Мать Вилли Чандрана тоже когда-то обучалась в миссионерской школе, и именно она захотела отправить туда своих детей. Большинство тех, кто там учился, были неполноценными, которых не взяли бы в местные школы для детей из приличных каст, а если бы и взяли, им пришлось бы там тяжело. Сама она сначала тоже пошла в одну из таких местных школ. Это была пыльная, полуразвалившаяся лачуга в пригороде, вдали от дворца махараджи и всех его благих намерений. Несмотря на всю неприглядность школы, ее учителя и слуги не желали видеть там мать Вилли Чандрана. Слуги были настроены еще более непримиримо, чем учителя. Они говорили, что лучше умрут с голоду, чем будут работать в школе, куда принимают неполноценных. Они грозили устроить забастовку. Но в конце концов они проглотили свою гордость, перестали грозить забастовкой, и девочку взяли в класс. Первый же день ее учебы оказался последним. На перемене девочка вместе с остальными детьми выбежала во двор, где изможденный, одетый в лохмотья слуга раздавал школьникам воду из бочки. У него был черпак на длинной бамбуковой ручке, и этим черпаком он наливал каждому школьнику воду в медную или алюминиевую кружку. Матери Вилли Чандрана стало по-детски любопытно, какую кружку ей дадут - медную или алюминиевую. Но когда она подошла к бочке, ей не предложили ни той, ни другой. Оборванный и изможденный слуга страшно рассердился и стал издавать такие звуки, какими обычно отгоняют приблудных собак. Несколько детей заступились за девочку, и тогда слуга сделал вид, будто что-то ищет, а потом поднял с земли грязную, ржавую банку с зазубренными от консервного ножа краями. Это была синяя жестянка из-под австралийского масла компании "Вуд-Данн". Туда он и налил воду для девочки. Так мать Вилли Чандрана узнала, что в большом мире алюминий предназначен для мусульман, христиан и им подобных, медь - для людей из приличных каст, а ржавая старая банка - для нее. Она плюнула в банку. Изможденный слуга замахнулся на нее бамбуковым черпаком, и она убежала со школьного двора, испугавшись за свою жизнь, а вдогонку ей летели проклятия слуги. Через несколько недель она пошла в школу при миссии. Она могла бы пойти туда с самого начала, но ее семья и те, кто ее окружал, не знали ничего и ни о чем. Они ничего не знали ни о религии людей из других каст, ни о мусульманстве, ни о христианстве. Они не знали, что делается в стране и в мире. Они жили в неведении, оторванные от мира, с незапамятных времен.
      Стоило Вилли Чандрану в очередной раз услышать эту историю о банке из-под австралийского масла, как у него кровь закипала в жилах. Он любил свою мать и в раннем детстве, если ему перепадали какие-нибудь мелкие деньги, тратил их на вещи для нее и для дома: на зеркальце в бамбуковой рамочке, бамбуковую подставку для горшка, отрез недорогой ткани, медную вазочку, раскрашенную кашмирскую шкатулку из папье-маше, цветы из гофрированной бумаги. Но постепенно, подрастая, он стал лучше понимать, что такое школа при миссии и как к ней относятся в штате. Он стал лучше понимать, что там за ученики. Он понял, что ходить в школу при миссии значит носить клеймо, и начал все больше отстраняться от матери. Чем больше хороших отметок он получал - а учеба давалась ему легче, чем другим, - тем заметнее становилась эта отстраненность.
