Александр Найденов
      Сухой остаток 
       рассказ
      1.
      Виктору Васильевичу Трофимову, опытному студийному оператору пришлось закодироваться. Такое условие ему поставили на работе, Восьмом канале городского телевидения, иначе - пообещали уволить. Виктор Васильевич был подвержен запоям, они продолжались у него по неделе, а повторялись чуть ли не каждый месяц. В первые день или два, когда он "начинал колобродить"как он сам выражался,- он появлялся с утра на телестудии молчаливый, задумчивый, сторонился людей и от него пахло для конспирации - луком, мятной жевательной резинкой или подсолнечным маслом. На записи передач Трофимов пытался все делать по-прежнему - копошился, поправляя светильники, перенастраивал тяжелые камеры на штативах, чтобы улучшить "картинку". Но обязательно случались ошибки - то он оставлял тени на лице диктора, то нарушал композицию кадра, то запинался за декорации. На упреки режиссера Виктор Васильевич не огрызался, отводил глаза в сторону, и непонятно было что он ?- стоит посмеивается, или покусывает свою седоватую бороду. Улучив момент, когда про него забывали, он исчезал бесшумно из студии, чтобы "нарисоваться" опять, но уже через несколько дней. Наконец, терпение у начальства лопнуло - и Трофимов был направлен к врачу.
      Частная клиника, которую выбрал Виктор Васильевич по объявлению в газете, находилась на окраине города, занимая двухэтажное здание бывшего детского сада. Ступив на огороженную сетчатым забором территорию клиники, где за рядами влажных кустов сирени виднелись веранды, детские качели и лазилки, он осмотрелся, присел в аллее, подложив под себя полиэтиленовый кулек, на разноцветную низенькую, всю в блестящих каплях недавнего дождя, скамейку и закурил. За кустами слышались детские крики, смех, кто-то звонил в велосипедный звонок. Вскоре показался виновник этого звука - маленький мальчишка на велосипеде с приставными колесиками вывернул на аллейку и прокатил мимо Виктора Васильевича, широко расставляя голые коленки, мотая рулем, на котором он ежесекундно дергал пальцем рычажочек звонка. Трофимова удивила самоуверенная физиономия мальчугана, а между тем, велосипед его вихлял по дорожке и оставлял за собой переплетающиеся грязные линии. Так вот, с самого детства путано движемся мы по жизни... Впрочем, сейчас нужно было о другом думать. Виктор Васильевич отбросил окурок, поднялся со скамейки и с пакетом в руке зашагал к двухэтажному зданию.
      За железной дверью, в фойе сходство клиники с детским садом сразу рассеялось: здесь был сделан евроремонт. Пластиковые стенные панели и офисная мебель придавали помещению строгий, нежилой вид. На громкое дребезжанье дежурного колокольчика, раскачавшегося при открывании двери, из бокового коридора в фойе вышла молодая приземистая женщина в белом халате. Она поздоровалась. Трофимов, смущаясь, объяснил ей, зачем он явился.
      - Вам Константин Павлович на двенадцать назначил?- равнодушно спросила у него женщина, подходя к своему светло-серому пластиковому столу и проверяя, что у ней записано в настольной записной книжке.- Как у вас фамилия?- уточнила она.
      - Трофимов.
      - Совершенно верно, вы есть,- подтвердила женщина и распорядилась.Пойдемте.
      Постукивая каблучками по пластиковым плиткам пола, она направилась в коридор. Сквозь тонкую ткань халата были заметны полоски лифчика у нее на спине и большой треугольник плавок на ягодицах. Женщина, словом, была как женщина,- ничего особенного, так себе. Трофимов шагал за ней следом, смотрел на мелькающие икры ее полных ног, и чувствовал себя немного обиженным оттого, что она, сама такая невзрачная, обыкновенная, нисколько не интересуется, почему он оказался здесь, словно было само собой разумеющимся, что его, Виктора Васильевича, давно уже нужно лечить, усыпить, прочистить ему мозги.
