Правнуки Сашка и Пашка залезли на колени к своим бабушкам. Кроме того, около Полины Игнатьевны притулились на табуретах две ее соседки по подъезду, крохотные старушенции, которые, склонившись к столу, бесшумно орудовали ложками в тарелках, провалившимися ртами жевали кутью и бросали острые придирчивые взгляды по сторонам. Последним в этой компании был тот самый седенький старичок в синем костюме, у которого был такой тонкий голос и который сюда неизвестно зачем пришел следом за всеми.
      Пьяненький Аркашка налил в стопку водки и протянул ее матери:
      - Мама, давай помянем отца: на, выпей,- долго выговаривал он слова, особенно сильно теперь заикаясь.
      Старуха поняла, что он от нее требует и воскликнула: "Нет, не стану я пить!.. Сколько я терпела от него всю жизнь из-за этой проклятой водки - и чтобы я его стала чичас поминать водкой?!.
      Старушки уставили на нее колючие взгляды.
      - Нет, не буду пить. Может, хоть это и грех, но, все равно, не буду,громко повторила Полина Игнатьевна, улыбаясь, все же  виновато.
      - Ладно, ты не переживай, мама: если это - грех, то мы ее сейчас выпьем,- нашелся чем успокоить мать добрый Аркашка.- Сережка, ну-ка, подымай свой стакан.
      Все мужики, сидевшие за столом подняли полные стопки и выпили.
      - Да, дед выпить любил,- сказал Сережка, понюхав свое запястье, и крикнул на кухню: Юрка, вы пьете там?
      - Пьем, пьем,- отозвались с кухни зятья Юрчик и Вовка, которым места за столом не хватило.
      - Ведь сколько ребята мои нагляделись на пьяного отца... ой!.. кажется: не должны даже смотреть на эту водку, а они, все равно,  все ее пьют,сказала смущенно Полина Игнатьевна одной из старушек.
      Старичок, проглотив водку, долго вытирал платочком прошибшие его слезы, мусолил во рту срезтик огурца и девичьим осипшим голосом произнес:
      - А ведь, он добровольцем ушел на войну, Андрей-то Петрович, 23-го июня, да...- и он тронул Полину за рукав.
      Полина, которая все это время сидела задумчиво, не ворохнувшись, наклонилась туловищем мимо внука Пашки к столу, в сторону своей матери и громко ей крикнула невпопад:
      - Спрашивает, отец добровольцем, мол, ушел на войну?
      - Да, ушел, ушел... убежал. Такой дурной. А что было бежать: все равно ведь забрали бы. Правда?  Всех же мужиков забирали. Обоих его братьев забрали: сколь были ребята хорошие, непьющие - и оба погибли, а он вот, непутевый, вернулся... Что было бежать?  Только две недели после свадьбы с ним и пожили перед войной... Не пускала я его, да он котомку тайком сложил, договорился с Ванькой Долгушевым,- и они с ним вдвоем побежали в военкомат в Ваничи, мне записку оставил... еле в поле его догнала...
      Полина Игнатьевна видела мысленным взором то, что никто другой, кроме нее видеть больше не мог.
      Стройный и молоденький Андрей Харин, выдернув от нее руку, уходит от нее, поправив движением плеча приуз котомки, и уже собирается бежать по тропинке догонять Ваньку Долгушева, ушедшего далеко вперед в поле.
      - Андрюша!- навзрыд крикнула она ему, приподымаясь с земли, на которую упала, когда запнулась.
      Он перестал идти и оглянулся: Ну, чего тебе?!.-  голос его тоже отдавался плачем.
      Она уже не побежала за ним, а только села на земле, опираясь на руку, размазала на лице слезы и грязь и, всхлипывая, спросила: Скажи, как хоть ребеночка назвать, если будет?..
      Он задумался на одно мгновение и отозвался: "Давай, чтобы мне там не гадать: если будет сын - назови его Андреем, а если будет дочь, то Полиной".
      После этого он побежал, поддерживая мешок рукой, и уже не оглядывался...
      Полина Игнатьевна повернула голову от стола и посмотрела на фотографию мужа, стоявшую на прежнем месте, на телевизоре - точно такую же, какая была сделана на памятнике. Перед фотографией вместо стакана со свечей теперь была стопка с водкой, прикрытая ломтем черного хлеба. Водка в стакашке, конечно, не уменьшалась.
      - Не пьет,- почему-то подумала старуха и громко объявила: Вчерась Ирка сон видела, что будто мы вот так все сидим за столом: я и все ребята, и откуда-то подходит отец, просит ему налить водки: выпить - говорит - страх как хочется. Ирка ему отвечает: "Иди, садись возле Тольки, он тебе подаст". А отец так грустно-грустно прошел мимо Тольки и куда-то ушел от стола. Значит - вот, хочется выпить - а уже, видимо, нельзя,- проговорила Полина Игнатьевна, особенно умиляясь этому обстоятельству загробной жизни, и даже слегка прослезилась: Как хорошо...
