Михаил Назаренко
      НОЧЬ ОСВОБОЖДЕНИЯ
      Душа ждала... кого-нибудь,
      И дождалась... Открылись очи;
      Она сказала: это он!
      "Евгений Онегин".
      Во тьме, где нету ни времени, ни страха, ни сожаления; во тьме, где вечность не ложится на плечи бременем; во тьме, где единственный звук - размеренное падение капель в холодную бездну подземных озер. Во тьме. Где.
      * * *
      ... где я проведу лето. Но это еще не скоро, хотя как сказать. Конец апреля, знаете ли, необычайно жаркого киевского апреля, будто созданного для того, чтобы прогуливать занятия. Вот я и сидел на склоне, лопал булку - только не спра шивайте, панове, где я ее подтибрил! - и предавался размышлениям. Интересно знать, думал я, какую трепку мне сегодня вечером устроят любимые преподаватели... И вдруг, как это не раз бывало и раньше, я почувствовал на себе чей-то взгляд, будто бы...
      * * *
      ... будто бы он бессмертен. И нельзя сказать, что это не так, просто само понятие смерти к нему неприменимо. Гномы - те из них, кому довелось его видеть воочию, - говорили также, будто он почти всемогущ. Верили этим россказням мелкие подземные твари или не верили, но, упомянув его имя, каждый раз суеверно оглядывались по сторонам.
      А он и вправду был всемогущ. Он мог перекатывать Землю на ладонях, как хрустальный шарик, мог тасовать времена, как шулер тасует карты, мог обрушивать на наземных жителей серные дожди... и кажется, даже обрушивал некогда... Он мог бы вспомнить каждый миг своего бесконечно долгого бытия, но не хотел. И единственным ограничением его всемогущества было отсутствие желаний.
      Еще говорили, что он был одним из ангелов Вышнего Синклита; еще уверяли, что это наместник о т т у д а , и многозначительно указывали пальцем вниз, в глубь...
      Он шел с закрытыми глазами, которые вовсе не нужны в непроглядной темноте, кожей ощущая многотонные геологические пласты над ним, и под ним, и вокруг. Он сбил с ног какого-то зазевавшегося кобольда и, не останавливаясь, проследовал дальше. Он мог днями ходить так, без определенной цели, и вся прелесть движения была в том, что его можно в любой момент прекратить, а можно и продолжать бесконечно. Ибо что для него время?
      В сущности, впервые он почувствовал время совсем недавно, можно сказать, только что, когда...
      * * *
      ... когда объедал монастырскую грушу. Было мне лет шесть, вот тогда-то это и стряслось. В буквальном смысле. Меня вдруг затрясло, как в лихорадке или как будто подкрался сторож, хромой чорт, и стал тащить меня за штанину. Все замерло; меня накрыла неслыханная, давящая тишина, и внезапно я понял. Что отныне надо мной не властны ни мораль, ни законы. Что я обрел абсолютную свободу, такую, какой еще никогда не выпадало на долю человека со времен Каина. Что бояться теперь нечего, со мною не случится ничего дурного, потому что моя свобода определена и предначертана. Вечно. Я почувствовал, что могу сдвинуть Землю, если захочу, и засмеялся.
      Миг прошел, и последнее, что я запомнил, был легкий порыв ветра. Будто кто потрепал по голове.
      Не дожидаясь, пока меня заметит сторож, рябой чорт, я спрыгнул с дерева, перелез через ограду и припустил верх по узкой улочке. Куда глаза глядят. Напролом через крапивные чащи.
      Мне было не по себе.
      Кому я вру? Мне было страшно. Вот и все.
      Бывает так, что в полдень, среди полной тишины ты вдруг слышишь свое имя, сказанное неизвестно кем, - слово, пришедшее из ниоткуда. Но я тот день услышал не имя. Услышал Судьбу.
      Я не хотел этого; я и сейчас не хочу. Слышишь, ты! Мне вполне достаточно быть тем, кем я есть. Я не хочччу большего. Не хочу! Я не знаю, как можно избежать предначертанного, я не знаю, зачем мне это нужно, но я это сделаю, потому что иначе... иначе я просто исезну.
      С того дня я еще не раз слышал.. да нет, не слышал чувствовал. И не мог заставить себя поверить. Я, конечно не Фома Неверующий, но все-таки... Слишком страшно даже думать о таком.
