Татьяна Назаренко
      П Р Ы Н Ц Е С С А  И З  Ч К
      Татьяна Юрьевна Назаренко родилась в 1970 году в г. Северске Томской области. Окончила Томский государственный университет. Защитила кандидатскую диссертацию по теме "Опричники. Опыт историко-психологического исследования". Работает в музее. Ее рассказы публиковались в журналах "Северский меридиан", "Сибирские Афины"; повесть "Прядь о Скади" издана в 2000 году в сборнике "Летать легко".
      Участница семинаров молодых писателей в Томске "Сибирские Афины" (1998, 2000) и Второго Форума молодых писателей России (2002).
      Рядовая операция
      Для нас нет и не может быть старых устоев морали и "гуманности", выдуманных буржуазией для угнетения и эксплуатации "низших классов". Наша мораль новая, наша гуманность абсолютная, ибо она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнета и насилия. Нам все разрешено, ибо мы первые подняли меч не во имя закрепощения и угнетения кого-либо, а во имя раскрепощения от гнета и рабства всех.
      "Красный меч",
      орган политотдела
      Особого корпуса войск ВУЧК.
      18 августа 1919 г.
      19 июля 1921 года
      Пофыркивая и отплевываясь, Марк плескался у колодца, подставляя солнцу покрасневшую от студеной воды мускулистую спину. Настроение у него было превосходное. Накануне он прибыл в Кирсанов и легко нашел себе дом для постоя, в котором его приветили, хорошо накормили. ("И не только, ухмыльнулся Марк своим воспоминаниям.- Хозяйка, стервь, попалась красивая и ласковая".) Он наскоро обтерся холщовым полотенцем, натянул на еще влажное тело приятно чистое белье и гимнастерку. Достал из кармана малиновых галифе частый гребешок, тщательно зачесал назад свои густые, выгоревшие на солнце волосы.
      На крыльце появилась хозяйка, позвала сладким голоском завтракать.
      - Сейчас, - отозвался Марк. Отряхнул плечи, вытер пальцами зубья гребешка и уже собрался пойти в дом, когда во двор вбежал юный красноармеец из штаба и, запаленно дыша, затараторил:
      - Товарищ Штоклянд, скорее в штаб! Товарищ Клява велел!
      Марка эта торопливость настолько обеспокоила, что он невольно перешел на привычную с детства мову, хотя с гимназии старался не только говорить, но и думать по-русски.
      - Шо таке?
      - Товарищ Клява зовет!
      Поди разбери, действительно случилось что-то серьезное или торопливый дурень всполошился от излишнего усердия.
      - Сейчас, - недовольно буркнул Марк и спокойным, деловым шагом пошел в дом.
      Шевельнувшееся было сожаление о пропавшем случайном уюте и завтраке исчезло бесследно. За годы гражданской Марк привык ни о ком и ни о чем не жалеть, забывая о самых болезненных потерях за новыми впечатлениями и заботами. Вышел скоро, на ходу застегивая аккуратную кожанку. Деловито, без лишних движений поправил оружие и зашагал за курьером. Свернув из переулка на главную улицу, пересек неширокую площадь, немощеную, изрытую свиньями и заплеванную подсолнечной шелухой. Поднялся на крыльцо здания штаба. Часовой пропустил его. Провожатый указал нужную дверь в коридоре и умчался куда-то. Марк постучал.
      - Входите!
      Штоклянд с порога оценил обстановку и с облегчением почувствовал, что нет ничего экстренного. Выругал про себя вестового и осмотрелся. В кабинете было накурено до такой степени, что дым слоями стелился под потолком. За столом с расстеленной на нем картой сидели несколько человек. В центре начальник штаба 1-го боевого участка Федько. Рядом - непосредственный начальник Марка из Особого отдела товарищ Клява - высокий худой латыш. Дальше Серега Свободин (вообще-то Софрон Логгинов, но по-революционному Сергей Свободин), как всегда, щеголеватый, с лихо закрученным белесым чубом и в новой гимнастерке - командир кавэскадрона. И еще двое незнакомых: невысокий толстенький мужчина в штатском, с таким же неуклюжим, как и он сам, портфелем. И молодая, по-военному подтянутая женщина в кожанке. Она курила, жадно затягиваясь, и цигарку держала по-мужски, в трех пальцах. Когда Марк вошел, женщина неодобрительно уставилась на его ладную фигуру в добротном новехоньком обмундировании. Штоклянд принял ее осуждающий взгляд как вызов и, усмехнувшись про себя, определил: "Стервь партейная".
      - Здравствуйте, товарищи, - произнес Марк, ослепительно улыбаясь только женщине.
      Она смутилась, опустила глаза на карту. "Активистка, а как быстро капитулировала!" - удивился Штоклянд.
      - Распустились, товарищ, опаздываете, - строго произнес Клява и повернулся к начальнику штаба. - Все в сборе.
      Тот встал, машинально провел рукой по бритой наголо голове и начал серьезным тоном:
      - Товарищи. В настоящее время подавление кулацкого мятежа антоновцев в общем завершено. Почти полностью ликвидированы банды в Моршанском уезде, решающие боевые действия ведутся южнее Кирсанова. - Он уверенно обвел толстым, черным пальцем значительный участок на карте. - Здесь сосредоточены наши главные силы. Но в тылу, вот тут, в районе сел и деревень Большое Шереметьево, Рудовка, Осино-Гай, Козьмодемьяновка, Дмитриевка, Кянда, орудует банда кулака Епифанова. Сами понимаете, оставлять ее в тылу нельзя. Банда небольшая, всего-то с полторы сотни человек или около того. Мы направляем на операцию по ее уничтожению и изъятию особо злостных бандитов отряд в полторы сотни сабель и полторы сотни штыков под единым командованием товарища Свободина. ("Ладно, терпимо", - подумал Марк.) Из особистов командируются товарищи Штоклянд и Громова. С вами поедет сотрудник газеты товарищ Лисицын, вы его привлекайте для политработы. ("Баба и штатский тюфяк", - недовольно поморщился Штоклянд.) Ревтрибуналист товарищ Устимов. ("Хорошо, дельный товарищ!" - обрадовался Марк.) Думаю, вы осознаете всю ответственность...
      Дальше можно было и не слушать, Штоклянд сам мог наговорить подобных слов с три короба. Он тронул за рукав Серегу:
      - Что за баба? Не припомню среди наших такую.
      - Прибыла недавно. Клява ее знал раньше, говорит, стоящая. - И добавил насмешливо: - Большевик с дореволюционным стажем, между прочим, не фунт изюму.
      Начальник штаба тем временем закончил о долге и ответственности и произнес:
      - Подробнее обстановку доложит товарищ Громова.
      Она поднялась, одернула свою потертую кожанку, начала по-волжски нараспев, сильно окая:
      - Сводка составлена по материалам Тамбовского ГубЧК и местного Политбюро*. Главарь - Епифанов Спиридон Иванович, кулак, уроженец села Большое Шереметьево, тридцати двух лет, фронтовик, имеет солдатского Георгия за храбрость. Когда объявили продразверстку, отказался платить и на сходе вел агитацию, чтобы и другие не платили, говорил, жиды обдерут вас как липку. А тут еще отряд продкомиссара Михайлова допустил перегибы. Продразверстку собирали, не глядя на социальный слой, по едокам. Картошку поморозили, скотину поморили голодом, из зерна самогонку гнали и пьянствовали, грабили напропалую, портили девок. В общем, почва для возмущения имелась. Местные бандитов считают своими заступниками, обеспечивают им поддержку. Были попытки внедрить в банду своих агентов от Политбюро - безуспешно. Ну что еще сказать? Банда как банда. Много таких. Что делает? Совработников зверски убивает. Вот у меня тут несколько фотографий...
      Пока Марк слушал доклад без особого интереса - банда действительно была рядовая.
      Громова тем временем подвела итог:
      - ...По донесениям я выписала наиболее активных бандитов, пособников и так далее. Тридцать четыре человека, у всех указано место жительства, отдельно живущие родственники. ("Так, это уже лучше! Вот это мне и нужно!" оживился Марк.) У меня все.
      - Ваша задача, - сказал начальник штаба, - не только уничтожение бандитов и разоружение населения, но и формирование отрядов милиции и самообороны из бедняков и сочувствующих советской власти середняков, советизация и агитация на местах. И последнее. Я, товарищи, должен вам напомнить Приказ № 116 Полномочной комиссии ВЦИК от 23 июня 1921 года. Это будет ваше основное руководство к действию. - Он достал из потертой папки, лежавшей возле него, листок и начал читать, старательно выделяя голосом места, которые считал наиболее важными: - "Опыт первого боевого участка показывает большую пригодность для быстрого очищения от бандитизма известных районов по следующему способу чистки. Намечаются особенно бандитски настроенные волости, и туда выезжают представители соввласти вместе с частями РККА. По прибытии на место волость оцепляется, берутся шестьдесят сто наиболее видных лиц в качестве заложников, вводится осадное положение, после этого собирается полный волостной сход, на коем прочитываются приказы Полномочной комиссии ВЦИК". № 130 и 171, - пояснил он. - "Жителям дается два часа на выдачу бандитов и оружия, и население ставится в известность, что в случае отказа дать вышеупомянутые сведения заложники будут расстреляны через два часа на глазах у населения. После чего берутся новые заложники. Каждый житель должен дать показания, не отговариваясь незнанием, в случае упорства проводятся новые расстрелы. По окончании чистки осадное положение снимается, водворяется ревком и насаждается милиция. Настоящее Полномочная комиссия ВЦИК приказывает принять к неуклонному исполнению". Подписали председатель Полномочной комиссии Антонов-Овсеенко, командующий войсками - Тухачевский.
      Ну и напоминаю: чтобы никаких утеснений трудового элемента. Свободин, это я про твоих орлов. Прошлый раз с рук сошло, теперь - вплоть до расстрела, понял? Все ясно? Тогда выступаете через два часа. Сбор во дворе штаба.
      Встал, давая понять, что разговор окончен. За ним поднялись и остальные, выбрались из-за стола. Марк отметил, что Громова одета в не менее потертые, чем ее кожанка, штаны и разбитые солдатские ботинки с обмотками. Издали смотреть - так совсем мужичок. Но именно этот костюм придавал ее внешности что-то очень трогательное, что отличало ее от других активисток и очень нравилось Марку. Серега кивнул им и, сославшись на занятость, крутнулся на высоченных каблуках, звякнув шпорами, пошел прочь по коридору. Женщина недобро посмотрела на его подчеркнуто прямую фигуру в развесистых малиновых галифе и усмехнулась:
      - Гонору - что у командарма.
      - Не без этого, но парень геройский, - ответил Штоклянд, про себя решив, что Свободин уже начал обрабатывать эту активисточку. - Ладно, давай знакомиться. Марком меня зовут.
      - Лизавета.
      И улыбнулась - улыбка очень шла к ее худенькому, сильно загорелому лицу, усеянному точечками въевшейся в поры пороховой гари. "А ведь хорошенькая. Таки приударить за ней стоит", - подумал Марк.
      - Волжанка?
      - С Нижнего. А ты?
      - Из Винницы. Вы правда с Клявой знакомы? Когда успели?
      - В Нарыме, в шестнадцатом году. - И добавила не без гордости: - Он мне рекомендацию в партию давал.
      - Мне тоже. Только в девятнадцатом. Так мы, выходит, по нему - родня! Вроде крестников одного человека, - рассмеялся Марк. И положил ей ладонь на талию.
      Лиза решительно ударила по его руке и строго посмотрела на него огромными серо-голубыми глазами. Марк убрал руку и подумал чуть ли не с азартом: "А все равно я тебя обработаю!"
      Лиза явилась в штаб задолго до срока, но во двор не пошла, пристроилась на широком подоконнике в коридоре, достала из кармана потрепанную брошюру Докукина "Правда о бандитах" и стала читать. Она так углубилась в это занятие, что, когда кто-то неожиданно схватил ее под мышки, взвизгнула, как фабричная девчонка, и, не глядя, стукнула кулачком по крепкой груди. Только потом разглядела Штоклянда.
      - Извини, товарищ, - смутилась она.
      - Здорова ты визжать, товарищ Лизавета, - дружески ткнул ее кулаком в плечо Марк. - Чего не в саду?
      - Я позже.
      За напускной суровостью Марк распознал обычный страх перед толпой наглых, незнакомых парней.
      - Кавалеристов боишься? Жеребятины?
      - Справлюсь, - буркнула она. - Не первый раз.
      Ей было откровенно неприятно, что Марк догадался об этом.
      - Они все в сборе, пора.
      Лиза сразу посерьезнела, деловито одернула кожанку и пошла за ним. Увидев чекистов, Серега велел трубить построение. С гордостью посмотрев на ряд высоких, статных как на подбор парней, Сергей поправил свой щегольской льняной чуб и начал речь, картинно подняв руку:
      - Товарищи! Перед нами важная боевая задача - ликвидировать банду кулака Епифанова. Для ее выполнения штаб командировал к отряду товарищей Лисицына, чекистов Штоклянда, Устимова и Громову. Как говорится, прошу любить и жаловать.
      Как Марк и ожидал, женская фамилия была встречена гомоном и смехом. Он невольно покосился на Лизу. Та стояла, равнодушно слушая этот гул.
      - А разрешите вопрос к товарищу Громовой? - ехидно начал красноармеец Балашов, отчаянный смельчак и похабник, каких поискать. - Что вы, товарищ, думаете о половом вопросе и разделяете ли точку зрения товарища Коллонтай?
      Гомон стал тише - балашовские шутки в полку ценили. И Громова вдруг легко, без натуги перекрыла этот ослабший гул тренированным митинговым голосом:
      - Отставить жеребятину!
      Стало тихо - больше из-за спокойного, уверенного тона, которым была отдана команда.
      - Товарищи, - продолжила она. - Перед нами стоит слишком ответственная задача, чтобы разводить дискуссии на посторонние темы. А что касается красноармейца...
      - Балашова, - подсказал Марк.
      - Балашова, то он после операции может поискать кого-нибудь для дискуссии по этому вопросу. Вне отряда. Ясно?
      - Ишь, прынцесса! - довольно громко прошипел Балашов и осекся под ее взглядом.
      "А ведь в наблюдательности ему, чертяке, не откажешь, - подумал Марк. Как есть прынцесса".
      - Ясно? - уже без угрозы повторила она.
      - Куда уж яснее, - засмеялись бойцы.
      - Тогда - по коням, - скомандовал Свободин.
      * * *
      "Некого винить, батенька. Сидел бы спокойно в редакции, писал передовые, товарищи бы тебя ценили. Ведь отговаривали же ехать на Тамбовщину! Нет, настоял на своем! Получил подтверждение, что революцию нельзя делать в белых перчатках?" - упрекал себя Лисицын, сидя в тачанке. Он попытался было найти в своих спутниках достоинства, но не нравились ему эти люди - и все тут. Борцы за дело революции оказались совсем не такими, какими он видел их из редакции. Отважный комотряда Свободин и отличный чекист Штоклянд оказались из той породы людей, которую Алексей называл "мусором, вынесенным на поверхность буйными водами революции". Грубые, наглые, самоуверенные парни, судя по всему, не совсем чистые на руку. Откуда, спрашивается, в это суровое время у них новехонькое, щегольское обмундирование? Неподкупный Устимов на деле оказался узколобым и черствым фанатиком-аскетом. Лисицыну уже успели рассказать историю о том, как отец семейства товарищ Устимов получил от супруги письмо, что, мол, все ее товарки дождались от мужей гостинцев из армии, а он их и не побалует. Тот мигом собрал подарочек - кружевную барскую кофточку, снятую с трупа убитой буржуйки - в засохшей крови, со следом солдатского ботинка на груди. Судя по рассказам бойцов, сами они "реквизировали" все, что плохо лежало, а потом оживленно обсуждали, где и как добыли "золотишко и шмутье".
      В довершение всех неприятных впечатлений сегодняшнего дня Громова и Штоклянд ехали всю дорогу рядом с тачанкой Лисицына, оживленно обсуждая какие-то допросы, расстрелы, методы вербовки агентов и способы проверки сотрудников ЧК на профпригодность.
      - По-моему, надо проверять не только деловые качества. Ну, заставили следить или там допрашивать. Если он справился, вовсе не значит, что он сможет стать хорошим чекистом! А если у него нутро гнилое? Знаешь, как меня проверяли? Отправили как бы с заданием в село, конспиративно. Вдруг ночью врываются двое, хватают - и на допрос. Всю ночь мурыжили, револьвером грозили, даже побили, а утром в лес повели, на расстрел. Поставили лицом к березе, затвором щелкнули. И говорят - все, прошла проверку, товарищ Громова, молодец. Я думаю, всех надо смертью проверять! Не имеешь ты права ставить людей к стенке, не побывав в их шкуре!- Лиза нервно передернула плечами.
      Марк это заметил.
      - А натерпелась-таки тогда страху?
      - Конечно, - искренне призналась она и рассмеялась. - Ой, ты бы видел, как я ревела на допросе! А все равно никого не выдала!
      - Сложный вы народ, бабы, - отозвался Марк. - С мужиками проще. Они или как кремень - или ломаются. А ваша сестра - иной раз весь пол соплями перемажет, а ничего от нее не добьешься.
      - Да уж, хуже нет, как бабу допрашивать, - согласилась Лиза и замолчала. Не требовалось особой проницательности, чтобы понять, что в ближайшее время придется работать именно с бабами и детьми.
      После недолгого молчания Лиза перевела взгляд на Марка и сказала тихо:
      - Не бойся, не подведу. Я сознательная. Приказ есть приказ.
      - Извините, а вы, товарищи, не находите этот приказ бесчеловечным?- не выдержав, встрял в их разговор Алексей Лисицын.
      Лиза непонимающе уставилась на него, а Марк решительно ответил:
      - Зато дает хорошие результаты!
      - Неужели, по-вашему, цель оправдывает средства, товарищ Штоклянд? Это же школа Лойолы!
      - Мне плевать, кто это придумал - дохлые иезуиты или товарищ Тухачевский. И потом - лучшего бандиты не заслужили, - резко ответил Марк.
      - Но ведь в заложники берутся женщины и дети, вы, я вижу, человек образованный, неужели вы не понимаете, что это негуманно!
      - А животы вспарывать нашим парням гуманно? А коммунисток насиловать гуманно? Вы хоть раз видели, как это происходит? Нет? Ну и молчите, барин!
      Марк был в такой ярости, что Лиза поторопилась вмешаться, произнесла примирительно:
      - Товарищ Лисицын, он прав. Вы не знаете этих сволочей. А бабы и дети им помогают! И вообще, мы для того здесь, чтобы невинные не пострадали, а виновные от расправы не ушли.
      - Чего ты перед ним извиняешься, Лиза? - огрызнулся Марк. - Он или дурак, или контра.
      - Марк! - укоризненно произнесла она. Тот перекатил желваки на скулах, но замолчал.
      - Лиза, вы расстреливали заложников? - спросил Лисицын.
      - Да, - спокойно отозвалась она и добавила: - Кто-то должен делать эту работу, товарищ Лисицын.
      - Работу? - начал было Алексей, но Марк грубо перебил его:
      - Лиза, если этот субъект не понимает, что совесть в отрыве от классового сознания - ложная буржуазная выдумка, я не вижу смысла вести с ним дискуссии. А вот предупредить, что если вы будете вести агитацию в таком духе среди бойцов... - Он не договорил, но выражение его лица не обещало ничего хорошего. И, тронув поводья, поехал вперед.
      Лиза нагнала его.
      - Ты чего так на него окрысился? Обычные интеллигентские заблуждения.