      У него появилась горячая мечта уехать в Канаду, откуда прибыли его учителя. Он даже стал мечтать о том, что перейдет в их религию и когда-нибудь, как они, будет разъезжать по свету и учить детей. И однажды, когда ему велели написать по-английски сочинение о том, как он провел каникулы, Вилли изобразил себя канадцем, родителей- которого зовут "ма" и "па", на заграничный манер. Однажды "ма" и "па" решили отправиться с детьми на пляж. Рано утром они поднялись в детскую на втором этаже, разбудили детей, велели им надеть свои лучшие праздничные костюмы, усадили в машину и повезли на пляж. На пляже было полно отдыхающих, и они, то есть члены семьи Вилли, ели всякие праздничные сласти, которые захватили с собой, а вечером, загорелые и уставшие, вернулись домой. Все отличительные признаки заграничной жизни - двухэтажный дом, детская комната - были взяты из американских комиксов, которые передавались в миссионерской школе из рук в руки. Эти характерные детали сочетались с местными, вроде праздничных костюмов и праздничных сластей, которыми щедрые "ма" и "па" в какой-то момент даже поделились с полуголыми нищими. Учитель поставил Вилли высший балл, десять из десяти возможных, и попросил его прочесть это сочинение в классе. Другие дети - многие из них жили очень бедно - не знали, о чем писать, и не могли даже ничего придумать, поскольку ничего не знали о мире. Они слушали историю Вилли с восхищением. Потом он отнес свою тетрадь матери, и она похвалила его, явно очень довольная. "Покажи это отцу. Литература была его специальностью", - добавила она.
      Вилли не стал отдавать сочинение прямо отцу в руки. Он пошел на веранду, выходящую во внутренний дворик ашрама, и положил тетрадь на стол, за которым отец пил по утрам кофе.
      Отец прочел сочинение. Ему стало стыдно. "Ложь, ложь, - подумал он. Откуда он набрался этой лжи?" Потом он подумал: "Но разве это хуже, чем Шелли, "В" и все прочие? У них ведь тоже сплошная ложь". Он снова прочитал сочинение. Огорчился из-за его чуждости и подумал: "Бедный Вилли, что я с тобой сделал!" Потом допил кофе. Он слышал, как на главном дворе его маленького храма собираются первые посетители. Он подумал: "Да нет, ничего я ему не сделал. Он - не я. Он сын своей матери. Все эти "ма" и "па" от нее. Она, конечно, не виновата. Происхождение есть происхождение. Миссионерская школа для нее счастье. Может быть, после сотни-другой перевоплощений она хоть немного разовьется. Но она не хочет ждать, как все приличные люди. Сейчас многие из этих неполноценных норовят догнать нас одним прыжком".
      Он ни слова не сказал Вилли о его сочинении, и Вилли о нем не спросил. Он стал презирать отца еще больше, чем прежде.
      Как-то утром, через неделю или около того, когда его отец принимал посетителей в ашраме на другой стороне дома, Вилли Чандран снова оставил свою школьную тетрадь на веранде, которая выходила во внутренний двор. В полдень, придя перекусить, его отец увидел тетрадь и почувствовал досаду. Его первой мыслью было, что сын принес ему новое оскорбительное сочинение с этими лживыми "ма" и "па". Ему показалось, что мальчик, достойный сын своей матери, хочет уязвить его исподтишка, как истинный неполноценный, и он слегка растерялся. Он спросил себя: "А как на моем месте поступил бы махатма?" И решил, что махатма ответил бы на этот коварный выпад обычной демонстрацией своего любимого гражданского неповиновения: он не сделал бы ничего. Так он и поступил. Он не дотронулся до тетради сына и оставил ее лежать на столе. Там Вилли и увидел ее, когда пришел из школы в обеденный перерыв.
      Вилли подумал про себя по-английски: "Он не просто обманщик, но еще и трус". Эта фраза ему не понравилась; где-то была нарушена логическая связь. Тогда он переделал ее. "Не просто обманщик он, но также и трус". Инверсия в начале фразы казалась неуместной; странно выглядели и "но", и "также". А потом, по дороге обратно в миссионерскую школу, на урок английского, грамматика вытеснила у него из головы все прочее. Он так и этак комбинировал слова в своей фразе и позабыл об оставленной на веранде тетради и об отце.
      Но отец Вилли Чандрана не забыл о Вилли. Молчание и самодовольный вид мальчика за обедом встревожили его. Он подозревал, что в школьной тетради кроется очередная насмешка, а после обеда его подозрение быстро превратилось в уверенность. Он покинул очередного посетителя с его глупыми вопросами и вышел на веранду по другую сторону дома. Открыл тетрадь и увидел сочинение, написанное Вилли на этой неделе. Оно называлось "Король Кофетуа и нищенка".