      Кабинет психотерапевта, куда они вошли, на медицинский кабинет нисколько не походил. В нем не лежали в металлических ванночках на столе шприцы, молоточки, лопаточки и прочие блестящие медицинские инструменты, не было стетоскопов, фонендоскопов и тонометров, зато на столе этом помещался компьютер и на мониторе его появлялись одна за другой разные замысловатые схемы. На стенах кабинета висели дипломы в дорогих остекленных рамках.
      Константин Павлович, лысоватый молодой доктор в белом халате нараспашку, встал со стула из-за компьютера и, улыбаясь, протянул Трофимову для рукопожатия свою теплую мягкую ладонь.
      - Виктор Васильевич, вы бумаги еще не заполнили?- поинтересовался он у Трофимова, как только они познакомились.- Не заполнили?  Не беда. Галя, два экземпляра, пожалуйста, договора,- принеси сюда в кабинет.
      - Виктор Васильевич, вы ведь знаете, мы с вами говорили об этом по телефону,- перед  началом курса терапии необходим перерыв в употреблении алкоголя, ну... хотя бы на неделю. Вы это условие выполнили?- вкрадчиво заговорил доктор, усаживая Трофимова в кресло и сам занимая кресло напротив него.- Вы не пили в течении этой недели?- повторил он вопрос, внимательно всматриваясь пациенту в глаза.
      - Нет, не пил.
      - Ни капли?
      - Ни капли.
      - Отлично!- воскликнул доктор.- Тогда мы сегодня прямо можем и приступить!
      Впрочем, к сеансу приступили не сразу: Виктору Васильевичу сперва пришлось изучить принесенные Галиной бумаги, расписаться в бланках договора и заплатить деньги. Стоимость курса лечения, состоящего из одного сеанса гипноза, составляла тысячу сто рублей - примерно половину месячной зарплаты Трофимова.
      - Так вы, дорогой мой, Виктор Васильевич,- кинематографист ? Стало быть, вы творческий человек?..- задумчиво произнес психотерапевт, прочитав титульный лист медицинской карты, которую Трофимов достал из полиэтиленового пакета и подал ему.
      - Был когда-то на киностудии оператором... До девяносто пятого года, пока она не закрылась,- отозвался Виктор Васильевич, принимая от Галины квитанцию об уплате. Он немного смутился, но, вместе с тем, ему и приятно сделалось - пусть эта женщина в тонком халате послушает, как его называют творческим человеком.- А теперь - на телевиденье оператором я...- уточнил он, когда женщина, забрав бумаги, вышла из кабинета.
      - Разве в этом - большая разница?- спросил Кузнецов, уловив в тоне Виктора Васильевича пренебрежительную нотку.
      - О!..- издал возглас Трофимов.- На киностудии мы на весь Советский Союз работали; особенно - Север, Дальний Восток, ну и - Урал, это само собой. А на телевиденье, знаете... в четырех стенах околачиваюсь. Впрочем, мне все равно: я привык.
      -  Вы где-нибудь учились на оператора? Образование,  тут написано, у вас высшее. Это какое - высшее, можно узнать?- спросил доктор, внимательно изучая медицинскую карту и оглаживая мягкой ладонью пушок волос вокруг своей лысины.
      - ВГИК у меня, операторский факультет, правда, заочно... Так вот, по специальности все и...
      - Одну минуту, Виктор Васильевич!- вежливо прервал его Кузнецов. Он потянулся рукой к селектору на столе, надавил кнопку и сказал: Галя, там ребятишки расшалились, очень кричат, мешают. Ты их попроси, чтобы потише и чтоб не звенели. Вообще, освободи от них территорию - так же не возможно работать.
      Трофимов представил, как будут выгонять с территории детского сада самоуверенного мальчишку на велосипеде с приставными колесиками и подумал: это начинаются для паренька первые жизненные уроки.
      - Извините, Виктор Васильевич,- обратился доктор к Трофимову, отпустив кнопку и откладывая в сторону анкету,- Значит, ВГИК?  Ведь это престижно. Трудный был конкурс?
      - Как сказать?  Если учесть, что я с третьей попытки туда попал только... А ведь с опытом был, все уже знал: несколько лет отмантулил ассистентом оператора в съемочной группе, но когда сказали, что принят - не поверил, думал, что меня разыграли.
