- воскликнул Мамерк внезапно потеплевшим голосом. Алезия, схватив его за руки, посмотрела ему в глаза своим жгуче-синим взором Цинны: - Обещай мне. Что ты никогда. Никогда. Не вступишь в битву с Цернтом. Мамерк вырвал руки: - Ну, знаешь ли! Опять воцарилось молчание. - Нет, этого я не могу тебе обещать, - произнес Мамерк спокойно. И внезапно, с тоской, добавил: - Если бы я мог уклониться от битвы! Но Цернт теперь достанет меня со дна морского после этого, - он обвел взглядом пустыню, заваленную трупами. Алезия внезапно фыркнула. И произнесла едким, жутким тоном, который был особенно неприятен из-за ее опухших глаз и исполненного горечи голоса: - Это всё трупы посредственностей, Мамерк (Мамерка передернуло от этих слов). - Какое Цернту дело до быдла? На следующий день Алезия в сопровождении своего личного раба и небольшой поклажи выехала из лагеря в направлении гавани. Мамерк объявил войскам, что начальник конницы вынужден его оставить из-за семейных обстоятельств. Новым начальником конницы был назначен Курион. Курион бился, раненый в живот. Лошадь под ним тоже была ранена. Сначала, когда всадник из цернтовых войск, перед тем как упасть с разрубленной головой, успел пырнуть его, он подумывал о том, чтоб скатиться с лошади и спокойно умереть на земле. Боль была невыносимой. Но постепенно она прошла. Он чувствовал одновременно слабость и возбуждение. Желудок, проткнутый насквозь, перестал болеть, кровь, переполнив брюшину, пошла наружу, от этого стало легче. На плечах его трепался (весь в черных пятнах) синий с золотом плащ начальника конницы. Поэтому его стремились окружить и взять живым. Он же убивал направо и налево. Голова слабела, а руки, как будто выйдя из-под контроля, обрели силу и легкость автомата. Лошадь споткнулась и резко подалась вперед. Курион, успев соскочить, обругал вслух несчастного коня, который храпя и колотя задними ногами уперся головой в кучу трупов. Это выглядело отвратительно, как будто породистый тиринфский жеребец вроде жалкой кобылы ждёт, чтобы его вы...ли. Конница Мамерка гибла последней. Сам он, успев вовремя понять суть дела (ещё когда ни о каком разгроме не было и речи, Цернт только начал окружать правый фланг), сел на коня и в сопровождении пяти человек (трое рабов, двое приближенных) скрылся по направлению к гавани. Весть о разгроме пришла только вечером, в восемь часов. Мамерк тут же велел поднимать якорь. Возможно, Цернт думает (NB: Цернт никогда бы этого не подумал), что он погиб. Поэтому, как можно быстрее достигнуть Балеарских островов. Там есть запасные галеры. Что Мамерк собирается делать дальше, никто из приближенных не знал. Они знали только, что их дело плохо. Цернт, при случае конечно, помилует полководца, соперника. А вот их, простых смертных - вряд ли. Скорее всего, за ними уже посланы корабли, и их всех перебьют на борту мамеркова десятивесельника. Ночью они ворвались к Мамерку в каюту и связали его, засунув в рот кляп. Когда, как и предполагалось, подоспел флот противника, они выдали своего полководца врагам, выговорив для себя право беспрепятственно плыть дальше. ... Курион чувствовал, что влип. Он задыхался, в глазах темнело. Старый легионер с грубым морщинистым лицом и шрамом во всю щеку, одноглазый, серьёзный, не нападал. Он только подавался назад, когда раненый опять входил в раж, но не пытался сам ударить как следует. Второй, молодой, веселый, с глазами добрыми и наглыми одновременно, ласково предлагал вражескому начальнику сдаться. Ничего, мол, не попишешь, дело житейское. Куриону очень хотелось резко обернуться (будь в нем побольше крови, он бы проделал это мастерски) и убить нахала ударом меча в голову. Но теперь ему хватало сил только на то, чтоб отбиваться от пожилого, серьёзного, молчаливого соперника. Курион, задыхаясь, споткнулся, и в это время второй бросился на него, обхватив сзади за плечи, а пожилой выбил из рук