      В давние времена, когда в стране свирепствовали голод и нужда, ко двору короля Кофетуа, отважно преодолев по дороге множество препятствий, явилась одна нищенка и попросила подаяния. Ее допустили к королю. Она вошла к нему с покрытой головой, потупив взор, и говорила так вежливо и с таким смирением, что король попросил ее снять покрывало. Она оказалась редкой красавицей. Король влюбился в нее и тут же, не сходя с места, поклялся перед всеми придворными, что эта нищенка станет его супругой. Он сдержал слово. Но счастье королевы длилось недолго. Никто не относился к ней как к настоящей королеве: все знали, что она нищенка. С родными она больше не виделась. Иногда они приходили к воротам дворца и звали ее, но ей не позволяли выйти к ним. Вскоре родичи короля и придворные начали оскорблять ее открыто. Кофетуа словно бы не замечал этого, а королеве было стыдно жаловаться ему. Со временем у королевской четы родился сын. Но и тогда придворные продолжали оскорблять бывшую нищенку, а ее нищие родственники слали ей проклятия. Когда сын подрос, ему стало очень жаль свою мать. Он поклялся, что расквитается со всеми, а когда стал мужчиной, выполнил свою клятву: он убил Кофетуа. Все были счастливы - и придворные, и нищие у дворцовых ворот.
      На этом история заканчивалась. Все поля тетради были испещрены одобрительными пометками учителя-миссионера.
      "Мы произвели на свет чудовище, - подумал отец Вилли Чандрана. - Он по-настоящему ненавидит свою мать и ее родных, а она ни о чем не догадывается. Не зря дядя его матери был подстрекателем неполноценных. Я не должен об этом забывать. Этот мальчик испортит мне всю оставшуюся жизнь. Надо отправить его куда-нибудь подальше отсюда".
      Прошло не так уж много времени после этого случая, и однажды отец Вилли сказал ему, стараясь, чтобы его голос звучал как можно ласковее (ему непросто было говорить ласково с этим мальчиком):
      - Пора нам подумать о том, где тебе учиться дальше, Вилли. Ты не должен стать таким же, как я.
      - Зачем ты это говоришь? - спросил Вилли. - Ты же вполне доволен тем, что ты делаешь.
      Его отец не откликнулся на эту провокацию. Он сказал:
      - Я последовал призыву махатмы. Я сжег свои английские книги во дворе перед университетом.
      - Немногие это заметили, - вставила мать Вилли Чандрана.
      - Можешь говорить что тебе вздумается. Я сжег мои английские книги и не получил диплома. А теперь, если мне позволят, я хочу сказать только, что Вилли должен получить диплом.
      - Я хочу уехать в Канаду, - сказал Вилли.
      - Вся моя жизнь - жертва, - сказал отец. - Я не нажил себе состояния. Я могу отправить тебя в Бенарес, в Бомбей, в Калькутту и даже в Дели. Но я не могу отправить тебя в Канаду.
      - Тогда меня отправят туда святые отцы из школы.
      - Эту глупую идею вбила тебе в голову твоя мать. С чего это святым отцам отправлять тебя в Канаду?
      - Они сделают из меня миссионера.
      - Они сделают из тебя маленькую обезьяну и отправят тебя назад, работать с семьей твоей матери и другими неполноценными. Ты дурак.
      - Ты так думаешь? - спросил Вилли Чандран. И на этом положил разговору конец.
      Через несколько дней тетрадь снова очутилась на веранде. На сей раз отец Вилли Чандрана не стал мешкать. Он быстро перелистал пестрящие красными пометками страницы и нашел последнее сочинение.
