БА-ВАААХ-ВААХ-ВАХ. Барабаны разрывали на части Бактапур, закопченный город-побратим Катманду. Я слышал их грохот, проходя мимо литейки, минуя примитивные топки и развалины из почерневших кирпичей, которые когда-то лизало пламя.

Мой провожатый провел меня по коридору с таким низким потолком, что мне пришлось пригнуться. Его темная и блестящая кожа по цвету напоминала орех, а ногти казались когтями. Невероятно длинные, они едва ли не загибались в кольцо, как отросшие ногти мертвеца, которые, как говорят, растут в глубине могил. Мой провожатый был хинди, тем, кто поклоняется любым формам бытия.

Наш путь освещала единственная лампочка. От ее яркого, почти солнечного света у меня началась резь в глазах. Неожиданно мой провожатый сказал на ломаном английском:

– Никаких дам. Никаких дам.

Хотя никакие дамы нас не сопровождали. Я прибыл в Непал один. Перед этим я бродил по горам, где полно таинственных монастырей. Слушал легенды и песни. А вот сейчас, в последние дни моего путешествия, я натолкнулся на литейную мастерскую.

– Никаких дам, – повторил индус, а потом хихикнул.

Я сразу же понял, насколько он лицемерен, потому что мы вышли из тесного коридора в просторную пещеру, заполненую скульптурами обнаженных женщин. На полках сверкали бронзовые фигуры, переплетенные в различных позах. Бесстыдный сверкающий парад. На стене слева от меня, в нескольких метрах над головой, застыли алчные бронзовые дамы. Они напоминали голодных язычников на средневековых мозаиках. Но их хищные глаза жаждали не плоти, а душ. Их ноги, вывернутые наружу в бесстыдном призыве, откровенно демонстрировали бронзовые «врата рая».

Эксцентрично? Да, совершенно верно. Но как возбуждало! Я не мог этого отрицать, хотя знал: не следует показывать своих чувств. Мне нужно было развернуться и уйти. Но я не мог сделать этого, так как бронза выглядела живой. Даже одного взгляда было достаточно, чтобы почувствовать бурю страсти, порожденную рукой художника.

Если бы одна из этих фигур зашевелилась и попробовала бы обнять меня, то я бы удивился этому не больше, чем кошка, которая заметила, как тень в углу ожила и метнулась к хлебной крошке. Внутри меня все клокотало. Стоя там, я ощущал себя зернышком, кусочком сала, солью, сахаром – песчинкой, ожидавшей, что вот-вот ее проглотит сказочный великан.

Я был похож на человека, который впервые случайно увидел половой акт, стал свидетелем неприкрытого насилия в дешевом погребке Бангкока, или заглянул в окно на одной из печально известных улочек Амстердама. Еще меня можно было бы сравнить с человеком, наткнувшимся на совершенно новый мир в интернете. Мой взгляд оказался прикованным к действу, замершему в бронзе. Изнутри меня пожирало неугасимое пламя, после которого в душе остается только пепел.

Знание, открывшееся мне, ждало меня тут все эти годы. Оно поразило меня с шокируюшей силой, заставило на едином вздохе произнести еле слышные слова:

– Теперь я стану совсем другим.

Это знание разрушило все былое, показав, что все прежнее – ложь, а я совсем не тот, кем я себя считал. Я увидел, что в мгновение ока твоя доброта, благородство и даже чувство собственности могут растаять, словно туман. И тогда ты начинаешь понимать, что не ты выбираешь, а тебя выбирают.

Глава первая

Я провел свою новую лучшую подругу по северному краю поселка. Остановился и подождал, пока она пописает и проберется сквозь густые кусты, которые пышно разрослись по обеим сторонам грязной дороги. Эту дорогу проложили грузовики с цементом и мусором, катавшиеся туда-сюда лет сорок назад. О возрасте домов в поселке я мог только догадываться, но мои предположения были достаточно точны, так как я исходил из размеров деревьев, кустов и архитектуры самих зданий. Пригородные дома явно строили в шестидесятые. У некоторых имелись пристройки, кое-как надстроенные вторые этажи или обновленные фасады, с убогими архитектурными украшениями. Но все это не могло полностью преобразить их. По-моему, они выглядели бы много лучше в своем первоначальном виде. Возраст зданий тяжело утаить. Они, как и люди, не могут скрыть признаков увядания. Но этот пригород процветал. А дома? Они были достаточно стары, чтобы сменить дюжину, а то и больше, хозяев. Сейчас тут обитало множество семей. Важная деталь!