меч. Они, как и полагается в таких случаях, сорвали у него с плеч плащ - эмблему власти над побежденным войском. Потом старый легионер, заломив ему руки на древнеассирийский манер (так что у Куриона потемнело в глазах), стянул их за спиной ремнем. На поле почти никого не осталось. Цернтово войско уже все целиком находилось в лагере Мамерка и предавалось грабежу. Немногие из центурионов оглядывали барханы, залитые кровью, высматривая недобитых врагов и раненых своих, чтоб потом сказать рабам из санитарного обоза, где кто лежит. Они проводили вражеского полководца долгим, сочувственным взглядом. Стоявший у входа в палатку полководца часовой угрюмо оглядел Куриона, уже плохо державшегося на ногах. Он сказал: "Сейчас" и скрылся за входной полостью. Ждать пришлось недолго. Часовой вернулся и властным жестом отпустил удачливых легионеров (которым за их подвиг полагалась большая награда, но естественно, потом, на сходке). Он вежливо тронул Куриона за плечо, предлагая ему войти внутрь. Снаружи уже стояла глубокая ночь. Свет от факелов внутри палатки резко ударил Куриону в глаза. Часовой скрылся. Курион остался стоять, тяжело дыша, глядя прямо перед собой. Он тысячу раз предпочёл бы умереть вместо того чтоб переживать такие минуты! Цернт сидел, спокойно откинувшись в кресле и глядя на вошедшего отчужденным взглядом. Он очевидно, перед этим что-то внимательно читал, свиток пергамента лежал перед ним на столе. Второй, Дентр (больше в палатке никого не было), встал, и подойдя к пленнику, первым делом попытался распустить ремни, которыми были стянуты его локти. Это ему не удалось, и он тихо ругнувшись, обернулся, ища кинжал или что-нибудь другое, подходящее. И в это время Курион не выдержал. С глухим стоном он сполз на пол (Дентр пытался удержать его за плечи и усадить в кресло). - Умер? - спросил Цернт. - Нет. Черт! Это надо же! - Дентр все возился с ремнем. Цернт бросил через стол перочинный ножик. Дентр перепилил верхний узел и распустил чудовищную солдатскую вязку. Потом убедился, что пленнику осталось жить минут двадцать, от силы полчаса. Он поднялся, машинально стряхивая со своих тонких, аристократических пальцев кровь. - Все, - констатировал он. - Ничего не смогу сделать. Тогда Цернт встал и направился в угол палатки, где за занавеской из черного шёлка помещалась портативная установка. Цернт набросал номер шестерки. На экране возникло спокойное, вежливое лицо Мюрека, по глазам которого, Цернт это безошибочно определил, было ясно, что если его вызвали без достаточных оснований, то... Мюрек молчал. - Мюрек... - Да, я слушаю. - Тебе за пятую установку никого не надо? Мюрек откинулся в кресле. - Ты откуда? - задал он наконец необходимый к случаю вопрос. - Из Гадрумета, из пустыни. - Ну? - Мюрек играл кнопками, глядя в глаза Цернту своими желтыми кошачьими глазами, в которых плясали яркие искры. - Мамерк погорел. - Поздравляю. - Его начальнику конницы жить осталось минут десять, не больше... - Кто он? - Курион. Боковая ветвь Цинны. - Ясно. Я буду у побережья через два часа. В час пополуночи возле гавани Гадрумета, на песчаной косе, причалила подводная лодка, "морская тарелка" по терминологии местных жителей, прапрапрадеды которых во время оно были уверены, что в глубине океана помещается некая цивилизация, покойная и счастливая, не знающая радиации и жрущая сырую рыбу. Двое легионеров из лагеря Цернта передали вышедшему из тарелки с рук на руки закутанное в черное человеческое тело. Потом лодка отчалила, а солдаты вернулись в лагерь, поминутно сплевывая и очерчивая вокруг головы магический круг (форма обращения к верховному богу Арция, просьба о защите). На военном совете Цернта царили взаимная симпатия, веселое оживление. Цернт позволял своим шутить и смеяться. Большинство из них было молодо. Но так как они все в основном прошли трансплантацию в возрасте 25-30 лет, то об их абсолютном возрасте