      Впервые...
      * * *
      ... впервые он понял, что для наземных значит жить во времени. В тот момент, когда родился его наследник (а это был вовсе не "момент", это были часы - долгий, переполненный временем день немая дурочка не могла родить своего проклятого байстрюка, а потом умерла, не зная, что исполнила свое предназначение), он увидел - увидел не всё, что творилось в мире (хотя мог бы); увидел - Наследника, и сразу же ощутил тяжесть земли, вечности, темноты, тяжесть, которую слишком долго скрывал от себя, и сказал: - Скоро.
      Он вошел во время наземных и потянулся к бессмысленному куску плоти, который стал для него единственным. Мальчик будет таким же, как я, думал он, собирая взгляд в одной точке пространства и времени. Чужой для всех, не нужный никому, он увидит недоступное. Я научу его. Мальчик... - Впервые за вечность он сбился на полуфразе, но всё же закончил речь: Мальчик мне нужен. Я... - Обвел взглядом стены и бесконечность, которая лежала за ними, и сказал вслух: - Я устал.
      Мальчик будет здесь вместо него, а он... он позволит себе отдохнуть. Он ляжет на пол тоннеля, на гранитную твердь, и прикажет воде, и она потечет по нему, и он растворится в ней, растворится в мире, пока не забудет всё, пока не станет никем. Станет всеми...
      * * *
      ... всеми способами ухитрялся сдувать на экзаменах. Я всегда уверен в себе. Всегда. Не припомню, когда в последний раз мне доводилось... ну, скажем, отводить глаза. Ах да, когда ухаживал за этой... как ее... а, к чорту. Но сыграно было хорошо. Главное, своего я в тот раз добился.
      Кто в мае думает о будущем, кроме выпускников? Никто, и я - не исключение. Когда в животе будто колеса ездят, ей-богу, нет ничего лучше пройти с ребятами по рынку и горстями загребать у бабусь товар. Я лично - семечки. Я люблю семечки. Почти так же, как груши. Но лучше всего, панове, рыба. Хоть жареная, хоть вареная, хоть в угольях печеная. Что?.. Да, рыбину я тоже прихватил. Иначе зачем на базар ходить, спрашивается...
      Кого-то из наших поймали - и не старушки немощные, знаете ли, а здоровые лбы с оселедцами, братья-козаки, охрана порядка... Ну, и сам виноват. Напросился. Нечего жалеть таких дураков. А вообще-то, пора бы отсюда и уходить.
      Ничего, лето на носу, разгуляемся. Пойдем по селам и весям, подработаем на кондициях... ну, положим, это они подработают, а я - как получится. Я вам не это... не кузнец Вакула.
      Я шел по улице и наслаждался майским воздухом. Ах-х, как хорошо! Как хорошо! Как прекрасен я в этом лучшем из миров! Со мной ничего не случится. Я стану другим, только и всего. Что мне терять, в конце-то концов?
      Каждый раз, когда я думаю об этом, чувствую на себе чей-то взгляд. Я пошел быстрее. Никого за моей спиной, конечно, не было, и всё же меня не покидало ощущение, что за мною кто-то следил...
      * * *
      ... следил за ним. Ожидание становилось почти нестерпимым. Он вовсе не думал предупреждать каждый шаг мальчика. Когда наследнику исполнилось шесть, он д а л е м у з н а т ь и больше в его жизнь не вмешивался, разве что иногда бережно подталкивал. И только единожды пришлось приложить усилие, даром что крохотное, но пришлось, а раньше он и слова такого не знал, - потому что...
      * * *
      ... потому что дурак я, дурак, ну кто же лезет в воду на зеленой неделе! Нет, вбил себе в голову: на спор переплыву Днепр... при тихой погоде. Поплыл. Они-то, охламоны чертовы, утащили всю мою, понимаете, одежду, пока я по воде, значит, к острову и обратно. Утащили, и всё.
      Сидел я под бережком, думал, как это мне голяком на люди идти, и вдруг увидел.