Грязная дорога протянулась примерно метров на триста. У каждого участка увядающая аллея. Настоящая помойка – рай для всех окрестных собак. Именно поэтому я и «приручил» ее. Я хотел выглядеть так же естественно, как один из этих тополей или кленов. Если кто-нибудь увидит меня слоняющимся по округе, то задумается: зачем этому парню понадобилось слоняться по лесу? А вот с собакой я буду выглядеть естественно, словно порыв ветра.

А она смазливая, эта шотландская овчарка. Черная с серым и белым, как те щенки, которых она оставила в приюте. Она относилась к тем собакам, которых люди не замечают. Ее жизнь со мной будет очень короткой – всего несколько часов, а потом я отпущу ее на все четыре стороны. Она должна считать, что ей улыбнулась Удача. Если бы я захотел дать ей кличку, то именно так бы ее и назвал.

Мы с ней чем-то похожи: седые волосы и острые черты лица, среднего возраста, у обоих дружелюбные, даже, можно сказать, ласковые манеры. Шагая к дому, я подумал о том, что очень часто собаки и их хозяева поразительно похожи друг на друга...

Я наблюдал, как они переехали в понедельник. А этим утром – в день вывоза мусора – они уже сложили сломанные картонные коробки в кучу для того, чтобы их забрал мусорщик. Меня восхитила их аккуратность и то, как решительно они взялись за обустройство своего жилища. Меня это восхищало намного больше, чем они могли бы себе представить, так как прибранное помещение много лучше того, где царствует беспорядок. Среди бардака тебя может поджидать любая неожиданность. Думаю, их художественная коллекция тоже уже приведена в порядок. Порой я испытывал уважение к их выбору, хотя это бывало редко. Речь не о вкусе. В большинстве случаев я об этом не задумываюсь. Все это чепуха. Разве можно сравнить какую-то коллекцию с диваном, ковром, вязаными подушками тети Эммы?

Мы вышли на мощеную дорогу. Металлические столбы преграждали вход в боковую аллею. Я поставил машину в конце дороги – микроавтобус, который в подобных пригородах не вызывает никаких подозрений. «Форд-эколайн» без окон. Такие машины обычно используют флористы, водопроводчики или настильщики ковров, хотя я однажды читал, что кто-то из профессионалов ФБР назвал эти автомобили любимым транспортом серийных убийц.

Только мы ступили на тротуар, как собака снова присела и облегчилась. Я одобрил ее вольное поведение, дал ей кусочек бисквита, чтобы у нее не пропал ко мне интерес.

В доме, за которым я наблюдал с понедельника, было два этажа. Серые ставни, на первом этаже выглядели несколько темнее. По всему периметру протянулась белая окантовка. Ровная, как фарватер, дорожка из кирпичей. Зеленая, почти мерцающая на солнечном свете.

На первом этаже они успели повесить занавески. Это я тоже одобрил. Занавески определенно мне на руку. И еще: в день их переезда я заметил, что внутренняя лестница спускается прямо к входной двери. Дурной Фэншуй, вся энергия выливается прямо на улицу. Из-за этого все, кто здесь живет, будут болеть. Сомневаюсь, чтобы новые жильцы это понимали, но они это узнают сами, и очень скоро.

Новые жильцы – это Вандерсоны. Их четверо: муж, жена, дочка-подросток. Ей не более четырнадцати, и у нее такая прекрасная кожа, что хочется ее потрогать, погладить и не выпускать из рук. Есть еще сын лет девяти – десяти. Судя по всему занудный мальчишка, подвижный, всегда готовый набезобразничать. А вот собаки у них нет. Это очень важно. Собаки всегда мешают. Даже маленькая собачонка может поднять тревогу. Вот кошки другое дело. Они могут быть очень забавны в своем вероломстве. После того как я кончал с семьей, кошки терлись о мои ноги, словно говоря: «Спасибо, господин Грабитель. Да я никогда их уж так сильно и не любила». Но даже кошек нельзя упускать из виду, особенно если они живут в доме. Хотя я иногда с удовольствием скармливал им домашних канареек или попугаев. Я не просто получаю удовлетворение от утоления хищных инстинктов, но кое-чему и учусь, наблюдая, как зверь охотится за своей жертвой. Попугаи, например, отчаянно борются за жизнь. А вот канарейки просто умирают от страха. После того как их загонят в угол или прижмут к полу, они замирают, смотрят в раскрытую кошачью пасть и потом буквально падают замертво.