      - Причина есть, - буркнул Марк и замолчал. Потом, привстав в стременах, подчеркнуто-равнодушным тоном заметил: - Булгаковка видна. Последняя советская деревня у нас на пути.
      - Орлы! - донеслась до них команда Сереги. - Подтянись! Песню запе-вай!
      Отряд гаркнул "Варшавянку". В Булгаковку вступили с песней, лихо. В деревне уже прошла советизация. Кое-где меж дворами виднелись плешиныраскатали дома бандитов. Только в одном месте торчала среди соломенных крыш железная зеленая кровля большого крестовика, из которого выскочил низкорослый молодой мужик в буденновке, с перевязанной рукой. Доложил:
      - Председатель булгаковского комбеда Фаддей Булгаков.
      - Молодец, - похвалил его Серега и закончил строго: - Что за дом торчит? Кулацкий?
      - Кулацкий. Мы его на комбеде решили под правление оставить, беды, чай, нету? - не испугался Фаддей.
      Марк спешился. Хотел помочь Лизе, но она уже сама неуклюже, по-бабьи, сползла с седла.
      - А это что за мелюзга? - поинтересовался Сергей, кивая на десяток молодых парней, жавшихся на почтительном расстоянии.
      - Чоновцы. Пришлось из комсы набрать, бандиты наших мужиков сильно повыкосили. Боевые ребята, конечно, но... - пояснил Фаддей.
      - Верно, какие из них бойцы! - согласился Марк и спросил: - Что, пошаливают тут?
      - Пошаливают, - горько вздохнул председатель комбеда.
      - Милиция далеко?
      - В Гавриловке. Только их тоже мало. А бандиты - близко, тем более их Митька Макаров - конный, с головорезами своими. Набрал каторжных!
      - Это он животы вспарывает? - поинтересовалась Лиза.
      - Он, окаянный, - кивнул Фаддей и сплюнул.
      Марк велел Лизе обождать и пошел к чоновцам, о чем-то заговорил с ними. Те наперебой стали ему объяснять, размахивая руками. Тем временем несколько деревенских молодух, собравшись поодаль, с любопытством разглядывали и обсуждали стриженую бабу в штанах, ничуть не стесняясь ее присутствия.
      - Да правда, что ли, сучка ихняя? Худющая какая, - сомневалась одна.
      - Дак весь эскадрон пропусти-ка! Худые, говорят, горячие, - хихикнула другая.
      Лиза поджала губы. В это время вернулся Марк, удивленно посмотрел на нее и, догадавшись, в чем дело, оглянулся на баб. Впереди стояла одна, в розовой кофтенке, грудастая и быстроглазая, улыбалась ехидненько. Видно, она и сказала что-то обидное. Марк, не торопясь, с видом заправского кобеля, со знанием дела оглядел ее груди, бедра, бугрящийся под фартуком тугой живот. Под его оценивающим, нахальным взглядом молодайка сразу стушевалась, отступила, вся пунцовая, за спины товарок. Те тоже законфузились, попятились. Лизу эта странная, но действенная расправа неприятно задела.
      - За что ты ее так? - вступилась за недавнюю обидчицу.
      - Пусть помелом меньше метет. Паскуда... Какая сама - такими всех видит, - нарочно громко, чтобы бабы слышали, сказал Марк.
      Лиза, резко повернувшись, пошла прочь.
      - Я их насквозь вижу, сучек, - нагнав ее, продолжил он.
      - Опытный, - огрызнулась Лиза.
      - Да уж было дело.
      Ни тени смущения в его наглых желтых глазах Громова не заметила. Но и обычной жеребятины по отношению к себе - тоже. Он вообще держался с ней как с парнем, и Лизе это нравилось.
      Военный совет проходил в разоренной горнице бывшего кулацкого дома; мебель из нее была вся вынесена, а помещение загажено до предела. На голубеньких, в наивный мелкий цветочек обоях - харчки и прилипшие папиросы, в красном углу матерное слово нацарапано. Должно быть, булгаковским парням доставляло удовольствие видеть разрушенным некогда уютное гнездышко. Свободин, Лисицын и Устимов уместились на скамье у стены, Марк и Лиза пристроились на двух обшарпанных табуретах. Карту района расстелили на раздолбанном столике-угловичке.
      - Ну, приступим, товарищи. Наша задача - ликвидировать банду. Предлагаю выманить гадов из лагеря и разбить их. Риска никакого - мы превосходим их по силам почти вдвое. Пошлем взвод под командованием бойца Балашова в Осино-Гай, где он будет жестко выполнять приказы Полномочной комиссии ВЦИК за № 116 и 171. Узнав, что отряд небольшой, бандиты нападут на него. Сами же мы распустим слухи, что выступаем на Козьмодемьяновку. И на самом деле выйдем в этом направлении, но вскоре вернемся, пересидим в засаде, и как только Епифанов ввяжется в бой, мы его накроем!
      Совет внимательно слушал Свободина. Марк загибал пальцы - не то версты подсчитывал, не то слабые места плана. Устимов потирал выпуклый, шишковатый лоб с залысинами. Лиза задумчиво курила. Один Лисицын был в восторге. План, несмотря на явное численное превосходство красноармейцев, предлагал все-таки честную борьбу.
      - Взвода не хватит, надо два, и самых отборных бойцов, - выслушав, заметил Устимов.
      - Да, наверное, два, - произнес Серега, мрачнея.
      - Почти на верную смерть, - задумчиво протянула Лиза и смутилась.- Нет, товарищи, я в военном деле не смыслю ни черта, так что...
      - Очень хороший план, Серега, - отозвался Марк. - Но я предлагаю другой. Просто как можно быстрее дойти до Шереметьева, взять заложников и действовать по приказу № 116. Бандиты же не выродки какие, пожалеют своих родных. И вряд ли осмелятся напасть - это уж совсем дураком надо быть, чтобы связываться с таким сильным противником. Хотя совсем исключать нападение не стоит. А вообще у них будет один выход - сдаться.
      - Значит, заложников расстреливать будем? Много? - воинственно поблескивая пенсне, спросил Лисицын.
      Марк презрительно покосился на него:
      - Сколько надо, столько и расшлепаем. В Паревке вон восемьдесят человек в штаб Духонина отправили, зато их командир, Санфиров, всю банду привел и сотрудничать согласился!
      Лисицын вскинул на него испуганные глаза.
      - Страшный вы человек, Штоклянд!
      Марк презрительно скривил губы:
      - Страшный? Это война, господин Лисицын, а не бал!
      - Вы меня господином не оскорбляйте! Я такой же большевик, как и вы! Просто это не война, это... - Лисицын от возмущения не смог найти слова.
      - А я за план товарища Штоклянда, - сказал Устимов, до сих пор с отсутствующим видом слушавший их спор. - Посчитать, так крови меньше выходит. Если получится, у нас может вообще без жертв обойтись, а расстрелянных вряд ли будет больше пятидесяти-шестидесяти человек. Гуманнее эдак. Возражения Лисицына - несознательное чистоплюйство.
      - Я тоже за. Обидно своих орлов из-за дерьма класть, - сказал Свободин, уже оценивший новое предложение.
      Лисицын перевел взгляд на Лизу. Она просто молча подняла руку, спокойно глядя на всех.
      - До завтра никому ни слова, - распорядился Серега, вставая. - Пойдем повечеряем.
      Стол в избе уже был накрыт, бойцы ждали командира. Марку и нравился, и казался забавным порядок, принятый в отряде. Свободин любил дисциплину даже в мелочах, поэтому и места за столом распределял по принципу ценности человека в эскадроне. Сам всегда восседал во главе, словно царь среди бояр. Ел не торопясь. Отхлебнув с ложки, клал ее на стол, закусывал хлебом. Если кто-то из сотрапезников черпал чаще командира, награждал его таким взглядом, что казалось, в следующий раз виновному достанется ложкой по лбу. Сейчас Марк, по обыкновению, занимавший место одесную Сереги, насмешливо косился на Лизу, которую, не спросясь у Свободина, посадил рядом с собой. Она, видно, просто не заметила чинного ритуала, ела торопливо, как привыкла за последние годы. Свободин бросал на нее яростные взгляды, но одернуть при Марке не решался. Вдоволь позабавившись видом Сереги, Штоклянд наконец произнес, опуская руку на плечо соседки:
      - Куда торопишься, комиссар? Сегодня торопиться некуда, завтра будешь спешить.
      - Да уж, завтра начнется такое... - вздохнул Серега. - Только и будем держаться, что на классовом сознании да на самогоне.
      20 июля 1921 года
      - Здесь будет лагерь. Село рядом, и место прикрытое! - распоряжался решительно Серега, размашисто тыча пальцем в сторону возвышавшегося на берегу Кашмы овина. - Дома вон те раскатаем, а вон те две мазанки определим под опросную комиссию. Марк с Лизой в одной, Устимов с щелкопером - в другой. На овин поставить пулемет, а заложников запереть внутри. Колючую проволоку городить не будем, в овине - надежнее. Сами- под открытым небом... не баре, чай.
      Марк внимательно смотрел в сторону Большого Шереметьева, где уже действовали красноармейцы. Там, мешаясь с воплями и плачем, бестолково, беспорядочно голосил колокол. На краю села вспыхнула пальба - видно, кто-то пытался уйти в лес и нарвался на оцепление.
      Мимо провели первых заложников. Двое красноармейцев погоняли прикладами бабу лет тридцати, в широкой кофте и полосатой домотканой юбке. К ней жались трое детей, четвертого, годовалого, она держала на руках. Следом шел мальчик лет одиннадцати и старуха, честившая конвоиров на чем свет стоит.
      - Чья? - удивился ее бедняцкому виду Марк.
      - Федорова жена и мать. Дети тоже его, - отозвался красноармеец и пояснил недоуменно: - Чудно, бедняки ведь, пол в избе земляной. Почто он в банде?
      - Эту бабу не трогать, раз из бедняков. А старую все равно расшлепаем сегодня же - больно уж язык длинный, - отметил Марк.
      Со стороны села подъехала Лиза. Спешилась, кто-то из красноармейцев подхватил поводья ее коня.
      - Одни бабы да сарынь в заложниках, только иной раз старика увидишь, мужики, знать, все в банде.
      Мимо провели еще одну семью - старика, двух девок, парня-подростка и трех баб. "Епифановы", - догадался Марк, вспомнив список. Потом прогнали растрепанную женщину средних лет, одетую старомодно, но по-городски. Она испуганно оглядывалась на ведшего ее красноармейца и спрашивала, ежась по-птичьи:
      - За что? За что? Господи...
      Следом Балашов с похабными шутками гнал толстую, растрепанную бабу, окруженную кучей детей. Та шаталась на ходу и душераздирающе кричала. Увидев две фигуры в кожанках, упала на колени, поползла к ним:
      - Родненькие, помилуйте!
      Платок ее сбился, и на плечи упали две отменной толщины русые косы. Лицо, бледное до серого, распухшее от слез, перекошено животным ужасом.
      - Что за корова? - резко спросил Марк.
      - Наталья Макарова, - кисло отозвался второй красноармеец.
      Марк свел брови: подобного рода настроения в отряде следовало пресекать в корне.
      - Важная птица. Муж ее - сволочь, каких поискать, садист и убийца. А она - наверняка его пособница, понял? - отчеканил он. - В овин это бандитское отродье!
      Устимов махнул красноармейцу на колокольне, тот перестал мучить колокол, и сразу стало зловеще тихо. Председатель ревтрибунала вышел вперед. Обвел толпу собравшихся крестьян мрачным, ничего хорошего не предвещающим взглядом. Достал из кармана кожанки смятый листок.
      - В общем, так! - начал он решительно. - Ваше село особо злостно заражено бандитизмом. Здесь орудует банда вашего односельчанина Епифанова! Посему в селе вводится военное положение! Если через два часа никто из вас не сообщит нам сведений, способствующих поимке бандитов, взятые заложники будут расстреляны! У вас на глазах! Через два часа пустим в расход еще партию! И так до тех пор, пока вы не выдадите нам все, что требуется! Пока банда не уничтожена, в селе действует приказ Полком ВЦИК № 171. - И, с силой встряхнув лист, чтобы он развернулся, начал читать, почти не глядя в текст: - "Дабы окончательно искоренить эсеро-бандитские корни, Полномочная комиссия приказывает:
      Граждан, отказывающихся назвать свое имя, расстреливать без суда, на месте.
      В селениях, в которых скрывается оружие, властью уездной политкомиссии объявлять приговор об изъятии заложников и расстреливать таковых в случае несдачи оружия.
      В случае нахождения спрятанного оружия расстреливать на месте, без суда, старшего работника в семье.
      Семья, в доме которой скрылся бандит, подлежит аресту и высылке из губернии, имущество ее конфисковывается, старший работник в семье расстреливается без суда.
      Семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматриваются как бандиты, и старшего работника в семье расстреливать на месте, без суда.
      В случае бегства семьи бандита имущество таковой распределять между верными советской власти крестьянами, а оставленные дома сжигать или разбирать.
      Настоящий приказ проводить в жизнь сурово и беспощадно.
      Председатель Полномочной комиссии ВЦИК Антонов-Овсеенко, командующий войсками Тухачевский, председатель губисполкома Лавров".
      Помолчав, добавил:
      - Бандиты, сдавшиеся добровольно и оказавшие содействие советской власти, будут прощены. Поняли?
      И, поглядев на часы, резко, по-военному четко крутанулся на месте, не оглядываясь, пошел прочь. За селом он повернулся к членам опросных комиссий:
      - Расстреливать будем по пять человек. Первыми - представителей особо злобандитских семей. Весь корень изводить не будем - у бандитов должна быть зацепка. План, товарищ Штоклянд, твой, и руководить тебе.
      - Ладно, - не стал ни отказываться, ни радоваться Марк. - Приказ первый. Свободин, подбери расстрельную команду. Посознательнее ребят... ну да не первый раз, понимаешь... Ну что, моя хата - слева, ваша - справа? Пойдем, Лизавета.
      - Наш Марк уже, никак, Лизавету агитирует, - заметил им вслед тершийся рядом Балашов.
      - Да уж он без бабы не останется, - равнодушно зевнул Свободин. - Эх, жись.
      Избушка, приспособленная под опросный пункт, была маленькая и довольно грязная - может, хозяйка и прибиралась на Троицу, но крыша текла, и на потолке уже виднелись большие желтые пятна. Пахло кислым избяным духом и хлебом.
      - Грязища и нищета, - протянул Марк брезгливо и почесался.
      - Чего косоротишься, во дворце жил, что ли? - рассмеялась Лиза.
      - Да уж не в такой халупе! Ты же в своей квартире такую грязь не развела бы?
      Лиза пожала плечами: дом ее родителей был не богаче и не чище. Прошла через избу к печи. Потрогала еще теплый бок. Подвинула стол, чтобы его из окон не было видно. Марк даже не успел подскочить помочь. Смущенно поправил чуб.
      - Приступим к допросам? Можно с заложников начать, - предложила Лиза.
      - Пусть часа два посидят, подрожат, разговорчивей будут. Мы вот что сделаем: когда станем выводить на расстрел, тогда и для допроса выкликнем, там ты кого следует заберешь, а я уж оставшихся расшлепаю.
      Лиза кивнула и, посмотрев за дверь и убедившись, что шереметьевцы с доносами не спешат, спросила:
      - Тогда пока обысками займемся или подождем?
      - Так не терпится? - отмахнулся Марк. - Успеем. А если уж не сидится, возьми веник, вымети здесь, а я полыни надергаю, сил нет паразитов терпеть.
      Дверь овина растворилась. В проеме обозначилась темная фигура товарища Штоклянда.
      - Ну что, сволочь эсеровская, на выход.
      И начал зачитывать список, перекрывая поднявшийся плач:
      - Епифанов Иван! Епифанова Анфиса! Чеглокова Антонина! Макарова Наталья! Федорова Марья! Бутырина Екатерина! Комаров Антип! Акулин Ермолай! Шереметьев Петр! Сапрыкина Анна!
      Тон у него был ровный, безразличный, будто речь шла не о смерти. В сарае заплакали, запричитали бабы. К выходу, понятное дело, не спешили. Наконец появился старик Епифанов. Слегка вразвалочку направился к входу. Кряжистый, сильный. Марку вдруг показалось, что старый черт что-то задумал. Слишком уж спокойно держался перед расстрелом. Штоклянд напрягся, готовый к удару. Но старик просто прошел мимо (только лицо слегка кривилось, страшно-таки помирать!). За ним, захлебываясь слезами, поплелась сноха. Потом вышли всхлипывающий парень, бледная, с трясущейся челюстью учительница Бутырина. Макариху выволокли красноармейцы. Она икала, уже не в силах рыдать и кричать. На распухшее лицо падали спутанные русые волосы. Марк подождал, когда станет чуть тише, потом сказал:
      - Ну, благодарите земляков, они ваших бандитов не выдали. Так что готовьтесь... - И сделал многозначительную паузу.
      Обреченные закрестились.
      Над селом, созывая новый сход, опять бестолково голосил колокол. Конвой приготовился гнать заложников в село.
      - Постой. - Марк ткнул пальцем в Епифанову, Макариху, учительницу и парня Комарова, подумав, в Чеглокову. - Этих - к Громовой, остальные пошли...
      Лиза уже ждала их у опросного пункта.
      - В сарай их, и часового поставьте! - деловито распорядилась она. Макарову ко мне.
      Наталью втащили в избу. Попытались посадить, но она слишком обвисла, не держалась, так и оставили на полу. Она сидела, расставив полные белые ноги, торчащие из-под бесстыдно задравшихся многочисленных юбок. Бессмысленно смотрела перед собой.
      Лиза присела перед ней на корточки, оправила подол, обтерла распухшее от слез лицо мокрым полотенцем и спокойно, почти мягко сказала:
      - Наталья Михайловна, у вас есть шанс себя спасти.
      Та повернула к ней голову, но все плакала. Звон тем временем прекратился, донеслись отдельные неясные выкрики, а потом грянул залп. Макариха, было притихшая, опять зарыдала. Лиза терпеливо обтерла ей лицо полотенцем, прижала его ко лбу. Сама тоже прислушалась. Щелкнули сухо два выстрела. Кого-то не убили сразу, добивали. Лиза ждала. Макарова все же чуть унялась. Громова возобновила допрос:
      - Наталья Михайловна. Вы меня понимаете?
      Та кивнула и икнула.
      - Тогда сядьте на лавку. - И когда баба подчинилась, продолжила: - Вы можете спасти себя и детей. У вас же много детей! Вам надо указать, где прячутся бандиты.
      - Муж... - прошептала та еле слышно.
      Но Лиза ровным голосом отозвалась:
      - Вы об этом звере и не просите. Расшлепаем гада. Вам о себе надо думать, а не о нем!
      Громова не кричала, но причин сомневаться в ее словах не было, и Наталья вскоре стала отвечать на вопросы.
      Скрипнула дверь. Вошел Марк. Лиза замахала на него руками, чтобы он не маячил перед допрашиваемой. Он отошел к печке, сел там, за спиной Макаровой.
      - Скажите, вашего мужа можно как-нибудь выманить, заставить сдаться?
      Наталья с тупым страхом затрясла головой.
      - А что, сильно крут твой муж?
      Макариху то ли прорвало, то ли она уже готова была сказать то, что от нее ждала Лиза:
      - Лютый, ох лютый. Его и в отряде не любят, больше боятся!
      Громова ей поверила и выдохнула искренне, с сочувствием:
      - И из-за скотины этой вы так страдаете. Развелись бы, при советской власти можно. По-старорежимному, гражданочка, рассуждаете, мол, венчаны? Или уж припекло так, любовь? - Лиза презрительно скривила губы.- Ладно, давайте составим протокол и что сотрудничать согласны.
