Глава пятнадцатая

В конце концов Джун бросится на меня. Она попытается выплеснуть на меня всю ту ненависть, которая накопилась в ее сердце. Но сейчас она отвернулась и смиренно заложила руки за спину, чтобы я мог надеть ей наручники через прутья клетки. Она даже бросила нежный взгляд в сторону Веселого Роджера. Тот, как всегда с кислой миной, махнул ей в ответ. Махнул! Не бросился к ней, чтобы обнять, попробовать уберечь от ужаса. Он махнул ей, когда она подошла к двери клетки. Должно быть, он подозревает, точно так же, как и Джун, что это их последнее прощание. Вчера я сделал отпечатки с их спин. Они видели маленькую девочку из номера восемь, так что представляют себе возможный исход. Но, может быть, они все еще на что-то надеются, или молятся. Это так мило. Головокружительно мило. В каком-то смысле даже весело, когда самые жалкие из них начинают бормотать: «Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое». «Бла... бла... бла... – шепчу я им в ухо. – Бла... бла... бла... Ваш Бог не на небесах. Ваш Бог – я. Это я решаю, умереть вам или жить. Вот увидите. Так что попробуйте молиться мне. Забудьте своего дурацкого Бога». И они делают, как я сказал. Только цена их молитвам невысока. Мне нравится, когда я лишаю их надежды, особенно надежды на Бога, который бессилен их спасти.

Я велел Джун идти впереди. Она сутулится. Все ее визгливые протесты куда-то исчезли. Возможно, она решила покориться своей участи, какой бы та ни была. Но мне-то известно лучше. Я знаю, что никто из них просто так не сдастся. Я просто не позволю им это сделать. Мне нужно их яростное сопротивление. Так или иначе я это обязательно получу.

Их тела приобрели вполне подходящую форму, даже у Веселого Роджера. Хотя для фотографии на обложку журнала о культуристах он и не подходит, тем не менее находится в такой форме, в какой еще никогда не был. Для того, чтобы они приобрели нужные формы, много времени не потребовалось, особенно после нескольких недель строгой диеты, которая съела весь их жирок. Приятно рассматривать их только что приобретенные мышцы, на которых нет ни комочка жира. Но ваяние с помощью диеты и подъема тяжестей дает лишь грубый набросок. Настоящее искусство начнется сейчас, когда я выведу их из клетки и привяжу к столу. Вот тогда я начну ваять их сознание, их самые глубокие, самые сокровенные страхи, мысли и картины, которые доводят их до безумия, выйдут наружу. Я вовсе не переоцениваю себя. Поверьте мне и увидите сами, как только они окажутся на столе, никакого сюсюканья не будет. Меня всегда вдохновляет работа над новым объектом, и сегодня ночью я, как обычно, найду соответствующий замыслу способ. Это меня пьянит.

На Джун свежевыстиранная трикотажная рубашка. Она недавно и сама вымылась. Я ненавижу запах грязного тела. Когда я начну в последний раз работать над ними, я хочу, чтобы от них исходил только запах страха. Этим утром Джун вымылась, точно так же, как Веселый Роджер, сыночек и Бриллиантовая девочка. Только Ее Сиятельство отказалась, очевидно полагая, что этим она будет лучше соответствовать тому прозвищу, которое я ей дал. Со временем она вынуждена будет вымыться, если, конечно, у нее будет на это время. Ее Сиятельство под большим вопросом, так как в отличие от остальных ее участь во многом зависит от моего настроения. Мой интерес к ее интимным перешептываниям с Бриллиантовой девочкой несколько поугас. Я надеялся, нет, вообразил себе, что смогу получить от этой парочки намного большее: молодые девушки, сидящие в одной клетке, определенно должны прийти к тюремному гормональному императиву. В общем так: у меня появилось лишнее тело, и я до сих пор не знаю, что мне с ним делать. Даже если бы я смог выставить ее, абсурдная и гибельная для меня мысль. Ее формы не настолько заинтересовали меня, чтобы ее отливать, а ее скелет не добавит ничего особенного к параду скелетов. Короче говоря, она не вдохновляет меня на то, чтобы с ней что-то делать. Пусть сидит взаперти, пока не станет бледной, как тля. Если честно, то мое единственное желание – игнорировать ее. Если у меня появится желание, то я смогу заставить делать ее все что угодно, в том числе и помыться, позабыть про стыд и скромность, а этого добра у нее, несомненно, судя по ее поведению, предостаточно. Но это будет ошибкой. Бесполезная трата сил, в то время как мне столько предстоит еще сделать, а времени осталось очень мало. Она может гнить тут сколько угодно, и меня это совершенно не трогает.