Люди во многом точно такие же. Есть различные уровни страха, но самое удивительное в том, что все семьи, с которыми мне приходилось иметь дело, очень похожи друг на друга.

Никогда не упускаю случая дать им это понять. Полагаю, что Вандерсоны не составят исключения. Они выглядят такими же нормальными, как столбы забора.

Они переехали сюда из Пенсильвании. Из Гаррисберга, если точнее. Откровенные дураки. А я всегда пользуюсь архивными записями. Мне не нужны семьи, которые переехали с другого конца города или жили до этого за два квартала отсюда. Лучше, когда они приехали издалека. Уехали подальше от тех, кто их знает, от тех, кто может вспомнить о них в любой час, на следующий вечер или через день. Дайте мне один день, и меня уже не найти. Тут Вандерсоны вполне подходят...

Я дал собаке последний кусочек бисквита, поощряя ее естественное самолюбие. Она сожрала кусок и завиляла хвостом. Судя по всему, она не скучает по своим щенкам. Мы вместе поднялись на крыльцо.

– Спокойно. Рядом, – приказал я собаке и нажал кнопку звонка. Внимательно прислушался, чтобы услышать, работает ли звонок. Не стоит торчать на виду больше, чем это необходимо. Никогда не знаешь, наблюдает ли за тобой кто-нибудь или нет. Звонок у Вандерсонов оказался довольно мелодичным.

Дверь открылась. Мальчик. Он высунул в щель личико и уставился на меня, потом перевел взгляд на собаку. Собака завиляла хвостом и попробовала привлечь его внимание. Она великолепно выполняла свою работу, однако парнишка не клюнул.

– Что вам надо? – спросил он так, словно давно знал меня, и я ему уже изрядно надоел.

– Мама или папа дома? – спросил я, наклонив голову так, словно собирался заглянуть в дом.

– Мама, мам! – заблеял паренек.

Услышав, что возня на кухне стала громче, он обернулся. Мама была привлекательней, чем казалось издали. Но ее голос...

– Да... Чем могу помочь? – выглядела она слишком нерешительной, полной подозрений.

Обычно новоселы доверчивы. Новые соседи заходят знакомиться, приветствуют их. А тут что такое? Недружелюбные соседи? Неужели никто к ним еще не зашел с бутылкой вина или тарелкой пирожков? Я специально выждал несколько дней, чтобы с этим было уже покончено. Сначала они должны принять меня за очередного нового соседа. И тут я вспомнил: они же с Дальнего Востока.

Я представился как Гарри Батлер. Гарри очень неприметное имя, не вызывает никаких ассоциаций. Скажи им Тед, и они сразу подумают о Рузвельте; Джон, и они тут же вспомнят Леннона. А вот Гарри? Если они молодые, то вспомнят Поттера, а если пожилые – Трумена.

– Извините за беспокойство, но я жил в этом доме, когда был еще ребенком. Можно ли войти и посмотреть на дом, взглянуть на мою бывшую комнату? Я только что с похорон моей матери, у меня там ее вещи, – я кивнул в сторону микроавтобуса. – Прежде чем уехать из города, мне захотелось взглянуть на наш старый дом. Я давно здесь не был, а у меня столько приятных воспоминаний об этих местах.

Это ключевой момент в деле: сочувствие. Я хвалю их вкус и демонстрирую нашу обоюдную любовь к дому. На этом этапе нужно лишь найти точку соприкосновения. Все надлежит сделать тихо и спокойно.

Она никогда не была так привлекательна, как сейчас в этом платье. Вы никогда не представите себе, что некоторые женщины носят дома.

И еще я подумал, не мормоны ли они, не наткнулся ли я на сборище религиозных фанатиков. Я бы тогда с лихвой расплатился с аккуратно подстриженными миссионерами. Не один год эти гады нарушали мой покой. Платье госпожи Вандерсон заставило меня задуматься именно об этом. Я прекрасно знал, что она большую часть дня бездельничает – наблюдал за ней. А само платье не что-то там экстравагантное, нечто вроде халатика. Вы уж меня извините, но это чистая правда, такое носила еще старенькая Джун Кливер.