      И начала бегло строчить, задавая уточняющие вопросы. Потом перечитала вслух, спросила, как положено, не добавить ли что. Наталья подтвердила все и поставила крестик вместо подписи. Лиза велела ее увести и не обижать. И, словно извиняясь, хотя Марк ее ни в чем не упрекал, сказала:
      - Жалко бабу. Интересно, а почему она не уйдет от него? Неужто любовь такая?
      - Детей целый кагал, вот и терпит.
      Громова смутилась.
      - Вот об этом я и не подумала. Ладно, давай следующего.
      * * *
      Было далеко за полночь, когда они закончили допросы. Лиза ошалело уставилась на коптящую лампу, мерцавшую в табачном дыму, потом опять склонилась над бумагами:
      - Чего ты там строчишь?
      - Списки составляю. Кого упоминают как постоянных пособников, у кого оружие может быть, не сдали, кого мы уже расшлепали, кого стоит...
      - Передохни, работница, успеешь, - зевнул Марк. - Завтра я сам на селе шмон проведу. Выпить хочешь?
      - Хочу, - устало кивнула Лиза.
      Штоклянд достал флягу, протянул ей через стол. Сделав большой глоток, морщась, Лиза помотала головой.
      - Передадим протоколы в Политбюро, здесь такой материал накопился,кивнул Марк. - Это ты хорошо придумала, Лизавета. Ну что, пора и отдохнуть. Ты в избе ляжешь?
      Она обвела помещение взглядом, пробормотала совсем устало:
      - Проветрить бы здесь. Жара какая. Я пойду искупнусь, Марк.
      Тот кивнул:
      - Ступай, только осторожней.
      Она скинула кожанку и вышла. Марк тоже снял куртку, направился на крыльцо, с наслаждением вдохнул свежий воздух. К нему подошел Серега:
      - Завтра, может, все-таки нападем на них? Лагерь-то близко.
      - Так они тебя ждать и станут. Идти по лесу, не подняв гама и не нарвавшись на дозоры, не получится. Ты это лучше меня знаешь. Да и зачем? Сами прибегут! Завтра утром пораньше, пока не рассвело, надо поднять взводных. Бандиты могут напасть. Ты бы на их месте так и сделал.
      - А ты? - обидевшись, спросил Сергей.
      - Сдался бы. Помирать просто так, для красоты - не по мне.
      - Не могу я тебя понять, Марк, вроде ты не трус, конником лихим был, пока в ЧК не пошел, - брезгливо морщась, протянул Сергей. - Перерождаешься прямо на глазах.
      - Так у Боженки я дурнем молодым был. А в ЧК я думать научился, решительно отрезал Марк.
      В это время на огородах кто-то завозился, раздался выстрел, туда метнулись несколько красноармейцев, Серега тоже бросился посмотреть, что случилось. Марк насторожился и сказал с сожалением:
      - Ну вот, пропал час сна.
      Бандита втолкнули в избу. Молодой, лет тридцати, плотно сбитый, слегка хмельной, он затравленно смотрел на Марка из-под кустистых бровей. "Ноги у него мокрые. Где-то недалеко есть неглубокий брод. А ухоженный, гад. Или баба к нему ходила, или он к ней", - подумал Марк.
      - Ну, рассказывай: кто такой, зачем? - обыскивая пленного еще раз, спросил он.
      Тот ничего не ответил, только сузил глаза и скривил губы. На щеках, заросших щетиной, заходили желваки. Никак не мог совладать с собой, хотя это явно было ему не на пользу.
      - Ну, что молчишь? - поторопил его Марк.
      - Не нукай, не запряг, - мрачно отозвался бандит. - Сдаваться я пришел...
      Марк ехидно улыбнулся. Трудно было поверить, что он дезертир.
      - Имя?
      - Федоров Степан Иванович.
      "Взводный, из бедняков, фронтовик, отмечен в девяти доносах, - вспомнил Марк Лизкин список. - Злостный, хоть и из бедняков, распропагандированный эсерами. Никакой он не дезертир, шпионил".
      - Возраст?
      - Двадцать девять.
      Дверь отворилась, вбежала запыхавшаяся Лиза. Тряхнула мокрыми волосами.
      - Что тут у вас за стрельба? - выдохнула она.
      - Лазутчика бандитского поймали! - ответил Марк.
      Громова увидела бандита и чуть не охнула. На лавке сидел муж старшей сестры. С тех пор как в пятнадцатом году ее сослали в Сибирь, она не поддерживала связи с родней. Да и не ждала встретить своих так далеко от Нижнего. Привычка владеть своим лицом ее не подвела - она никак не выдала ни своего удивления, ни волнения. Но в голове мелькнуло: "Выходит, бандитка Федорова - это моя сестра Агаша. И это ее свекровь мы пустили в расход сегодня утром. Вот беда-то! Почему мне в голову не пришло поинтересоваться, кто в заложниках?" Степан тоже узнал ее, с коротким вскриком было подался ей навстречу и тут же осел, совершенно обескураженный.
      - Что такое? - удивился Марк.
      - Знаком он мне, - выдохнула Лиза. - Это муж моей сестры, Федоров Степан Иванович.
      Марк внимательно смотрел на них. Ни тот, ни другой явно не ожидали встречи и напряженно молчали.
      - Я думала, вы в Нижнем... - сказала наконец Лиза. - Я не знала, что это вы... Мало ли Федоровых...
      И осеклась, спохватившись, что оправдывается перед бандитом. Вздохнула, достала кисет, свернула козью ножку. "Вот те раз! - со злостью подумал Степан. - Мало мне было этого жида, скорпиона, так еще свояченицу черт принес... Вона куда подалась, сучка каторжная. Комиссарша, и штаны нацепила! Ишь, цигарку курит, да и самогончиком от нее несет. Курва, двустволка красножопая. Впрочем, чего удивляться? С детства ясно было, что непутевая. Нескладеха, растеряха. Нет бы по дому помочь - а она с книжкой где-то пропадает. Все лучшей жизни ищет, где полегче. То в монастырь собиралась постричься, то на фабрику пошла - дома, вишь, тошно, то с леволюционерами спуталась, теперь вон в ЧК, сучка! Все они, эти комиссары, тузом бубновым меченные! За что ее только Агаша любила?"
      - Я поговорю с ним? - нерешительно сказала Лиза.
      - Давай, - ободрил ее Марк. - По-родственному.
      Она поднялась с лавки. Степану показалось, что Лизка сейчас или убьет, или отлупит его, - такие у нее были глаза. Но она просто опустилась рядом, спросила:
      - Как ты оказался здесь?
      - Как меня в четырнадцатом мобилизовали, я Агаше велел к родителям ехать. Все же, думал, сытнее здесь, чем в городе. Откуда ж мне было знать, что тут такое начнется?
      Она хрустнула пальцами:
      - Ты хоть понимаешь, скотина, что ты наделал? Зачем тебя в банду понесло? Ты понимаешь, что Агашу с детьми ждет?
      Он на всякий случай кивнул. Хотя от кого, спрашивается, зависела судьба заложников? А свояченица не терпящим возражения тоном заявила:
      - Так вот, слушай. Или ты соглашаешься сотрудничать с нами, или я тебя, сволочь, тут же кончу.
      - Чего вы от меня хотите? - спросил Степан.
      - Поможешь взять Епифанова или ликвидировать, без головки ваше кулачье разбежится.
      Степан опустил голову. Выбора у него не было. Что-что, а в том, что комиссарша свои угрозы исполнит, сомнения не было.
      - Согласен. Но Епифанов осторожен, он не поверит человеку, побывавшему в плену.
      - А ты и не был в плену, - произнесла Лиза, заметно повеселев после его согласия. - Ты ведь не сдаваться шел. Ты шпионил, посмотрел на лагерь и ушел. Никто в селе не видел, что это был именно ты. А кто слышал, что мы кого-то поймали, так для этих мы устроим спектаклю. Все услышат - поймали кого-то ночью и спровадили в штаб к Духонину.
      Говорила она уже совершенно спокойно и уверенно. Потом добавила:
      - И не думай нас обмануть. Агаша и твоя семья, вся семья, взята в заложники. Попробуешь обмануть нас - не обессудь, война.
      Степан с надеждой посмотрел ей в глаза, думая, что свояченица просто пугает его при своем напарнике. Но тут же убедился - выполнит все, как сказала. Глаза у нее были холодными, жесткими, в углу рта подрагивала волчья складочка.
      - Да, и еще. Грамотный же? Молодец. Пиши: "Я, Федоров Степан Иванович, крестьянин с. Б. Шереметьева, обязуюсь оказывать содействие представителям советской власти и ГубЧК в ликвидации бандитского мятежа и поимке главаря Епифанова Спиридона Ивановича. В дальнейшем обязуюсь содействовать советской власти, сообщая о контрреволюционных настроениях в Политбюро и милицию". Подпишись.
      "Расписку еще взяли, дьяволы. Совсем душу запродал, с потрохами. Был человек, стал Иуда", - подумал Степан, обреченно выводя буквы.
      Марк заверил его расписку своей подписью. Отдал Лизе.
      - Тебе эта бумажка может потом жизнь спасти. Ну, давай еще побеседуем....
      Расспрашивал долго - об оружии, укреплении лагеря, охране и настроениях в банде.
      - Это хорошо, что вы волнуетесь, - подытожил он наконец. - Торопитесь. Передай, каждые два часа стреляем.
      - За рекой слышно, - мрачно буркнул Федоров.
      - Ладно. Подпиши протокол, забирай оружие и вон отсюда. На лагерь по пути посмотришь, больше бы ты ночью и не увидел.
      Лиза встала, крикнула часового. Дала наказ. Слова "к стенке" были сказаны громко и уже на улице. Красноармеец увел Степана. Лиза с виноватой улыбкой повернулась к Марку.
      - Ты молодец, ...- ободрил ее он.
      Подошел, обнял за плечи. Развернул ее к себе, заглянул в глаза и спросил:
      - Любишь сестру?
      - Она меня вырастила, - пробормотала Лиза.
      - Не волнуйся.... Я позабочусь, чтобы ее не обидели.
      Лиза вскинула на него глаза. Сейчас она показалась ему такой жалкой, беспомощной, милой.
      - Лиза, я тебе обещаю. А тебе в это дело вообще не надо соваться, поняла?
      На окраине ахнул выстрел.
      21 июля 1921 года
      - Ты мне лучше расскажи, как это произошло. - Лиза закончила перевязывать Марка. Окровавленными, дрожащими руками свернула козью ножку, ломая спички, закурила.
      Марк встал с табуретки. Похлопал Лизу по плечу и сказал нарочито грубо:
      - Отстань, нашла о чем говорить. Заладила: "Чуть не убили, чуть не убили!" Я уже десять раз рассказывал. Проводили мы обыск у Певневой. Я заметил оружие в яме, в сарае, нагнулся туда, а он в это время и пальни откуда-то сверху. Стрелок плохой, с такого расстояния по моей спине умудрился промазать! Вырвал клок сала под мышкой, всего-то. И из-за этого ты кудахчешь полдня и мешаешь Устимову дописать протокол.
      Немного морщась от боли, Марк нагнулся, поднял с пола окровавленную гимнастерку, швырнул ее стоявшей поодаль бабе-стряпухе - постирай, мол. Взял кожанку и посмотрел на свет сквозь дырки от пули.
      - Вот сволочь, новую тужурку испортил! Товарищ Устимов, скоро ты протокол допишешь?
      - Сейчас, - буркнул председатель ревтрибунала и склонился еще ниже над листом бумаги, вырисовывая намусоленным карандашом: "...Листовки антисавецкаго садержанья, с агитацией за саветы бес камунистов и с призывом свергнуть жидовскую власть. Аружье - ружье Бердан, патроны к ниму в каличестве 14 штук, бомбы - 4 штуки, найденные при обыске в с.Большое Шереметево 20 июля 1921 г. На аснавании этого, сагласна приказу Полномочной комиссии ВЦИК за № 171 пригавариваюца к расстрелу следущие десять граждан:
      1. Гражданин Гаралин Александр, 18 лет; 2. Гражданка Певнева Марья Никалаевна, 43 лет; Гражданка..."
      Вошедший дневальный помялся у порога, потом как-то слишком тихо доложил:
      - Товарищ Штоклянд, там... - Он с трудом сглотнул. - Убитые, из Булгаковки!
      Лиза, вскрикнув, вскочила, бросилась было к двери.
      - Куда? А протоколы? - прикрикнул на нее Марк. Сам тяжело встал. Глаза у него были остекленевшие.
      - С-счас. - Лиза поспешно начала складывать бумаги в портфель.
      "И как я мог об этом забыть? - подумал Марк, тупо глядя на беспорядочную суету Лизы. - До Булгаковки же рукой подать... И чего нам стоило оставить там полсотни штыков..."
      Лиза, собрав бумаги, робко глянула на Марка.
      - Идем, - сухо бросил он.
      Телега стояла возле церкви. Возле нее, утирая слезы грязным кулачком, рыдал парнишка лет десяти, не в силах отвести взгляда от кучи трупов, наваленных как мешки. Под жарким июльским солнцем тела уже тронуло тлением, и над возом тучей роились жирные зеленые мухи. Марк издали ощутил хорошо знакомую вонь гниющего человеческого мяса и сукровицы. Шагнул вперед, рассматривая убитых. Трупы были раздеты до белья, некоторые и просто голые. На вымазанных запекшейся кровью рубахах и телах виднелись маленькие ромбовидные дырочки, по четыре в ряд. "Вилами кололи, сволочи, пули берегли",- подумал Марк, почти представив себе, как туго входит в живое человеческое тело кованое железо, как хрустит разрываемая плоть. Умирали чоновцы мучительно, почти у всех рты распялены в последнем вопле.
      За спиной всхлипнула Лиза. "Чоновцы... Славные, наивные парнишки. Они так гордились своим оружием, воинственным видом. А вот и Фаддей, председатель комбеда, не уберег своих. И сам погиб, - подумал Марк и закусил губу. - По твоей вине они погибли, товарищ Штоклянд".
      - Вот лицо тех, кого вы защищаете! - донесся до Марка крик Сереги Свободина. - Но бандиты еще сполна заплатят за их смерть! Сторицей отольется кровь борцов за светлое будущее!
      Марка передернуло: чертов крикун, нашел-таки повод для митинга! Но оцепенение, охватившее его при страшном известии, от этого раздражения прошло, перестала лупить кровь в висках. Мысли приняли свой обычный ход. "Так, Маркеле, хватит ломать руки. Мертвых уже не воскресишь. Разберись, что произошло. Что мы имеем? Враг оказался умнее, но не безрассуднее, чем ты думал. В банде теперь наверняка разброд и шатание, стоит ждать дезертиров. А может, и бунта".
      Марк обвел взглядом притихших крестьян. Те замерли в ожидании самого страшного, затравленно глядя на Штоклянда. Он тянул время, скользил взглядом по шереметьевцам, и те поспешно прятали глаза, кто мог - скрывался за спины соседей. Марк шагнул навстречу оцепеневшей толпе.
      - Трупы снести на ледник и вам, сволочи, изготовить для них гробы к утру! Дольше держать не будем - воняет!
      Резко повернувшись, зашагал от воза. Лиза пошла за ним. Остальные - и шереметьевцы, и свои - остолбенели от неожиданности. Серега догнал его:
      - Марк, неужели мы это так спустим?
      - Сейчас закончим приговор, расстреляете очередных!
      - Да что ты говоришь! - возмутился Сергей. - Мы должны напасть на лагерь!
      - Дурак, - огрызнулся Марк.
      - Совсем у тебя сердца нет, - выдохнул Серега, багровея от ярости.
      Марк перекатил на скулах желваки и промолчал.
      - Я требую собрать совет! - угрожающе произнес Свободин.
      - Созывай, - отмахнулся Марк и зашагал к опросному пункту.
      Лиза поспешила за ним. Свободин и Устимов появились почти следом.
      - Лисицын не придет, - буркнул Устимов. - Плохо ему.
      - Тогда я ставлю вопрос о товарище Штоклянде, - поднял руку Сергей. Поведение товарища Штокянда - контрреволюционно. Он не только не стремится ликвидировать банду, но его нерешительность привела к гибели наших товарищей. Я требую арестовать Штоклянда и немедленно напасть на бандитов.
      - Ясно. Пусть теперь Штоклянд выскажется, - сухо бросил Устимов, не переносивший горячности и скоропалительных решений.
      - В том, что парни булгаковские погибли, - моя вина, - спокойно произнес Марк. - Надо было оставить там отряд штыков в пятьдесят, не подумал. А в остальном - все пока идет по плану.
      - По какому, к шуту, плану? Надо было сразу нападать, как узнали, где лагерь! - заорал Сергей.
      - Остынь, - коротко велел Устимов.
      Свободин осекся.
      - Я думаю, что дезертиры должны появиться сегодня. Если не появятсяможете арестовывать меня и хоть под трибунал! - уверенно сказал Марк.
      - Хорошо, - ледяным тоном вставил Устимов. - Я пока склоняюсь подождать. Любое неповиновение, Свободин, буду рассматривать как контрреволюцию, понял? Завтра утром, если что - собираем новый совет.
      И решительно направился из избы, уводя за собой Сергея.
      Когда хлопнула входная дверь, Марк облегченно выдохнул. И вдруг почувствовал, что его начинает колотить и он не может справиться с противной дрожью. Поспешно подошел к окну и отвернулся, чтобы Лиза не видела его перекошенного судорогой лица. Ему вообще хотелось, чтобы она ушла и не видела его таким. Но Громова, весь совет молча стоявшая у стены, нерешительно приблизилась к нему, робко обняла за плечи:
      - Марк...
      - Да что ты меня утешаешь? - огрызнулся было он, но встретился с ней взглядом и осекся. - Прости.
      Повернулся к ней. Погладил по волосам. Громова была такая неожиданно нежная, понимающая... Ему захотелось ткнуться лицом ей в плечо и там спрятаться от всех передряг. Он заставил себя презрительно улыбнуться.
      - Не бойся, пулю себе в лоб не пущу. А Свободин - он всегда так лает...
      Она не поверила наплевательскому тону и улыбке, обвила его голову руками. Взъерошила волосы.
      - Совсем как мамеле, - устало улыбнулся он и уперся лбом в ее лоб. Ты - второй человек, при котором мне не стыдно показать, что мне страшно... Спасибо тебе, Лизка.
      И, мягко запрокинув ее голову, поцеловал в сухие, искусанные губы. Она вспыхнула, спрятала лицо у него на груди, потом высвободилась из его объятий.
      - Ладно, давай закончим протоколы... - пробормотала она смущенно.
      - Дуреха ты, - устало и ласково вздохнул Марк.
      - Дезертиры! - выглянув в окошко, торжествующе взвизгнула Лизка и с радостным смехом кинулась к Марку.
      - Таки наша взяла? - он бросился к окну.
      Действительно, на мосту стояла толпа, и над ней трепетала на ветру чья-то исподняя рубаха на шесте. Белый флаг. Красноармейцы деловито обыскивали пришедших. Марк облапил Громову, закружил по комнате.
      - Получилось! Лиза, Лизонька, как я рад!
      - Они теперь побегут? - спросила она доверчиво.
      - Я что, Бог, чтобы все знать? Должны...
      В избу вбежал красноармеец, радостно завопил с порога:
      - Сдалось в плен двадцать семь человек, кроме того, они привели бандитов Макарова, Чеглокова, Куприянова и Красикова!
      - Макарова живьем взяли? - Марк выпустил Лизку и вдруг прошелся по комнате, выкинув коленце из незнакомого ей танца. Выражение его лица было совсем мальчишеским. - Пойдем к ним, Лизка!