Я заметил, что глаза у Джун влажные. Ее подозрения превратились в уверенность, как только я приказал ей лечь на спину на стол. Ее семья и Ее Светлость выстроились у края клетки и наблюдают. Только сынишка отвернулся и начал громко подвывать. Я бы дал ему за это медаль. Он напоминает Джун, почему та должна дать мне ощупать каждое запястье, каждую коленку, пока ее будет ожидать альгинат. Вчера, когда я работал с зеленой массой на обширном поле ее ягодиц, я сказал ей, что из евнухов получаются лучшие любовники. Я повторяю это и сейчас, когда привязываю ее к столу.

– Из евнухов получаются лучшие любовники, Джун. Можешь спросить об этом у папы или у любого султана турецкого королевского дома. У евнухов, – я часто употребляю это слово, так как оно навивает страх, – возможности небольшие, но они используют их с такой голодной страстью, на которую способны только тяжелобольные люди. Они становятся неразборчивыми, Джун. Как пальчики маленьких девочек, в первый раз коснувшиеся мужской плоти. Евнухи мечутся между случайным наслаждением и неестественным возбуждением... А у твоего сыночка такая милая попочка. Я очень часто смотрел на нее, Джун. Так что лежи спокойно и не вздумай противиться мне. В противном случае я приведу его сюда, а тебя заставлю наблюдать за происходящим. Я заставлю тебя узнать о прекрасно подогнанных жгутах, которые были известны только епископам и владыкам, да еще тем мальчикам, которым они так беззаветно себя посвятили. Узлы, путы и веревочные петли, которые спасают жизнь и создают великолепных любовников с круглыми попками. Как видишь, Джун, твои страхи там, дома, были не такими уж и фальшивыми. Ты хотела удовлетворить меня, чтобы я оставил в покое детей. Ты и до сих пор надеешься на это, не так ли? Но ты уже поняла, что меня нельзя удовлетворить твоим телом. Меня может удовлетворить только твоя смерть, покорная моим желаниям. Ты слышишь меня, Джун? Только твоя смерть в соответствии со всеми моими желаниями. Я позволю тебе испытать все чувства, полностью, до самого конца. Испытать их на вершине их красоты. Ты никогда так и не скажешь за это спасибо, твое величие будет отлито в бронзе.

Я принес черный резиновый шарик с продернутой посередине толстой черной лентой.

– Открой рот.

Она подчинилась, но в знак протеста или просто ради того, чтобы задать мне вопрос, она выдавила из себя:

– Зачем?..

Я заткнул ей рот с такой злостью, которую она еще не встречала в своей жизни. Она не могла себе такого и представить. Когда она поперхнулась, я завязал ленту так туго, как завязывает пояс толстый мужчина, желающий скрыть свой отвислый живот. Ей потребовались одна или две минуты, чтобы понять, что боль от твердого резинового шарика намного серьезней, чем боль от узла на ленте, давящего ей на затылок. С этого момента узел и резиновый шарик начали напоминать любовников, жаждущих войти в соитие сквозь ее череп.

– Альгинат, дорогая Джун. Теперь он твой друг. Началась борьба. Это неизбежно. Независимо от того, на какое бы самопожертвование ни была готова мать, ее тело начинает бунтовать. Бунт рабов, у которых не осталось надежды, рабов, охваченных ненавистью. Я наблюдал это так часто, что для меня это предсказуемо, как дождь, как слезы.