      Это была притча со сказочным сюжетом - самая обширная работа во всей тетради, выполнявшаяся, похоже, в большой спешке. Написанные мелким, торопливым почерком строчки теснились на страницах, почти упираясь в их края, и учителю с красной ручкой понравилось все: он отметил красной вертикальной чертой с восклицательным знаком где абзац, а где и целую страницу.
      Как и в других придуманных Вилли историях или сказках, действие этой притчи происходило неведомо где и неведомо когда. Оно начиналось в голодную пору. Даже браминам было нечего есть. Один изголодавшийся брамин, кожа да кости, принимает решение покинуть людей и уйти куда-нибудь в раскаленную гористую пустыню, чтобы умереть там с достоинством, вдали от чужих глаз. Когда силы его почти иссякают, он находит низкую темную пещеру и решает умереть там. Совершив очищение со всей возможной тщательностью, брамин ложится спать в последний раз. Он кладет свою измученную голову на камень. Но что-то не дает ему заснуть, мешает его голове и шее. Он касается скалы рукой и замечает, что это вовсе не скала. Это какой-то плотный, задубевший от времени мешок с жесткими складками, и когда брамин поднимается, он обнаруживает, что этот мешок, очень старый, набит сокровищами.
      Едва он успевает это обнаружить, как к нему обращается неизвестный дух. Он говорит: "Этот клад ждал тебя долгие века. Ты можешь взять его и оставить себе, но при одном условии: ты должен будешь кое-что для меня сделать. Согласен ли ты?" Трепеща, брамин спрашивает: "Что я должен для тебя сделать?" Дух отвечает: "Каждый год ты будешь приносить мне в жертву маленького ребенка. Пока ты не перестанешь это делать, клад будет принадлежать тебе. Если же перестанешь - он исчезнет и вернется сюда. За долгие века у тебя было много предшественников, но никому из них не удалось сохранить клад". Брамин не знает, что сказать. Дух повторяет с раздражением: "Эй, умирающий, ты согласен?" Тогда брамин говорит: "Но где я возьму детей?" Дух отвечает: "Тут я не стану тебе помогать. Если проявишь достаточно решимости, дети найдутся. Так согласен ты или нет?" И брамин отвечает: "Согласен". Дух говорит: "Спи, богатый человек. Проснувшись, ты окажешься в своем старом храме, и мир будет у твоих ног. Но никогда не забывай о данном тобой обещании".
      Брамин просыпается у себя дома и видит, что он стал здоровым и упитанным. Потом он обнаруживает, что в его распоряжении находятся несметные богатства. И почти сразу же, прежде чем он успевает насладиться своим достоянием, его начинает мучить мысль о том, что он должен сделать. Брамин не может избавиться от этих мук. Они отравляют ему час за часом, каждую минуту каждого часа.
      Однажды он замечает проходящую перед храмом группу дикарей. Они маленькие и черные, костлявые от голода и почти нагие. Голод согнал этих туземцев с родных земель и заставил их позабыть древние правила. Они не должны были так близко подходить к храму, потому что тени этих людей, самый их вид, даже звуки их голосов оскверняют священное место. Брамина осеняет блестящая идея. Он узнает, где расположен лагерь дикарей. Ночью, закутав лицо шарфом, он отправляется туда. Находит вождя племени и во имя милосердия и религии предлагает ему продать одного из их полумертвых детей. Он заключает с вождем такой договор: ребенка следует усыпить, отнести в указанную брамином пещеру в безлюдных горах и оставить там. Если все будет сделано честь по чести, то через несколько дней вождь найдет в этой пещере долю древних сокровищ, которой хватит, чтобы вызволить из беды все его племя.
      Жертва принесена, часть сокровищ оставлена; и этот обмен между дикарями и брамином совершается из года в год.
