Когда тюльпаны зацветут на брошенной моей могиле,

Знай: пламень сердца рдеет тут, здесь раны кровь мою пролили.

О, злы уколы стрел твоих — из ран ручьями кровь струится,

А ты еще мне раны шлешь — ах, стрелы глаз не жестоки ли?

Обитель тела не нужна сраженному безумьем сердцу:

О доме вспомнит ли Меджнун, блуждая средь песков и пыли?

Когда о бедствиях моих, друзья, рыдал я в ночь разлуки,

Что значит этот ливень слез — вы хоть бы раз меня спросили!

И даже Ной — мне не чета: сто тысяч лет разлука длится,

Взметнулась к небу буря слез, потоп — не ровня ей по силе!

О ты, кто на пиру мирском изведал чаш круговращенье,

Знай: много чаш кровавых слез тебе дары небес сулили.

О Навои, когда во сне увидишь свой предел родимый,

Не говори, что вздорен сон, что в снах безумца нету были!

Светом ночи взойдет моя дева-луна,

Западня ее кос непрозримо темна.

Темнота людям очи затмить норовит,

Но любимой моею светлы времена!

А меня отрешила от дружбы своей. —

Вот какая недоля еще мне дана!

А с такою бедой я и жить не смогу,

Кличу смерть я — сошла на меня тишина!

В утро Судного дня мне прозреть лишь дано,

Чашу мрака ночного испил я до дна.

Верных роз не бывало в мирском цветнике. —

Замолчи, соловей, твоя песнь не нужна!

А умрет Навои — вы не пойте о нем:

Лишь споете ту песнь — всех погубит она!

Узор твоих волнистых строк теперь в душе моей живет,

Что ни алиф, то стройный стан в воображении встает.

Нет, не письмо прислала ты, а светозарный талисман,

Он горе в радость превратил, дом озарил моих невзгод.

Сияют нити дивных строк, и в плачущих моих глазах

Кровавые прожилки их пылают ночи напролет.

Иссохший, немощный, я сам похож на трепетную нить.

И корчится она в крови, что из обоих глаз течет.

Возлюбленная — всех милей, и драгоценен каждый знак,

Что истомившейся душе весть о любимой принесет.

О щедрая, ты не письмо — ты нищему алмаз дала,

В руинах дней своих никто таких сокровищ не найдет.

Будь счастлив, Навои: пришло ее желанное письмо —

Оно тебе от всех скорбей освобождение дает.

О мой алмаз, по ком тоску душа и плоть хранят,

Как две жемчужины живых, что в двух ларцах горят.

Войди в цветник, и пусть, узрев твой кипарисный стан,

В смятенье ирисы придут, как в бурю, задрожат.

Смотреть на розу перестал влюбленный соловей,

Увидев, как проходишь ты через цветущий сад.

В науке похищать сердца так преуспела ты,

Что некого на всей земле с тобой поставить в ряд.

О виночерпий, дай взгляну на чистое вино —

На светлой глади отражен ее знакомый взгляд.

Да, если хочешь, чтобы враг надежней друга стал,

То с другом не входи к врагу — и кончится разлад.

Кем оказался Навои в огне своей любви?

Он — словно нищий на костре, он пламенем объят.

Кипарис подобен розе увлажненной, — говорю.

Уст рубин вину подобен — я, влюбленный, говорю.

Бровь ее мне станет кыблой — сердцу моему приют.

Эта бровь — что свод михраба, — преклоненный, говорю.

Сердце плачет кровью, вижу через трещину в груди.

В скорби о ее рубинах — я, пронзенный, говорю.

Не со звездами сравню я красоту ее лица —

Мир сияет, словно солнцем освещенный, — говорю.

Как душе освободиться от безумия оков, —

Каждым волоском любимой оплетенный, говорю.

Что атлас нам златотканный! Лучше — бедности пола.

Ты и в рубище прекрасна, — умиленный, говорю.

О, не отводи ты взгляда в сторону от Навои!

Он влюблен в тебя навеки — я, плененный, говорю.

Занемог я, покинут моей чаровницей, увы.

Для души стало тело лишь ветхой темницей, увы.

Мрак разлуки с любимой и родинкой темной ее —

Вот пятно на ланитах судьбы мрачнолицей, увы.

И предвестницей горя любви моей злая звезда

В гороскопе предстала блаженства денницей, увы.

Посмотри: старец-разум, наставник заботливый мой,

Стал игрушкою детской, смирясь над шутницей, увы.

Словно призрак, блуждаю в пустыне безумий моих,

Скорбен дух. Дни унылой бегут вереницей, увы.

Тело странствует ныне по улице райской твоей.

Много ль бедному нужно? Я сыт и крупицей, увы.

Сердце взято любовью, все отнято: разум, покой,

Все разрушено шаха жестокой десницей, увы.

Пламя ада — неверным, а верным — забвения прах:

Те восстали, а этих рок смял колесницей, увы.

Расставание — смерть, смерть — разлука навек, Навои!

А мечту о бессмертьи считай небылицей, увы!

В мой дом, разгорячась, вбежала с вечернею звездой она,

Испариной омыла розы, как розовой водой, она.

Ресниц разбойничьи кинжалы — похитчики моей души,

Прядь амбровым жгутом спустила на стан свой молодой она.