      Мы как раз под Уссурийском про заповедник фильм делали. Кругом - на тридцать километров - тайга, никакой связи. Через неделю возвращаемся в Уссурийск , и первый, кого я вижу в гостинице,- директор нашей документальной картины спускается по лестнице. А мы, натурально, все такие в грязи, в копоти,- ну, из леса... Зашли в гостиницу, баулы на пол раскладываем, коробки железные с пленкой. Он спускается - и сразу ко мне: мол, с тебя магарыч. Я: что такое?  Он: телеграмма, мол, получена... На дневное баллов не добрал, а на заочное принят... Если не веришь - звони на студию: это от них телеграмма. Студия! Ну что - студия?  Я - во ВГИК. Звоню - а сам трясусь прямо: вдруг какая ошибка. Дозвонился. Нет, говорят,все точно. Поздравляем, говорят, вы зачислены. Тут уж магарыч, конечно, и за удачные съемки, и за институт - разом.
      Трофимов начал так подробно рассказывать о себе по весьма важной, как ему казалось причине: чтобы доктор, этот заботливый и внимательный к нему человек, понял, почему на самом деле Виктор Васильевич оказался здесь, а не считал его за лодыря или тупицу. Как ни странно, привело Трофимова к  болезни (он нисколько не сомневался, что он болен алкоголизмом),- то, что он всю жизнь с увлечением и много работал, а кроме того, был талантлив. От этого возрастало и возрастало количество творческих командировок с их бесчисленными проводами, встречами, художественными совещаниями, неизменно переходящими в пьянки.
      Упомянув про магарыч, Виктор Васильевич стыдливо глянул на доктора. Тот и бровью не шевельнул, так же доброжелательно улыбался, молчал, было похоже - он готов с интересом выслушивать все, как бы долго Трофимов ни продолжал говорить.
      - Скажите, а вы игровое кино снимали?- задал вопрос Константин Павлович, когда Трофимов прервал свой рассказ.
      - Нет, только документальное.
      - А почему?
      - Даже и не стремился,- ответил Виктор Васильевич, пожимая своими худыми плечами.- Документальное интереснее,- убежденно заявил он.- Хотя... алкогольные нагрузки огромные... Но это везде в кино.
      Трофимов решил помочь доктору без лишних церемоний приступить к трудной теме.
      - Нагрузки, да, да...- подхватил было его слова Константин Павлович, но тут же, словно жалея упускать возможность пообщаться с кинематографистом, опять заговорил про кино.- Все-таки, целеустемленность удивительная у вас. Я имею в виду не конкретно вас, то есть, а вообще - у вас у всех, у людей из вашего круга. Поступать в институт столько лет - это надо чувствовать призвание в себе, тягу! Это надо все поставить на кон!..
      - Да нет, доктор. Вроде бы, я не такой... упертый,- разве что по молодости, когда-то. Работа, в сущности, как работа. Особенно - на телевиденье: самый натуральный конвейер. Даже скучно.
      - Ну, хорошо,- сказал доктор, хлопнув ладонями по ручкам кресла.- Мы отвлеклись. За дело!- Он поднял голову и прислушался. Из окна не доносились больше детские крики.- Можно начинать,- решил он.- Сядьте поудобнее, Виктор Васильевич. Так. Старайтесь смотреть мне в глаза. Слушайте мой голос.. Я буду считать. Один,.. два... - ступни ваших ног теплеют... Три, четыре,.. пять. Тепло появилось в руках... Шесть, семь... Не отрывайте взгляда, смотрите в глаза. Восемь, девять...
      Виктору Васильевичу плохо верилось в возможность того, что он способен поддаваться гипнозу. Состояние это он никогда не испытывал, и хотя вынужден был теперь безотрывно глядеть прямо в зрачки Кузнецову, точно парализованный ужасом кролик на кобру, на самом деле подобным кроликом он себя ни в коей мере не ощущал. Ему стало казаться странным, как не понимает этого доктор?  Почему он продолжает отсчет с такой необъяснимой настойчивостью, с самоуверенностью, на которую не имеет ни малейшего права?  Когда доктор позволил закрыть глаза, Трофимов испытал облегчение: с закрытыми глазами можно было о чем-нибудь своем думать, исчезала боязнь увидеть в лице Кузнецова, симпатичного, в принципе, парня, первые признаки растерянности от неудачи. Глубоко запрятанные признаки неудачи. Глубже... Тридцать семь, тридцать восемь...