      Проходит немало лет, и вот однажды в храм брамина является вождь племени - теперь он уже не так худ и лучше одет, а его волосы лоснятся, смазанные маслом. Брамин рассержен. "Кто ты такой?" - спрашивает он. "Ты меня знаешь. И я тебя знаю, - отвечает вождь. - Я знаю, зачем ты покупаешь детей. Я знал это с самого начала. В ту первую ночь я выследил тебя и все понял. Отдай мне половину своих сокровищ". - "Ты ничего не знаешь, - говорит брамин. - Зато я знаю, что вот уже пятнадцать лет вы, дикари, приносите в жертву младенцев в известной мне пещере. Таковы обычаи вашего племени. Теперь, когда ваша жизнь изменилась к лучшему и вы переселились в город, вам стало стыдно и страшно. Поэтому ты пришел ко мне, во всем признался и попросил меня о снисхождении. Я пожалел тебя, потому что понимаю силу древних обычаев, но все же твое признание глубоко потрясло меня, и я могу в любой момент отвести людей в пещеру, полную детских костей. А теперь вон отсюда. Твои волосы смазаны маслом, но даже твоя тень оскверняет это священное место". Вождь испуганно съеживается и отступает. "Прости, прости", - бормочет он. "И не забывай о нашем договоре", -напоминает брамин.
      Наступает день ежегодного жертвоприношения брамина. Ночью он пробирается в пещеру с костями. По дороге он обдумывает во всех подробностях, как объяснить свое появление в этой глуши, если вождь все-таки донес на него и он будет схвачен. Но никто его не ждет. Брамин не удивлен. В темной пещере лежат два одурманенных ребенка. Значит, вождь действительно внял его угрозам. Привычной рукой брамин приносит эту пару в жертву духу пещеры. Потом зажигает факел, чтобы предать маленькие тела огню, и видит, что это его собственные дети.
      Тут история кончалась. Отец Вилли прочел ее, ничего не пропуская. Затем он механически вернулся к началу и увидел то, что успел забыть, поглощенный чтением: история называлась "Жизнь, полная жертв".
      "Его ум отравлен, - подумал отец Вилли Чандрана. - Он ненавидит меня и ненавидит свою мать, а теперь он обратил эту ненависть на себя самого. Вот что натворили миссионеры со своими "ма" и "па", Диком Трейси и другими американскими комиксами, со своими фильмами про страсти Христовы на Страстной неделе и фильмами с Богартом, Кэгни и Джорджем Рафтом во все остальное время. Я не могу бороться с такой ненавистью разумными доводами. С ней можно справиться только методом махатмы. Я буду ее игнорировать. По отношению к нему я буду соблюдать обет молчания".
      Через две или три недели мать Вилли пришла к его отцу и сказала:
      - Лучше бы ты отменил свой обет молчания. Вилли очень переживает.
      - Этот мальчик пропащий. Я уже ничего не могу для него сделать.
      - Ты должен ему помочь, - сказала она. - Больше никто не сможет. Два дня назад я наткнулась на него: он сидел в темноте. Я включила свет и увидела, что он плачет. Спросила, почему. Он сказал: "Я просто чувствую, что все в мире так грустно. А больше у нас ничего нет. Я не знаю, что делать". Тогда я растерялась. Наверное, он унаследовал это от тебя и твоих предков. Я пыталась его утешить. Сказала, что все будет хорошо и он поедет в Канаду. А он сказал, что не хочет ехать в Канаду. Не хочет быть миссионером. Он не хотел даже возвращаться в школу.
      - Может, что-то случилось в школе.
      - Я спросила. Он сказал, что зашел зачем-то в директорский кабинет. На столе у директора лежал журнал. Миссионерский. На его обложке была цветная картинка. Священник в очках и с наручными часами стоял одной ногой на статуе Будды. Он только что срубил ее топором и улыбался, опираясь на топор, как дровосек. Когда я ходила в школу, я тоже видела там журналы с такими картинками. Меня они не волновали. Но когда Вилли увидел эту картинку, ему стало стыдно за себя. Он почувствовал, что святые отцы дурачили его все эти годы. Ему стало стыдно, что он хотел сделаться миссионером. На самом деле он хотел уехать в Канаду только для того, чтобы вырваться отсюда. Пока он не увидел эту картинку, он не знал, что такое работа миссионера.
      - Если он не хочет туда ходить, пусть не ходит.