можно было только догадываться. Они весело, но без всякого сочувствия поглядывали на Мамерка, сидящего в центре стола, на почетном месте. Его лицо, бледное до зелени, время от времени искажала судорога. Цернт поддерживал общую беседу. Никакого совета на самом деле не было. Обсуждать было нечего. На ближайшие сто-двести лет партия Цинны была поставлена на место. А возможно, и навсегда. Наконец Цернт вежливо, вкрадчиво обратился к своему пленнику. По заведенному порядку, он предложил ему дружбу и место под своим началом. И как принято в таких случаях, Мамерк гордо отказался. Был бы номер, если бы он согласился, ведь всем было ясно, что Мамерк Цернту совершенно не нужен. - Ну что ж! - произнёс Цернт нарочито печально. - В таком случае мы прощаемся с тобою, Мамерк. Поверь, нам очень жаль! - Цернт учтиво поклонился Мамерку и тому вдруг напоследок захотелось плюнуть в его глумливую рожу. Но он сдержался. Он спокойно, с достоинством встал и вышел из палатки. На плацу перед трибуналом стояла плаха. Никого здесь не было (Цернт не любил устраивать подобные зрелища для своих), только палач, который связал Мамерку руки за спиной. Мамерк спокойно опустился на колени и положил голову на плаху. Он даже успел вздохнуть с облегчением... ГЛАВА 4. ДЕВУШКА ИЗ АРЦИЯ Её заметили не сразу. То есть, как девушка из патрицианской семьи, Алезия умела не обращать на себя внимания окружающих (признак хорошего воспитания). Она скромно забилась в угол аудитории, в нижний ряд. Только к концу лекции студенты, сидевшие в нижних рядах, передали наверх новость: "С нами будет учиться девушка!" Такого ещё не было в анналах древней военной академии в Тиринфе. Алезия поселилась в старом имении отца за городом. Это была древняя деревянная вилла с заброшенным парком, сырая, плохо отапливаемая по причине исключительной ветхости каминов. Но Алезии здесь понравилось. Она отдыхала душой от грязной и кровавой свей ситуации. Обслуживал ее всего один раб и рабыня-кухарка. Раб был старый и колченогий. Отец специально отрядил к дочери такого, так как боялся слухов, ведь она будет жить одна. Кухарка, молодая и проворная баба, помимо кухни (она была восхитительная стряпуха) заведовала всем в доме: уборкой, стиркой, закупкой белья и прочим. Она заменила усталой Алезии няньку, приняла, так сказать, в женские руки. За парком никто не следил. В нем водились волки и медведи, он был огромен и страшен. Алезия, вооружившись мечом, проделывала долгие исследовательские прогулки. Особенно впечатляли заброшенные эргастулы, временные помещения для рабов. Подземные многоэтажные сооружения, которые в случае надобности поднимали наверх при помощи сложных полуавтоматических приспособлений. Огромные массы камня и бетона поднимали из-под земли, наскоро мыли и приводили в порядок. Нечего говорить, в этих промозглых, пропитанных плесенью помещениях условия для жизни были минимальные. Но ведь это не надолго. По окончании осеннего сезона хозяин собирал рабов как стадо баранов, грузил их на повозки и отправлял обратно на рынок. Эргастулы же снова спускали в подвалы. Алезия с интересом разглядывала толстые звенья цепей, бродила по каменным плитам крыш эргастул, трогала пальцами вороты лебедок. Все здесь было в полном порядке (через столько лет!). Это было удивительно. Алезия слышала уже здесь, в Тиринфе, что древние арцианцы в строительстве обильно использовали платину. Именно наличием этого баснословно дорогого металла и объяснялось, очевидно, то, что сверкавшие сероватым, тусклым блеском цепи не изъедены коррозией и целы до сих пор. Деревянная вилла со стороны выглядела страшно. Она напоминала огромный ветхий сарай. От нее веяло жутью. Черная, древняя, как будто сохранившаяся с тех незапамятных времен, когда мир был опутан сетями проводов и железных дорог, все были равны, и все обязаны были работать. Алезии, однако, приятно было думать об этом. Как