      ... Монетка кувыркалась внизу, уходя глубже и глубже в воду. Там, под бледно-зеленой толщей, в страшной глуби, она создавала прерывистые серебристые всполохи. Должно быть, это длилось минуту, а ее все еще было видно. Наконец, она вильнула вбок и ее заслонил от взора черный шершавый борт судна.
      - Деньгами разбрасываетесь? Наверно, у вас их много?- раздался сзади веселый девический голос.
      Трофимов отшатнулся от ограждения.
      - Был вот последний гривенник,- с улыбкой ответил он девушке, оказавшейся привлекательной и задорной, с улыбающимся, ярко накрашенным небольшим ртом.
      - Не богато!- рассмеялась девушка и добавила.- В море Лаптевых вода очень чистая, я здесь купаться люблю.- Заметив, что он не понял, она объяснила,- В бассейне. В нем же - проточная, с подогревом.
      Она повернулась и медленно направилась по проходу вдоль палубной надстройки. На спине ее белого нагольного тулупчика он прочел трафаретную надпись: "Атомный ледокол "Ленин". Трофимов вспомнил, где видел девушку она работала официанткой в кают-компании. Час назад она, вместе с другими официантками, в белом фартучке и с белой наколкой на своих черных, завитых волосах, оживленная и разрумянившаяся, торопливо разносила, меняла командному составу тарелки с первыми и вторыми блюдами.
      Девушка удалялась от него, глядя на металлическую палубу себе под ноги , как будто что-то искала. И странным показалось Трофимову - зачем ей нужно что-то еще искать, если его она уже встретила?
      - Прогуляться вышли?  Можно я с вами?- попросил он, догоняя ее.
      - Можно, а почему нет?  Правда, у нас тут дорожка короткая: от бака до кормы и обратно. Некоторые вертолетную площадку по кругу протаптывают, но это так... не по мне,- посматривая на него, сказала она дружелюбным тоном и наморщила носик.
      - А что?
      - Надоело. Вечно одно и то же - сорок две пары шагов, ни больше, ни меньше. Мы ведь в плаванье уже пятый месяц, за это время все надоест.
      - Пятый месяц!  Даже страшно представить!- выразил искреннее изумление Трофимов.
      - Да... И впереди еще столько же: ведь навигация теперь - круглый год.
      - Я бы не выдержал!  Честно. Я бы через месяц сбежал.
      - Конечно, вы люди вольные!  Сели на вертолет - и вперед!  Скажите, а надолго вы к нам?
      - От погоды зависит. Думаю, на неделю. Надо снять сюжеты про Арктику.
      Трофимов поглядел на небо - оно до самого горизонта, до той черты, где оно смыкалось с полями льдов, было безоблачно. Над полыньей за кормой ледокола кружили, взмахивая пестрыми крыльями морские огромные чайки.
      - Вы не знаете, почему судно стоит?- спросил он, поддерживая девушку за локоть и помогая ей переступить через металлический толстый трос, разложенный по палубе на корме.
      - Не знаю. Нам же не говорят. Видимо, ждем чего-то... Давайте, по другому борту пройдем. Вообще-то, моряки ледокол судном не называют говорят: "пароход".
      - Но ведь это не правильно?
      - Правильно, или не правильно - какая разница?  В Мурманском пароходстве все суда зовут "пароходами", так привыкли...
      У другого борта широкой, с волейбольную площадку, кормы лежал запасной ледокольный якорь. Девушка осторожно, в своих скользких кроссовках, поднялась на него, сделала по якорю маленький шаг, для равновесия замахала руками. Трофимов поддержал ее за ладонь. Девушка рассмеялась.
