.
      - Не тронь! - прикрикнула мать. - Он мне, может, душу вправил. Я, может, теперь про жизнь свою и узнала, вот она вся на роже его написана - пасть красная, зубы белые, гляделки стеклянные. Ну да ладно. - Она откинулась на стуле и смерила взглядом Еремеева. - Какая ни была, а своя, другой не дадено. Выбрось его к шутам, нагляделась.
      Еремеев опередил Кащея, ухватил песца за шиворот и умял под стол.
      - Откуда зверюга, мать? - спросил Кащей, заподозрив неладное.
      - Не знаю. Верно, Бог сподобил - с мужиком проститься. Да сказала же, нагляделась.
      - Так вот за чем, начальник, пожаловал.
      - Ты это брось, - ответил Еремеев и встал, зажав стакан в обезображенной руке. - Помянем Поликарпа Иваныча. Как ни жил он - а счеты свел. И погиб доблестно.
      Еремеев вытянул стакан, нагнулся, подобрал с пола выскользнувшего песца и, занюхивая, ткнулся в него лицом.
      Тут с грохотом ввалилась внутрь фанерка, прикрывавшая разбитое стекло, в нем, как в фотографической рамке, вспыхнула ошарашенная рыжая голова, тонко вскрикнула и исчезла.
      - Застеклил бы, хозяин, - сказал Еремеев.
      # # #
      Любознательный Сопелка несся по двору, не попадая в повороты и отталкиваясь руками от выраставших на пути углов и стен дома. Ударившись в суровую толпу братьев, он долго и беспомощно разевал рот, а потом выпалил:
      - Видел! Все... видел! Там Еремеев с белым таким - вроде собака, только не живая.
      - Песец! - воскликнул Авдейка.
      - Ну да. Нашли у него песца этого.
      - И что теперь?
      - Известно что, - ответил умудренный Сопелка. - В тюрьму теперь. Откуда у Кащея песец? Да еще денег куча. Ворованные, как пить дать. Вот и в тюрьму. Правда, Сахан?
      Сахан не ответил, только придержал ликующую грудь. "И что положено кому, пусть каждый совершит. Споемте, друзья. Совершай, Кащей, твой черед".
      - Это кто такой песец, а? - спрашивал Болонка, жадно раздувая ноздри.
      Авдейка, ошеломленный появлением у Кащея песца, выброшенного из окошка дедом, неожиданно вспомнил какую-то историю про черное в белом лебеде. Было много лебедей, и в одном из них что-то черное - в злодее или в мачехе. Он поймал себя на том, что смотрит на Сахана, и отвел глаза. История пропала, и он забыл о ней.
      - С поличным, так это называется, - вспомнил умудренный Сопелка. - И браты влипли, и Кащей влип. Вот и построили танк.
      - Только стриглись зазря, - сказал Сопелка-скептик.
      Лесгафтовские переглянулись и молча ушли. Сопелки сжались поникшими бутонами, а Сахан унес напряженный, распираемый звоном барабан.
      Песец, мертвый зверь, белой нитью прошил Песочный дом, выявляя прихотливую связанность людей, и ускользнул - пушистый и оскаленный, как невоплощенное желание, - а теперь остановился на Кащее и пометил его для тюрьмы. Что-то приоткрылось этим песцом, и Авдейка увидел, но не осилил пониманием. Сахан отнес барабан и, мучимый бездеятельностью, снова вышел во двор. Мелькнула история про черное в белом лебеде, но Сахан скрылся в подворотне, и история пропала.
      - А все-таки будет танк или нет? - спросил незначительный Сопелка.
      Никто ему не ответил. Из раскрытой двери домоуправления тянуло сыростью и таинством подземелья.
      - Пойду домопродава напишу, - сказал Сопелка-секретарь.
      - Смотри, попадешься, он у себя сидит.
      - Пусть сидит, теперь все равно.
      Сопелка достал из кармана мел, равнодушно переделал надпись и захлопнул дверь "Домопродава Пиводелова А. А.", который сидел в своем мрачном убежище, механически заполняя платежную ведомость.
      # # #
      Дурные сны мучили Пиводелова. Были они хаотичны, полны мрачной сумятицы, как осеннее небо, и, как небо, неуловимы. Но со временем очертания туч сгустились, и неряшливый старец в лиловых подтеках заслонил внутренний взор домоуправа.