Меня это ужасно возбуждает. Даже не знаю, она ли сама, ее ли платье, ее колготки или просто предвкушение того, что случится, но мне пришлось собраться, чтобы продолжить диалог. Замолчи я – и это было бы ужасной ошибкой. Нельзя слишком выпячивать свое желание. Я, как продавец, продаю себя и свое потерянное в этом доме детство.

Некоторые женщины обладают необычайно сильной жаждой жизни. И если они сказали... Нет, не думаю, что мне тогда надо было бы развернуться, извиниться за отнятое время и уйти. Я не мог торопить события и напомнил себе об этом, когда ее глаза затянулись дымкой, а губы плотно сжались. Но прежде чем она успела что-либо сказать, меня спас ее муж. Я увидел его, как только он появился. Защитник семейства, здоровый жизнерадостный парень, который пригласил меня в дом и рассказал, что и сам всегда хотел бы вернуться, посмотреть на свой дом детства.

– Заходите, заходите, заходите.

Подчинить семью совсем не трудно. Вы фокусируете внимание на детях, пусть худшие страхи родителей сами подскажут им линию поведения. Я сделаю так, чтобы Веселый Роджер – папочка – сам связал телефонным проводом своих сына и дочку, и сделал бы это как следует, а то я сделаю это сам.

Он отлично справился с этой работой, особенно с девочкой. Ах, этот милый чуть приоткрытый ротик, который он заклеил скотчем. Он сделал это так старательно, что я испугался, не задохнется ли крошка раньше времени.

Когда он занимался своей женой, платье у нее задралось и собралось складками на бедрах. Сквозь колготки я разглядел ее трусики. Это привлекло мое внимание, но не надолго. Не могу допустить ошибки. Со мной никогда такого не случалось. Ни разу в жизни.

А теперь настало время и самого Веселого Роджера. Пора ему сложить руки за спиной. Я достал наручники. Нужна всего одна пара наручников. Я прятал их до поры до времени. Только после того как «клиент» наденет их на себя, я могу начать работать с ним, а затем и с оставшейся троицей. Он всего лишь свяжет их, вставит им кляп, а мне достанется основная работа.

– Не получится, – сказал он с ухмылкой. – Ты не нацепишь на меня эти штуки.

Вот этого-то я и боялся – дурацкого сопротивления. Иногда здоровые мужики считают себя сильнее пули. Уверен, он уже видел себя героем. Но он просто придурок. Он связал свою семью, а себя не хочет. С чего бы это?

– У тебя нет выбора, – объявил я ему так, как говорят трехлетнему ребенку. – Если, конечно, ты хочешь выйти отсюда живым.

В этом утверждении была доля правды. Я нацелил пистолет на его голову. Оружие впечатляет. Его жена приглушенным голосом начинает издавать звуки. Что-то вроде: «Уупф... уупф». И при этом она отчаянно мотала головой. До этого она словно впала в оцепенение, а теперь она не смогла сдержаться. Ее сын понял намек и последовал ее примеру. Настоящий хор.

– Уупф-уупф.

А у дочери был отсутствующий взгляд.

– Согласно результатам голосования ты проиграл, – объявил я с улыбкой.

Затем я взвел курок и сунул ствол ему в лицо, чтобы он хорошенько разглядел дуло, почувствовал запах стали.

– Или ты станешь паинькой, или ...

Я пожал плечами. Дуло сдвинулось на один или два сантиметра, задело его нос. Так я и хотел, хоть использовать пистолет и не собирался.

– Что ты хочешь? – спросила она.

Не впервые слышу этот вопрос. Она меня тоже спрашивала об этом, и делала это так, что чувствовалось, она готова согласиться на все, что я потребую. Я рассмеялся. Для начала убью ее мужа.

Когда я протянул ему наручники, он все еще не сводил глаз с пистолета. Я жестом приказал ему заложить руки за спину. Он так и сделал, а потом, покачав головой, я защелкнул наручники.

– Сиди спокойно, – приказал я.

– Зачем?

Я заклеил скотчем ему рот. Вот мой ответ.

Собака обнюхала его жену и зарычала. Животное проявило интерес к ее паху. Джун скрючилась от испуга, решив, что я собираюсь заставить ее заняться скотоложством.

Но я оттащил собаку. Всадил бедному животному пулю прямо в мозг. После этого собака перестала фыркать, а Вандерсоны – протестовать.