      - Я вам завидую!  Нет, правда, я вам завидую!- сказала она, пристально всматриваясь в Трофимова и не отымая у него своей ладони...
      ... И куда она исчезла вдруг?  Ни девушки, ни морского зябкого ветра, ни якоря. В маленькой каюте так накурено, что щиплет глаза. Кто-то, чьего имени и не вспомнить,- человек в синем кителе, наклоняется и шепчет, шепчет прямо в лицо и противно от него несет запахом спирта.
      - Тоскливо!  Ты понимаешь?!  Мы народ талантливый - все признают. Что мы, не можем джинсов себе нашить?  Почему я должен за ними в очереди в Москве торчать по два дня?  Разве б так мы жили, если б не коммунисты?  Хватит уже, разберемся и без указчиков. Кто лучше нас самих о нас позаботится?
      Он протягивает Трофимову стакан, на дне которого плещется спирт. Они чокаются и пьют. Вкус теплого технического спирта кажется отвратительным. Трофимов торопливо сует себе в рот кусок ржаного хлеба, жует, встает из-за откидного столика у стены и, пошатываясь, идет к прямоугольнику иллюминатора. За стеклом, отдернув штору, он видит багровый закат разбухшее солнце касается края моря. Видит заснеженное поле с бело-розовыми причудливыми шатрами торосов - оно движется, проплывает мимо равномерно и быстро. Снизу, от ватерлинии, доносится шуршанье льда по корпусу ледокола, а за спиной в каюте все бубнит, отвлекает голос человека в синем кителе, чьего имени и не вспомнить:
      - Пресса, ты осторожнее там, штору не открывай - а то первый помощник капитана, кегебешник, заметит!  У нас же "сухой" закон!.. Пресса, пресса!  если бы вы что-то могли!  Ведь, по-настоящему, от вас столько зависит!..
      Трофимов не вслушивается, ему кажется все ненужным: и сам человек в синем кителе, и эти слова,- он чувствует, что должен делать что-то другое, гораздо более важное. Но вот что?  Решение осознается внезапно - ему необходимо снимать. Он вынимает из футляра "Кинор", подключает питание, для устойчивости упирается локтями в иллюминатор - и снимает "Кинором" с плеча: солнце, торосы, протяженные, как острова льдины, красный закат. Глаза его слезятся от табачного дыма, рот и горло горят после спирта, появляется тошнота. Трофимов боится, что это помешает ему в работе, понимает - все его удовольствия: алкоголь, курево - особенно алкоголь,- не стоят единого кадра запечатлеваемой красоты. То же самое ему объясняет голос, раздающийся у него в голове, неторопливый, уверенный в себе, добрый голос. Трофимов полностью с ним согласен, он не может вспомнить без содрогания вкуса и запаха спирта. Чувство отвращения все усиливается - и непереносимо уже. Трофимову хочется одного - чтобы навсегда исчезла из его жизни эта каюта, с ее дымом, запахом, спиртом!..
      ... Снова морской охлажденный ветер дует ему на щеку. Трофимов поднимает воротник  полушубка, отворачивается. Палуба под ногами вздрагивает - ледокол включил "задний ход", стаскивает свой нос со льдины, чтобы еще и еще раз ударить по ней с разгону. В четверти мили за кормой, в форваторе стоит сухогруз, ждет, когда ему проложат дорогу.
      - Что, киношники, загрустили?  Перебрали вчера в честь приезда?спрашивает, подходя к Трофимову и пожимая ему руку, знакомый уже вертолетчик.- Из ваших никого на завтраке не было. Я думаю: ну, ребята расслабились!  Так как?  Будем мы сегодня работать?- с хитрою усмешкой интересуется он.
      - Будем,- выдавливает из себя слово Трофимов.
      - Тогда собирайтесь!  Через час летим в рейс: велено искать место, где льды послабее.
      Через час вертолет, до воя раскрутив лопасти, взмывает на несколько метров вверх над вертолетной площадкой, потом вдруг заваливается вправо, падает, каким-то чудом минует площадку - кажется, еще секунда и он врежется в лед!
      Но падение прекращается, вертолет выравнивают, он летит на бреющем, обгоняя ледокол и понемногу набирает высоту.