      Вчера Пиводелов принял снотворное, быстро уснул и, избавившись от кошмара, мирно поигрывал по маленькой в покер в избранном кругу антикваров. И все было бы хорошо, не получи он под самое пробуждение королевское каре. Тут он сильно надбавил, но партнер, заподозрив блеф, ответил и в свою очередь надбавил втрое. Пиводелов ответил, выложил на стол каре против трех тузов партнера и тонко улыбнулся, но, к своему изумлению, обнаружил, что король треф исчез. "Обманули!" - торжествующе проскрипел партнер, и, подняв глаза, Пиводелов узнал в нем исчезнувшего короля - проклятого старикашку, кутавшегося в живописные лохмотья.
      На этом Пиводелов проснулся, сплюнул в фаянсовую плевательницу IX века нашей эры, пошел на работу и в глубине Песочного двора наткнулся на материализованное сновидение. "Так и есть, - решил домоуправ, остановившись над заерзавшим Данауровым. - Вот эта дрожащая нечисть, вошь в отрепьях. И зачем он?"
      Существо, раболепно юродствовавшее на табуретке, настолько претило собранной и динамичной натуре Пиводелова, что вызывало позыв к рвоте. Домоуправ покинул старца, судорога отпустила желудок, но остался вопрос о том, зачем эта дрянь обращается в сон и навязчиво преследует его. Зажившийся старикашка, бесплодная тварь в обносках желаний, вырос до мистической значимости, потрясшей прагматическую натуру Пиводелова. Шаги, уводившие домоуправа от скверного старика, утратили военизированную четкость, руки повисли, и рисунок движений стал расплывчат, как на образцах самодельного помещичьего фарфора.
      С непреодолимой апатией Пиводелов приступил к борьбе с потоком кляуз, грозящим смести его за роковую черту. Одна из задуманных мер состояла в том, чтобы послать ошеломляюще крупную взятку лицу, находящемуся вне сферы коммунального хозяйства, но наделенному весьма значительной властью. Это был рискованный и не предвиденный противником ход, обличавший сильного деятеля, и прикосновение к великому замыслу несколько ободрило Пиводелова. Полистав записную книжку, он раскрыл ее на странице с частным адресом значительного лица, полученным из осведомленных источников. Фамилия лица была помечена обнадеживающим индексом "б", почерпнутым из тех же источников и означавшим "берет". Пиводелов придавил книжку пресс-папье и погрузился в упаковку бандероли площадью со сторублевую ассигнацию и высотой в сто тысяч, вырученных от продажи уникальных образцов национального фарфора.
      Американская самописка цепляла плотную бумагу бандероли, и адрес значительного лица казался написанным Наполеоном в конце третьей недели пребывания в московском Кремле. Разочарование достигнутой целью, растерянность перед грядущим и отблеск непредупредимой катастрофы уловил Пиводелов в шарахавшихся буквах, и идея взятки значительному лицу потеряла для него всякую привлекательность, показалась слабой копией с ошеломляющего, но последнего шага Наполеона, добровольно сдавшегося англичанам.
      Он грустно и обильно размазывал пальцами клей по стыкам и складкам бандероли, когда в конторе появились дети с фанерой и вручили ему деньги. Пиводелов не понял, откуда деньги и зачем, но на всякий случай взял. Дети потребовали пересчитать, и Пиводелов рассеянно согласился, но обнаружил, что руки его исчезли под ворохом налипших денег. Не осознавая отчаянности положения, Пиводелов начал доверчиво отклеивать их, но не успевал высвободить из вороха два пальца и сорвать купюру с одной руки, как она оказывалась приклеенной к другой. В поведении денег явно проглядывало нечто метафизическое, отвергнутое марксистской наукой как буржуазный предрассудок. Пиводелов испуганно вскочил со стула и попробовал избавиться от денег, прижимая их к столу локтями, коленями и иными частями тела, но стол не помогал. Взволнованный домоуправ прибегал к помощи стула, потом яростно тряс руками, пытался соскребать деньги о стену и снова зажимал их посторонними частями тела, в результате чего оказался оклеен развевающимися цветными лоскутьями. Конвульсивно отряхиваясь и цепляя на себя новые купюры, Пиводелов в поисках спасения исступленно метался по конторе, напоминая индейца племени дакотов в ритуальном танце.