женщина, она чувствовала себя существом угнетенным. И ее радовала мысль, что в двадцатом - двадцать пятом веках Великой Цивилизации на Земле царил феминизм. С огромным интересом Алезия, взяв на кухне у Лидии (экономки) большую восковую свечу, бродила по темным, заросшим паутиной коридорам верхнего этажа виллы. Она разглядывала древние деревянные панели, украшенные резьбой с изображением сцен из арцианской жизни. Особенно ее поразила сцена, военный эпизод. Имелось в виду завоевание Греции или одного из восточных государств. В те времена, как и теперь в ойкумене, в битвах участвовали женщины. На стене был вырезан живой, яркий рельеф: на фоне дерущихся мужчин насиловали попавшую в плен женщину-амазонку. Мучительный изгиб ее тела, мускулистые тела воинов - все было настолько жутко, яростно, отвратительно, что Алезия невольно задавала себе вопрос: а что будет дальше? Хотя она, конечно, знала ответ. После таких истязаний в живых не оставляют. В академии Алезия держалась в стороне от окружающих. Парни, учившиеся с ней на одном курсе, сразу взяли с нею тон чрезвычайной почтительности и сочувствия. Они были сама вежливость, сама доброжелательность. Причем, среди них, безусловно, были собраны очень привлекательные молодые люди, потомки аристократических семей: греки, арцианцы - будущие военные. Алезия не то чтобы дичилась. Её снедало горе. Она неподдельно и строго тосковала по Мамерку. Кто из этих молокососов мог бы сравниться с её гордым и сильным покорителем? Здесь, на расстоянии, отвратительные черты личности Мамерка затушёвывались. В памяти вставали его стального цвета глаза, его точёный профиль (немного оплывший, правда, но это придавало ему солидности). По ночам несчастная арцианка просыпалась в холодном поту: ей снились объятия Мамерка. Причем, физиологические ощущения были до того явственными, что она с отвращением потом шла в душевую и мылась. Ответ простой: ей нужен мужчина. Развращенная Мамерком (он не щадил в ней ничего), она находилась как раз в таком возрасте, когда нормальной женщине секс необходим, как воздух. Училась она блестяще. В военной академии вообще, на посторонние науки (философию, математику, физику) смотрели сквозь пальцы. Принимали, однако, лучших преподавателей, известных ученых, соблазняя их большой оплатой. Прекрасные лекции философа и преподавателя-программиста пропадали втуне: будущие военные понимали, что это им ни к чему и учились спустя рукава. Алезия получила домашнее образование, много читала, всем интересовалась. Неудивительно поэтому, что преподаватели сразу отметили её способности. Мало того. Она была безусловно не бездарна и в главном предмете - военной науке. В академии, как и везде в ойкумене, ходили слухи об её подвигах в войсках Мамерка. Алезия скоро стала звездой курса. Держала она себя, однако, по-прежнему в неприкосновенности. Это при том, что многие пытались за нею ухаживать. В академии процветал гомосексуализм. За нравственностью и поведением студентов (старше 18 лет, они считались взрослыми людьми) академия следить была не обязана. Это оставалось сугубой проблемой родственников: отцов, матерей, старших братьев. Многие, приехав в Тиринф и поселившись где-нибудь на квартире или в инсуларии, почувствовав свободу, пускались в разгул. И очень скоро оказывались в постели приятеля, более взрослого и опытного. А бывало и так, что за красивым парнем приходилось долго ухаживать, улещивать его. Здесь царила атмосфера платоновых диалогов: умная, аристократическая, но в корне распущенная. По академии ходили слухи о подвигах наиболее хищных активных и о том, до чего в конце концов докатился самый развращённый из пассивных гомиков. При Алезии об этих вещах, конечно, не говорили. Она была окружена плотным кольцом отчуждения и вежливости. Но она чувствовала настроение окружающих, и это волновало её, беспокоило. Она с глубокой завистью смотрела на окружающих. В