Загнав микроавтобус в гараж, я заметил – уже начало темнеть. Я приберег Джун напоследок. Когда я стал расстегивать на ее спине платье, она снова начала издавать уупф-уупф. Еще час назад она была готова торговать своим телом, а теперь вдруг начала относиться к нему, как к чему-то священному. Но это только до того момента, пока я не потерял терпение. Потом она обмякла и решила смириться со своей участью. Возможно, посчитала, что я выдохнусь на ней и пощажу детей.

Руки за голову. Теперь я мог осмотреть ее. Проверка? Несомненно, хотя вряд ли она нужна. Белье? Ерунда. Чушь, я и так все знаю. Стандартные трусики и лифчик, помнящий дни былые.

Ее коленки разъехались в стороны, но не более чем на тридцать сантиметров, так как ноги были связаны в щиколотках. Однако я не собирался развязывать ее. Все так и останется. Меня не интересует то, что еще не созрело. Я сложил ее платье, отложил его в сторону, а госпожу Вандерсон затащил в микроавтобус и пообещал медленную смерть обоим ее детям, если кто-нибудь вздумает стучать в стенки машины.

Следующие сорок пять минут я убирал кровь. Потом труп собаки. Его я забросил к Вандерсонам в микроавтобус. Затем я пропылесосил пол, после чего вытер все поверхности так, чтобы ни одна моя ниточка, ни один мой отпечаток не остались в доме. Я вынул мешок из пылесоса и бросил его тоже в микроавтобус. Поставил в пылесос новый мешок. Вандерсоны исчезнут без следа. Я уже видел заголовки газет. Все это так предсказуемо.

Впереди у нас был долгий путь. Мне вряд ли потребуется комната на ночь...

Я подъехал к Макдональдсу и заказал три больших порции кофе. Ужасное пойло, но когда у тебя в кузове связанная семья из четырех человек, нет времени искать в этом несчастном городишке пятизвездочный ресторан.

Вандерсоны не рискнули даже пошевелиться, пока я стоял и расплачивался, а через несколько минут наши огни уже присоединились к цепочке огоньков на пригородном шоссе. Проехав сто километров, я остановился на площадке для отдыха и избавился от мешка из-под пылесоса и окровавленных бумажных полотенец. Собаку выбрасывать здесь было слишком рискованно. Так что ее труп поедет с нами дальше. А Вандерсоны лежали в темноте кузова. Никто из них не шевелился. Не осмеливался.

Глава вторая

Лорен Рид вышла из автобуса и заметила, что для машин на светофоре загорелся красный свет. Она поспешила пересечь четырехполосную дорогу, поглядывая на полных нетерпения утренних водителей, выстроившихся в ряд справа от нее. Один из водителей на холостом ходу нажал на газ. Идиот.

Над ней нависал Бандеринг-холл[1] – четыре этажа серого бетона. Плита на плите. Безликие, уродливые стены с высокими окнами. Все в стиле современной архитектуры. Пальто показалось ей слишком тяжелым и теплым, и она решила, пора оставить его и одеться по сезону. Переменчивая весна, какой она всегда бывает на северо-западном тихоокеанском побережье, наконец-то захватила бразды правления. И Лорен, подстраиваясь, уже перенесла утреннюю пробежку из овального зала на улицу, на дорожки Портлендского парка.

Сегодня предстоял напряженный день. Глядя на литые вытяжные вентиляторы на втором этаже, она подсчитала, что выделит по восемь минут каждой студенческой скульптуре. Это все, что можно себе позволить. Значит, на подготовку к работе у нее останется десять минут. Конечно, некоторые студенты, работы которых уже раскритикованы, согласятся и на меньшее время, но другие, те, что считают, будто создали шедевр, будут обижены недостатком внимания.

Задержаться нельзя, так как заседание факультета начнется в полдень. Опоздания там не потерпят. Тех, кто не пришел вовремя, в конце заседания ожидает очень неприятное замечание.

Лорен прошла мимо шумно открывшихся дверей лифта и поднялась по лестнице на третий этаж, где располагался ее кабинет. Давным-давно она обнаружила, что распорядок дня жизненно важен, когда ты живешь не дома, хотя сказать точно, где находится твой дом, очень трудно. Может, это Портленд, где она преподавала и снимала квартирку в старом здании викторианского стиля? Там раньше располагались комнаты для завтрака. Или Пасадена? Там ее студия. А еще есть место, где живет Чэд, напомнила она себе. Лорен с удовольствием заметила, что звезда его закатилась, и она о нем больше не думает ни днем, ни ночью. Он был ее дружком целых семь лет. Семь лет. Но когда она в это Рождество сказала ему: «Послушай, я очень тебя люблю, но я хочу выйти замуж и создать настоящую семью», он смылся. Не физически. Эмоционально. Отвалил быстрее, чем взломщик банков с мешком денег.