      - Да, все хорошо,- задумчиво откликнулась с другого конца стола Полина.- Проводили отца, на местечке он теперь... Все исполнили как надо...и к чему-то она прибавила: А он тогда не смог меня как следует проводить...
      На нее все посмотрели и она, поняв, что она что-то не то сказала, пояснила: "Когда он меня провожал из деревни в город, в 15 лет... Денег ему тогда в колхозе не дали: за то, что он лошадь загнал зимой,- и мне пришлось ехать одной почти без денег в чужой город. А тут - ни кола, ни двора, на работу никуда не берут: боятся, потому что еще мала, и не на что комнатку снять. Кое-как устроилась пикировать рассаду в совхоз... И не ехать тоже было нельзя: исполнится 16 лет, выдадут паспорт - и из колхоза уже не выпустят. Идем с ним на станцию в Ваничи, отец несет чемодан, да нет-нет и сядет на него, ко мне спиной повернется, делает вид, что курит, а у самого плечи вздрагивают - плачет..."
      И она видит то же самое поле, которое видела только что ее мать, но не летнее, а осеннее, сжатое, с торчащею щетиной срезанных колосков, видит отца, но он - худее, чем видела его мать, сутулится он и хуже одет...
      - Да,- расслышав, подхватила вдова,- такой всегда был ревун. Чуть что Ы-ы, Ы-ы...
      Ирка начала рассказывать дочери: "Я тогда была маленькая. Зимой, слышу, забегали все ночью по дому: отец пропал на лошади, сбился с дороги. А лошади в колхозе все слабые были: их одной соломой кормили. Помню, я лежу на печи, стекло в окне почему-то разбито и подушкой заткнуто, какие-то люди все заходят в дверь - и каждый раз перед ними белые клубы воздуха влетают в избу и растекаются по полу. А я на печи все боюсь, что мы угореем, потому что думаю, этот пар такой же, как в бане. Надо же, думаю, сколько пару набздовали, сейчас будет жарко...
      На другой стороне стола Сашка, подвыпив, принялся рассказывать Тольке:
      - Да, дед часто плакал, особенно когда вспоминал про войну. Он служил под Мурманском в войну, в бригаде морского десанта. Однажды послали - он говорил - бригаду девять тысяч человек куда-то - я не знаю - в бой, а через неделю возвращались обратно в строю только три тысячи солдат,- и плачет дед, плачет... А однажды ему пришлось в боях командовать ротой: все командиры погибли - и деду, рядовому, велели принять роту. Он всегда очень этим гордился... В юности я насмотрелся фильмов про Штирлица и затеял после десятого класса поступать в Высшую школу КГБ в Москве - Родине послужить. А тогда было интересно, перед олимпиадой в 80-м году,- прибалтов разных... в общем, нерусских, в эту школу еще даже уговаривали поступать и присылали в Москву на экзамены всех, кто лишь изъявил желание туда ехать, а на весь Уральский военный округ выделялось в год всего 2-3 направления. В том году дали - мне и двоим суворовцам. И вот, я поехал. Специальность называлась "радисты",- а что за радисты, и чем потом заниматься придется никто из нас не
      знал. Было четыре экзамена и конкурс был довольно приличный, но после первого же экзамена всех лишних почему-то сразу отсеяли. А остальным объявили: считайте, что вы уже поступили. Дальше все будет просто. Меня оставили, и помню, что я тогда очень этому радовался... А на следующий день со мной как будто что-то случилось: хандра какая-то,.. страшная тоска такая напала. Пролежал на кровати два дня, и мысль в голове только одна: домой, домой, скорее восвоясье отсюда...
      Экзамен этот второй я решил завалить, и как назло вопросы такие попались простенькие. Офицер, капитан этот экзамен принимал, он мне говорит: "Ну, рассказывайте".  Я отвечаю: "Ничего я не знаю..." Он спрашивает: "Как это можно не знать, ведь у тебя средний балл в школьном аттестате - пять баллов?  Сядь на место, подумай еще". Я говорю: "Нет, я ничего не знаю и больше не буду думать". Он посмотрел на меня, поставил мне двойку и отправили меня через два часа на автобусе на железнодорожный вокзал. Еду я домой, и мне стыдно,- что мне мать скажет? Первая была эта двойка за экзамены в моей жизни. Думал, скажет: "Опозорил ты меня, провалился..." Захожу домой - мать говорит: "Ну, слава богу, вернулся!.. Бабка хотя бы теперь отдохнет..." - Я удивился, спрашиваю, что такое?