      - Каков отец, таков и сын.
      - А кто отправил его к миссионерам? Это была твоя идея.
      Так Вилли Чандран бросил учиться в школе при миссии. Он стал бездельничать дома.
      Отец увидел его однажды спящим: он лежал ничком рядом с закрытой книгой - это было школьное издание "Векфильдского священника", - ноги скрещены, красные подошвы намного светлее всего остального тела. В этой позе он казался таким несчастным и таким полным жизни, что его отца захлестнула жалость. Он подумал: "Раньше я считал, что ты - это я, и сокрушался из-за того, что я с тобой сделал. Но теперь я знаю, что ты - не я. Того, что есть в моей голове, нет в твоей. Ты - кто-то другой, кто-то, кого я не знаю, и я беспокоюсь за тебя, потому что ты отправился в путь, о котором мне ничего не известно".
      Несколько дней спустя он нашел Вилли и сказал:
      - Ты знаешь, что состояния у меня нет. Но если хочешь, я напишу кое-кому из своих знакомых в Англии, и мы посмотрим, что они могут для тебя сделать.
      Вилли обрадовался, хотя и не подал виду.
      Знаменитый писатель, в честь которого Вилли получил свое второе имя, был уже очень стар. Примерно через месяц от него пришло письмо с юга Франции. Кто-то профессионально напечатал его на машинке узкими строчками с большим количеством свободного места. "Уважаемый Чандран, было очень приятно получить Ваше письмо. Я с удовольствием вспоминаю Вашу страну, и мне всегда бывает очень приятно получить весточку от своих индийских друзей. Искренне Ваш..." О Вилли в письме не было ни слова. Складывалось впечатление, что старый писатель не понял, о чем его просят. Наверное, винить в этом следовало секретарей, которые ведали его перепиской. Но отец Вилли Чандрана все равно был разочарован и пристыжен. Он решил ничего не говорить Вилли, но Вилли и сам мог догадаться, что произошло: он видел в доме письмо с французской маркой.
      Никакого ответа не было получено от известного военного корреспондента, который приезжал в Индию снимать репортажи о борьбе за независимость, о разделе страны и об убийстве махатмы, - тогда он вел себя чрезвычайно дружелюбно. Некоторые из тех, кому написал отец Вилли, ответили прямо. Они сказали, что ничего не могут сделать. Другие прислали длинные благодушные письма, в которых, как в ответе писателя, не было даже упоминания о полученной просьбе.
      Отец Вилли пытался смотреть на все философски, но это удавалось ему с трудом. Хотя его правилом было держать свои огорчения при себе, он сказал жене:
      - Когда они приезжали сюда, я столько для них сделал. Показывал им ашрам. Со всеми знакомил.
      - Они тоже много для тебя сделали, - ответила жена. - Они дали тебе твое занятие. Ты не можешь этого отрицать.
      "Никогда больше не стану говорить с ней об этих вещах, - подумал он. Напрасно я нарушил свое правило. У нее совсем нет стыда. Она дикарка до мозга костей. Ест мой хлеб и оскорбляет меня".
      Он колебался, не зная, как сообщить Вилли плохие новости. Теперь, поняв слабость мальчика, он стал равнодушен к его презрению. Но, хотя это по-прежнему слегка удивляло его, он не хотел усугублять страдания сына. Он не мог забыть того зрелища: честолюбивый, обманутый в своих надеждах мальчик спит лицом вниз рядом с мертвым школьным текстом, "Векфильдским священником", ноги его скрещены, темные, как у матери.