самом деле. Если сравнить с её печальным опытом. Мамерк помыкал ею днем, а ночью измывался. Эти же в самом деле любили друг друга. Мало того - они умели оставаться друзьями. Высшие существа, мужчины. Алезия понимала, что всё это не для неё и замыкалась в себе. Летом курс выезжал на полевые учения в военный лагерь под Тиринфом. Здесь на плацу проходили спортивные занятия, а также военное обучение. Юноши боролись, бегали, метали копьё. Алезия сидела на скамье с книгой. Заниматься вместе со всеми ей было необязательно. Если бы кому-нибудь пришло в голову вызвать её на состязание (чего до сих пор не случалось), она, конечно, отказалась бы. Находиться на спортивных занятиях обязаны были все. Но не обязаны в них участвовать. Многие просто стояли и беседовали, некоторые, как и она, читали. Алезия тосковала о настоящем лагере. Там, где шла настоящая война, она не была жалкой ученицей. Она была первой после полководца. Кстати, вести с театра военных действий доходили неутешительные: Мамерк одержал крупную победу. И весь, судя по всему, распух от успеха. О ней он не думает. И судя по всему, в ней не нуждается. Нет, он её назад не возьмет. Алезия глубоко вздохнула. - Печалимся? - раздался рядом насмешливый голос. Алезия подняла голову. Белокурый юноша-грек с яркими и холодными голубыми глазами, весь какой-то точеный, кукольный, ненастоящий. Алезия не ответила. Она опять опустила голову. - Можно присесть? - вежливо спросил юноша. - Ну конечно. Алезия продолжала горестным взглядом созерцать вертящиеся, блестящие под солнцем тела юношей. - Не возбуждает? - все тем же игривым тоном задал вопрос молодой человек, напросившийся на компанию. Алезия не ответила. В её глазах внезапно вспыхнуло такое угрюмое, почти дикое выражение, что гримаса веселья на миг застыла на лице курсанта-эфеба. Потом он встряхнулся и ласково, полушёпотом, спросил: - Может, у вас проблемы, мадам? - Да. Проблемы. - Я могу помочь? - Можете. - Да? - Не будете ли столь любезны сообщить, сколько времени еще продлится эта бодяга? Алезия всё с тем же мрачным выражением кивнула в сторону плаца. - Ну. Минут сорок. - Господи! - Можно подумать, вы на дыбе и ждёте, сколько еще продлится пытка, - вполне искренне удивился молодой человек. Алезия опять промолчала. Потом задумчиво произнесла: - Почему это: когда мужчина один - это всегда нечто безлично-неопределённое. А когда много - это всегда казарма? Настал черёд собеседнику помолчать, обдумывая ответ. Но он, видимо, ничего не придумал, только вежливо, с искренним уважением спросил: - У вас, видимо, большой опыт... для подобных умозаключений? Алезия пожала плечами. Ну конечно. Современная Жанна д'Арк! Тошнит от всего этого. - И что, совсем нельзя уйти? - возвращаясь к прежней теме, спросила Алезия. - Ну, было бы ради чего. - Кстати, с вами - с радостью. Алезия впервые в упор посмотрела ему в глаза. - За отсутствие на занятиях - наряд на кухню, - пояснил юноша. - Чего там делают? - Картошку чистят. - Да? А почему у нас на завтрак сегодня были макароны? - Не заметил. - Надо же! - Да. Через неделю можно будет съесть полиэтиленовую вермишель. Не заметишь. Кстати - такое уже было. Рассказывают. Алезия со вздохом встала. - Я пойду. Картошка - это благо, по моему мнению. Лишь бы на мою долю хватило. Юноша тоже встал. - А вы умеете? Чистить? - спросил он. - Конечно нет. - А чего же тогда утверждаете, что благо? Юноша продолжал идти рядом с нею. Она собиралась к себе в палатку, лечь на тюфяк, почитать. Но у поворота на боковую лагерную улицу он внезапно предложил: - Пойдем на родник, а? Алезия пожала плечами. За уход из лагеря в учебное время тоже, вероятно, наряд. Но какое это имеет значение? Родник уютно журчал по камням. Сверху, с обрыва, свешивались роскошные светло-зеленые вайи папоротника. Очень живописное место. Но какое-то ненастоящее. Как будто искусственно созданное по проекту