Наслаждайся своей ненавистью, Джун Кливер, выплесни ее всю на меня. Я хочу видеть, как взбунтуется каждая клетка твоего тела. Умри с искривленными от ненависти губами, заживо сжигая свои легкие.

Я разрезал ее рубашку. Ее тело стало удивительно гибким. Она во всем пыталась переусердствовать. Правда, Джун Кливер? Она притягательна, ее ноги широко разведены, половой орган открыт для всеобщего обозрения. Я пытаюсь представить, как будет выглядеть ее скульптура. Хочу ли я, чтобы ее влагалище было распухшим или, наоборот, в состоянии покоя? Это можно считать составной частью творения. Что же в этот раз я хочу показать в ее детородном органе? Некоторые тела женщин взывают к насилию. Я не могу им отказать, и тогда на их плоти появляется то кружево, которое отличает получившую удовлетворение женщину сразу после сношения. А потом уж я сам выбираю тот инструмент, который вызовет «одиночное сексуальное безумие», как выразился один критик, которому этот эффект больше всего и понравился. Думаю, не надо говорить, что это был мужчина. Кто еще может романтизировать безумие. Хотя я и не разделяю такую точку зрения и предпочитаю отделять художника от его искусства. Я не настолько сумасшедший. Я всего лишь посредник для выражения их чувств. Разница не так уж велика, как может показаться с первого взгляда.

Ее надо побрить!

Это озарение пришло ко мне неожиданно. Я не могу раскрыть тайну ее детородного органа, пока не смогу разглядеть его. Я оставил ее привязанной на столе, пока нагревал полотенце и собирал инструмент. Я сделал это с определенной долей практичности. Вернулся к своему делу только тогда, когда услышал, что Джун разговаривает со своим муженьком. С моим появлением разговор оборвался, и мне потом придется проверить запись, чтобы выяснить, не было ли там чего-то, кроме обычных жалоб.

Полотенце горячее, но не настолько, чтобы обжечь. Джун, вздрогнув от первого прикосновения, расслабилась. Я нажал на головку аэрозоля и получил удовольствие, наблюдая, как зеленоватый гель превращается в белоснежную пену на ее лобке. Когда я притронулся к ней, она изогнулась, и я улыбнулся. По предыдущему опыту прекрасно знаю, что если сейчас она извивается, то потом начнет кричать. Самый лучший индикатор страха – отвращение при прикосновении чужих рук. Это делает насилие необъятным, как вселенная, ужасным для наблюдающего, расширяет болевой диапазон.

Меня так и подмывало запустить туда палец, может, два или три, но я удержался от этого. Если я хочу сделать из нее скульптуру сексуальной женщины, то мне придется применить насилие. Но если я хочу ваять ее вот так, когда она вся съежится, пытаясь спрятаться от меня внутрь себя, то она должна оставаться нетронутой.

Обычно я пользуюсь опасной бритвой. Всегда, когда начинаю точить лезвие о полоску ремня, свистящий звук доставляет мне великое удовольствие. Так и в этот раз.

Наточив бритву, я встал на колени между ног Джун и отрезал большой пучок черных волос, плавающих в море белой пены. Чистота цвета, разнообразие спектра очаровали меня. Я проделал эту операцию с чрезвычайной осторожностью, чтобы не порезать свою пленницу. Не люблю, когда к белой пене и черным прядям примешивается кровь. Хотя признаю: каждая, даже самая тоненькая струйка обладает собственным буйством красоты. Но мне необходимо строгое сочетание белого с черным. Совершенно ни к чему портить картину.