      Она так медленно плыла... или шла... кто их, Зеленокосых, разберет. Совсем так неторопливо шла. Знала, что деваться мне некуда, и двигалась лениво, завораживающе... Но страшней всего было не то даже, что она зеленая, и не груди ее уродливые, закинутые аж за плечи... Лицо. Такое кто раз увидит, другим уже не расскажет... Что не человеческое, это ясно, но ведь главное-то другое. Никакого движения. Ни глаза, ни губы не шевелятся, ничего. Кукла склизкая. И... и еще... Самое страшное - ей было в с ё р а в н о . И всё, что надлежит сделать, она сделает с такой вот безжизненной улыбочкой. Свободная от всего - от страха, от желаний, от ненависти даже - до Страшного Суда.
      Я, кажется, и молитвы позабыл, стоял оцепенело и всё тут. Даже крестика нательного на мне не было. Зажмуриться хотел, и то не мог. Она почти уже дотянулась до меня, и я увидел, что она скользкая, как рыба, но без чешуи, и на пальцах у нее нет ногтей.
      Внезапно она шатнулась, будто ее ударили пучком чернобыльника между глаз, и меня тоже как ударило, а когда я глаза открыл, то увидел, что нет никакой реки и в помине, а лежу я на каком-то пустыре, вжавшись всем телом в землю...
      Не помню в точности, что со мной тогда было. Кажется, закатил истерику, как баба. Ладно, к чорту. Было и прошло. Не хочу вспоминать. Одно знаю наверное: тогда, на пустыре, я испугался еще больше, чем в реке, если такое возможно. Потому что понял: когда-нибудь - скоро - я освобожусь. И стану таким, как о н а.
      Ты этого хочешь? Этого?
      А я не буду, не стану, не дождешься ты от меня, - твердил я неведомо кому, не ожидая ответа. Но ответ пришел:
      Вскоре.
      * * *
      ... вскоре ожидание стало почти мучительным. Никогда раньше он подолгу не жил временем наземных, чей век - тоньше нити, никогда не переживал каждую секунду в чужом бытии. Теперь он соизмерял свое существование с жизнью того мальчишки, а годы тянулись, тянулись нестерпимо, длиннее вечности, и он не выдержал. Зашевелились пальцы, перебирая нити, одну вплетая в узор (...девочка родилась на каком-то из хуторов...), другую из него выдергивая (...и человек превратился в кучу золы...). Каждую нить можно заменить другою. Кроме одной.
      Он всё ближе. Ближе. Сейчас!..
      * * *
      Сейчас. Это случится сейчас. Как и вчера, как и позавчера. Не буду смотреть. Не буду.
      Господи, за что?!
      * * *
      ... что пришли за ним. Откуда этой подземной мелюзге знать об истинных причинах событий? Он встал на ноги и, косолапя, пошел вслед за карликами.
      Всё ближе. Всё выше.
      Очень давно ему не приходилось выходить на поверхность... Двигаться было трудно и чем дальше, тем труднее. Повинуясь невидимому жесту (навалилась тяжесть, и он даже не мог открыть глаза), карлики подскочили к нему и повели под руки.
      Когда они поднялись на поверхность, ему стало совсем трудно. Свет ударил сквозь закрытые веки, он приказал свечам погаснуть и тогда с совершенной ясностью понял: мой мальчик - здесь.
      Ему помогли открыть глаза, и он увидел того, кто станет его наследником. Нет, он не думал в тот миг о наследнике, он увидел маленького, слабого, испуганного мальчика, и ощутил не радость, не удовлетворение и даже не облегчение. Все планы, все дальние умыслы отошли в сторону, и он с какой-то отчаянной нежностью потянулся к тому, чье рождение он видел, за каждым шагом которого следил столько лет. К своему мальчику.
      Тот, видно, тоже что-то почувствовал и растерянно завертел головой, перебегая взглядом с одной дьявольской личины на другую, пока не встретился глазами с Подземным. Во взгляде мальчика сменялись испуг, надежда, узнавание и ужас.
      Подземный шагнул вперед, протянул к нему руки и громко сказал: - Вот он.
      * * *
      И всё, сколько ни было, кинулось на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха.
      * * *
      Раздался петушиный крик, и все бросились врассыпную. Подземный, даже не взглянув на то, что некогда было Хомою Брутом, повернулся и пошел прочь. Он спускался ярус за ярусом, тоннель за тоннелем. Один.
      Он уходил всё дальше, во тьму, где нет места ни времени, ни сожалению, ни надежде.