      Но Пиводелов не был дакотом. Он был домоуправом. Он сроднился с вымыслом, жившим в строго определенной исторической формации, и публичное падение авторитета окончательно взбесило его. Он стал зубами рвать с себя купюры и яростно сплевывать на пол, но проклятые деньга - классово чуждая, буржуазная мера успешно изживаемой собственности - залепили лицо, и ослепленный, обессиленный, задыхающийся домоуправ рухнул на стул. Несплюнувшийся червонец свисал языком загнанной собаки.
      Ошеломленные дети понемногу пришли в себя и осторожно обобрали Пиводелова, как хрупкую плодоносную культуру.
      - Деньга, - сказали дети. - Двадцать семь тысяч восемьсот восемьдесят два рубля без семи копеек. В фонд помощи Красной Армии. С фамилиями. Дайте расписку.
      Пиводелов посмотрел в список, ничего не увидел и дал расписку. Дети ушли. В глазах домоуправа понемногу светлело.
      "Лесгафтовские - 10 тысяч", - прочел Пиводелов и заметил: "Соседские, Иван Петровича дети, надо бы звякнуть". Но звякать не захотелось. Он продолжал просматривать список, остановился на Сахане с его тысячью и подумал: "Спроста копейки не даст, не иначе как метит куда-то".
      Потом задержался на пяти тысячах Кащея, отметив безусловную криминальность их происхождения, и тут взгляд его увяз в столбце Сопелок с одинаковой суммой в 363 рубля 63 копейки. "Сопелкин А., Сопелкин Б., Сопелкин В...." - прочел домоуправ и запнулся. Привлеченный дурацкой суммой, пожертвованной братьями, он помножил 363,63 на одиннадцать Сопелочных душ и получил четыре тысячи без семи копеек. Эти недостающие семь копеек произвели на Пиводелова непредвиденное впечатление. Мысль его, всегда отточенная и нацеленная на добычу, как багор, предприняла беспредметный экскурс в собственное детство, исторгнув какой-то жалобный и честный вздох.
      Упаковывая просохшие купюры, Пиводелов решил, что детские деньги могут послужить для престижного начинания и надо бы продолжить сбор уже со взрослых, пока патриотизм еще в ходу, в отличие от боевых двадцатых, когда шлепали за него с забавной формулировкой: "Расстрелян как контрреволюционер и патриот".
      Фиктивность человеческих ценностей порадовала домоуправа. Он достал из ящика денежную бандероль, адресованную значительному лицу, и положил ее рядом с детскими пожертвованиями. Потом взвесил на ладонях несоразмерные вклады - и тут снова исторгся неожиданный вздох по собственному детству.
      Ибрагим, спустившийся в контору домоуправления на мягких латаных сапогах, обнаружил начальника склоненным над платежной ведомостью. Он кашлянул. Начальник не слышал. Ибрагим перегнулся через его плечо к развернутой ведомости, обильно залитой красным, будто кто-то порезал над ней палец. Следя за красным карандашом домоуправа, он с заметным трудом слово за словом читал, шевеля губами: "Дети, дети, дети..." - и, будучи человеком обязательным, осилил платежную ведомость до конца.
      Пиводелов поставил в конце три восклицательных знака, потом заметил Ибрагима, передал ему большой пакет и сказал:
      - Доставишь по адресу. Лично. И доложишь.
      - Дети, - ответил Ибрагим.
      - Что? - закричал Пиводелов.
      Но Ибрагим не знал "что", не ответил и попятился доставлять бандероль. Во дворе он увидел понурых мальчишек на парапете и с сильным чувством мысленно возразил Пиводелову: "Твоей, начальник, бы только кричать: "Что-что?" Дети, вот что. А твоя - жулик, хоть сто раз их в графу запишет. Твоя жулик, голодный дети хлеб воровал, моя водку пил - и нет никакой закон".
      - Ибрагим посылку понес, - сказал Сопелка-секретарь. - Деньги, наверное.
      - У нас как будто меньше было, - ответил наблюдательный Сопелка.