Бритва напоминает мне о том, что ваяние человеческого тела требует много большего, чем могут себе представить жалкие умишки моих современников. За последние недели жизни Джун я убрал лишнее из ее тела. Теперь последние штрихи. Я видел это совершенно отчетливо, когда вытирал полотенцем остатки крема. Она снова выглядела как девочка, маленькая девочка, и при этом оставалась женщиной. Такое противоречие будет возбуждать одних и вызывать отвращение у других, но не оставит никого равнодушным. Я внимательно осмотрел ее промежность и снова задумался о насилии. К нему я отношусь, точно солдат. Это мой долг. Что вызовет наиболее острое ощущение у зрителей: бутон любви девочки на теле женщины, которая была осквернена и теперь выставила на обозрение голые складки кожи, или бутон любви девочки на теле женщины, которая не осквернена, но своей выставленной напоказ внешностью намекает на девственную чувственность или же дерзкую доступность шлюхи? Без сомнения, второе. Это подействует на публику. Они станут наслаждаться собственной нерешительностью, говорящей им об их собственных страстных желаниях.

Благородная дилемма. Совершенно оторвана от общепризнанных взглядов. А зрители даже не будут подозревать о моих расчетах. Наконец, я решил оставить ее неоскверненной. Для большинства зрителей противоречие между внешностью и возможностями подействует намного сильнее, чем простое изображение полового акта. Снова делаю ставку на силу воображения.

Такое решение наиболее подходит к моему видению Джун, когда она была Джун Кливер, может, даже носила платье мормонов.

До сих пор она прекрасно выполняла свою роль.

Я покрыл альгинатом ее ноги и икры, втер его, стараясь быть уверенным, что он совпадет с той «кожей», которую я снял с нее вчера. Я разгладил альгинат на ее бедрах, той складке, которая отделяет низ ее тела от ног. Когда я приложил его к ее обнаженной промежности, она задрожала. Но я не позволил себя обмануть. Знаю, что это она делает не от удовольствия.

Половина ее тела стала серо-зеленой.

Я вдавил альгинат ей в пупок и перешел к груди. Соски выглядят так, словно хотят спрятаться в плоти. Джун, насколько я догадываюсь, далека от состояния возбуждения. Но мне приходилось встречать женщин, которым массаж груди доставлял удовольствие. Вот здесь-то и скрыт секрет. Нужно заставить их вынести невыносимое. А когда они станут бороться за каждый вздох, в последние несколько секунд разбить иллюзию жизни на мелкие кусочки. Тело человека похоже на вазу, летящую с бесконечного неба на твердую почву. Однако ко времени удара о землю большинство моих героев стремится лишь к смертельному успокоению, а не к продолжению жизни.

Альгинат покрыл Джун до самой шеи. Не стоит продолжать дело так прямолинейно. Пустая трата времени. Вместо этого я покрыл ее всю альгинатом, оставляя на свободе только нос. Постарался выровнять складки вокруг рта от ленты с мячиком. Я не обращаю внимания на волосы. Они не так интересны, как это полагает большинство женщин. Особенно на этой последней стадии. Уложив альгинат на переносицу, я перешел к ноздрям.

Ее дыхание стало прерывистым.

– Да, Джун, – проворковал я. – Вот и настала твоя очередь.

Впервые я стал по-настоящему жестоким. Но я должен забыть о доброте, если хочу добиться эффекта бездонного страха.

В ее правую ноздрю я вставляю шарик альгината, такой большой, такой ужасный. Она тут же начинает биться. Но от того, что ей трудно дышать. Совсем не то.

– Ты можешь умереть счастливой женщиной, Джун. Ты прожила полную жизнь. И не о чем сожалеть, правда? Хочу, чтобы ты задумалась об этом. Ты ведь осуществила свою мечту, правда? У тебя есть семья. Хорошая семья. И хороший муж – Веселый Роджер. У тебя есть все, что может пожелать американская девушка: муж, дом, счастье в детях.