      И, сразу посерьезнев, остепенившись, пригладил растрепавшиеся волосы. Только глаза его все еще смеялись по-прежнему молодо.
      - Их всех надо опросить и отпустить, даже тех, за кем грешки. Только особо злостных оставить.
      Возле избы уже стояла толпа. Подошел Устимов, крепко пожал руку Марку.
      - Рад, что твой план все же удался.
      - Я тоже, - сдержанно ответил Штоклянд.
      Появился Серега, как ни в чем не бывало, радостно обнял Марка. Тот все же не удержался, ткнул его кулаком в бок, довольно чувствительно:
      - так кто был прав?
      Дезертиры, окруженные красноармейцами, затравленно озирались.
      - Ну, который там у вас Макаров? - спросил Марк.
      - Вот этот. - из толпы выпихнули высокого, крепко сбитого мужика со связанными назад руками. Судя по всему, дался он дезертирам недешево, сатиновая рубаха на нем была разодрана до подола, а левый глаз заплыл.
      Марк внимательно смотрел на него. Ничего зверского в Дмитрии Макарове не было. Обычный мужик. Одеть бы его прилично, смазать русые волосы маслом и получился бы этакий крепкий хозяин: умный, прижимистый и работящий. Вот только пронзительно-голубой глаз сверкал злобно.
      - Значит, ты и есть Макаров Дмитрий Егорович?
      Дезертиры закивали, Макаров презрительно промолчал.
      - Повезло тебе, Дмитрий Макаров. Не имею я права поквитаться с тобой как следует! Всего-то навсего расшлепают тебя.
      - Чтоб тебя, жида пархатого, так же прикончили, как я убивал, - хрипло отозвался Макаров, сверля его единственным глазом.
      - Ну, поругайся напоследок, - подчеркнуто беззлобно отозвался Марк и пошел прочь.
      - Товарищи, - обратилась к дезертирам Лиза. - Советская власть обещала прощение добровольно сдавшимся и оказавшим ей содействие бандитам. После того как будут составлены необходимые бумаги, вы все будете отпущены.
      Дезертиры насторожились.
      - Я понимаю, вы боитесь, что мы вас обманем. Но я даю вам слово. До утра вы все уйдете на свободу. Целые и невредимые. У кого семьи взяты в заложники - отпустим. А бумаги составить - в ваших интересах. У вас будет доказательство вашей добровольной сдачи. - И, оглянувшись на красноармейцев, она попросила: - Товарищи, найдите человек двадцать грамотных, не будем задерживать граждан легализованных.
      Перед церковью в который раз собралась толпа. Марк, стоя на паперти, внимательно оглядывал людей. Макарова в селе не любили, и это было заметно. Бабы толпились возле отрядной стряпухи, которая торопливо обсказывала:
      - Так вот как дошли до Макарова вести, что здеся творится, он ночь выждал и напал на Булгаковку. Ну этих-то, желторотых, сонных, голыми руками взял, всю ночь куражился, а под утро поколол всех вилами и велел Фадейкиному брату везти их сюда, а чтобы малец не сбег по дороге, приставил к нему Ваську Ноздрю, живодера... А как в лагерь вернулся, тут мужики-то на него и насели. Он было бежать - нагнали да и повязали, вот.
      - Поделом ему, он, никак, хуже этих, востроголовых, Макаров-то.
      Приведенному Макарову Марк велел спутать ноги, поставил к стенке и, впившись в него взглядом, стал ждать. Сначала Дмитрий держался прямо, с ненавистью сверлил своих палачей глазом, ругался сквозь зубы, гордо задирал голову. Потом не выдержал, поник, и только тогда Марк, не торопясь, направился к стоявшему подле Лизы и Устимова Лисицыну.
      - Хочешь его прикончить?
      Тот, неестественно возбужденный, бледный, резко мотнул головой в знак согласия.
      - А сможешь? - с сомнением, но без тени ехидства заметил Марк. Расстрел - очень тяжелая работа. Ладно. Бери револьвер. Взводить курок умеешь?
      - Да, я стрелял, - кивнул Лисицын, поспешно хватаясь за револьвер.
      - В общем, так, Алексей. В глаза ему не смотри. Думай о наших парнях. О том, что его смертью ты за них отплатишь. Вот об этом думай. А в глаза - не смотри.
      - Да, да, - суетливо кивнул Лисицын.
      - Начнем? - спросил Устимов.
      - Начнем.
      Представитель ревтрибунала вышел вперед, достал из кармана приговор, начал читать:
      "Приговор революционной политической комиссии крестьянину села Большое Шереметьево Кирсановского уезда Тамбовской губернии Макарову Дмитрию Егоровичу от 20 июля 1921 года. Слушали: о преступлениях добровольца и одного из главарей антоновско-епифановской банды Макарова. Постановили: за добровольное выступление против советской власти, с сохраненным им самим для этой цели оружием и снаряжением, за принуждение с оружием в руках крестьян сел Большое Шереметьево, Рудовка, Дмитриевка, Кянда, Осино-Гай и Козьмодемьяновка присоединяться к бандам; за варварские расправы с бойцами продотрядов, ЧОН, ГубЧК и Политбюро и РККА; за призыв крестьян бить коммунистов и жидов; за агитацию среди крестьян не выполнять разверстку приговорить крестьянина села Большое Шереметьево Макарова Дмитрия Егоровича, 34 лет, кулака, к расстрелу. Председатель Устимов, члены комиссии Штоклянд, Громова". Приговор привести в исполнение.
      Лисицын вышел вперед, вскинул револьвер и выстрелил в уже окончательно потерявшего самообладание, плачущего Макарова. Как и ожидал Марк, Алексей не убил, но ранил приговоренного в грудь. Тот, задохнувшись, закашлявшись, перемазавшись хлынувшей кровью, упал. Лисицын затрясшимися руками испуганно взвел курок и еще раз выстрелил. Снова не насмерть. Обезумевший от боли Макаров, корчась, пополз, издавая страшные, булькающие звуки. Лисицын стрелял, пока не кончились патроны. Рука его дрожала, он никак не мог убить. Устимов добил Макарова выстрелом в голову. Лиза подошла к трясущемуся, мокрому от пота Лисицыну, коротко обняла его за плечи. Взяла из окоченевших от напряжения рук револьвер.
      Направилась к Марку и спросила строго:
      - Ты что, нарочно Лисицына поставил?
      - Ну нарочно. Не мог я допустить, чтобы эта скотина легко померла!
      - А о Лисицыне ты подумал?
      - Подумал, - буркнул Марк. - Ничего, не барышня, оклемается. Слушайте, товарищи, у меня к вам предложение. Денек был - с ума сойти, так что...
      - Я - за! - подхватил Свободин. - Тут одна баба первач гонит, так мы реквизируем.
      - Мы тоже - за, - сказала Лиза. Кивнула на Алексея. - Ему сейчас больше всех это надо.
      - Эх, жись! - тиская за талию разомлевшую от выпивки и горячего мужского тела стряпуху, воскликнул Серега. - Марк, кем бы я стал, не будь революции! Возил бы навоз на поле. А теперь я кто? Марк, давай выпьем за новую жизнь.
      - Давай. - Штоклянд налил себе и Свободину самогону в кружки.
      Тот лихо опрокинул мутную, вонючую жидкость в рот, мотнул головой, потянулся за хлебом и салом.
      - Что ты такой скучный, Марк? Как старик. А ведь ты младше меня!
      - Может быть... - Марк закурил и сквозь дым окинул взглядом сидевших за столом.
      В избе было шумно и душно. По другую сторону от Свободина Устимов рассказывал что-то не совсем, видно, приличное молодой солдатке, та хохотала, прикрываясь рукавом. Балашов обнимал сразу двоих, весело поглядывая по сторонам. Лиза сидела на дальнем конце стола, с Лисицыным. Алексей был сильно пьян и, запинаясь и сбиваясь, что-то горячо доказывал ей. Та слушала, изредка отвечая ему. Лицо у нее было по-прежнему задумчивое и грустное, но напряженная маска, не сходившая с него последние дни, разгладилась, и сейчас она была почти хорошенькой.
      Марк поднялся с места и направился туда. Сквозь шум едва разобрал пьяное бормотание Алексея.
      - Лиза, это безумие... Люди обязаны помнить о том, что с ними было, что они делают. Должно быть время, чтобы прожить... прочувствовать радость и боль! Война сминает чувства людей! Вот так! - Он с силой скомкал кусок хлеба, лежавший перед ним, клеклый мякиш пополз у него сквозь пальцы. - Это ненормально... Мы утром потеряли товарищей... Откуда это дикое веселье? Вертеп разбойничий! Если мы так быстро будем забывать о потерях, о совершенном зле - мы превратимся в зверей!
      - А если долго помнить - сойдем с ума или сопьемся, - садясь рядом с Громовой, встрял в разговор Марк.
      Лисицын встрепенулся, бешено сверкнул на него глазами из-под пенсне и вдруг вцепился в его гимнастерку, прохрипел злобно:
      - Вы убийца, Штоклянд, вы палач и убийца!
      - Перестань, Алексей! - Лиза решительно перехватила его руки, с трудом отцепила их от гимнастерки и отпихнула Лисицына назад, загородила его собой. Напряглась вся, готовая принять на себя ответный удар, но взгляд ее был испуганным, просящим.
      - Ты всех хочешь сделать убийцами, как сам! - крикнул Лисицын.
      - Марк! - умоляюще воскликнула Лиза.
      - Пьяный дурак, - беззлобно отозвался Штоклянд и улыбнулся Лизе.- Ты чего всполошилась? Я таких не бью.
      - Марк, отойди. Пожалуйста! Потом! - пробормотала она скороговоркой и оглянулась на Лисицына. Тот все рвался в бой.
      - Ладно.
      Штоклянд встал и вернулся на свое место. Сел и уставился на дальний конец стола. Лиза уже успела успокоить Алексея, тот снова что-то говорил ей, но она уже не слушала - смотрела на Марка. Потом, не сводя с него глаз, достала кисет, свернула козью ножку, ломая спички, прикурила. "Дуреха ты, с неожиданной нежностью подумал Марк. - Знала бы ты, что ты со мной вытворяешь! Знаешь, сколько я баб обработал? И каких! Не чета тебе. А вот ни к одной так не привязался".
      Лисицын тронул Лизу за руку. Она нетерпеливо отмахнулась. Ей было страшно и радостно - а может, радостно и страшно - от взгляда Марка.
      - Ты что, на Громову нацелился? - удивленно заметил Серега. - Что-то ты с ней долго миндальничаешь.
      - Дурак, - усмехнулся Марк. - Сам посуди, разве можно к чекисту и товарищу по партии с дореволюционным стажем иметь тот же подход, что и к деревенской Дуньке? Недиалектично мыслишь!
      Серега загнулся от смеха. Марк отхлебнул самогону, неторопливо закусил салом, а потом сказал спокойно:
      - А если без шуток - то я с ней по-серьезному собираюсь.
      Серега, все еще фыркавший, поперхнулся смешком, недоуменно поднял брови:
      - Чего вдруг?
      - А чем плоха? - пожал плечами Марк. - Мне нравится.
      Свободин внимательно уставился на Лизку, честно попытался увидеть в ней что-нибудь особенное и наконец подытожил:
      - В лесу леса не нашел! И вообще... Какой смысл жениться, Марк, когда кругом баб - до черта?
      - Да так уж. Решил... - неопределенно отозвался Штоклянд, давая понять, что не собирается обсуждать этот вопрос.
      Лиза, словно почувствовав, что говорят о ней, засмущалась. Тряхнула за плечо уже задремавшего Лисицына:
      - Алексей Иванович, пойдем, а?
      Подняла его, повела к выходу.
      Уложила Лисицына в соседней избе и хотела уйти, но скрипнула дверь, кто-то вошел. По шагам, по звуку дыхания Лиза поняла - кто. Да что уж говорить, была почти уверена, что он пойдет следом. Спросила в темноту:
      - Марк, ты?
      - А что, ждала? - отозвался Штоклянд без тени ухмылки. Подошел близко, его дыхание с запахом самогона и махорки коснулось щеки Лизы.- Все нянчишься?
      - А ты после первого расшлепанного не блевал? - поинтересовалась она насмешливо. А сердечко сжалось, заколотилось, как у воробышка.
      - Давно было, - отозвался он, замыкая ее в объятия, как цепями сковал.
      - Не бросать же его? - сказала Лиза тихо. Голос ее был совсем чужим, и разговор не имел смысла: оба прекрасно понимали, что все это - как бы конспирация. Речь-то должна была пойти о другом.
      - Говоришь, а сама будто извиняешься, - сказал Марк, решительно прекращая игру. - Ты всегда извиняешься. Почему?
      - А мне откуда знать? - попыталась удержаться она в прежнем тоне.
      Не вышло, Марк гнул свое.
      - А я знаю. Ты просто прикидываешься такой... железной. А на самом деле ты - русская баба. А русские бабы - они ласковые и покорные, так?
      Лиза промолчала, только совсем затаила дыхание, выжидая... ожидая.
      Он запрокинул ее голову, впился губами в губы, жадно, как в добычу, почувствовал дразнящий запах ее пота. Она задохнулась, обвила руками его шею, попыталась обмякнуть в его объятиях, но только больше напряглась, сжалась.
      - Ох, Марк, что ты со мной делаешь! - выдохнула горько Лиза, как только он оторвался от ее губ.
      - А ты со мной? - отозвался Марк, ослабляя хватку.
      Лиза вывернулась из его объятий, чмокнула куда-то в пахнущую самогоном щетину и выскочила из избы.
      "Ах ты прынцесса из ЧК! А все равно ты будешь моя!"- подумал Марк. Щелкнул пальцами. Достал кисет, не торопясь, свернул козью ножку. Надо было успокоиться.
      22 июля 1921 года
      На следующее утро хоронили булгаковцев. Место выбрали на главной площади, перед церковью, там же, где и расстреливали. Снова блажил над селом колокол, созывая жителей на сход. Только вместо пяти обреченных выплывали торжественно на площадь семнадцать новых, плохо струганных гробов. Впереди, торжественно неся склоненный флаг, шествовал Устимов, за ним - Серега, Марк, Елизавета, Лисицын. Следом - красноармейцы и Первый Шереметьевский революционный отряд - несколько парней и девушка. Гробы слегка покачивались на плечах бойцов, неслышно опускались на траву.
      Жители мрачно смотрели на процессию, на фигуры в кожанках, на красноармейцев, стоящих с суровыми лицами, без слез у края могилы.
      - Вчера гуляли вовсю, антихристы, с бабами нашими, а сегодня вон что творят, выстроились! - заметила зло в толпе какая-то баба и тут же осеклась, оглянулась, не слышат ли красноармейцы.
      - А что им? Они все возле смерти ходят, им что свои, что чужие, отозвалась ее соседка также шепотом.
      - Да ладно вам, дуры, заблажили! - буркнул старик, стоявший чуть поодаль.
      Колокол стих. Вперед выступил Серега. Сдернул с головы фуражку, начал красивым, чуть хриплым голосом:
      - Товарищи! Смерть вырвала из наших рядов молодых бойцов за дело справедливости, за новое, светлое будущее, где не будет эксплуатации человека человеком. Семнадцать молодых парней убиты кулацко-эсеровской бандой! Они были очень молоды. Они могли бы жить в светлом будущем! Но мученическая смерть, которую они приняли от рук бандитской сволочи, оборвала их жизни в самом начале! Мы уже отомстили убийце! И мы еще сторицей отомстим! Спите спокойно, дорогие товарищи! Ваша смерть не была напрасной! В наши ряды влились новые бойцы, которые займут ваше место!
      Голос его, становившийся звонче, осекся в конце последней фразы, в голубых глазах блеснула влага. Но Сергей сдержался, только потряс кулаком и завел первый, его поддержали:
      Не плачьте над трупами павших бойцов,
      Погибших с оружьем в руках.
      Не пойте над ними надгробных стихов,
      Слезой не скверните их прах!
      Под скорбно-величественную песню гробы медленно спускали в яму. Потянулись вдоль могилы красноармейцы, бросая на свежеструганые доски горсть за горстью черную, жирную землю. Заработали лопатами парни, и вскоре на площади вырос холм. Сергей водрузил над ним знамя.
      - Дело революции бессмертно! - крикнул он, рванул вверх руку с револьвером и выстрелил в воздух.
      Красноармейцы как один тоже вскинули ружья, и над селом разнесся залп, подхваченный эхом, аукнулся за рекой.
      - Слышите, бандитская сволочь?
      * * *
      - Свояк вам кланяется, просил сказать, что проездом в Пензу везет девять аршин холста, ночует в Питиме. Коль хотите забрать, я укажу где.
      Дезертир, принесший эту весть, был болезненный, молодой парень.
      - Хотим, конечно, - отозвалась звонко Лиза, улыбаясь. - Заждались.
      Добрые вести распространяются моментально. Все руководство собралось так быстро, что Лиза не успела даже записать имя парня в протокол.
      - Епифанова брать будем, - сказал Марк, опережая вопросы Устимова и Свободина. - Вот товарищ Бозин, он нам укажет, где скрываются остатки банды. Сегодня ночью Епифанов будет ночевать в Питиме, с ним восемь человек, и один - наш агент.
      - Добро, - кивнул Устимов. - Далеко этот Питим?
      - Успеем, - отозвался Сергей с таким торжествующим видом, будто это была его заслуга, что операция подходит к концу.
      - Ночует-то он где? - спросила Лиза. - Нарисуй.
      Парень послушно взял протянутую бумажку, помусолив карандаш, торопливо стал чертить план, обозначая на нем огороды, дома и сараи. Серега, рассмотрев рисунок, сразу начал излагать ход операции, обозначая, где кто будет стоять.
      Марк задумчиво закурил. Вообще-то исход операции его уже почти не беспокоил. Что бы теперь ни случилось - задача выполнена. Банда ликвидирована. Стараниями Лизы переписаны все участники, большая часть легализованных бандитов дала подписку о содействии властям. Конечно, неплохо было бы взять Епифанова живым или - еще лучше - ликвидировать при задержании, чтобы не сбежал по дороге до Кирсанова. "Красиво операцию провели, - думал Марк, дымя самокруткой. - Почитай, без единого выстрела. Теперь можно рассчитывать, что направят в Москву. Клява, думаю, возражать не будет. Лизку тоже с собой возьму. А распишемся сразу по приезде в Кирсанов. (Он не сомневался ни в том, что на Громовой надо жениться, ни в том, что она не откажет, хотя о браке с ней еще не заговаривал.) Вот только Степан этот совсем ни к чему. Ни ей, ни сестре ее. С такими подвигами его в первую голову заберут, лет на десять, не меньше. Останется их Агаша при живом муже вдовой, да еще бандитской женой. Оно, конечно, черт с ней, с сестрой. Но ведь должны же в ВЧК проверять, нет ли у чекистов контры среди родни". Марка это обстоятельство беспокоило не на шутку, и он в мыслях все возвращался и возвращался к этому вопросу. И вот сейчас вдруг понял, что надо делать. "Не должен жить этот Степан. Лучше бы его на операции убили, а если нет - я его сам убью".
      - Я с вами поеду, - сказал он, дослушав Свободина. - Собирай отряд.
      Лиза посмотрела на Марка:
      - А я?
      - Разберись с дезертирами, ты тут нужнее, Лиза, - ответил Марк.
      Она помрачнела. Он похлопал ее по плечу:
      - Давай без геройства, ладно?
      Она послушно кивнула.
      Вскоре собранный отряд выезжал из села. Громова, вышедшая провожать его, умоляющим взглядом уставилась на Штоклянда.
      - Я помню, Лиза! - с честным видом пообещал он.