Ее студия так и осталась в его доме, но она нашла себе маленькую квартирку по соседству, и теперь жилищный вопрос стал слишком назойливым: квартирка в Портленде или там, в Пасадене?

Лорен открыла свой кабинет и, прежде чем поспешить в студенческий клуб, расположенный в подвале примыкающего административного здания, разгрузила сумку. Она принесла большую кружку горячей воды для чая, а предпочитала она сорт «Чей». Кружку она поставила рядом с «Макинтошем», все выходные находившемся в спящем режиме.

Усевшись за стол, Лорен оживила экран компьютера. Она взглянула на аккуратно расписанный распорядок дня. Господи, у нее запланирована встреча с писателем, который хочет взять у нее интервью. Но о чем? Он сказал, что пишет исследование на тему современной скульптуры. Однако, она до сих пор не могла понять, зачем писать такую книгу: кто ее будет покупать? Но этот звонок пощекотал ее самолюбие, так как она не считала себя столь известной фигурой в мире современной скульптуры. Лорен вообще старалась не называть себя художником, а предпочитала слово «скульптор», полагая, что, только сотворив нечто действительно выдающееся, сможет назвать себя «художником». Но такого еще не случилось. Последняя выставка расстроила ее, если не сказать больше. Лорен поняла, что повторяется. Впервые она осознала, что работа превращается в привычку, обволакивает, как смог обволакивал ее студию там, в Калифорнии.

На мгновение она задумалась, как выглядит этот писатель. Представила себе мрачного типа, что-то вроде мистера Любопытного, или повернутого молодого человека, лет эдак двадцати с большим гаком, который работает над своей первой книгой, предназначенной отобразить его профессиональные старания за последние года два.

Она не ожидала, что Рай Чамберс, с которым общалась только по телефону, окажется парнем среднего роста, с темными кучерявыми, как у барашка, волосами и сильным торсом, поднимавшимся над бежевыми свободными брюками, болтавшимися на бедрах. Живота, который бы их поддерживал, у него не было.

Его возраст? Тридцать пять? Сорок? Не старше. И никаких морщинок в уголках глаз.

Лорен встала, пожала ему руку, заглянула в глаза, отвела взгляд и тут она поняла: договариваясь о встрече, она упустила одну важную для городской жизни деталь:

– Пропуск на парковку! Извините, пожалуйста. Совсем об этом забыла...

– Не беспокойтесь, – успокоил он ее, открывая узкий репортерский блокнот. – Я нашел местечко на улице. Всего в нескольких минутах хода отсюда, – добавил он, словно ей для полного успокоения требовалось дополнительное доказательство.

А Лорен действительно в этом нуждалась. Раньше она никогда не забывала такие детали. Но она снова начала бормотать:

– Хорошо... Хорошо... Такое больше не повторится. Обещаю. Я даже не знаю, как это получилось... – Лорен бормотала и чувствовала нервозное желание говорить. Она заставила себя замолчать, но желание говорить не оставляло ее. Словно пробка у шампанского, которая лезет назад под давлением скопившихся внутри газов. – Хотите кофе? Или чаю? Я могу принести...

– Нет, – снова оборвал он ее. – Я выпил чашечку по дороге. Все нормально. Спасибо.

Лорен насупилась, попробовала расслабиться, но у нее ничего не вышло. Что ты делаешь? Она заметила, что у нее зачесалась рука, еще одна нервная привычка.

– Вы пишете книгу? О скульптуре?

Он с готовностью заговорил о своем детище, о том, что его издатель желает рискнуть и вторгнуться в область, куда не рискнули влезть такие известные критики, как, например, Роберт Хагес. Этот гусь работал для «Тайме», готовил радиопередачи. Но он обошел эту сторону искусства даже в своей книге о модернизме «Шок новизны». Рай Чамберс упомянул имена еще трех скульпторов, у которых он уже взял интервью. «Все мужчины», – отметила про себя Лорен. А Рай тем временем перевел разговор на ее работы: с чего она начала, какова природа ее первых работ? Но прежде чем Лорен поняла, к чему он клонит, она обнаружила, что уже начала рассказывать о себе с самого начала, с первого класса... Задала ли она ему хотя бы один вопрос о нем самом? Похоже, что нет. А когда она, раздуваясь от «снисходительности к себе», заявила, что больше не ощущает себя опытным скульптором, он рассмеялся, закрыл свой блокнот и сказал:

– Хорошо, будем считать, что все так и есть. Интервью я у вас взял. Теперь расскажите мне что-нибудь о себе.