Я говорил все это и раньше другим женщинам, но никогда еще это не производило такого эффекта. Тело Джун начало извиваться. Она напряглась, как сверло, входящее в твердую древесину, орешник или красное дерево. Лицо ее перекосилось. Но это – лишь начало. Буду продолжать, пока не пойму, что оно станет прекрасной маской для моей коллекции. Оно будет искажено не только ужасом, но и осознанием грязного кошмара реальности. Ведь еще мгновение, и она навечно превратится в ничто. Ее не будет. Она извивалась всем телом. Ноги, живот, грудь и руки. Ее пальцы дрожали, скрючившись, царапали ее ложе. Мне показалось, что они превратились в каких-то странных животных, грызунов, которые пытаются выкарабкаться из стеклянной клетки по окровавленным спинам своих собратьев. Великолепно. Она била по столу локтями, ладонями, запястьями. Ее голова, ударяясь о стол, порождала глухой звук. Безнадежный танец бессмысленного бунта. А все это потому, что те слова, которые я ей говорил, не приносят успокоения. Они вызывают осознание того, что прожитая жизнь, возможно, самая большая ее ошибка. Теперь, в свои последние мгновения, она хотела освободиться, чтобы начать жизнь заново. Теперь она все прекрасно понимала. Я это видел так же ясно, как и она сама. До этого я ваял ее тело, а теперь начал ваять ее сознание, придавать форму всем ее опасениям, всем ее ошибкам, всему тому безумию, которое она испытала. Я всего лишь патина ее боли, медное осознание, которое сделало ее зеленой от зависти к примитивной жизни, копошащейся под покровом джунглей. Она действительно могла бы прожить жизнь лучше. И это никакая не иллюзия. У Джун Кливер не осталось иллюзий. И хотя я питал к ней отвращение, презирал ее до глубины души, она могла бы жить лучше, намного-намного лучше. У нее красивое тело и холодный расчет, который помог бы подняться намного выше нынешнего уровня.

Что она видела, когда я вставлял кусок альгината в ее левую ноздрю, оставляя небольшое отверстие, напоминающее о скором конце?

Перед ней прошла вся ее жизнь? Вспомнила ли она доктора или повитуху, которая принесла ей ее новорожденную дочку? Подумала ли она тогда о том, что принесет ей этот ребенок в последующие годы? Девочка, которая всего лишь несколько дней назад ради утверждения собственного эго принесла в жертву мать, отца и даже маленького братца?

Нет. Воспоминания о дочери не принесут Джун покоя. Они принесут еще больше боли, еще больше страданий. Я слышал ее тяжелое «умпф-умпф». Борясь за глоток воздуха, она заговорила на языке смерти.

Возможно, она вспомнила свою свадьбу, цветы и свадебный кортеж, свидетелей и жениха, который с восхищением глядел на нее, льстя ей тем, что из такого огромного количества женщин он выбрал именно ее.

– Твой единственный, – шептал я, с большим трудом сдерживая смех. Нет, Веселый Роджер портит весь видеоряд. Он не «единственный».

Он такой же обычный, как песок, как грязь. Ей ли не знать это лучше, чем кому-либо еще?

– У тебя осталась половина одной ноздри. Половина. Вздохнешь глубоко и втянешь весь комок в ноздрю. Тогда все будет кончено.

Но она умная. Джун дышала длинными и ровными вздохами. Ее ноги и руки успокоились. Затем она резко выдохнула, стараясь выгнать из левой ноздри альгинат. Но такой выдох требует еще больше воздуха. А нехватка воздуха превращается в пытку. Ее тело начало трястись. Она потеряла всякий контроль над собой.

– Посмотри на себя, – проговорил я. Но она не услышала. Не могла услышать. Она лихорадочно боролась за каждый грамм воздуха.

Она вся с головы до ног превратилась в зеленое создание, у которого имеется всего лишь одна маленькая черная дырочка, связывающая ее с жизнью, единственная точка во всей вселенной, которую она может назвать своей собственностью. Все ее существование зависит от этой искорки пустоты. А ведь ее можно заткнуть в любой момент. Но сдастся ли она? Нет. Она была полна вдохновения. Она умудрилась бороться еще несколько мгновений. Восхитительно. В самом деле.

– Давай, девочка, давай!