      - Марк, я прошу, будь осторожен, - попросила она, и в глазах ее блеснули слезы.
      - Я что, дурак, что ли? - засмеялся Штоклянд. - Я под пули без нужды не полезу. Мы, Лиза, с тобой еще в Москву поедем.
      Она страдальчески заломила брови:
      - Марк, не надо, мне страшно. Не надо загадывать.
      - Дуреха ты моя, - рассмеялся он, чмокнул ее в щеку и, достав что-то из кармана, протянул ей. - Держи. Надоело смотреть, как ты спички ломаешь.
      Это была зажигалка, аккуратно сработанная из гильзы. На корпусе выбито: "Лизе от Марка. 1921". Она закусила губу, чтобы не расплакаться. Он, не оборачиваясь, легко взлетел в седло. Где-то впереди раздался голос Свободина: "Выступаем!" Марк дал шенкеля коню и ускакал вперед. Лиза, ничего не видя перед собой, побрела к опросному пункту. Села за стол, уткнулась лицом в ладони и заплакала навзрыд. Ждать из боя труднее, чем идти в бой. "Господи, - прошептала она. - Пожалуйста, пусть он вернется!" И, вздрогнув, огляделась - не слышал ли кто.
      Марк догнал Балашова.
      - Задача ясна?
      - Ясна, - беззаботно кивнул тот. - Жаль только, там баба да этот, наш агент, а то бы заранее, как они еще не прочухали, что мы тут, подобраться к окну, встать у стенки с бомбой, а как они откажутся сдаваться, бомбу бы им в окно кинуть - и все.
      - А почему нет? - вскинул бровь Марк. - Агент этот - бандюга, ему все равно перед советской властью отвечать, а баба бандитов укрывала - ей расстрел по приказу полагается. Смотри, коль никто не захочет сдаться, так что с ними цацкаться?
      - Угу, - кивнул Балашов обрадованно.
      23 июля 1921 года
      Долгожданный отряд вернулся в начале седьмого. Лизе едва хватило терпения отослать очередного допрашиваемого, прибрать протокол в портфель, прежде чем кинуться встречать своих.
      Уже спешившийся Марк заметил ее и не спеша направился навстречу. Стиснул девушку в крепких руках. Запрокинул ей голову, погладил по волосам, присвистнул.
      - Ого, да ты седеть начала, Лиза. Нехорошо. Мы ведь, никак, ровесники...
      Она ткнулась в его пахнущую потом и махоркой гимнастерку, всхлипнула.
      - Ну все, развела мокроту, - добродушно поворчал Марк. - Не можете вы, бабы, без этого. Уймись сейчас же!
      Она послушно утерла слезы кулачком. Штоклянд ободряюще похлопал ее по плечу.
      - Марк, а где агент? - больше для того, чтобы не молчать, спросила она.
      - Вон, - кивнул в сторону воза Штоклянд, мрачнея.
      Лиза перевела взгляд на покойников. Труп Степана она увидела не сразу. Он лежал рядом с какой-то бабой, тело и лицо которой было все изрешечено осколками гранат. Рот его был открыт, и Лиза некоторое время тупо смотрела, как в него заползала муха. Спереди труп был целым. Марк перевернул тело, показывая множество осколочных ран на спине.
      - Его убили свои, в спину. Вот пулевое отверстие, видишь? Осколками потом досталось. Наверно, он хотел выйти, - сказал Марк и поспешно добавил: - Я предложил сдачу, он что-то крикнул, а потом раздалось несколько выстрелов. Мы нашли его у входа, Лиза. Прости, не уберег, но это война. - И, погладив ее по щеке, добавил твердо: - И потом, так даже лучше для твоей сестры. Лучше быть вдовой человека, оказавшего властям содействие, чем женой сидящего в концлагере бандита.
      Лиза печально вздохнула и кивнула, согласившись с его доводами.
      - А бабе его лучше уехать отсюда и взять девичью фамилию, - уже совершенно успокоившись, продолжил Марк. - В случае чего, пусть с нами едет. Только ты сильно не шуми, кто она тебе.
      - Это Епифанов? - спросил подошедший Устимов, кивнув на труп Степана.
      - Нет, вон Епифанов. А этого товарища надо по-человечески похоронить, это он Епифанова сдал, - пояснил Марк. - Хоть и бандит был, а как оказавший содействие. - И заторопился отослать Громову. - Лиза, ты заложников выпускай, все, кончилось... Да! Товарищ Устимов, там, в овине, вдова его сидит, ей посочувствовать бы надо. Ты уж как самый старший... и, сам понимаешь, я же всех их на расстрелы выводил. В общем, возьми это дело на себя, не знаю я, как в таких случаях.
      Устимов нахмурился: высказывать соболезнования он тоже не умел, но как откажешься?
      Лиза пошла к овину. Часовой помог ей отвалить бревно, припиравшее дверь.
      В нос ударило смрадом человеческих испражнений.
      - Выходите на свободу! - звонко крикнула Лиза, но заложники не торопились, недоверчиво затихнув в темноте.
      Понимая, что если фигура в кожанке будет маячить в проходе, это только больше напугает и без того запуганных людей, Лиза пошла к Марку. Но все напряженно косилась на овин, понимая, что встречи с сестрой не избежать. Тем временем кто-то из подростков, перемазанный сажей, лохматый, как чертенок, вылез из овина. Огляделся и звонко крикнул внутрь:
      - Правда выпускают!
      Постепенно из дверей появились и остальные. Грязные, лохматые, они шли, с трудом переставляя непослушные ноги. Агаша - малыш на руках, трое старших детей цепляются за юбку - появилась одной из последних. Первенец осторожно поддерживал мать. Малыш у нее на руках вопил благим матом. Подслеповато щурясь, Агаша окинула взглядом стоявшие поодаль фигуры в кожанках, на Лизе задержалась чуть дольше и хотела было пройти мимо, но Устимов окликнул ее:
      - Агафья Петровна!
      Она так же медленно, путаясь ногами в загаженной юбке (грудничка понос прохватил), подошла к ним. Лиза ожидала увидеть нечто жалкое, но вид измученной, постаревшей сестры поразил ее больше, чем она предполагала. Заметив, как дрогнули ее губы, Марк больно впился ей в запястье пальцами. Лиза смогла сделать сочувствующее лицо постороннего человека.
      - Возьми у матери дитя-то, - велел Устимов старшему. И начал, с трудом подбирая слова, рубя фразы: - Агафья Петровна, муж ваш, Степан Федоров... Оказал нам большое содействие при ликвидации банды. Он погиб при исполнении задания... Мы сожалеем...
      Агаша хрипло вскрикнула, пошатнулась, но не упала. И не заплакала. Пронзительными синими глазами обвела всех троих.
      - Мы сожалеем, - прошелестела Лиза едва слышно вслед за Устимовым.
      Марк скорбно кивнул.
      - Дома вам помогут наши красноармейцы, и прибраться, и с похоронами, сказал Устимов. - Вы уж простите нас, мы вынуждены были вас держать с заложниками, чтобы не выдать нашего агента. К сожалению, все так вот...
      Он окончательно сбился, махнул рукой, закашлялся, пытаясь скрыть слезы: уж больно жалкой была эта баба, взгляд ее душу рвал.
      Больше всего Агаше хотелось остаться одной, сесть на лавку и нареветься. Но надо было позаботиться о детях: перемыть их, накормить, застирать белье и найти чистую одежду для мертвого мужа. Красноармейцы добросовестно помогали ей, но Агашу злило само присутствие этих громогласных, вонючих парней в доме убитого ими человека.
      Наконец она осталась одна. За окнами смеркалось. Дети спали, даже меньшой, маявшийся эти дни животом, и тот унялся. Агаша наконец-то опустилась на лавку у окна, тупо посмотрела на лежащего мужа, такого чинного и спокойного, каким он никогда не был при жизни. Мысли текли как-то сами по себе, словно в полусне, мелькали обрывками. Вот в этом доме недели еще не прошло как топталась у печки острая на язык, но незлая свекровь. Степан был жив, прятался где-то в лесах, часто наведывался по ночам. Когда она видела его в последний раз, он был сильно поддатый, веселый, все играл, заваливая ее в траву, смеялся. Она вспомнила, как отбивалась от него, полушутя-полусерьезно, вспомнила вкус его поцелуев. Кто же знал, что в последний раз все было? А вот заплакать Агаша не могла- слезы словно смерзлись внутри, ледяной глыбой навалились на сердце, тянули и разрывали голову противной, ноющей болью.
      В дверь робко постучали, и, не дожидаясь ответа, в дом вошла Лизка. Потопталась неуверенно на пороге. Потом, не крестя лба, прошла к сестре. Вид у нее был как у побитой собаки, даже глаз не поднимала. "Чувствует, что виновата, - подумала Агаша. - Могла бы хоть детей вывести из этого овина!"
      И, разглядывая сестру, невольно вспомнила, какой видела ее последний раз, в 1915 году. Юная, несмотря ни на что - свежая, с толстой каштановой косой, Лизка мало походила на себя нынешнюю, исхудавшую, коротко стриженную, в штанах. Мужик мужиком. И пахло-то от нее как от холостого, неустроенного мужика: потом, махоркой и самогоном. Старшая сестра молчала, все пытаясь понять, как та добрая, нескладная девушка, набожная и тихая, превратилась в чекиста, расстреливавшего баб, повинных только в том, что не бросили своих мужиков? Лиза села рядом, нерешительно положила маленькую, холодную и потную ладошку на темную, со вздутыми венами руку сестры. Помолчав, сказала хрипло, словно отвечая на незаданный вопрос:
      - Прости, я не могла иначе, Агаша...
      От этого прокуренного, хриплого голоса, от Лизкиной уверенности в своей правоте Агашу передернуло, она стряхнула ладонь сестры, как змею с руки, зашипела, чтобы не перебудить детей:
      - Прости? Ах ты, паскуда, палач, убийца окаянная! Вон с глаз моих!
      Раньше бы Лиза расплакалась, стала бы умолять сестру, оправдываться. Но теперь она только побелела, вскочила, и свистящим шепотом ответила:
      - Хорошо, я уйду! Но сначала послушай! Лучше тебе отсюда уехать и выправить документы на девичью фамилию на весь твой кагал. Я могу тебе помочь. Надумаешь, приходи. Я посодействую, да уезжай в какой-нибудь город, там тебе легче будет.
      И, поджав губы, резко повернулась и вышла из дома. Задыхаясь, Агаша прижала руки к груди: сердце защемило. Бросилась из избы и, повалившись на огороде лицом в грядку, разрыдалась.
      27 июля 1921 года
      - Опять опаздываешь, Штоклянд, - добродушно проворчал Клява, покосившись на вошедшего в штаб Марка. - И Лизавету портишь. Расписались, что ли?
      Марк утвердительно кивнул. Клява протянул ему широкую, мозолистую руку, крепко пожал и произнес, пряча в льняных усах улыбку:
      - Ну, поздравляю. И тебя, Лиза. Как теперь тебя везде писать? Громовой или Штоклянд?
      - По мужу, - ответила она. И не смогла скрыть радостной, счастливой улыбки. Опустила ресницы и, смутившись окончательно, покраснела.
      - Это что за старорежимные штучки? - рассмеялся Серега Свободин. Только замуж вышла, а уже и голову склонять, и глазки опускать научилась. Смотри, переродишься из идейного коммуниста и борца за мировую революцию в мещанку. Ты, Марк, ей этого не позволяй. Хотя что тебе доверять? Есть у тебя эта буржуазная отрыжка...
      - Так и быть, товарищ комэск, постараюсь, - смеясь, отмахнулся Марк.
      - Ладно, - сказал Устимов. - Хватит трепаться. Давайте о деле.
      Лиза бросила на него благодарный взгляд и первая опустилась на стул. Товарищ Клява одернул гимнастерку и, обведя всех присутствующих взглядом, произнес:
      - Прежде всего, товарищи, я поздравляю вас с блестящим проведением операции. Молодцы. Я уже написал рапорт. Сегодня к вечеру решим, куда вас дальше направить. Начбоеучастка все скажет. Точно знаю, что Лисицына мы выведем из состава.
      - Эт ладно, - облегченно вздохнул Свободин и добавил, брезгливо поморщившись: - Интеллигенция....
      - Мое дело - ознакомить вас с новостями. Газеты читали?
      Устимов вздохнул, Лиза виновато потупилась, Марк с недоуменным видом пожал плечами и покосился на жену: "Не до того было!"
      - 19 июля было заседание комиссии по борьбе с бандитизмом при РВСР, постановление телеграфировали по прямому проводу и в газетах тоже - 20 июля. О приказе № 171.
      Клява порылся в кармане галифе, достал оттуда мятый листок и, слегка растягивая слова, начал читать:
      - "Приказ № 171, устанавливавший суровые меры расправы над мятежниками, был вызван исключительными условиями и преступно-предательской деятельностью анархо-эсеро-бандитских элементов, сосредоточивших в пределах Тамбовской губернии свои главные силы.
      Приказ имел целью прежде всего показать большинству крестьянства всю серьезность обстановки, создаваемой указанными элементами, и решимость советской власти беспощадно карать такого рода элементы, подрывающие обороноспособность Республики и вконец расшатывающие ее хозяйственную жизнь. Вместе с тем советская власть имела своей целью приостановить те зверские истязания, которые учинялись бандитами над беззащитными нередко рабочими и крестьянами, верными советской власти. Ныне, когда бандитские шайки, после того как они оказались изолированными от населения, оказались разбиты и фактически ликвидированы, представляется возможным отменить приказ, вызванный исключительными обстоятельствами". Подпись: "Товарищ Троцкий".
      - Та-ак, - пробормотала Лиза и потянулась за кисетом.
      Марк напряженно покосился на нее и сердито спросил Кляву:
      - Неплохо.... Нам-то почему не сообщили?
      - Вашей вины здесь нет, как вам туда было сообщить? Ни телеграфа, ни почты, ни телефона, - спокойно отозвался Клява. И достал из кармана вторую бумажку.- Есть еще секретный циркуляр от 20 июля. Прошу обратить внимание. Это важно. "По распоряжению предуполиткомиссии ревкомам категорически приказывается не арестовывать детей, беременных женщин, женщин с малолетними детьми в качестве заложников за бандитов. За неисполнение настоящего распоряжения председатели ревкомов будут привлекаться к строгой ответственности. Немедленно распространить распоряжение по всей волости (сельревкомам)".
      Лиза, услышав слова "женщин с малолетними детьми", вздрогнула и побледнела, потом на щеках у нее появились неровные пятна. Марк испугался, что она сейчас наделает глупостей, и наступил ей под столом на ногу. Она посмотрела на него, затянулась несколько раз и изобразила на лице внимание. Опустила голову, чтобы не так бросался в глаза пятнистый румянец, и только рука у нее слегка подрагивала. Марк настороженно покосился на соседей. Устимов сосредоточенно глядел на читающего Кляву и шевелил губами запоминал: писал и читал он с трудом, но память имел отменную. Серега Свободин не мог видеть Лизы - широкие плечи Марка почти загораживали ее. Чувствуя, как сразу становится легче дышать, Марк полез за кисетом и тайком слегка погладил тыльной стороной ладони ногу Лизы. Она украдкой поглядела на него и едва-едва кивнула: благодарно и заверяюще....
      28 июля 1921 года
      Лизку и ее мордатого чекиста Агаша увидела издали. Они шли по перрону обнявшись, так, словно рядом с ними никого не было. Он ей что-то говорил, наставляя. Лизка - посвежевшая за день передышки в Кирсанове, сияющая, счастливая - кивала. Наконец он отдал ей какие-то бумаги, показал на Агашу, легонько шлепнул по заду, сам отошел в сторону, закурил, лениво выпуская дым. Лизка направилась к сестре. По мере приближения счастливое выражение сползало с ее лица, оно становилось озабоченным, мрачным, вернее, замкнутым.
      - Ну вот и я, - пытаясь держаться как можно более непринужденно, сказала она, приблизившись к сидевшей на узлах сестре.
      Та хотела поздороваться, но двое меньших, увидев перед собой кожанку и новехонькие сверкающие сапоги, заплакали. К ним тут же присоединился сидевший на руках младенец. Старший дал коротко затрещины брату и сестре и взял у матери малыша. Отошел в сторону, тетешкая его, а сам исподлобья поглядывал на тетку.
      - Вот документы. А это паек, - произнесла Лиза торопливо. - Хлеб, сахар.
      Агаша хотела было отказаться от продуктов, но оглянулась на детей и взяла. Расстегнув кофточку, спрятала бумаги на груди.
      Лиза нерешительно сунула руку в карман, достала клочок бумажки.
      - Это мой адрес. Напиши, где ты устроишься и как. Моя фамилия теперь Штоклянд.
      Сестра затравленно посмотрела на нее и взяла бумажку.
      Облизнув пересохшие губы, Лиза торопливо пробормотала:
      - Агаша,... пожалуйста, пойми меня.... Я не могла иначе, я сорвала бы всю операцию, понимаешь? Выпусти мы тебя, в банде бы об этом узнали, заподозрили Степана....
      Агаша молчала. Свистнул вдалеке паровоз, Лиза вздрогнула, заговорила еще быстрее:
      - Это мой... Агаша, пожалуйста...... Мне не в чем просить прощения, я не могла иначе... Но - не суди...
      Агаша тяжело вздохнула и заставила себя улыбнуться.
      - Беги, на поезд опоздаешь. - И добавила, помолчав: - Бог тебе судья, Лизавета.
      Орден Света
      Люди никогда не бывают ни безмерно хороши, ни безмерно плохи.
      Ф.Ларошфуко
      Елизавета Петровна в сердцах захлопнула тетрадку. С утра она пыталась найти ту ниточку, потянув за которую можно было бы разговорить упрямого подследственного. Перечитала все материалы два раза. Но за ровными строчками знакомых, полузнакомых и совсем уже непонятных слов и таинственных значков и сокращений смысл написанного ускользал от нее. Дневник арестованного был не более ясен, чем содержимое тетрадки, обозначенной в протоколе обыска как "рукопись философского содержания". "Отвыкла уже от специфики их работы, расстроенно подумала она. - Раньше бы уже нашла зацепку, а сейчас никак не разберу, что он вообще говорит!"
      Невольно вернулась мыслями ко вчерашнему дню. После планерки в отделении ее начальник, Марк Исаевич Штоклянд, подошел к ней и, дружески взяв за локоть, сказал:
      - Лиза, поможем товарищам из СО!* У них там студент-анархист заупрямился, отказался давать показания. Звягин ему и дай по морде, дурашка. В общем, подследственный теперь требует замены следователя.
      - Я-то тут при чем? - больше для приличия запротестовала она. - Их отдел, я давно там не работаю! - А сама обрадовалась. Коллеги считали Елизавету Петровну мастером ведения допросов, и она искренне гордилась этой репутацией.
      - Поучишь молодого сотрудника - пусть эти щенки знают, на что способны старые чекисты! Ты ведь хорошо знаешь специфику работы Секретного. Что, расколешь этого анархо-мистика за день?
      Следователь нервно повела плечами, открыла жестяной портсигар с выдавленной на крышке звездой и, взяв папиросу, с силой ввинтила ее в мундштук. Энергично щелкнула зажигалкой, прикурила и затянулась - жадно, будто последний раз в жизни. "Знает, сволочь, на что поймать. Как же я его доверия не оправдаю? - подумала она. - Главное, чтобы я загорелась... Да и не только в репутации дело". Задумчиво поиграла зажигалкой - уже начавшей зеленеть винтовочной гильзой, на которой была выбита надпись: "Лизе от Марка.1921". "Новый революционный союз" Марка Исаевича и Елизаветы Громовой распался несколько лет назад, но они по-прежнему работали вместе. Впрочем, себе Елизавета Петровна никогда не врала: она делала все, чтобы Марк Исаевич ценил ее хотя бы как соратника и верного помощника. Именно поэтому держалась с ним подчеркнуто официально, не допуская и малейшего напоминания о прошлом и без остатка отдаваясь каждому новому следственному делу.