      - Не склеились бы, а то не примут, - авторитетно заметил каверзный Сопелка и выставил на солнце бледный живот.
      Прошла незаметная Сопелочная мама, тихо сказала что-то, и Сопелки потянулись за ней следом, как поредевший красный шлейф. Болонка ушел обедать. Двор опустел и забыл о неудавшемся торжестве.
      # # #
      Авдейка сидел на парапете и думал о песце, когда из подворотни выглянул Сахан.
      Сахану повезло. Подстерегая конец Кащея, он блуждал по двору, когда заметил черную обтекаемую тень автомобиля, возившего Леркиного отца. Приглушенно шурша, автомобиль объехал дом с внешней стороны и остановился.
      Сахан успел к машине, когда Леркин отец вылезал из-за дверцы, откинутой ординарцем. Это был отекший, бритый человек в темном френче без знаков отличия. "Только бы пронесло, только бы не заложил меня Лерка", - думал Сахан. Генерал заметил суетившегося пария, устало, но добродушно кивнул и вошел в подъезд. У Сахана отлегло от сердца. "Признал, кивком удостоил. Вот они какие, главные-то люди, - снисходят. С папашей, значит, все путем, а с сынком столкуемся, куда ему деться".
      К удивлению Сахана, автомобиль остался у подъезда. Чтобы не пропустить чего важного, Сахан ходил вдоль тыльной стороны дома, попеременно глядя то на машину, то - через подворотню - на подъезд Кащея.
      Каждый раз, как силуэт его возникал в воротной арке, всплывала сказка о черном лебеде. Авдейка пытался вспомнить ее целиком - и не мог, а она неотвязно стучала о грудь и исчезала с Саханом. И Авдейка понял. Он бросился к Сахану, загородил ему путь и стал говорить наобум, нащупывая правду, подсказанную сказкой про черное, которое углядел в Сахане, одном Сахане среди всех ребят, смотревших вслед Кащею.
      - Это ты взял горжетку. Ты под окном был. Я тебя видел. И мама из окна видела. Я не знал раньше, а теперь знаю. Это ты. А Кащей не виноват. Я скажу...
      Леркин отец вернулся в машину, дверца захлопнулась, но тут же открылась снова, перекрывая узкий проход, по которому двигался Лерка в сопровождении милиционера. Сахан рванулся к автомобилю, яростным ударом, ноги в рваном ботинке освобождая себе путь.
      В груди у Авдейки громко екнуло, и кровавый пузырь лопнул перед глазами. Авдейка дергался, закапываясь в груду битых кирпичей, извести и строительного хлама, а распахнутый рот его не мог вобрать воздух.
      # # #
      Когда Сахан подбежал к автомобилю, милиционер стоял во фрунте, вскинув руку к козырьку. Докладывая о происшествии, он старался сохранить стойку и в то же время склониться к генералу, чем безжалостно кроил свою ладную фигуру на холуйский лад. Лерка же походя оттолкнул дверцу и ушел домой, не отозвавшись на окрик отца. Лицо его показалось Сахану заплаканным и болезненно припухшим, глаза сияли, а руки то вскидывались, как бы указуя нечто невидимое, то безвольно повисали вдоль тела. Сахан обеспокоился. "Этого только не хватало. Спятит барчонок- и куда я за ним? На Канатчиковую дачу? В первые идиоты выбиваться? Л пожалуй, идиот и есть. Хитрю, путаюсь, а на главное не выхожу. Может, и не в барчонке счастье. По жизни все верно расчел, факт, а чую - на главное не вышел. Все бомба проклятая с панталыку сбивает. И на хрена в ней песок? Взорвалась бы - и мороки меньше. Будет, - прервал себя Сахан. - Бомба ему мешает. Впечатлительный очень, гляди, Ибрагимом станешь. Выбрал дорогу, так шагай, а сопли - за обочину. Вот и легавого уже упустил".
      Милиционер, склонявшийся все ниже, окончательно впал в машину генерала и был обнаружен Саханом за задним стеклом. Автомобиль резко взял с места, и тут отчаянный крик, вырвавшийся наконец из Авдейкиной груди, настиг Сахана. Он поспешил за отъезжающей машиной - и вовремя, - уже бежала на крик какая-то шелупонь.