Должен признаться, мне стало смешно. Я рассмеялся так, что у меня перехватило дыхание. Я попросил Джун, чтобы она прекратила попытки вытолкнуть альгинат из ноздри.

– Прекрати это! Ты убьешь меня, Джун. Кроме шуток! – и от этих слов я рассмеялся еще пуще. Одна маленькая дырочка, и в нее она вкладывает все свои надежды.

– Дыши, Джун, дыши, – издевался я над ней.

Может быть, она вспомнила нудную рожу Веселого Роджера, который, как это так любят показывать в кино, стоял у ее постели во время родов и предлагал дышать, как будто это может успокоить боль. Но это далеко не самая страшная боль, которую испытывают женщины, которым посчастливилось встретиться со мной. Для них воспоминания о родах превращаются в праздник, в полное блаженство. Джун, могу поспорить, еще никогда в жизни так не дрожала. Даже тогда, когда Бриллиантовая девочка разрывала головкой на части ее тело.

– Дыши, Джун, дыши, – повторил я, поднося кусок альгината к отверстию.

Нельзя долго угрожать человеку. Мне надо лишь аккуратно подвести его к смерти. Надо вызвать у Джун еще один приступ боли. Она уже сделала первый шаг к новой жизни, жизни в бронзе, которая будет длиться вечно. Я вставил большой кусок альгината в ее левую ноздрю и разглаживаю поверхность. Представляю, как она осталась в темной тишине. Перед нею лицо Веселого Роджера. Она помнит рождение Бриллиантовой девочки. Оба этих воспоминания мучают ее. Разрывают ее легкие, ее тело, внутренности. Дождаться смертного часа и понять, что в это мгновение вспоминается не вся жизнь, а только то, о чем можно лишь сожалеть. Настоящий ужас заключается не в том, что ты умираешь, а в том, что ты никогда еще по-настоящему не жил.

Я снял альгинат, оставив только шарики в носу. Ее борьба стала воистину героической. Да, Джун, ты моя героиня. Впрочем, как и все остальные. Воздам тебе должное.

Зеленое отражение ее тела лежало теперь рядом с ней. После быстро угасших судорог Джун успокоилась. Я выбрал правильный момент, судя по ужасу, пропитавшему ее кожу. Только теперь я услышал визг, доносившийся из клетки. Они присутствовали, но я их не замечал. Такова сила концентрации. Такова сила искусства. Веселый Роджер выл, стоя на коленях. Его кулаки пробили в земле две ямы. Лицо, мокрое от слез. Он удивил меня. Понимаю, что моя история про евнуха не могла породить такую ярость в мужчине, если он им действительно стал.

Я положил вторую кожу Джун – ту, которая полна величия, на пластину плексигласа и отнес в литейку, словно большой столовый поднос.

Воздух пропитан воспоминаниями. Я проделывал этот путь много раз. Каждый шаг вызывает новые картины. Я положил Джун на длинный стол. Тут она будет ждать оставшихся членов своей семьи. Может, попросить помочь сделать форму Рая Чамберса. Я представил себе, как он будет разглядывать Джун, Веселого Роджера и сынишку. Репортер, которому доведется увидеть самую удивительную историю за все существование искусства.

Это щекочет мне нервы. В душе я понимаю, что мне должно быть стыдно. Это просто позор. Другого слова не подберешь. Годами я мечтал, чтобы обо мне написали книгу, и кто мне попался в авторы? Какой-то пустозвон репортеришка с телевидения. Но это еще не самое худшее, не самая позорная часть. Когда он появился здесь, то с улыбкой – ни больше, ни меньше – заявил, что в книге будут упоминаться еще четыре скульптора. Все – жалкие художники. И он полагает, что это мне понравится? Мне что, посчитать это за комплимент? В этой первой книге я буду упоминаться вместе с Лорен Рид! Он хочет объединить свет четырех тоненьких свечек с солнечным светом. Противно, но я сделал вид, что это мне льстит. Показал свои работы, записки – сердце моего искусства. Постарался объяснить ему, не говоря об этом прямо, что есть работы остальных. А иначе их и не назовешь. Они – работы, потому что на них можно смотреть только как на обтесанные камни. Просто дрянь!