      - Я должна расколоть этого доморощенного философа сегодня же, повторила Елизавета Петровна вслух. Загасила окурок и приступила к изучению лежавших перед ней фотографий.
      Бегло просмотрела всю стопку. Одно лицо на групповом снимке показалось будто бы знакомым. Наверняка этот человек сидел на Лубянке раньше. Елизавета Петровна еще раз внимательно вгляделась в некрасивое, немолодое лицо с умными глазами, но вспомнить не могла. Не ее подследственный- это точно. Отложила в сторону - время есть, зайдет в архив, уточнит. Остальные фотографии ничего ей не говорили. Проводивший обыск сотрудник сгреб их, руководствуясь классовым чутьем. Снимки изобличали дворянское происхождение арестованного, но не более. Будь на месте того оперативника Елизавета Петровна, она интересовалась бы в первую очередь самыми свежими карточками, на которых изображены не вызывающие подозрения советские студенты. Именно среди них можно было найти и других членов анархо-мистической группы "Орден Света", в причастности к которой обвинялся ее подследственный.
      "Настоять на повторном обыске? - подумала Елизавета Петровна. - Или попытаться зацепиться за то, что есть?"
      Следователь тряхнула коротко стриженными волосами, зачесала их назад пятерней и начала раскладывать фотографии на столе веером, как гадалка карты. Отобрала три наиболее старые и еще одну, видимо, самую недавнюю. Первая была кабинетным портретом утонченной, томной дамы в роскошном бальном платье. На снимке она казалась глубоко несчастной, но Елизавета Петровна знала, что это не так. На оборотной стороне паспарту значилось: "1915/V.14", а ниже неуверенной детской рукой было старательно выведено: "Любимая мамочка". И в стопке были другие фотографии, запечатлевшие ту же даму с ухоженным мальчиком и дородным, благополучным мужем. На одной из них они позировали перед камерой, все трое, обнявшись. Семилетний хорошенький ребеночек был одет в аккуратную форму солдатского образца. Снимок сделали в декабре шестнадцатого года. Шла война. Форма была в моде. Мальчик гордо выпячивал грудь перед фотокамерой и, наверное, казался себе настоящим солдатом. Елизавета Петровна невольно нежно улыбнулась, разглядывая его. Потом отложила фотографию в общую стопку и взяла последнюю, сделанную совсем недавно. Внимательно вгляделась в узкое, породистое лицо с тонким носом и капризными губами. С возрастом мальчик стал разительно походить на мать. Но если барынька Елизавете Петровне сразу не понравилась, то к своему подследственному никакой неприязни она не ощущала. Скорее, наоборот. Ей откровенно нравилось, как весело и дружелюбно он смотрел на мир. Глядя на его безукоризненный пробор в светлых волосах и аккуратную, хотя и откровенно небогатую одежду, Елизавета Петровна вдруг представила себе, как он каждый вечер наглаживает утюгом свои единственные брюки. Как тщательно выбирает галстук к толстовке и подолгу простаивает у зеркала, готовясь выйти из дома. В его жестах обязательно должна сквозить артистическая небрежность, и он непременно очень нравится девушкам. А вот парни его могли и недолюбливать.
      "Наверное, он избалован чужим вниманием и ему очень тяжело здесь, среди одинаковых стен и дверей", - решила для себя Елизавета Петровна и вдруг почувствовала, что этот допрос точно даст результаты. Теперь ей уже не казались такими безнадежно непонятными записанные в тетрадке легенды и размышления. И даже красивые слова "мирны", "зоны", "арлеги" уже не пугали ее. "Чем они там занимались? Считали себя рыцарями-тамплиерами, боролись с незримым врагом по имени Иальдабаоф, по следам которого ползли какие-то лярвы? Как дети, верили в придуманный ими мир, вместо того... Стоп! оборвала себя Елизавета Петровна. - Главное, не потерять это..." Что такое "это", она не могла объяснить, просто если перед допросами не появлялось такого смутного чувства, они проходили трудно. А вот сейчас она чувствовала своего подследственного, еще ни разу не увидев его самого, и знала только, что теперь нельзя думать правильно, как надлежит ей, коммунисту и чекисту. Иначе допроса не получится.
      На столе рявкнул телефон. Елизавета Петровна вздрогнула и сорвала трубку:
      - Громова!
      - Елизавета Петровна, вы уже ознакомились с делом? - приветливо осведомились на том конце провода. Говоривший слегка грассировал на звуке "р", это придавало его низкому голосу бархатистость, даже вкрадчивость.
      - Да, Марк Исаевич, - невольно выпрямившись и подобравшись, отрапортовала Елизавета Петровна.
      - Зайдите ко мне, обсудим. - И он повесил трубку.
      Елизавета Петровна сгребла в папку фотографии, ту, на которой был изображен некрасивый мужчина, сунула в нагрудный карман гимнастерки. Положила папку в сейф, заперла его на ключ и торопливо вышла из кабинета.
      * * *
      С утра Марк Исаевич всегда просматривал донесения информаторов. Обычно это дело не занимало у него много времени, и, чиркнув карандашом в углу резолюцию, он откладывал бумагу в сторону. Но сегодня в довольно пухлой пачке оказался донос, который сбил его с привычного ритма. Рапорт одного из сотрудников ОГПУ, который регулярно сообщал начальству о настроениях подчиненных.
      "Начальнику 9-го отделения ЭКУ
      т. Штоклянду
      Рапорт
      Считаю своим долгом сигнализировать вам об опасных уклонах во взглядах вашего сотрудника Громовой (настоящее фамилие - Ешкова) Елизаветы Петровны.
      Несмотря на то мы все знаем ее как ответственного работника, беспощадного к противникам советской власти и линии ЦК ВКП(б), после идеологически ошибочной антипартийной дискуссии, навязанной в 1929 году сотрудникам ОГПУ т. Трилиссером*, бывшим зав. ИНО** ОГПУ, т. Громова все чаще высказывает в личных беседах взгляды, которые следует трактовать как правоуклонистские. Считаю своим долгом своевременно сообщить вам о тенденции преступного благодушия, мягкотелости и утраты революционной бдительности т. Громовой.
      Телеграфист.
      23 июня 1930 г."
      "Провести разъяснительную работу", - написал Марк в углу и отложил лист, но ход мыслей его нарушился. "Опять о ней, - поморщился он. - Дура! А может, разъяснительной работы не хватит? Не в первый раз о ней сигнализируют. Ладно, разберемся".
      В дверь постучали. Марк буркнул, не отрываясь от чтения:
      - Войдите!
      Пришедший следователь СО Иван Звягин, молодой коренастый парень с простым, круглым лицом, тихо поздоровался и остановился напротив стола, терпеливо ожидая, когда на него обратят внимание. Начальник отделения с многозначительным видом что-то читал. Наконец на мгновение оторвался от бумаги, приветливо улыбнувшись. Иван тем не менее невольно потупился под его взглядом - про суровый нрав Штоклянда он был наслышан.
      - Сядьте, товарищ Звягин, обождите.
      Тот покорно опустился на стул. Марк Исаевич продолжал читать. Одна бровь у него всегда была чуть приподнята, что придавало его холеному, умному лицу иронично-понимающее выражение. Иногда Штоклянд наклонялся ниже, тогда Звягин видел только ровный пробор в набриолиненных волосах. Бумага, видимо, была важная, не зря же он ее изучал так внимательно.
      На самом деле Марк уже закончил чтение, но исподтишка наблюдал за Звягиным. Удивительно много можно узнать о человеке, когда тот не подозревает, что за ним следят. Парень сначала заметно нервничал. Но постепенно освоился и даже не без интереса стал осматривать обстановку кабинета. "Вот обустроился! - было написано у него на лице. - Я бы тоже от такого кабинета не отказался. И мебель буржуйская, и дорожка на паркете, и фикус в кадке!" Особенно нравился Звягину стол - огромный, красного дерева, с точеными перильцами вокруг. На его зеленом сукне чинно и многозначительно выстроились четыре телефона, чернильный прибор из белого мрамора, украшенный женской фигуркой в как бы мокрых, прилипающих к телу одеждах, бронзовая пепельница в виде морды черта и трещащий вентилятор. За этим столом и без того солидная, полнеющая, но еще ладная фигура хозяина в добротном френче с орденом Красного Знамени и знаком "почетный чекист" смотрелась еще внушительнее.
      "Тоже мне чекист! Сопляк, пороху не нюхал, привык работать в кабинетиках. Все, что думает, на морде написано! А ведь мне его хвалили дельный". Марк наконец поставил резолюцию и поднял глаза на терпеливо ждавшего парня, снял трубку телефона.
      - Елизавета Петровна, вы уже ознакомились с делом? Зайдите ко мне, обсудим. - Перевел взгляд на Звягина, сказал серьезно:- С товарищами Юргенсом и Кирре мы договорились. Вы отнеситесь к этому без обиды. Все мы учимся - на своих ошибках, на опыте старших. Громова долго проработала в вашем отделении, опыт имеет огромный и, между прочим, ни разу не использовала незаконные методы. Понаблюдайте за ней, разберите все завтра до мелочей, проработайте следующий допрос. Побеседуйте не торопясь, она многому может научить.
      - Побеседуешь с ней. Она меня сегодня утром поймала в коридоре. Напустилась, как ведьма. Стыдила. Товарища Дзержинского поминала. Он, мол, говорил, что тот, у кого сердце очерствело, кто не может чутко и вежливо относиться к арестованным, тому не место в ОГПУ. Рассказывала, что чекиста, ударившего подследственного бандита, Феликс Эдмундович прогнал из ВЧК. Это правда?
      - Правда. - голос у Марка Исаевича был ровный и серьезный, но иронично поднятая бровь не вязалась с интонацией сказанного. Впрочем, испугавшемуся Звягину было не до тонкостей. - А с чего этот мистик взялся писать на вас жалобы?
      - Ударил я его, не стерпел, - совсем уж по-крестьянски просто заявил Звягин. - Губу разбил.
      - Губу разбил - это плохо, - протянул Марк Исаевич.
      Звягин вопросительно поднял на него глаза.
      - И что теперь? - тоскливо спросил он.
      - Плохо твое дело. Лизавета Петровна настоит, будет комиссия. Как ни вертись, придется тебе писать объяснительную.
      И, вспомнив о чем-то срочном, стал озабоченно искать на столе какую-то бумагу. До Ивана дошел истинный смысл сказанного. "А ведь он смеется! Сам-то даже не скрывает, что манера ведения допроса у него жесткая, даже грубая. Интересно, правду говорят, что он избивает подследственных резиновой палкой? Или есть иные способы бить, не оставляя следов? А ведь ничего мне не будет! Времена изменились, только говорить об этом не принято", - подумал он. Осмелев, спросил:
      - А правда, она и на вас рапорты писала?
      - Конечно, - все так же серьезно произнес Марк Исаевич. - Она принципиальная, закон ставит выше начальства.
      - И объяснительные приходилось писать?
      - Если находили доказательства - приходилось, - с выражением предельной честности произнес Марк Исаевич и подумал: "Сообразительный парень, далеко пойдет".
      В дверь тихо постучали.
      - Входите, Елизавета Петровна.
      Она вошла - по-военному прямая, подтянутая, строгая. От Марка Исаевича не укрылось, что Звягин невольно покосился в ее сторону не без интереса. "А ведь она мужикам еще нравится, - неожиданно подумал Штоклянд. - Еще могла бы замуж выйти. Чего ждет? Не молоденькая ведь, за тридцать. Ладно, что-то ты сегодня, Маркеле, ворон ловишь". Марк Исаевич кивнул ей на стул. Она села, одернула юбку, натянула ее на круглые колени красивых, стройных ног.
      - Ну и что? - осведомился хозяин кабинета.
      - После допроса будет яснее, - сухо сказала Елизавета Петровна, явно не желая обсуждать эту тему. - Одного на фотографии я вроде знаю. Зайду в архив до допроса, проверю. По-моему, арестовывали его как анархиста в начале двадцатых.
      - Проверьте, - кивнул Марк Исаевич. Вспомнил, что Громова перед допросами всегда становилась задумчивая, чуть ли не мечтательная, и поспешил закончить разговор, чтобы не мешать ей. - Допрашивать-то когда будете?
      Она глянула на часы:
      - У них скоро обед. После обеда сразу. Стенографистку я заказала. А как быть с присутствием Звягина?
      - Как всегда, посидит за ширмой, первый раз, что ли? Ну ладно, готовьтесь к допросу. Желаю удачи. Надеюсь на ваш опыт и революционное чутье, - улыбнулся ей Марк Исаевич. - Сами-то пообедать не забудьте. А то я меры приму. Попрошу товарища Звягина отконвоировать вас в буфет.
      Она засмеялась:
      - Не беспокойтесь, не забуду.
      - Можете идти. После допроса - сразу ко мне, я задержусь допоздна, дела. Надо будет кое-что обсудить по информации Спасителя.
      Она кивнула и вышла.
      * * *
      Охранник при каждом шаге щелкал языком, предупреждая о приближении арестованного. "Господи, как прокаженного ведут!" - подумал Юрий. Звук шагов конвоира и шлепанье Юриных ботинок и без того отдавались по всей длине тюремного коридора, делая ненужным дополнительное предупреждение. Мимо тянулись две шеренги одинаковых, безличных дверей, столь же однообразная вереница лампочек под жестяными козырьками - а впереди ждали витки старинной лестницы с зарешеченным колодцем пролета и не менее одинаковые шеренги дверей, обитых клеенкой. Их, как и конвоиров, Юрий так и не научился различать, несмотря на ежедневные допросы. Здесь все было одинаковое, безразличное к людям.
      - Стой, налево.
      Юрий не сразу понял, что это другой кабинет. Те же казенные крашеные стены, лампочка под жестяным козырьком на мятом шнуре. Старая ширма, отделяющая вешалку от кабинета. Тот же стол и заляпанный чернилами письменный прибор, как на почте. Та же отвратительная, обитая жестью табуретка. Те же портреты Сталина и Дзержинского на стене и зарешеченное окно. Только вместо шкафа - сейф. И следователь другой - все-таки сменили. При всем желании перепутать его с румяным крепышом Звягиным было невозможно. Новый был худой, бледный, подтянутый, словно перечеркнутый портупеей. Юрию показалось, что он уже где-то видел это аскетичное лицо с длинным носом, огромными, отрешенными от мира глазами и маленьким, женственным ртом. "На Торквемаду похож! И Великому инквизитору бы пошла эта гимнастерочка со значком", - сообразил наконец Юра. Следователь оторвался от бумаг и сдержанно улыбнулся навстречу юноше, протянул насмешливо:
      - Здравствуйте... рыцарь.
      Его голос был хриплый, прокуренный, но тем не менее - женский. Юрий заметался взглядом по фигуре следователя. Это и в самом деле была женщина. Теперь, когда она выпрямилась, под гимнастеркой стала заметна маленькая, девичья грудь, да и руки были тонкопалые, слишком хрупкие. Юрий невольно засмущался своей мятой, висящей мешком толстовки, сваливающихся брюк и сальных волос.
      - Писали требование о замене следователя? Теперь я вами буду заниматься. Громова Елизавета Петровна. Да вы садитесь, в ногах правды нет.
      Говорила она как-то по-домашнему, по-бабьи, в говоре ее настойчиво пробивалось волжское "о". Да и улыбка у нее была естественная, приятная. Когда она улыбалась, как-то сразу исчезало это сходство с Великим инквизитором, и даже суровая обстановка кабинета не так действовала на нервы. И вообще, она была слишком живой и индивидуальной для этих безликих мест. "Встреться мы с ней при иных обстоятельствах - она бы мне наверняка понравилась, есть в ней что-то располагающее, - подумал Юра.- Однако как же с ней держаться? Дернул же меня нечистый потребовать замены Звягина!" А она не спешила прервать паузу. И явно изучала вошедшего с чисто женским интересом. "Да, барский лоск пообтерся, исхудал, бедолага. Бородка вон отросла - и очень ему идет. В лице сразу что-то мужественное, сильное появилось".
      - Давайте знакомиться. Вы у нас - Юрий Владимирович Семенов, 1909 года рождения, русский, из дворян, беспартийный, студент МВТУ им.Баумана, скоро будете инженер. А обвиняетесь в принадлежности к анархо-мистической группе рыцарей-тамплиеров, называемой "Орден Света", в котором вы занимали место рыцаря первой ступени, и антисоветской агитации. Так?
      - Не совсем. Я отрицаю, что есть какая-либо группа, и рыцарем я в ней не могу состоять.
      - Так и запишем, - подчеркнуто лениво отозвалась она, подперла щеку кулачком, но не пошевелилась даже, чтобы записать его ответ.
      - Вы почему протокол не ведете? - зло спросил он, про себя радуясь ее оплошности.
      - Дак стенографистка. - она опять улыбнулась едва заметно, но даже недоброжелательный Юрин взгляд не уловил в этой улыбке и тени победного злорадства.
      Он оглянулся. В углу у входа, возле ширмы, стоят маленький столик, за которым робко примостилось юное, бесцветное и безликое, как все вокруг, создание в коричневом платье с белым воротничком. Юра не заметил ее при входе.
      - Убедились? Все по правилам, - отозвалась следователь и добавила: - А ведь организация-то есть. Следствие располагает данными о регулярно проводившихся сборищах, к тому же в вашем дневнике есть подробное описание посвящения в рыцари. Кстати, кто такой этот рыцарь Даниэль?
      - Его нет, - сухо отозвался Юрий. Мысль о том, что чужие и безразличные к нему люди роются в сокровенных тайнах его души, уже возмущала не так сильно, как сразу после ареста. По крайней мере, ему хватало сил сохранять видимое равнодушие.
      - Как это - нет? - удивилась она.
      - Это мои фантазии. Рассказ.
      - Неправда. Вы свои рассказы и стихи записывали в отдельных тетрадках. Которые тоже изъяты при обыске. А тут - дневник.
      - Это фантазии, - сухо повторил Юрий.
      - И две рукописи философского содержания - тоже? - спросила Елизавета Петровна.
      - Тоже. Это я придумал, - и усмехнулся вызывающе. - Нравится?
      Сорвалась глупая фраза с языка, и Юра тут же застеснялся своего неуместного вопроса. Но Елизавета Петровна очень охотно отозвалась:
      - Не знаю. Я ничего в них не поняла.
      - Тогда как вы можете меня осуждать на их основании?
      - А я разве осуждаю? Я вообще не имею права вас осуждать. Следствие должно собрать доказательства вины, а уж осуждать вас Судебная коллегия будет. Я только подозреваю, что в рукописях скрыта антисоветская агитация.
      - И призыв к свержению советской власти! - не удержавшись, съехидничал Юрий.
      - Не пиши! - оказывается, следователь следила за стенографисткой и, довольно жестко прикрикнув на девушку, обернулась к Юрию. - Поосторожней. Вашу усмешку в протокол не запишешь, а по форме это признание.
      Юрий закусил губу. Надо же так попасться!
      Она продолжила:
      - Значит, вы утверждаете, что рукописи философского содержания есть плод ваших размышлений?
      - Да.
      - Тогда давайте о них и побеседуем.
      - Беседовать я привык за чаем, с друзьями. А с вами мне беседовать не о чем! - резко заявил он. Со Звягиным ему удавалось таким образом продержаться все допросы.