художника, зацикленного на японской графике. Алезии, впрочем, было наплевать. Она присела на камень, тупо глядя в искрящуюся воду. Молодой эфеб уселся прямо на песок, привалившись спиной к валуну, на котором, сжав ладони между колен, сгорбившись, застыла Алезия. Она ни о чём не думала. Они молчали. Потом эфеб встал, потянулся, хрустнув мышцами: - Я вижу, вам тут не нравится? Алезия повернулась, взглянув на него. Казалось, она вообще забыла о его присутствии. - Тут рядом есть пещерка. Прелестная. Посидим, поболтаем. Алезия встала. Всё так же тупо, почти бессознательно. Апатия охватила её с того момента, как они ушли с занятий. Казалось, мысль о предстоящем долгом, бесцельном, нудном лагерном дне уже довела её до бесчувствия. Солнце, пробиваясь сквозь листву деревьев, давало представление о том, какое пекло сейчас на плацу, где соревнуются эти безмозглые спартанцы. Идиоты. И она тоже. Идиотка. Алезия продолжала покорно брести вслед за молодым человеком по лесной тропинке, смутно отдавая себе отчет, что они уже давно бредут так, и куда, собственно, он ее ведёт - неизвестно. И главное, зачем? Дрожь неуверенности, начиная от кожи головы, пробежала по позвоночнику, её вспотевшее тело, казалось, ощутило опасность раньше, чем её уловило сознание. - Ну вот! - радостно воскликнул молодой человек. - Это мой тайник, - добавил он с гордостью. - Прошу. Это была пещерка в склоне поросшего кустарником лесного холма. Алезия в нерешительности остановилась у буйно заросшего травой входа. - Прошу! - повторил её новый знакомый, но в его тоне проскользнули теперь повелительные нотки. Алезия почувствовала страх. Острый, почти звериный. Она посмотрела в глаза эфебу, но видимо, во взгляде её была такая растерянность, беспомощность, что эфеб позволил себе, взяв её за плечо, мягко толкнуть вниз. Здесь пахло вялой травой. Пещера, неглубокая, круглая, была застлана толстым слоем сена, ноги Алезии запутались в нём так, что она упала. Эфеб со вздохом облегчения и нескрываемым удовольствием плюхнулся рядом. - Здесь нас никто не найдёт, - убеждённо заявил он. - А... а зачем это надо, чтоб не нашли? В полумраке весело блеснули глаза юноши. - Ты что думаешь, у меня не причин? Алезия промолчала. - Если мы в лагере без женщин, это ещё не значит, что нет мужчин для уединения, - пояснил он. - Короче, ты занимаешься здесь гомосексуализмом? - с приступом глубокого отвращения констатировала Алезия. - Ага, - эфеб с наслаждением жевал стебель вяленой травы, - занимаюсь. Алезия твердо решила встать и уйти. Юношу она не боялась. Того, что он её изнасилует - тоже. Побоится. А сама она не хочет. Нет. Но она молчала. Просто так встать и уйти - это слишком. Надо подождать. Надоест так сидеть. У неё в самом деле был опыт. Просто она забыла. Забыла начисто, как всё происходит. Как это было тогда. Её увлекла беседа с маской. С высоким, умным, интересным мужчиной. Который увёл её в укромное место. Бабушкин конклав. И там, внезапно бросившись на неё, без ласк, уговоров, безо всяких усилий, грубо лишил её девственности. Теперь всё было гораздо хуже. Алезия просто не отдавала себе отчёта в том, что происходит. Она очнулась только, почувствовав на своём лице горячее возбуждённое дыхание, и только тогда попробовала вырваться. Уже совершенно поздно. Эфеб работал на совесть. Пока ей не стало наплевать, а потом - совсем хорошо. Спокойно. Почти весело. Она в самом деле была благодарна ему. Она прямо ему об этом сказала. - Ну что там, - ответил юноша самодовольно. - Ведь видно же, чего человеку надо. Но не все имеют возможность об этом попросить. - Кстати, - добавил он тоном тёплым и дружеским, в котором, однако, явственно сквозили властные нотки, - мы так и не познакомились. Я - Телл Эвфрон. Из Кирика. В конце августа курс вернулся в Тиринф. С сентября опять начались занятия. Роман Алезии с Теллом, не имевший продолжения в лагере, теперь