      - А-а!!. Мать моя, женщина!.. Что, киношники, наложили в штаны?!кричит пилот вертолета.
      Штурман, в соседнем с ним кресле, оборачивается и лукаво смотрит на пассажиров. Оператор Трофимов и режиссер Симко - точно, напуганы, они улыбаются, но предпочитают отмалчиваться. Впрочем, вскоре они осваиваются, начинают переговариваться между собой. Заметив внизу у разводья темную черточку, Симко тычет пальцем в стекло, требует лететь к ней. Вертолетчики снижаются и делают круг. Трофимов снимает моржа самым длиннофокусным объективом. Морж поднимает морду, для острастки демонстрирует бивни: ему нисколько не хочется прыгать в воду.
      - Хорошо!- кричит Симко.- Классно!  Снимай!..
      За время рейса они снимают моржа, медведицу с двумя медвежатами и видят издали медведя-самца, праздно бредущего куда-то по льдине, но снимать его уже некогда: летчики торопятся вернуться на базу.
      На подлете к каравану судов, Симко просит высадить киногруппу на льдину - ему хочется заснять, как вблизи от камеры пройдет ледокол. Вертолет зависает над льдом, наполняя воздух облаком снежной пыли. Первым по веревочной лестнице на льдину слазит Симко, поднимает руки - принимает аппаратуру, поддерживает, чтобы не качалась, лестницу, пока слазит Трофимов. Наконец, лестницу утягивают вверх - и вертолет летит к ледоколу.
      Трофимов устанавливает штатив, крепит на него камеру, но едва начинает работу, видит,- что вертолет, развернувшись у ледокола, опять летит к ним. Прилетает, снова зависает над льдиной, молотит воздух винтом и закрывает видимость снежной пылью. Симко машет руками, матерится, кричит, отсылает вертолетчиков, чтоб они не мешали. Из вертолетного люка им тоже машет рукою штурман, срочно зовет к себе. Киношники подают наверх оборудование, по лестнице поспешно влазят на борт. Снаружи слышится гром, заглушающий рев мотора. Льдина, на которой только что стояли они, лопается на куски, вспучивается, рассыпается, будто под ней взрывают динамит. По обшивке вертолета барабанят осколки. Трофимов успевает заснять на пленку все, что случилось.
      - Классно!!- кричит ему в ухо Симко.-  Классно!  Вот это кадр!..
      На ледоколе их сразу же ведут к капитану.
      - Авантюристы!- кричит на них капитан, человек уравновешенный и седой и, к тому же,- Герой соцтруда.- За ракурсами гоняетесь?!  Славы захотели?!  Я вас таким ракурсом сделаю!  Я вам славу организую!  Сегодня же духу вашего не будет на пароходе!  Убирайтесь на Таймыр, в Диксон - мне вашего кино хватило вот как - до горла!..
      После обеда они стаскивают к вертолету котомки. Директор съемочной группы разобиделся и не разговаривает ни с кем. Незадолго до взлета, на вертолетную площадку приходит в дупель пьяный пилот, который утром забирал их со льдины.
      - Повезло вам, мужики, да и мне вместе с вами,- заплетающимся языком хочет объяснить он то, что все уже и так знают.- Гидрометеоролог в это время был в рубке, видел, где я вас высадил. Он сразу просек - в этом месте должно быть напряжение льдов. И он по рации мне... Повезло вам, что мы успели...
      Другой пилот поднимает вертолет в воздух, так же точно роняет его направо, так же удерживает в последний миг надо льдом, только кричит иначе: "Э-э-эх !  Японский бог!.."
      Они облетают на прощание ледокол. Трофимов снимает через стекло, видит в окуляр "Кинора" мужчин в синих кителях, стоящих у ограждения на палубе, видит женщину в белом тулупчике...
      - Не жалей!- кричит ему на ухо Симко.- Не жалей!  Зато какой кадр!..
      Вертолет ложится на курс и... все исчезает...
      2.