Мне придется делить книжку с такими, как они. Это все равно, что упасть в пересохший колодец. Пока не появился этот Пустозвон, я даже и не слыхал об этой Рид. Нет. Враки! Я слышал о ней. Я встречался с ней на выставке у Йенсона несколько лет назад в Сан-Франциско. Вполне достаточно, чтобы вызвать во мне чувство отвращения к тому, что они называют искусством. Целое столетие, начиная с модернистов и поющих себе хвалу абстракционистов. А ее скульптура была намного хуже. Посмотрите только на стадо патетических козлов Раушенберга! Что они бормочут! «Как это хомоэротично, Бобби!» Или на эту невыносимую женщину с меховой чашкой для кофе и блюдцем. Явный намек на лесбос. Мне бы очень хотелось восхищаться этим, петь оды в их честь... Но мне противно! Творения Рид – образчики очень дорогой современной скульптуры, и каждый студент-первокурсник это знает.

Джун, не мигая, уставилась на длинную, висящую над ней лампу. Она великолепна. Воплощение всего того, что можно ценить. Возможно, когда этот Пустозвон увидит ее «кожу», он поймет, что даже тень моего величия стоит выше всех этих так называемых «скульпторов» вместе взятых. Нельзя мешать мое искусство с их работами, как нельзя мешать день с ночью, где нет никакого света. Возможно, Джун и ее семья помогут ему сменить мировоззрение, помогут увидеть, что нельзя писать одновременно обо мне и штукатурах от Искусства. Вот кем эта Лорен Рид является на самом деле. Штукатуром! И никакие блестящие статьи не смогут это изменить. «Вызов иерархической важности бронзы». Еще один современный критик. Когда я это прочитал, мне захотелось взвыть: «Нет, идиот, она просто не может это делать. Она не может работать с бронзой и вынуждена обходиться штукатуркой». Ставить нас рядом не меньшее оскорбление, чем просить деревенского штукатура отштукатурить стены в студии Родена, соревнуясь с самим мастером.

Я дал Пустозвону копии нескольких статей, отражающих мою точку зрения. Так как он работал на телевидении, то его глаз, очевидно, привык к ярким пометкам. Так вот я отметил желтым фломастером особо важные места. Я как бы непреднамеренно подчеркнул, что некоторые критики «раздосадованы» «избирательностью» моего искусства. И пишут так, словно рисовать картину мира со всеми его превратностями не достойная художника задача. Но отмеченные статьи говорят о том, что я лучший. Некоторые критики пишут, что мои «страждущие, охваченные ужасом изваяния полны метафорических намеков. Их голод повествует о необузданном аппетите, который нельзя утолить, кричит о пустоте многих жизней, показывает неоспоримую правду в бескомпромиссном искусстве мирового гения формы». Спасибо.

Отметь это. Используя штукатурку и пыль, ты превращаешь свое искусство «тела» в комок. Уж лучше роденовский крестьянин, чем твои убогие творения.

Я отвернулся от Джун, не смея больше смотреть на нее. Меня расстроили мысли об этих выскочках. Я понял, что слишком раздражен, чтобы работать. Однако мне все равно пришлось спуститься в подвал. Семейное планирование №9 так близко к своему завершению. Хочу, чтобы кожа Веселого Роджера легла рядом с кожей его жены. А затем кожа сынишки. И только тогда начнет рождаться бронза.

Вот тогда останется Ее Светлость, чья судьба меня совершенно не интересует, и Бриллиантовая девочка. Меня все еще увлекает ее внешность. Она должна быть за это мне благодарна. Отношения между мужчинами и женщинами должны длиться не более трех лет. Для большинства культур этого времени вполне достаточно, чтобы мужчина с женщиной встретились, сошлись, дали потомство и при этом избежали проклятия под названием «семья». В последующие за этим годы пары только мучаются от остатков первоначальной страсти, которая их уже не интересует. Ведь родив потомство, они могут спокойно умереть. Я с этим вполне согласен.