возобновился. Она не сумела послать его дальше и смирилась с происшедшим. Изменив Мамерку, она, казалось, изменила себе. Теперь она с интересом оглядывалась на окружающих. Особенно волновали её друзья Телла. Близкие друзья. Телла она не ревновала, потому что не любила. Их встречи (в доме Телла в Тиринфе, где он жил один, как и Алезия, полноправным хозяином виллы) были напряженные и безрадостные. Телл понятия не имел о нежности, ласке, сочувствии к партнеру. А ей так хотелось сочувствия! Телл устраивал званый вечер на своей вилле. Собрались его друзья, женщины (в основном - гетеры из Тиринфа). Вилла Телла, древняя, как все загородные дома в этом районе была электрифицирована и оборудована по новейшему слову техники. Сверху, с черных от копоти потолочных балок лился люминесцентный свет. По углам зала в специальных консолях были укреплены смолистые, древние, как вилла, факелы, которые света не давали, зато коптили вовсю. Деревянные хоры по периметру зала заполняли телловы рабы, которые сновали туда-сюда с корзинами, амфорами, блюдами. Молодой раб в голубой тунике, несший поднос с апельсинами, засмотрелся на смуглую рабыню-гречанку и столкнулся с нею. Апельсины посыпались вниз, на головы гостей: смех, визг. Алезия, грустная, сидела, следя глазами за происходящим. Телла не было. Он с самого начала вечера куда-то исчез. Причём не один, а с яркой и очень эффектной особой. Говорили, она аристократка. Гречанка, белокожая, стройная, с вызывающе синими глазами (возможно, она умудрилась их как-то подкрасить) и копной темно-рыжих, почти красных волос. Она имела успех в зале, а потом исчезла - ушла с Теллом. За соседним столом возлежали молодые люди, учащиеся академии. Алезия немного их знала. Поэтому она не удивилась, когда приятель Телла, Гекклз, подошёл к её столу и пригласил к ним: она, мол, скучает в одиночестве. Между юношами шёл интересный разговор. О ведьмах. Говорили, что это было всегда. Были люди, умеющие летать, сотворять нечто из ничего, превращаться. Только в прежние времена, кода человечество было велико, территория - огромна, эти случаи отклонения не были так заметны, как теперь. Кое-кто возражал, что дело не в этом. Просто сейчас бум ведовства. Каждая третья женщина - ведьма. Радиация изменила человеческие гены в сторону паранормальности. Алезия нехотя слушала беседу. Ведьмы её не интересовали. Её интересовало, чем в данный момент занимается Телл. Может, тоже колдует? Она поймала на себе взгляд Гекклза и вздрогнула. Он сразу же отвел глаза, но она успела уловить в них угрюмый, тусклый блеск. Алезия припомнила строку из какого-то древнего автора и внутренне пожала плечами. Не всё равно? Теперь, когда она изменила Мамерку, она в грош себя не ценит. Почему нет? Да она теперь готова отдаться первому встречному рабу из подворотни. Когда по окончании вечеринки Гекклз галантно предложил ей проводить её до дома, она не отказалась. Алезия отпустила раба, приведшего её сюда на двуколке, и они пошли пешком. Стояла глубокая осень. Поля по краям дороги, покрытые изморозью, залитые лунным светом, выглядели не просто мрачно. А как-то нереально. Как будто это макет. В самом деле, не муляж ли вообще вся их теперешняя жизнь? И эти поля, на которых крестьяне по-прежнему сеют хлеб? Можно подумать, им конца нет: полям, лесам, городам. А на самом деле, два дня пути вглубь континента - и упрёшься в пустыню. Алезия открыла тяжёлые кованые ворота парка ключом, который нашла, пошарив рукой за отколовшейся плиткой цоколя. Она повернулась проститься с Гекклзом. И как-то так само собою вышло, вместо прощания предложила ему остаться на чашку эке. Он согласился. На кухне Алезия разогрела большой кувшин с эке и сопровождаемая Гекклзом, торжественно повела его наверх, в гостиную. Она была рада. У неё ещё никто не оставался вечером посидеть, поболтать. Была уже глухая полночь. Гекклз стал, потянулся, хрустнув