      На следующее утро после посещения клиники, Виктор Васильевич проснулся у себя дома в самом чудесном расположении духа. Весь прошлый вечер он прибирался, вымыл пол, выбросил мусор и даже снял с окон в стирку пыльные шторы. Теперь комната показалась ему непривычно светлой и как будто пустой, словно предстояло ее по-новому обживать. Это ощущение тоже было приятным.
      - Я сегодня как молодой, точно сбросил лет двадцать,- говорил он на работе в обеденный перерыв одному из водителей.- Веришь или нет, легкость во всем теле такая... Ну как тебе объяснить? Ты когда-нибудь кровь сдавал в донорском пункте? Не сдавал? Тогда не поймешь...
      - Капитально, видимо, тебе мозги вправили,- отглотнув из чашки чай, ответил водитель.- Я бы не рискнул,- добавил он и покачал головой.
      - У тебя в них - что?  Государственные тайны? Правила дорожного движения, может быть, секретными сделали?- заспорил Трофимов.
      - Правила, ни правила, но только ни к чему там чужим копаться.
      - А я не жалею,- уверенно заключил Виктор Васильевич,- надоело, знаешь ли, вечно быть виноватым.
      Все же, сколько ни бодрился он на словах, в душе его возникла тревога. Трофимов стал внимательней следить за своим поведением - не проявятся ли в нем отклонения от нормы?- чтобы самому первым заметить их и немедленно устранить. Но ни в этот день, ни на следующий ни малейшей странности не обнаружилось. Разве что один поступок, который удивил всех, но зато для самого Трофимова был совершенно понятен,- Виктор Васильевич упросил начальников перевести его с ленивой, спокойной студийной работы в суматошный отдел новостей. Там он сразу, к своему удовольствию, убедился, что ему, точно так же как в молодости, нравится заниматься оперативными съемками: ездить по городу, наводить видеокамеру "Бетакам" на объект, настраивать фокус изображения; нравится толкаться во взбудораженной толпе репортеров перед дверьми Областного правительства в надежде получить интервью. Со всем этим  Виктор Васильевич справлялся легко,- он, наконец, чувствовал себя вновь полезным. Труд его был вскоре похвален главным редактором, который на телестудии спросил у Трофимова, его ли это кадры транслировались в выпуске новостей?  И удостоверясь, что снимал их Трофимов, сказал одобрительно: "Хорошо, хорошо. Живенько так. Где-то даже, я бы сказал, драматично". "Просто мне подфартило!"- заулыбавшись, ответил Виктор Васильевич; он ответил так не из скромности, а потому что, действительно, элемент удачи в съемке той был...
      Что надоумило водителя телевизионного "жигуленка" свернуть с проспекта  Высоцкого на объездную узкую и кривую улицу Толмачева - обычное опасение затесаться в автомобильную пробку, или, и в самом деле, ими управляла фортуна,- этого не решить. Важно только, что в нужный момент они оказались как раз в нужном месте. Перед новостройкой в конце квартала водитель неожиданно тормознул и прокричал репортеру, указывая взглядом наверх: "Коля, смотри!  Смотри!"
      - Ух ты!  Давай туда!- закричал Николай.
      Виктору Васильевичу, сидевшему на заднем сиденье, через боковые стекла автомобиля ничего не разглядеть было, что происходит, однако он включил камеру и начал ее настраивать к съемке.
      - Быстрее!  Быстрее!  Быстрее!- торопил водителя репортер - он, казалось, готов был выскочить из машины и бежать впереди.
      - Успеем. Тут железяки разные, гвозди. Надо поаккуратней,- вцепившись руками в "баранку", напряженным голосом ему возражал шофер, пока они въезжали в проем зеленого временного забора и подыскивали место для остановки.
      Возле строительного, на колесах, вагончика толкся народ. Несколько человек в камуфляжной форме, при появлении на строительной площадке разукрашенного эмблемами телекомпании "жигуленка", подбежали к нему.
      - Здесь нельзя посторонним!- заорал, нагибаясь к окну водителя, один из охранников в камуфляже - рябой, широкоплечий детина.- Назад!- принялся командовать он.