      Она поморщилась, поджала обиженно губы и произнесла подчеркнуто сухо:
      - Ну и не беседуйте, мне-то что! А на меня не кричите. Вам такое обращение не нравится? Я тоже человек и подобного тоже не люблю. - Громова достала портсигар, зажигалку. Ввинтила сильными пальцами папиросу в мундштук и закурила. В маленьком прогретом кабинете сразу ядовито запахло дешевым табаком.
      Некурящий Юрий не выдержал:
      - Что за хамская манера! Здесь и так дышать нечем!
      - Извините, - искренне смутилась она, хотела было затушить папиросу, но передумала, подошла к окну, открыла форточку.
      "И на том спасибо!" - подумал юноша. Елизавета Петровна тем временем затянулась и проворчала, совсем не страшно, как ворчат добродушные тетки:
      - Ведь как у вас это барское в кровь въелось. Только ножкой не топнули да вон не послали. А ведь я все-таки женщина, да и постарше вас буду! Ры-царь!
      Она презрительно скривила губы - в углу рта у нее снова обозначилась резкая морщинка - и затянулась. Папиросу следователь держала в трех пальцах, как тертый жизнью мужик. Она ничуть не позировала, но Юра вдруг подумал, что его противница - несчастная и усталая женщина, причем скрывает это от всех. Ему стало неловко - действительно нахамил человеку.
      - Извините...
      - Ладно, - кивнула Елизавета Петровна, докурила, загасила папиросу о подоконник и метко швырнула окурок в пепельницу на столе. - Чудной вы все-таки, гражданин Семенов.
      - Что же вас так удивляет?
      - Бесполезность, - произнесла Елизавета Петровна, глядя ему в глаза.
      - Бесполезность? - Юрия это задело до глубины души. - По-вашему, только тот полезен, кто землю копает? А те, кто создает культурные ценности, при социализме не нужны?
      - Культурные ценности? - насмешливо протянула она, взяла его тетрадь, помахала ею в воздухе. - Эту коровью жвачку вы называете культурными ценностями? Культура должна быть понятна всем. А тут читаешь-читаешь - и ничего не понятно.
      - Ну, если вы не поняли, это не значит, что здесь бесполезное что-то написано, - запальчиво возразил Юрий. - Это философское сочинение, а философия - наставница жизни.
      - Значит, вы думаете, что люди должны жить по этой вашей... философии? - с легкой, но очень обидной иронией заметила она.
      - Марксизм - тоже философия, - не уступал Юрий. - Вы же по ней живете.
      - Так то марксизм. У Маркса все ясно, между прочим. Это вам не зоны с арлегами.
      - По-вашему, "пролетариат" и "буржуазия" с "эксплуатацией" - проще? Да ваши агитаторы их выговорить подчас не могут.
      - Тем не менее учение Маркса можно объяснить даже самому темному крестьянину.
      - Я тоже могу вам зоны с арлегами объяснить.
      - Ну и объясните! - заявила следователь и опять закурила. В ее голосе послышалось настоящее любопытство. Добавила с мягкой улыбкой: - Я понятливая. Только по-человечески, а то ваш брат интеллигент каждый по-своему чирикает, я одного приучусь понимать, а другой иначе говорит...
      - На следствии, что ли, с интеллигентами разговаривали? - нахохлился Юрий.
      - Бывало и так. А вообще - я в свободное время самообразованием занимаюсь. - и добавила доверительно: - Я ученым сильно завидую.
      Юрий вздохнул, впрочем, не без ехидства.
      - А что на рабфак не пошли?
      - Так работа же. - она пропустила мимо ушей его издевку.
      - Что вас только привело на эту собачью работу?
      - Долг, - просто сказала она.
      Юра отметил, что с определением "собачья работа" она спорить не стала. "Согласна ведь!" - подумал он.
      Хотел было продолжить в том же духе, но следователь докурила и произнесла спокойно:
      - Давайте вернемся к делу. Вы ведь собирались мне разъяснить вашу философию. Начнем с того, что я поняла. Вот вы делите весь род людской на три части. Гилики - это мещане, для которых на первом месте брюхо, богатство, власть. Это ясно. Потом повыше идут люди - это психики. Так вы их зовете, да? И наконец - лучшие, пневматики, белая кость. Так?
      - Не совсем. Нет белой и черной кости. Нет плохих и хороших. Есть знающие и незнающие. Пневматики - это знающие. Люди духа, люди идеи. А просвещению доступны и гилики, и психики. Только знание идет к ним по-разному. Психикам оно доступнее. Они живут чувствами и отношением к людям. Их мышление не привязано к земле, они думают не только о своем благе. Гилика труднее оторвать от земного и заставить подумать о непрактичном разуме. Вы понимаете?
      Она кивнула - совсем как старательная школьница, но Юра успел уловить совсем детский страх в ее глазах. Видимо, не все было так уж ясно, но она боялась, что он перестанет объяснять.
      - Ну как вам объяснить? Ну вот я - психик, а Звягин - гилик.
      - А я? - заметно повеселела она.
      - Думаю, психик... - ответ звучал не совсем уверенно. - Я вас плохо знаю, но...
      - А Махно? - боясь упустить ставшую было понятной мысль, спросила она.
      - Гилик, - убежденно сказал он. - Борьба за власть - цель его жизни. Цель гилика.
      - А Троцкий?
      - Тоже.
      - А товарищ Ленин? - спросила она не без любопытства.
      - Не сочтете это контрреволюцией? Тоже.
      - Но ведь он думал не о себе, а о народе! - произнесла она, с сомнением качая головой.
      - Такого рода альтруизм...
      - ?
      - Ну, забота о других, не только о себе, присущ и гиликам. Но - он собрал партию, он поставил цель, и он привел своих сторонников к этой цели. Пневматик не будет вести за собой. Он будет ждать, когда ищущие знания придут к нему. Он никогда не встанет во главе толпы. Или масс - если вам так больше нравится. Что мне в марксизме не нравится - это то, что он философия толпы.
      - Разве это плохо - добиться свободы самим, в борьбе? - спросила следователь.
      - Так ведь знание не дается революцией, оно обретается. Это долгий процесс. А борьба, революция, это неверный путь. Насилие рождает насилие. Разрушение. Когда люди голодны - им не до возвышенного. И пневматики гибнут первыми - они не умеют переступать через кровь.
      - А... - разочарованно произнесла она. - Терпение, смирение - старая религиозная агитация. Сыты мы боженькой и поповскими уговорами по горло! Вам не понять, что значит обрести свободу в борьбе, это пережить надо!
      Юрий вспыхнул, перебил:
      - Обрести свободу ценой насилия! Во время этой борьбы гибли лучшие! Насилие опьяняет. Вы ведь даже не замечаете, как гибнете! Вот вы, Елизавета Петровна! Вы же не можете жить без крови! И еще - вы боитесь, а страх и счастье - несовместимы.
      - Да что вы понимаете!
      Она опять закурила - и замолчала. Только голубые глаза лихорадочно блестели. И Юре показалось, что она не так уж уверена в своей правоте.
      - Или вы потому уйти отсюда не хотите, что во время войны распробовали вкус крови? Потому что вы не знаете, как сможете жить иначе? Молчите?
      Она действительно не перебивала, только нервно затягивалась, выпуская дым вниз, в сторону.
      - Скажите, разве я не прав? Прав, вы и сами это чувствуете. Только в просвещении души путь к счастью и спасению людей. Пусть он будет медленный. Толпы противны Духу. А просвещение враждебно гиликам, рвущимся к власти. Потому что просвещенными людьми невозможно командовать.
      - Ну да, "государство напоминает атлантам" - так в ваших легендах о законах сказано? - печально засмеялась она. И продолжила резко и убежденно: - Если жить по-вашему, общество, государство - рухнет. Нельзя государству без насилия-то! Разве бы мы победили, без крови-то? Черта с два! Утопили бы нас белые в крови! Выбора не было и нет!!! Так вот!
      - Ведь сами с собой не согласны! - горячо воскликнул Юрий. - Я же вижу, вам тяжело здесь!
      - Какая разница? Да, мне часто трудно, - отмахнулась она. - Но долг есть долг, дело, которое свершается в стране, выше любой человеческой жизни.
      - Но ваш путь ведет в тупик! - горячо воскликнул Юрий. - Он строится на насилии и принуждении. Может, нельзя просветить каждого рабочего! Но и опустить всех до уровня рабочей скотины сложно! А большевикам нужны массы! Для вашего "великого перелома".
      - Для нашего "великого перелома" нужны люди! - горячо возразила Елизавета Петровна. - Грамотные, культурные люди. Новые, свободные от пережитков старого. А вы, вместо того чтобы идти с нами, идете против нас. И я скажу почему!
      - И ошибетесь! - крикнул Юрий. - Просто нам противно жить по команде! У вас инакомыслие наказуемо, а принцип ордена - давать мудрость в виде легенд, чтобы каждый мог трактовать их по-своему. У нас советов не дают, не то что команд!
      - Так орден все же есть? - доверительным тоном спросила Елизавета Петровна.
      Юрий задохнулся. Милая, искренняя следовательница легко и без труда поймала его. Он судорожно втянул воздух, закашлялся. Кровь отлила от головы, прошиб холодный пот. Кабинет качнулся и расплылся перед глазами.
      - Да что вы? - всполошилась она. Налила воды, подала напиться.
      Юрий сделал несколько глотков. Но как только он пришел в себя, она продолжила столь же твердо, как раньше:
      - Так орден все-таки есть?
      Он не успел сообразить, как лучше ответить. И подтвердил как сквозь сон:
      - Ну есть.
      - И то, что вы мне говорили, - это часть программы ордена? - она не дала ему опомниться.
      - Ну, в каком-то роде.
      - Вы же не будете отрицать, что ваши слова можно назвать критикой советской власти?
      - Идеологии, мы не ставили целью подрыв и свержение советской власти. Я...
      - Но вы вели агитацию с критикой советского строя в своем ордене. Да?
      - Ну, можно так сказать, но... - он никак не мог вывернуться, вопросы были просты, и отрицать что-либо после разговора с ней было невозможно.
      - Кто вовлек вас в организацию? - настойчиво продолжала она все тем же ровным, чуть ли не дружелюбным тоном.
      Лицедейка проклятая, ханжа! Фарисейка! Схватила за горло - и давит, давит. И еще интересуется, что это он задыхается!.. Юра замолчал, решив больше ничего не говорить.
      - Он?
      Елизавета Петровна протянула ему фотографию.
      - Солонович Алексей Александрович, преподаватель МВТУ? - сжимая карточку в своих тонких, костлявых пальцах с желтыми ногтями, мягко, но властно настаивала она.
      Юрий заметался. Чертова баба знала больше, чем он предполагал. А до этого только играла, как кошка с мышкой. Магистр!!! Она знала и о магистре! Нет, он не выдаст его! Но... Как? Времени на принятие решения не было, кровь стучала в висках, мысли путались.
      - Нет! - собрав всю волю, ответил Юра как можно тверже.
      - Тогда кто?
      Едва ворочая пересохшим языком, путая слова, Юра произнес:
      - Я познакомился с Ириной Владимировной Покровской. Она пианистка, но сейчас - безработная... В орден она точно не входит. Она привела меня на вечеринку, там был Даня... Даниил Яковлев, мой сосед по дому, студент МГУ... Вот он мне и рассказал об ордене, легендах. Привел на посвящение... Кто нас посвящал - я не знаю. Он был в маске. Легенды слышал от него и от Дани... Мне плохо!
      И он, действительно сильно побледнев, начал заваливаться набок, теряя сознание. Елизавета Петровна опять засуетилась, подала ему воды. Нажала на кнопку звонка и приказала вошедшему конвоиру:
      - Валерьянки. И нашатырю.
      Бережно поддержала Юру за плечи. Он мягко сполз на пол.
      - Подготовь пока протоколы, Юля, - сказала Елизавета Петровна стенографистке. - Ох, какие мы нервные!
      Поднесла Юрию под нос ватку с нашатырем и заботливо обтерла лицо мокрой тряпочкой, похлопала по щекам. Студент пришел в себя.
      - Ну, вы меня и напугали, - пробормотала Елизавета Петровна и попыталась улыбнуться.
      - Уберите от меня руки, - брезгливо отстранился Юрий.
      Елизавета Петровна вздрогнула, как от пощечины, и подчинилась. Юра сам встал, тяжело опустился на табурет. Лицо его дергалось и кривилось, он с трудом сдерживался. Елизавета Петровна нервно повела печами, достала из портсигара папиросу, хотела закурить, но оглянулась на подследственного.
      - Курите уж, фарисейка, - огрызнулся он, но голос его сорвался, и закончил он почти со всхлипом: - Давайте ваши протоколы и...
      Он заплакал. Елизавета Петровна отошла к окну и отвернулась. У нее нестерпимо заболела голова и на душе было так мерзко, словно и не было этого блестяще проведенного допроса и все ее старания пошли насмарку. Зверски захотелось напиться.
      "Отставить сантименты, - приказала она себе, прикуривая новую папиросу от предыдущей. - Что произошло? Ты его расколола. Законными способами. Он виноват? Да. Так из-за чего разводим психологию, товарищ Громова? Заканчивай дело и ступай домой. Ты просто устала".
      Юля дописала протокол, покосилась на Громову и сама подала его подследственному. Елизавета Петровна подошла к столу и нажала кнопку вызова конвоиров.
      * * *
      Вечерело. Проникающий из окон свет был еще не стал густо-медным, но уже не столь бесстыдно ярким. Марк Исаевич хрустнул пальцами, закурил и спросил устало:
      - И долго ты еще будешь молчать?
      Сидевший на жестяной табуретке еврей лет сорока поднял на следователя угольно-черные, скорбные глаза и спокойно произнес:
      - Я уже сказал вам правду. Она вам не понравилась. Тогда я дал вам свои объяснения - они вас тоже не устроили.
      Марк Исаевич было дернулся, чтобы вскочить, но вспомнил, что на его подследственного угрожающие жесты не производили не малейшего впечатления.
      - Симонович, то, что вы написали - бред сивой кобылы. Я этой ахинеи к делу не подошью. Дайте честные показания.
      - Те, что вы мне подсовываете, гражданин следователь? Так с точки зрения профессионального инженера это тоже ахинея, только очень правдоподобно составленная. А моя ахинея была неправдоподобной. Но она мне больше нравится. Я не понимаю, о чем мы спорим: ведь вам надо меня посадить. Так какая разница, по какому из двух поклепов я сяду?
      Марк Исаевич перекатил желваки на скулах и сказал со зловещим спокойствием:
      - Знал бы ты, Юдка, как хочется мне выбить мозги из твоей еврейской башки!
      - Жидовской, - улыбнулся подследственный. - Вы имеете право говорить "жидовской".
      Марк Исаевич задохнулся от ярости, а Симонович продолжил:
      - Ведь вы сами уже давно потеряли право называться евреем.
      - Я тебя убью! - выдохнул Марк Исаевич.
      - Мы уже давно выяснили, что я этого не боюсь. А вы - не имеете права меня убить здесь. Только опосредованно - через приговор и Соловки. Так что мы вернулись к исходной точке. Я не подпишу вашего сочинения, гражданин следователь. Делайте со мной что хотите.
      "Ничего. Я тебя Лизке передам. Завтра же, - подумал Марк Исаевич. - От этого ангела-хранителя ты не уйдешь..."
      Он потер виски и сказал:
      - Ну и черт с тобой. Ты у меня еще попляшешь. - Нажал на кнопку звонка.- Уведите.
      Аккуратно разложил папки, приготовил их к просмотру. В дверь постучали, и вошла Елизавета Петровна, уже с портфелем и в фуражке. Марк отметил про себя, что выглядит она измотанной и чем-то сильно расстроена. Сперва было решил, что Семенов не заговорил, и спросил обеспокоенно:
      - Расколола?
      - Да.
      Марк облегченно улыбнулся:
      - Молодец! Садись. Я устал и страшно хочу есть. Составь мне компанию.
      Громова сразу напряглась.
      - Марк Исаевич, я тоже устала и нездорова. Если можно, то поговорим о деле и я пойду домой.
      - Нельзя, - вздохнул Марк Исаевич. - Разговор долгий. Так что садись, лучше на диван.
      Он подошел к шкафу, достал оттуда сверток, поискал, куда бы его пристроить. Прихватил по пути венский стул, придвинул его к дивану.
      - Назначим его врид* стола.
      Елизавета Петровна подчинилась.
      - Ты докладывай, я слушаю.
      - Он признал наличие организации, разъяснил идеологическую платформу...
      - И как?
      - Убежденные противники советской власти, но террором тут и не пахнет, только критика идеологии, - сухо доложила Елизавета Петровна.
      - Мельчает анархист, - весело прокомментировал Марк Исаевич, доставая из глубин добротного шкафа в стиле модерн початую бутылку коньяка и два стаканчика. Оглянулся на дверь, легко подошел к ней, щелкнул ключом в замке, заговорщицки улыбаясь, пояснил:
      - Нет меня. Устал.
      - Фамилии назвал две: рыцарь Даниэль, это студент МГУ Данила Яковлев, и некая Ирина Владимировна Покровская, пианистка, дочь архитектора, продолжила Громова. Свойский тон начальника ей не нравился.
      - Дама сердца? - спросил Марк.
      - Нет. "Дама" - давно уже наш информатор. Она его и сдала. Он, правда, об этом не знает. А тот, который мне знакомым показался, - известный анархист Солонович Александр... или Алексей? - Громова потерла лоб, сняла фуражку, положила ее на валик дивана, виновато улыбнулась. - Забыла, но не суть важно - его уже арестовывали в начале двадцатых. Преподаватель МВТУ. Он его не назвал, но по агентурным данным...
      - Ничего, расколется. Проработай завтра со Звягиным второй допрос. И помягче с Ваней, не пугай парня. Он понятливый, ему предыдущего твоего разноса хватило.
      Марк Исаевич неслышно опустился рядом с ней на диван. Елизавета Петровна слегка отодвинулась, давая ему место, и потупилась.
      - По-хорошему, лучше Покровскую взять. похоже, я там с этим Юрой напортила. Вряд ли он что-то еще скажет.
      - Он и так достаточно сказал, это раз. Во-вторых, пусть теперь они сами возятся, - усмехнутся Штоклянд, разливая коньяк. - Дело начато, а там... Угощайся, чего ждешь? Научилась у своих контриков модничать, а?
      Она молча взяла стаканчик и залпом, не морщась, вопреки женскому обыкновению, выпила его. Марк Исаевич внимательно посмотрел на нее и спросил:
      - Лизка, сознавайся честно, опять пить начала?
      - Пока нет, - грустно улыбнулась она.
      - Смотри, держись, Лизавета. Я с тобой церемониться не стану, серьезно сказал Марк и пододвинул к ней сверток с бутербродами. - Ешь давай. Нервишки у тебя, я скажу. Лечиться надо, Лиза. Похлопотать в профкоме?
      Она жевала бутерброд и ничего не ответила. Марк смотрел на нее. Выражение лица, поза, движения - все как бы говорило: "Я устала как собака!" "Начинается. И правда ведь вскоре запьет. Я ее не первый год знаю, - подумал Марк Исаевич не без сочувствия. - Не будь меня - давно бы уже опустилась вконец". Он взял пару бутербродов, оторвал угол газеты, аккуратно завернул и по-хозяйски сунул ей в портфель.
      - Марк! - запротестовала она.
      - Что "Марк"? - огрызнулся он. - А то я тебя не знаю. Дома небось жрать нечего. Или боишься, что слухи пойдут? Старый чекист Громова спуталась с бывшим мужем? Брось, меня к тебе даже моя жена не ревнует. Прости, Лизка, но ты не женщина...
      - Давай о деле, или я пошла, - отрезала Елизавета Петровна.