– Вы что, хотите сделать из меня дурочку? Он снова улыбнулся.

– Ну, это непосильная для меня задача.

В этот момент экран компьютера ожил, издав звук, который Лорен никогда раньше от него не слышала. Снова на мониторе замерцал ее распорядок на сегодняшний день. Лорен решила, что ей надо что-то набрать на клавиатуре, не понимая еще, что покачнулось само здание. Стены задрожали. Рай одновременно с ней вскочил со стула. Вместе они бросились к дверному проему. Стены дрожали так сильно, что стали расплываться в глазах. Затем она заметила, как в вестибюле с потолка сыплется серая пыль, и услышала ужасающий треск раскалывающегося цемента. Трещина побежала им навстречу, угрожающе расширяясь на один сантиметр... на два... на три.

– Стой! Стой! Стой! – умоляла Лорен, но ее голос тонул в окружающем грохоте.

Она перевела взгляд с потолка в вестибюле на пол в своем кабинете. Там сердито, словно капли воды на раскаленной масляной сковородке, подпрыгивали колесики стула. Тяжелый книжный стеллаж с треском, отозвавшимся во всем ее теле, оторвался от стены. Вывалились два толстых тома, упали на корешки, а затем заскользили по полу.

Тряска прекратилась секундой позже. Лоренс с удивлением обнаружила, что они держатся за руки. Еще она заметила, и с этим ничего нельзя поделать, ведь скульптор чувствует руками, что руки Рая крепкие, с рельефной мускулатурой. Он поддерживал ее. Она поддерживала его...

Вместе бросились они по лестнице на улицу, где уже собрались кучки студентов. Лорен проходила по этой дорожке меньше часа назад. Светило солнце, бурлила людская толпа, а ее мысли были заняты сиюминутными мелочами... Неожиданно она поняла, что счастлива. Ведь она осталась жива, и не то, что не раздавлена, даже не поцарапалась.

Вокруг все кричали – пытались предсказать новые толчки. Все, кроме Рая. Его самообладание поразило Лорен. Похоже, каждый мужчина, попадавшийся на ее пути за последние двадцать лет, за исключением Чэда, получал удовлетворение только после того, как открывал ей самые сокровенные глубины своей души. Обычный эгоизм, замаскированный под чувствительность. А, судя по всему, Рай был не таким.

– Сейчас появятся мародеры, – пошутил кто-то из студентов. – Надо бы вернуться и забрать вещи.

Большинство рассмеялось, но к дверям устремились лишь единицы.

Через сорок пять минут этаж, на котором располагался кабинет Лорен, уже расчистили. Пять желтых пластиковых заграждений расставили пятиугольником под трещиной в потолке. «Как они определили, что именно это место, а не какое-то другое может обвалиться? – недоумевала Лорен. – Неужели нет еще каких-нибудь сопутствующих, но невидимых повреждений? Не могло ли землетрясение повредить что-то еще? В конце концов, разве не в этом заключается основа теории хаоса? Интересно, а что в этот самый момент делали бабочки, например, в Китае?»

Все время, потребовавшееся для наведения порядка, она пыталась разобраться в том, что же произошло на самом деле. Толчок был действительно сильный. Ощущались все зарегистрированные шесть и восемь десятых балла. Во время землетрясения погиб человек в Сиэтле. Несколько раненых имелось в обоих городах, Портленде и Сиэтле. К этому надо добавить повреждения на десять миллионов долларов.

Наконец Лорен постаралась отложить в сторону все свои тревоги и позвонила в администрацию. Собрание факультета отложили на час. По крайней мере, у нее оставалось по восемь минут на студента, если предположить, что они смогут задержаться на час. Хотя некоторые могут посчитать это слишком долгим сроком. Большинство из них спешат на работу, или к своим детям, а может и то, и другое. Распорядок дня у них, словно морской узел. Надо идти в общежитие, выяснить, кто торопится и должен уйти в полдень, и поработать с ним в первую очередь.

Первые три работы оказались для нее неожиданностью.