      Но в этот раз ему, к счастью, не довелось испытать полное унижение: один человек все же не остался глух к его просьбам. Из Лондона пришло письмо в голубом конверте - его прислал член Палаты лордов, известный политический деятель, посетивший ашрам отца Вилли сразу после того, как страна получила независимость. Отец Вилли Чандрана хорошо запомнил этого человека благодаря его славе и титулу. Крупный размашистый почерк, голубая гербовая бумага Палаты лордов говорили о власти и влиянии, и содержание письма подтвердило надежды, внушенные его видом. Большому человеку было приятно продемонстрировать отцу Вилли свою силу, заслужить благодарность и уважение в этом далеком уголке, взмахнуть волшебной палочкой, шевельнуть, так сказать, мизинцем (поскольку все остальные пальцы были заняты более важными делами) и заставить похлопотать множество маленьких людей. В письме содержался клочок золотой парчи, сотканной этими маленькими людьми: для Вилли Чандрана нашлись место и стипендия в Лондонском педагогическом колледже, куда принимали только совершеннолетних.
      Вот как сложилось, что двадцатилетний Вилли Чандран - недоучившийся ученик миссионерской школы, не имеющий ни малейшего представления о том, чего ему хочется (если не считать желания покинуть то, что он знал), однако очень плохо представляющий себе мир, расположенный за пределами того, что он знал (все эти представления сводились к фантазиям, навеянным голливудскими фильмами тридцатых и сороковых, которые показывали в школе при миссии), отправился в далекий европейский город.
      x x x
      Он отправился туда морем. И все в этом путешествии так пугало Вилли размеры его собственной страны, толкотня в порту, количество судов в гавани, уверенность людей на корабле, - что он почти ничего не говорил, поначалу из робости, а потом, заметив, что это придает ему сил, уже сознательно. Так он смотрел не видя и слышал не слушая; и год спустя (как это бывает с человеком, оправившимся от болезни и вспоминающим виденное тогда лишь вполглаза) обнаружил, что в его памяти сохранились все подробности этого ошеломляющего первого путешествия.
      Он знал, что Лондон - большой город. Раньше ему казалось, что большой город - это волшебное место, полное блеска и великолепия, но, попав в Лондон и впервые прогулявшись по его улицам, он почувствовал разочарование. Он не понимал, на что смотрит. Буклеты и проспекты, которые он собирал на разных углах или покупал в метро, не помогали ему: их авторы считали, что здешние достопримечательности известны и привычны всему миру, а Вилли едва ли знал о Лондоне что-нибудь, кроме названия.
      В Лондоне было только два места, про которые он что-то знал, Букингемский дворец и Уголок ораторов. Букингемский дворец разочаровал Вилли. Он подумал, что дворец махараджи в его родном штате гораздо более величествен и гораздо больше похож на дворец, и где-то в глубине души у него зародилось смутное впечатление, что английские короли и королевы самозванцы, а вся их страна немного смахивает на подделку. А когда он посетил Уголок ораторов, его разочарование обратилось в нечто вроде стыда это был стыд за себя, за свое легковерие. Вилли узнал об этом месте из общеобразовательного курса в миссионерской школе и со знанием дела написал о нем не одну экзаменационную работу. Он ожидал увидеть огромные толпы сердитых, скандирующих лозунги людей - что-то вроде демонстраций, которые организовывал дядя его матери, подстрекатель неполноценных. Он не думал, что увидит там лишь кучки ленивых зевак вокруг полудюжины выступающих, а мимо будут равнодушно ездить большие автобусы и автомобили. Многие ораторы защищали весьма оригинальные религиозные идеи, и Вилли, вспомнивший свою жизнь на родине, подумал, что родственники этих людей, наверное, бывают рады их частым отлучкам. Он отвернулся от этого угнетающего зрелища и побрел по одной из тропинок вдоль Бейсуотер-роуд. Он шел, не глядя по сторонам, размышляя о безнадежности жизни на родине и о своих туманных перспективах. И вдруг, самым что ни на есть волшебным образом, его выдернули из себя. Он увидел, что навстречу ему по тропинке, небрежно опираясь на тросточку, шагает человек, снискавший себе невероятно громкую славу, а теперь скромный, одинокий и величественный среди вечерних гуляющих. Вилли смотрел во все глаза. В нем сразу пробудились все прежние представления - те самые представления, с которыми люди порой приходили в ашрам, чтобы просто поглядеть на его отца, - и он почувствовал себя облагороженным одним только видом и присутствием великого человека.