      - Ладно, больше не буду. Посиди. Дай спокойно поесть, не торопись.
      Марк налил себе коньяку, взял бутерброд и не спеша принялся за него. Потом так же неторопливо вытер губы и сказал:
      - Завтра возьмешь у меня Симоновича. Упорен, контра недобитая. С делом, так и быть, ознакомишься завтра, раз сегодня устала.
      - Это того, что взят по сигналу Спасителя? - спросила Лиза. - Марк, а ты уверен, что Симонович виноват? Я эту сволочь, информатора, знаю, он может и так накропать, по злобе или еще там из-за чего. Сколько раз себя ругала, что завербовала его.
      - Начинается, - буркнул Марк. - На этот раз мне к чему готовиться? Не забыла, как я тебя во время "трилиссеровской лихорадки" спасал? Я слишком хорошо знаю тебя, Лиза, и знаю, чем это может кончиться. Конечно, это не мое дело. И все же ты мне не чужая. Я вижу, что ты чем-то мучаешься. Выкладывай начистоту.
      Она нервно взъерошила волосы, пристально посмотрела ему в глаза, ответила медленно, с трудом подбирая слова:
      - Знаешь, Марк, последнее время мы слишком уж часто возимся с какой-то мелкой сошкой. Нет, несомненно, это не советские люди, и с ними нужно работать, но ГПУ - это все же крайняя мера, согласись! Такое ощущение, что мы стали ловить мух...
      - Старая песня, только куплет другой, - перебил ее Марк Исаевич. Вроде как в прошлом году ты признала ошибочность своих взглядов, Лиза? Опять по новой? Нехорошо...
      - Я вроде не об этом... - она попыталась прекратить разговор, но Марк не дал:
      - Сейчас не об этом, и в другой раз - тоже, а пахнет уклоном.
      - Ты оргвыводы не делай, я вот про частный случай спрашиваю, про вот этого вот Юру Семенова, сопляка! - взорвалась Елизавета Петровна. - Он дурак, мальчишка, неженка, а ведь ему лагерь грозит.
      - Оргвыводы, Лиза, к сожалению, не я делаю, - вздохнул Марк и посмотрел ей в глаза. - Ладно, давай о рыцаре этом. Да, он муха, но не тебе объяснять, какие клубочки иной раз разматываются с мелочей! И нашла кого жалеть. Ты мне ответь, Лиза, когда ты занялась революционной работой - ты ведь знала, чем это может обернуться. Ты ведь сама выбрала эту судьбу. Он тоже сам выбрал, заметил Марк и подытожил, вздохнув: - В кого ты такая дуреха, Лизка?
      Она сразу нахохлилась, бросила хмуро:
      - Зря я тебе это сказала.
      - Последнее время ты много чего говоришь зря! Когда ты на партсобрании слова просишь, меня же пот холодный прошибает - опять чего-нибудь сморозишь, не иначе.
      - Но ведь я права! - горячо возразила она.
      - Нет, - спокойно отозвался Марк Исаевич. - Наш долг - раскрыть контрреволюцию в самом зародыше и уничтожить без жалости. И если я уничтожу с врагом невинного - это все же меньшая беда, чем если контрреволюционер останется безнаказанным.
      - Нет! - возмутилась Елизавета Петровна. - Так нельзя!
      - Можно, Лиза, - спокойно и уверенно сказал Марк. - Я тебя отчасти понимаю. Потому что отлично знаю: ты вообще человек очень мягкий и добрый. Мягкость, снисхождение - это все по-человечески, особенно для женщины, понятно. Только это ты от своих подследственных контриков интеллигентности нахваталась! Они всегда невесть о чем размышляют, дурью маются и с жиру бесятся. Советскому человеку и коммунисту такое не пристало. И не забывай: мы - чекисты. Мы - карающий меч партии, мы - стража социализма. От нас зависит судьба революции. Ведь ты не сомневалась в двадцать первом, надо ли было расстреливать тамбовских крестьян! Или...
      - Тогда шла война, и они были бандиты. Ты вспомни, что эти крестьяне сделали с нашими парнями из ЧОНа! А теперь война кончилась, Марк!
      - Нет. Враг сменил тактику. Суть его прежняя, - перебил он ее. Спокойный взгляд его желтых глаз был тяжелым.
      - Ты на меня буркалы-то не пяль, не на допросе, и я не из пугливых. Ты мне ответь: кто передо мной сейчас сидел? Враг? Или глупый мальчишка? - с пьяной горячностью повторила она.
      - Лиза, как ты думаешь, почему победили большевики? - спросил Марк все так же спокойно.
      - Не уходи от ответа! - крикнула Лиза.
      - Ты на меня не кричи, тоже мне прынцесса с Лубянки, - спокойно осадил ее Марк. - Я тебе на твой вопрос и отвечаю. Большевики победили потому, что мы были отчаянны и безжалостны. А жандармы просрали империю, потому что были мягкотелы.
      - Мягкотелы? - возмутилась она. - Тебе легко говорить, ты никогда в их застенках не был!
      - Но ты-то была! Тебя в шестнадцатом взяли с листовками, да еще на военном заводе. Кто ты тогда была: враг самодержавия или глупая девчонка? Муха, мошка даже. Что бы ты сделала с контриком, пойманным при таких условиях? Расстреляла бы по законам военного времени. И рука не дрогнула бы, и совесть не заела. Жандармы же тебя пожалели, видите ли, девчонка молодая, на слезы ты свои взяла, они тебя даже не допросили толком, поверили. Отделалась только ссылкой. Сама рассказывала. Или я не прав?
      - Но... Методы... нельзя же как при царском режиме...
      Марк понял, что ей нечем возразить. Закончил спокойно, доверительно:
      - Лиза, имей мужество назвать вещи своими именами. По сути, мы жандармы социализма. У нас те же задачи, мы пользуемся их опытом, и ты в первую очередь. Да, мы пытались построить свою систему работы органов, найти свои методы - только все равно вернулись к тому же. А вот их ошибок мы уже не повторим.
      Елизавета Петровна тяжело дышала, оскалившись. Марк Исаевич был спокоен и серьезен.
      - Вот теперь можешь возражать. Если есть чем. Только чтобы я счел твои аргументы вескими. А мармелад насчет морали оставь своим интеллигентам. Мне результат нужен - уничтоженный враг. Вот тут и нужна жесткость. В разумных, конечно, пределах, но жесткость.
      Он уже отверг все ее доводы. Елизавета Петровна опустила голову, чувствуя, что губы ее кривятся.
      - Только слез не надо. На меня это не действует.
      - Не будет слез, - буркнула она, взяла бутылку коньяка, налила себе немного, выпила.
      - Знаешь, Лиза, - глядя ей прямо в глаза, сказал Штоклянд. - После такого вот разговора я должен бы написать рапорт в ЦКК, сигнализировать о том, что ты проявляешь в лучшем случае - мягкотелость и потерю бдительности, а в худшем - что ты типичная правая уклонистка.
      - Ну и пиши, раз должен, - зло выпалила Елизавета Петровна. - Только мне не говори об этом, пожалуйста!
      - Я вообще-то не собираюсь никуда писать, Лиза. но ты пойми: если будешь так думать - желающие и без меня найдутся.
      - Предупреждаешь? - спросила она, и губы ее опять скривились. Полезла в гимнастерку за портсигаром и зажигалкой. Нашла их не сразу. Щелкнула крышкой, чертыхнулась - пусто, все выкурила на допросе.
      Марк Исаевич молча протянул ей свой портсигар. Елизавета Петровна взяла, сунула папиросу в рот и никак не могла прикурить - руки ее дрожали. Марк отнял у нее зажигалку, поднес огонек к папиросе, закурил сам. Похлопал ее по плечу примирительно. Она сидела, молча глотая дым и слезы. Марк плеснул себе коньяку, не торопясь, выпил, обнял ее и, выжидая, рассеянно поворачивал в крепких, волосатых пальцах гильзу с надписью "Лизе от Марка. 1921". Невольно вспомнилось то лето, когда он смастерил эту зажигалку, и юная, смешная фабричная девчонка Лизка Громова, в общем-то мало изменившаяся за эти девять лет. Поддавшись нахлынувшим воспоминаниям, Марк погладил ее по плечу. Лиза всхлипнула. Марка мало волновали чужие слезы и страдания, он даже гордился, что разжалобить его невозможно. Но Лизка была редким исключением. Он терпеть не мог ее слез. И поторопился отвлечь от неприятного разговора. Подчеркнуто небрежно поигрывая зажигалкой, спросил:
      - Неужели еще та самая?
      - Та самая, - подтвердила она все еще хмуро и слегка подвинулась к нему, словно ища сочувствия.
      Отказать ей Марк не смог, невольно пригладил ее растрепавшиеся волосы и сказал:
      - Все-таки надо тебе подлечиться. Я похлопочу в профкоме, Лиз. Съездишь в санаторий.
      Она нервно хихикнула. Штоклянд всегда был скуповат на ласку и нежные слова, считая, что дополнительный паек ценнее и нужнее. Когда Лиза была его женой - он вел себя так же. Наверное, просто не умел выражать свою любовь иначе. Ей захотелось по старой памяти уткнуться в его плечо.
      - Ничто тебя не может изменить, - подумала она и не сразу поняла, что произнесла эти слова вслух.
      И испугалась: сейчас-то она была ему чужая женщина, и ей не полагалось ни бутербродов, ни внеочередных путевок, ни неуклюжих попыток ее утешить, ни иных проявлений его любви. И ему вовсе не нужно было знать о ее воспоминаниях и мыслях. Наверное, не стоило в сегодняшнем настроении выпивать с ним и ворошить прошлое. Такой поворот событий ей совсем не нравился. Заторопилась, хотела было встать.
      - Я пойду...
      - Дура ты, - сказал он, положив ей руку на колено.
      Она поспешно отодвинулась.
      - Какая есть! - опустила голову, отвернулась, щеки у нее горели. Поздно уже.
      - Хочешь еще коньяку? - предложил он.
      - Нет, я и так уже пьяная. Правда, пора идти.
      Поспешно поднялась, схватила фуражку.
      - Тебя ждет, что ли, кто? - с деланной ревностью в голосе спросил Марк, но задерживать не стал.
      - Тебя-то ждут.
      - Ну и подождут, им не привыкать, - отмахнулся Марк.
      Елизавета Петровна поправила гимнастерку и подняла руки, приглаживая растрепанную стрижку. В закатном свете она казалась еще тоньше, чем была, каштановые волосы горели в лучах солнца огнем. Такой красивой и беззащитной следователя Громову на Лубянке знал только Марк.
      Он встал, подошел к ней, протянул зажигалку:
      - А это ты мне решила оставить?
      - Ой, спасибо, - благодарно улыбнулась она и, схватив гильзу, сунула ее в карман юбки.
      Марк Исаевич неожиданно сгреб ее в объятия, притиснул к себе. Лиза взвизгнула и расхохоталась.
      - Ты что, с ума сошел?
      - А визжишь ты как девять лет назад, - рассмеялся Марк и ущипнул ее сквозь юбку.
      - Отставить жеребятину! - весело скомандовала она и шлепнула его ладошкой в грудь. Глаза ее задорно сверкнули. "Вот те и старый чекист!" - не без удивления подумал Марк.
      От нее пахло коньяком и дорогим табаком его папирос. И еще едва-едва - потом. Этот запах в свое время казался ему самым лучшим и желанным. И ее тело под гимнастеркой было таким же сильным и гибким, как тогда. У Марка застучала кровь в висках.
      - Колись, Лизка, а ведь ты меня до сих пор любишь? - шутливо прорычал он.
      Она опять расхохоталась и ответила с игривой строгостью:
      - Много вы о себе воображаете, товарищ Штоклянд.
      В ее глазах запрыгали озорные чертики, задразнились. "А ведь она не против!" - подумал Марк.
      - Я тебе не товарищ Штоклянд, а гражданин следователь, - сжимая ее в своих сильных, крепких руках, заявил он деланным, "страшным" голосом. Марк сам не знал, почему так сказал, но она так искренне расхохоталась, что игра окончательно захватила его.
      Лиза прогнулась, как бы отстраняясь, но животом прижалась к нему. Марка обдало жаром, он притиснул ее еще сильнее. Она вроде бы активно отбивалась и все плотнее прижималась к нему, раздразнивая. Не чувствовать, что с ним творится, Лиза не могла. Но в глазах ее Марк не видел ни страха, ни возмущения. Только отчаянное, бесшабашное веселье. Согласие, полное согласие.
      - Я отрицаю ваше обвинение! - шептала она.
      - Вы обличены показаниями двух свидетелей, - оттесняя ее к дивану, прорычал Марк.
      Лиза сопротивлялась - ровно настолько, чтобы еще больше распалить его. Он уже плохо соображал, что делает.
      - Свидетели лгут! - дразнились чертики в ее глазах.
      - Запираться бесполезно, вы только усугубляете этим свою вину. Вы не хотите разоблачиться перед партией, - шептал он, нашаривая непослушными пальцами крючки ее юбки. - Лизка! Майн либе кецеле!..*
      - Не ожидал!.. - Марк Исаевич сел на диване. Сердце его все еще бешено колотилось, мысли туманила сладкая дурь.
      Лиза уже торопливо приводила себя в порядок. Наконец отозвалась, едва переводя дыхание, попыталась нагло улыбнуться, но губы ее дрожали, и взгляд был напряженным, затравленным.
      - Вы о чем?
      И в страсти, с которой она отдавалась, и в неумелой наглости ее ответа было столько беззащитности, что Марку опять стало жаль ее. "Изголодалась. Сама не ждала от себя такой прыти. Надо же, какой у нее испуганный взгляд. Боится, что теперь я ее прогоню от себя. Успокоить дуреху надо. Любопытно, почему бабы всегда так серьезно к этому относятся?" - подумал он.
      - О следствии. Я очень доволен... - сделав короткую, многозначительную паузу, Марк закончил: - Что вам удалось так быстро расколоть этого студента.
      Лиза поняла правильно, облегченно перевела дыхание, закивала. Весь ее вид как бы говорил: "Да-да, конечно, ничего не было..." Какое уж "ничего не было"! Ее всю трясло.
      - Что ты так разволновалась, Лиза? Выпей коньяку, - улыбнулся Марк.
      Она послушно села на диван. Взяла стакан, выпила маленькими глотками.
      - Можно... папироску?
      - Угощайтесь, товарищ, - протянул он ей жестом записного кавалера портсигар.
      Елизавета Петровна закурила. Марк не торопясь привел себя в порядок, сел рядом, взял ее за руку и так и сидел, ожидая, пока она не совладает с собой. Потом ободряюще пожал ей руку и сказал обыденным тоном доброжелательного начальника:
      - Ступайте, Лизавета Петровна. Спокойной ночи.
      - До свидания, - отозвалась она сухо, только едва заметно улыбнулась не без облегчения.
      * * *
      Елизавета Петровна торопливым шагом вышла из здания, деловито прошагала по улице Дзержинского, свернула в Варсонофьевский переулок, проскочила мимо дома, где жило начальство, и резко замедлила шаг. Уже совсем стемнело, зажглись фонари, в окнах домов горел свет. Дневная, выматывающая жара отступила. Елизавета Петровна расстегнула ворот гимнастерки, с наслаждением подставила разгоряченное лицо ночной прохладе. Перехватила портфель поудобнее. Домой ей не хотелось - соседи по коммуналке, может, еще не все угомонились. И ей казалось, что они сразу поймут, что произошло. Надо было успокоиться, но кровь упрямо отстукивала в висках ритм фокстрота, и голова приятно кружилась.
      А ночь была такая красивая! В лунных лучах дома казались нарядными, в темно-синем небе зажигались звезды... И сейчас Елизавету Петровну никто не видел, она была одна в переулке. Лиза улыбнулась и пошла уже совсем другим шагом - неторопливым, беззаботным, слегка покачивая бедрами в такт только ей слышной мелодии. Она не спеша брела между старых, по-провинциальному милых маленьких домов и церквушек на узких улочках в самом центре Москвы и удивлялась: как она могла прожить здесь без малого десять лет и ни разу не додуматься побродить, никуда не торопясь, по этим славным переулкам? Полюбоваться звездами на темно-синем небе, фонарями сквозь прищуренные ресницы - когда от них бегут золотые дорожки, дробящиеся на концах радугой. Нарочно сворачивать в каждый переулок между улицей Дзержинского и Рождественкой - растягивая путь до своего Нижне-Кисельного. А по прямой минут пять ходу, не больше!
      За все время прогулки ей встретился только один человек, какой-то подгулявший прохожий. Он развязно пошел было ей навстречу, но, увидев синюю фуражку с темно-красным околышем, запнулся и проскочил мимо, всем видом демонстрируя свою благонамеренность. Так проходят мимо большой собаки подчеркнуто спокойно, но внутренне сжимаясь, опасаясь укуса.
      Елизавета Петровна дошла до своего дома уже далеко за полночь. Свет во всех окнах уже погасили - только над входом горела слабая лампочка. На ступеньках у дома лежала большая бездомная дворняга и, подняв уши, напряженно вслушивалась в ночь. На звук шагов она было радостно встрепенулась, но замерла, не узнав привычной походки. Замела на всякий случай хвостом по пыльным ступенькам, однако навстречу не побежала, растерянно глядя на медленно приближающуюся фигуру.
      - Дружок, - тихо позвала Елизавета Петровна. - Ждешь, бродяга?
      Услышав знакомый голос, собака, виляя хвостом, потрусила ей навстречу и все же недоверчиво обнюхала.
      - Да я это, я, радость моя блохастая, - запуская пальцы в жесткую шерсть, прошептала женщина. - Не узнал? Просто пьяная... - И добавила совсем тихо: - И счастливая!
      * * *
      Когда Громова вышла, Марк Исаевич подошел к столу, отпер ящик и достал листок с доносом на Лизку. Еще раз перечитал, смял, бросил в пепельницу. Чиркнул зажигалкой и запалил бумагу. Она вспыхнула. Марк Исаевич спокойно смотрел на огонь, пока тот не погас, раздавил пепел рукой, чтобы уж окончательно уничтожить написанное, и ссыпал в урну. Подошел к окну. Полная луна освещала Лубянскую площадь.
      На дворе стоял июнь 1930 года.
      * * *
      P. S. Следствие по делу тамплиеров велось летом - осенью 1930 года. Очень подробные показания по делу дала И.Покровская. Большинство участников организации получили от трех лет ссылки до трех лет исправительно-трудовых лагерей, многие привлекались повторно.
      Великий Магистр Солонович А.А. отбывал ссылку в Новосибирской области, Каргасокском районе. В 1937 году был повторно арестован Каргасокским РО НКВД. Во время следствия объявил голодовку, был доставлен в больницу в Новосибирске, где и умер 4 марта 1937 года от развившейся на почве гриппа сердечной недостаточности.
      Семенов Юрий Владимирович осужден в 1930 году к трем годам исправительно-трудовых лагерей. Дальнейшая судьба неизвестна.
      Громова (Ешкова) Елизавета Петровна в 1932 году за сочувствие антипартийной группе "Союз марксистов-ленинцев" (группа рютинцев) исключена из рядов ВКП(б) и осуждена к пяти годам административной ссылки. Вторично находилась под следствием в 1937 году, осуждена ОСО (Особым совещанием) к десяти годам ИТЛ. Реабилитирована в 1992-м.
      Штоклянд Марк Исаевич успешно продвигался по служебной лестнице до 1936 года, принял активное участие в следствии по делу убийства С.М. Кирова и в подготовке процесса по делу Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра, арестован в 1937 году в связи с делом антисоветской троцкистской военной организации в Красной Армии. Осужден ОСО к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение 20 июня 1937 года. Не реабилитирован.