мышцами. - Мне пора, - коротко сказал он. - В парке полно волков, - неуверенно произнесла Алезия. - Да? - Да. Оставайся. Я велю постелить тебе в свободной комнате в конце коридора. Она в самом деле приказала экономке приготовить постель для её приятеля в одной из свободных комнат. Экономка покорно выполнила указание. В доме всё затихло. Старый, ветхий, он всё ещё исправно служил обитателям, грел их и спасал от ветров. Алезия лежала с открытыми глазами, вспоминая подробности вечера. Взгляд той девицы, с которой уединился Телл. Интересно всё-таки, как она добилась такого эффекта, что глаза такие синие. У неё вот не хуже, однако же не так заметны. Может, это зависит от цвета волос? Алезия начала засыпать, раздумывая, не покрасить ли ей... В дверь постучали. - Да, - коротко отозвалась Алезия, натягивая одеяло до подбородка. В проеме показался Гекклз. Робко, нерешительно он спросил, нет ли чего-нибудь почитать перед сном. Алезия встала, в длинной арцианской ночной рубашке, направилась к книжной полке. Но внезапно почувствовала, как её обхватили сзади, сжали в объятиях. Она не сопротивлялась. Гекклз был такой же, как все. Он не долго раздумывая, поставил её раком на кровати. Она покорно подобралась, уже наученная горьким опытом, подмяв под себя подушку, подставила ему зад... Через неделю Алезия вернулась к занятиям, бледная, подавленная. Она явилась в академию к самым экзаменам. И сразу наткнулась на них обоих: Гекклза и Телла. Вечером они пригласили её к себе. То есть это звучало так, что отказаться она уже не могла. Им надо - и всё. Здесь так принято. Это нормально. Естественно. Алезия пошла по рукам. За три месяца зимнего семестра она отдавалась всем учащимся курса по очереди. Но по отношению к ней все были по-прежнему корректны и вежливы. Никто не позволял себе говорить о ней лишнее. Её поведение воспринималось как абсолютно нормальное. Молодой патрицианке нужна любовь? Пожалуйста! Алезия постепенно перестала чувствовать боль и стыд. Она привыкла. Она научилась получать удовольствие от чудовищных ночных оргий с тремя-четырьмя участниками. В самом деле, или ей показалось? К ней стали относиться нежней, бережней. Её любили. Лекция по виктимологии проходила в большой аудитории рядом с арсеналом. Преподавателя ещё не было. Возле кафедры стояла тележка с накрытым простынёй трупом. Тема лекции была о военных жертвах, поэтому студенты справедливо полагали, что труп этот из Иберии, где идет война между Циннами и Цернтом. Об обстоятельствах ничего не известно, зато все хорошо знают, что Цернт недавно вернулся в Арций и собирается претендовать на должность консула. Видимо, Мамерк скоро тоже вернётся... Алезия, грустная, задумчивая, вошла в зал и поднялась по ступенькам на своё место: в верхнем ряду возле Телла. Через некоторое время явился преп. Суховатый, сгорбленный, с лицом каким-то гнилым и черноватым. Одетый в белый греческий плащ, он сильно напоминал выходца с того света, закутанного в саван. Говорили, преп по виктимологии сам опытный садист и к тому же трансплантат. На семинарах он так разделывал студентов, что те сами предпочли бы быть экспонатами, а не ответчиками. - Казнь во время гражданки - это свидетельство уважения к пленнику, - объяснил преп. - Вопрос стоит так. Либо ты соглашаешься быть с нами, либо мы расстаемся с тобой... - Алезия Цинна, - произнес преп. - Спуститесь вниз и объясните аудитории, как и почему погиб этот человек. - преп указал рукой на накрытую простыней передвижную кушетку. Алезия спустилась вниз. Она спокойно подошла к кушетке, сдёрнула простыню, свернула её и положила на угол кафедры. Потом обернулась к трупу, открыла рот, собираясь произнести первую фразу... Слова застряли у неё в горле: перед нею лежал Мамерк, обнаженный и обезглавленный, с аккуратной черно-багровой чертой поперёк шеи, с лицом спокойным и чинным, какое было у него при жизни, когда он спал.