      - Да, как ты уехал в Москву, бабка стала каждый день ездить в райцентр в церковь, молится там, чтобы ты не поступил, на экзаменах чтобы провалился. Говорит: "Хватит с нас одного энкэвэдэшника."
      Я чуть на пол не сел, говорю: "Как, чтобы не поступил?  Какого энкэвэдэшника?"
      -  Деда Андрея... он ведь в морском десанте во взводе НКВД служил и после войны - до 48-го года тоже где-то в НКВД был, пока не демобилизовали...
      Поступил я через месяц учиться в УПИ на физтех, все экзамены сдал на пять: бабка, видимо, не молилась, а надо было я теперь так понимаю, помолиться - никому физики оказались не нужны... Обсуждали, помнится, столько лет, что лучше: физики, или лирики, а выясняется, что напрасно себя беспокоили, что опасаться надо было не тех и не других, а слюнтявых жадных мальчиков-бухгалтеров, которые теперь себя называют банкирами, а на самом деле они - просто ростовщики...
      Все мужики за столом выпили еще по одной, и Сережка въедчиво спросил у Сашки:
      - Не получилось из тебя, значит, "белого воротничка"?  Не расстраивайся. Нам образование ни к чему: вот я из школы вынес только одно полезное знание, что обои надо приклеивать начиная от окна - это с урока труда,- и ничего, живу... Я ведь всегда говорил Полинке: "Брось, не надейся, не пробиться ему, такой же будет работяга, как мы..." Позовет она нас, помню: приходите, помогите копать огород. Выйдем на грядки: мы с Аркашкой, Юрчик. Говорим: "Зови Сашку - что он дома сидит, такой лоб?"  Полинка сразу заполошится: "Я буду сама с вами копать, я сама: ему надо уроки учить..."
      Произнеся это, Сережка налил племяннику водки, чтобы он не огорчался, и они с ним вдвоем выпили.
      Сашка, выпив, решил досказать Тольке про деда:  И вот, сколько я его потом ни просил, чтобы рассказал, что он в НКВД делал - ни пьяный, ни трезвый - ничего не сказал. Лишь: "Нельзя рассказывать", или: "Ничего не делал, водку пил", или снова: "Нельзя..."
      Я ему говорю: "Чего нельзя?  Сколько лет прошло - что за секреты? Все уже умерли, чьи это были секреты. Расскажи." - "Нет, нельзя."
      Старичок, слышавший, что говорит Сашка, встрял в беседу: Я тоже Андрея Петровича спрашивал,- ласково сказал он.- Ты, мол, наверное, писал у себя там во взводе донесения в НКВД?  Он отвечает: нет, не писал: я солдатиков жалел...
      Во главе стола одна из старушек прошамкала на ухо Полине Игнатьевне:
      - Так значит, у вас сыновей-то больше, чем дочерей...
      Полина Игнатьевна громко сказала: Да, больше. У меня ведь была еще одна дочь, после Польки,- Валя. Отец-то как уж ее любил. Полька ведь без него выросла, в войну, дичилась отца, а эта - все время была у него на руках, не слезала с него. Сколь разумная была девочкя... Два годика ей было, когда Ванька родился. Принесли его из роддома, ей говорим: "Ну, вылезай из колыбели, Валя, на печь - теперь Ваня здесь будет спать". Она не захныкала, не сказала ничего, а вылезла - и больше никогда в колыбель не ложилась: это Ванина. Ванька заплачет, она к нему бежит, кричит: "Не плачь, Ваня, к тебе нянька идет!.."  Болела она спайкой кишечника. Говорят, теперь это лечат легко, а тогда, видимо, не умели; все время ей ставили клизмы и больше ничего. Дожила она у нас до двух с половиной лет... И вот, видимо, чувствовала она что-то. Еще задолго до смерти играла так: ляжет на пол, ручки раскинет, говорит: "Смотри, папа, я умерла". Он заплачет, встанет около нее на колени: "Валечка, что ты, что ты говоришь!  это я должен умереть, а не ты..."
      И вот, когда она умерла - он больше ни к единому из детей и не подходил, в руки не бирывал: как не его они, или как ровно боялся прикоснуться что ли...  И пить принялся... Другой кто если и пьет - то ему ничего: коли знает еще, с кем надо выпить,- то он так пойдет в гору, что и рукой не достанешь его, а наш - пил безбожно, по черному, на начальство внимания не обращал, хоть его забранись. "А, пойдите вы,- закричит.- все к чертовой матери!.." Я ему говорю: "Пожарники меньше воды на пожар льют, чем ты в себя этой водки вылил..." Выгнали отовсюду его, конечно. Потом уже даже в колхозные пастухи его брать не стали...