      - Пресса!- яростным криком осадил его  репортер, вскинув перед собой руку со служебным удостоверением.-  Не имеете права препятствовать! Карается законом - сроком до четырех лет!  Статья двести четвертая Уголовного кодекса!
      Выбравшись из машины, Николай со служебным удостоверением в руке и Виктор Васильевич с тяжелым десятикилограммовым "Бетакамом" на плечевом ремне, оттеснили с дороги недовольных охранников и зашагали к вагончику. На ходу, поглядев вверх, Трофимов понял, в чем была причина тревоги. Почти на самом конце стрелы башенного высоченного крана сидел мужчина. По его спокойной и отрешенной позе, по тому, как он обнимал локтем трос, чувствовалось, что пробыть там он собирается еще долго.
      - Пожалуйста, ответьте нам на пару вопросов,- кинулся репортер к импозантному толстяку у вагончика.- Скажите, что здесь произошло?- спросил он, подсовывая микрофон к его рту.
      - Налетели как воронье!- тоскливо отозвался толстяк.- Константин Митрофанович, объясни им.
      - Где неприятности -  там и они,- поддержал мнение директора начальник участка, худощавый Константин Митрофанович.- Что я могу сказать?  Сами как будто не видите? Ну, залез на кран хулиган, каменщик наш, Иванин. Сначала думали послать за ним бригаду спасателей. Только это опасно... Чего он хочет?  Гм, хочет... Хочет, чтобы выплатили ему зарплату. А где их взять, деньги, если их нету?  Сейчас решаем эту проблему.
      - Разве так много нужно?
      - За полгода, около тридцати тысяч. Под ногами тоже ведь не валяются. Главный бухгалтер договаривается в банке - может быть, получит кредит...
      Трофимов записывал на видеокамеру интервью, а сам ликовал, потому что такие подарки, как это происшествие  журналистам выпадают не часто. Во-первых, тема для  сюжета была весьма актуальна: по всей стране народу задерживают зарплату, во-вторых, решение проблемы  предложено достаточно интригующее - стало быть, зрители не выключат телевизор, пока не узнают, чем закончилось дело,- а ведь это в искусстве тележурналистики главное. Но лично для Виктора Васильевича самым приятным в этой ситуации было то, что на съемку имелось в избытке времени: можно было поснимать тщательно, художественно - как ему хотелось снимать.
      Виктор Васильевич достал из автомобиля свой японский качественный штатив, отбежал от дома, заснял неподвижный общий план, так называемую "географию места действия": в кадре поместились верхние этажи кирпичной коробки, подъемный кран и на стреле его маленькой пылинкою - человек. Он вернулся к вагончику и успел запечатлеть группу беседующих начальников; сделал укрупнение - записал выражение лица полного директора; заметил деталь - золотую печатку на директорском пальце,- и тоже ее заснял. После этого они с Николаем рванули в подъезд, перескакивая через ступени, пробежали несколько этажей, там встретили на лестничной площадке возле окна четверых женщин в строительных робах. Николай попросил их сказать что-нибудь в камеру. Одна женщина согласилась.
      - Скажите, что вы думаете про выплату зарплаты на вашей стройке?
      - Что я думаю?- переспросила женщина.- Я думаю, что  .............все  дальнейшие слова ее пришлось, по цензурным соображениям, в сюжете  заглушить писком, получилось очень забавно.
      Выбежав на крышу, Трофимов поймал в объектив человека поверх стрелы. Тридцатикратное увеличение дало возможность заснять его поясным планом. Иванин, охарактеризованный хулиганом, оказался невзрачнейшим мужичонкой. В черно-белом стекле окуляра, Виктор Васильевич с удивлением разглядел, что Иванин улыбнулся ему. Операторское чутье тут же подсказало Трофимову, как можно обыграть этот кадр - осторожно, кончиком пальца надавив рычажок трансфокатора, Виктор Васильевич записал на видеопленку плавный отъезд от усмехающегося Иванина до самого общего плана: с тонкими, далекими заводскими трубами, с маленькими многоэтажками, с крошечными тополями внизу - чтобы зрителю ясно сделалось, с какой высоты над городом посмеивается мужичонка в черном пиджачке и в кирзовых сапогах.