Глава шестнадцатая

Остатки омлета выглядели печально. Лорен отвернулась от них, словно это была какая-то гадость. Старик Ол Дженкинс был прав в отношении кухни в Моабе, но можно ли по завтраку судить о всей кухне? Не пора ли Раю прекратить мудрствовать? Лорен хотела ехать прямо к Штасслеру, чтобы посмотреть на то место, где остановилась Керри, обойти дом, который она так живо и подробно описала в своем электронном письме, осмотреть литейку и сарай. Познакомиться с той местностью, где последний раз видели ее. А самое главное, поговорить с самим Штасслером, разобраться, что это за человек. Независимо от того, насколько верны суждения Рая, она сама должна встретиться со скульптором, поговорить с ним, выудить из него мельчайшие подробности, которые помогут найти девушку.

Но Рай рассуждал иначе. Уже с первым глотком кофе он принялся настаивать, что, судя по тону Штасслера и учитывая его репутацию неуживчивого человека, второго шанса у Лорен не будет. Поэтому следует сначала собрать, по возможности, максимальное количество информации, а уж потом лезть на рожон.

– Отлично, – согласилась она. Прозвучало намного короче, чем ей бы того хотелось. – Понимаю ход твоих мыслей. Я считаю, что если я поеду туда, мне удастся что-то выяснить.

– Но, возможно, тебе удастся выяснить гораздо больше, если ты немного подождешь.

– Терпение, – выразительно произнесла Лорен. – Это добродетель, значение которой сильно преувеличено.

Рай рассмеялся, однако попросил счет и поднялся из-за стола, словно показывая, что дискуссия закончена.

Как только они появились на улице, Плохой Преплохой Лерой Браун начал вилять своим обрубком. Лорен отвязала его поводок от ограды автостоянки и устроила его на заднем сиденье «Ленд-роувера» Рая. Она собиралась отвезти пса в собачий питомник.

Таблетки Лерою уже дали, и теперь его вполне можно было оставить надень на попечении. Владелец питомника объяснил ей по телефону, что у них существуют три класса содержания. Услышав такое, Лорен закатила глаза. Так как она была новичком среди собачников, то согласилась на предложенный ознакомительный тур по питомнику.

Еще до того как появился владелец в отглаженном смокинге, Лорен и Рая уже приветствовали лай, визг и вой. Хозяин расплылся в улыбке, обнажив широкие лошадиные зубы. Он быстро провел их мимо основного вольера с цепями на блоках, предназначенного для тех, кто «ограничен в бюджете». Затем он махнул рукой в сторону конуры, рядом с которой лежала бетонная плита с подогревом.

– Их подогревают, – заметил он все с той же лошадиной улыбкой.

– Собакам ведь жарко, – удивилась Лорен. – Не лучше ли положить ледяную глыбу.

– Подогревают только ночью, – возразил владелец псарни. – Только ночью.

Они замедлили шаг в самом конце псарни у отдельного номера с кроватью и собачьим «баром». Закуска из печенки, игрушки и кости из сыромятной кожи.

Лорен выбрала вольер с цепью на блоке. Хозяина питомника передернуло.

Они остановились у здания правления, едва миновало десять часов. Солнце палило у них над головами. Его лучи, сверкая, отражались от рифленых металлических пластин, которыми был отделан второй этаж. Аж глазам больно. Когда они подошли к тюрьме и конторе шерифа, Лорен пришлось зажмуриться, даже несмотря на темные очки.

– Шериф довольно дружелюбен, – тихо сказал Рай, когда они начали подниматься по каменным ступеням. – Со мной он разговаривал только из-за своих политических амбиций. Считает, что если книга толстая, то он станет героем дня. Но это не тот парень, на которого стоит рассчитывать.