      Полина Игнатьевна задумалась, затем посмотрела на разговаривающих за столом своих детей и почему-то решила, что они все ругают отца и ей в такой день это показалось обидно. Поэтому она вдруг громко произнесла, чтобы все услышали: Что это мы все про отца только плохое-то говорим, а? Ведь и хорошее было же?  ведь было?.. вот ребят каких шестерых вырастили: ни про одного из них мне никто никогда дурного слова не сказал - все честно работают, кто как может... никто никому вреда не сделал и ничего не украл...
      - Было и хорошее, было,- откликнулась Ирка.- Как хорошему не быть... Отца ведь на работе любили. Он мог по целым дням работать, как заводной. Два раза про него даже в газете писали.
      И она начала рассказывать дочери: "У него телята в стаде давали очень хороший привес. Помню, что я вырезала одну статью про отца и весь учебный год носила ее с собой в портфеле. Она интересно так начиналась: "Мы находимся в неоглядном вятском поле, навстречу к нам идет по стерни худощавый, невысокого роста человек и улыбается. Он в мокром дождевике, в сапогах, за плечо у него перекинут длинный пастушеский хлыст..."
      Ирка задумалась, вспоминая, и умиленно сказала: "Да, папка животных любил. Особенно - лошадей, а все деревенские ребятишки его любили: бегут к нему ребятишки со всей школы на конный двор, когда он там работал: "Дядя Андрей, запряги нам саней покататься!" Он им смеется в ответ, шутит: "Запрягу, запрягу - приходите ребята 30 февраля!.." Нравилось ему молодых коней объезжать. А бывало: лошадь взбрыкнет, подымется на дыбы - он как с нее упадет, да на спину!.. Думаешь: ой! папка убился! А он встанет на ноги, узда у него от лошади на руку намотана, он снова на лошадь вскочит - и дальше ее объезжает.  Один раз у него были так вот на руку поводья запутаны - и лошадь его через всю деревню по земле волоком протащила...
      Полине нужно было поговорить с братьями, поэтому она не стала слушать, что вспоминает Ирка, а начала говорить так:
      - Уговаривала я мать ко мне в дом переехать, уговаривала,- а она ни в какую не соглашается. Ей ведь у меня будет удобнее. Сделали бы ей поручни могла бы выезжать за ворота на лавочку - поболтать со старухами: здесь же вот она сидит как в клетке, во втором этаже: кроме нас с Иркой, когда сюда на минуту забежим, по целым дням не с кем переброситься словом... И мне, конечно, так бы было удобнее: не нужно было б сюда бежать через весь город каждый день - три года так ведь уже отбегали, дома у себя все дела запустили - нет, не хочет старуха. Говорит: "Не поеду - и все, пока жива стану сидеть в этой комнате..." Как будто не понимает ничего. Сюда бы Ольга переехала жить, а она - к нам: кто ее там обидит?  Толька, ты хоть бы ей сказал, что так лучше.
      Толька растерянно посмотрел на братьев и хотел что-то ответить, но вместо этого поперхнулся и начал кашлять.
      - Ой, боговый, подавился не в то горлышко крошка попала!- воскликнула Полина, ссадила с коленей Пашку и, приподнявшись на табурете, начала стукать своей сухой твердой ладонью Тольку по крепкой спине...
      - И чего было бежать?...- неожиданно проговорила в раздумье Полина Игнатьевна, следуя каким-то своим мыслям.- Все равно бы потом забрали: всех ведь мужиков забирали...
      С фотографии на телевизоре смотрел и застенчиво усмехался Андрей Петрович Харин: как будто рад он был, что все, что должно было совершиться с ним - уже совершилось, что жизнь его, такая трудная, непонятная и длинная, которой как полю, казалось долго и конца все не будет - наконец подошла к концу; да так, впрочем, и неизвестно осталось ему, зачем была она ему дана, эта жизнь, в которой он шел куда-то по земле в мокром дождевике и улыбался?
      Быть может, был он доволен еще и тем, что сегодня он выполнил как следует до конца последнюю свою обязанность, что природа всплакнула о нем, что собрались сюда все их дети: две дочери и четверо сыновей, и что старшая дочь Полька сумела проводить его лучше, чем он когда-то - ее...
      Глаза же его смотрели все вправо - мимо стакана с водкой - на Полину Игнатьевну. Они смотрели так, словно удивительно было ему узнать, что эта толстая большая старуха на деревянной лошаде до сих пор жалеет, что когда-то, полвека тому назад, он оставил ее в их медовый месяц, не успев даже придумать как следует имя для первенца, и ушел от нее терзать себе тело и душу, чтобы выигрывать тот самый настоящий суперприз, за который один только и стоит бороться - свою Родину.