      Человек был высок и строен, очень смугл и внушителен, в официальном черном двубортном костюме, подчеркивавшем его стройность. Его волнистые волосы были гладко зачесаны назад над длинным узким лицом с поразительным ястребиным носом. Каждую черточку приближающегося человека Вилли хорошо знал по фотографиям. Это был Кришна Менон, близкий друг Неру, представитель Индии на международных форумах. Он шагал, опустив глаза, поглощенный своими мыслями. Потом поднял взгляд, увидел Вилли, и на его хмуром лице сверкнула дружелюбная сатаническая улыбка. Вилли и подумать не мог, что великий человек способен его заметить. А потом, прежде чем он успел сообразить, что делать, они с Кришной Меноном разошлись и ошеломительный миг канул в прошлое.
      Через день-другой, сидя в маленькой комнате отдыха для студентов, он прочел в газете, что Кришна Менон задержался в Лондоне по дороге в Нью-Йорк, на совещание в ООН. Он останавливался в отеле "Клариджез". Вилли изучил схемы и путеводители и сообразил, что в тот день Кришна Менон мог выйти из отеля и парк, чтобы обдумать речь, с которой ему вскоре предстояло выступить. Он должен был говорить о вторжении Британии, Франции и других стран в Египет.
      Вилли ничего не знал об этом вторжении. Причиной его якобы послужила национализация Суэцкого канала, но и об этом Вилли ничего не знал. На школьных уроках географии им объясняли, где находится Суэцкий канал, а один из фильмов, которые показывали в школе при миссии, назывался "Суэц". Но в сознании Вилли ни школьная география, ни "Суэц" не были реальными в строгом смысле слова. Ни то, ни другое не имело отношения к происходящему здесь и теперь; ни то, ни другое не касалось ни его самого, ни его семьи или родного города; и он не имел никакого понятия об истории Египта и Суэцкого канала. Ему было знакомо имя полковника Насера, египетского лидера, но лишь в том же смысле, что и имя Кришны Менона: он знал, что Насер большой человек, но не знал почему. Дома он читал газеты, но делал это довольно необычным способом. Он научился пропускать главные сообщения об избирательных кампаниях в Соединенных Штатах и далеких войнах: эти события ничего для него не значили, но тягучие отчеты о них повторялись из недели в неделю, а потом обрывались, зачастую очень неуклюже, оставляя, подобно плохой книге или фильму, впечатление, что потраченные на них время и усилия пропали зря. Точно так же, как на корабле Вилли удавалось смотреть не видя и слышать не слушая, он и дома много лет читал газеты, не воспринимая новостей. Он знал громкие имена и от случая к случаю проглядывал крупные заголовки, но и только.
      Теперь, после внезапной встречи с Кришной Меноном, он был потрясен тем, как мало ему известно об окружающем мире. Он сказал себе: "Эта привычка не видеть досталась мне от отца". Он начал читать в газетах о египетском кризисе, но не понимал, что читает. Он слишком плохо представлял себе фон происходящего, а газетные статьи напоминали сериалы: нужно было знать, что случилось раньше. Тогда он стал читать о Египте в библиотеке колледжа и растерялся. Это было похоже на очень быстрое движение без надежных ориентиров, по которым можно было бы судить о своем местоположении и скорости. Его невежество словно росло с каждым прочитанным отрывком. В конце концов он взялся за дешевую историю мира, изданную во время войны. Ее он едва мог понять. Это было как с туристскими проспектами из лондонского метро: предполагалось, что читатель уже знаком с основными событиями. Вилли казалось, что он тонет в неведении, что он до сих пор жил без всякого понятия о времени. Он вспомнил одно из высказываний дяди его матери: тот говорил, что неполноценные слишком долго были отрезаны от общества и потому не знали ничего ни об Индии, ни о других религиях, ни даже о религии людей приличного происхождения, которым они прислуживали. И он подумал: "Эту пустоту я унаследовал от матери".