Приют мой темный озаряет солнцеподобный лик ее.

Я на свету дрожу пылинкой, — не луч ли золотой она?

Взяв за руку меня, смеется, сажает около себя,

Пересыпает слов алмазы, сверкая красотой, она.

И говорит: «Печальный друг мой, как поживаешь без меня?»

Что я отвечу ей? Сковала язык мой немотой она.

Кувшин с вином она открыла и кубок полный налила,

Пригубив, молвила с упреком, с лукавой прямотой она:

«Скажи, Меджнун, не сновиденье ль, что разума лишился ты?

Испей вина, открой мне душу, какой живет мечтой она?»

Я выпил, потерял сознанье, к ногам возлюбленной припал, —

Не хмель сразил меня — сразила своею добротой она.

Тому, кто в снящемся свиданьи, как Навои, блаженство знал, —

Не спать до воскресенья мертвых: сон сделала бедой она.

Чаша, солнце отражая, правый путь явила мне.

И раздался голос чаши: «Друг твой отражен в вине».

В чаше сердца — образ друга, но и ржавчина тоски,

Лей щедрее влагу в чашу, исцелюсь тогда вполне.

Если есть такая чаша, то цена ей сто миров.

Жизней тысячу отдам я, с ней побыв наедине.

С тем вином — Джемшида чашей станет черепок простой,

И Джемшидом — жалкий нищий, жизнь нашедший в том вине.

Мальчик-маг, когда пируют люди знанья в кабачке,

Чашу первую ты должен поднести безумцу, мне.

И едва лишь улыбнется в чаше сердца милый лик,

Все, не связанное с милой, вмиг потонет там на дне.

Обрету я миг свиданья перед чашею с вином, —

Кто сказал «вино» и «чаша», видит встречу в глубине.

Только есть другая чаша и другое есть вино,

Что там ни тверди, отшельник, возражая в тишине.

Навои, забудь о жажде. Кравчий вечности сказал:

«Чаша — жажде утоленье, мудрость пей в ее огне».

О мечта моя, стройнее, чем алиф, твой тонкий стан,

Лик твой — камень драгоценный — в утешенью сердцу дан.

Так изящно ты смеешься, что соперницы твои

Пламенеют от смущенья, словно роза иль тюльпан.

Что дыханием Мессии я назвал твои слова,

Ты прости: не чужд ошибок иногда и сам Коран.

Я сказал, что отзовется вздох мой в сердце у тебя,

Но едва ль он будет слышен там, где лютня и тимпан.

Навои! Всем людям страсти песнь мученья твоего

Разорвет на части сердце, истомленное от ран.

Ветер утра! Все любимой, чем душа полна, — скажи.

Станом — кипарис, а ликом — роза мне она — скажи.

То, что ради уст-рубинов тщетно лью я кровь свою,

Ей, среди пиров сидящей с чашею вина, — скажи.

Все о горечи желаний, яде вин и крови слез

Той, чьи губы слаще меда, речь умом полна, — скажи.

Говоря: зачем в разлуке стал печален твой удел,

Это слово ночи сердца, что навек темна — скажи.

То, что ради милой девы честь и имя я забыл,

Всадник сердца, в дол разлуки правя скакуна, — скажи.

Чудотворец! Дней начало мятежом отметил я,

Озарит ли луч прощенья эту тьму до дна — скажи.

Нет несущей утешенье. Путник, видя Навои,

О тоске его и горе той, что так нежна, — скажи.

То не заросли тюльпанов — то стенанья пал огонь,

Не пожар зари — разлуки в мирозданье пал огонь.

Пламя щек твоих способно сжечь мое жилье дотла.

На бездомного скитальца в час свиданья пал огонь.

Войско моего терпенья блеск твоих ланит спалил,

Караван грозой застигнут — гром, сверканье! — пал огонь.

Вспыхнул я, сгорел и умер, лишь открыла ты лицо,

На меня от молний взгляда — о страданье! — пал огонь.

Навои, когда вздыхаю я о ней, то говорят:

«На леса Мазендарана молнии упал огонь!»

Всегда кричит моя душа, едва ее обидят злом;

Известно, что огонь шипит, когда в него мы воду льем.

В разлуке с милою моей мне даже радость — не светла,

Но в сердце даже скорбь о ней втекает радостным лучом.

Когда она душе моей прекрасной пери предстает,

Я странного не нахожу, Меджнун, в безумии твоем.

О виночерпий, верный друг, ты возвратил душе покой,

Ты мне отраду подарил свои целительным вином.

Пускай забвение душе подарит первый же глоток,

А то от злой моей тоски душа покинет тела дом.

Перед красавицей моей от чаши глаз не подниму, —

Всему я в этом кабачке научен мудрым стариком.

С последней мыслью о тебе несчастный умер Навои,

А ты сама хоть век живи, хоть век не вспоминай о нем.

Вот весна, но роза счастья для меня не расцвела,

Ни один бутон улыбка светом алым не зажгла.

Люди чашею свиданья сотню раз упоены.

Но судьба и этой чаши мне и капли не дала.

Людям молния свиданья озарила сердца мрак,

А в меня степных колючек не одна вошла игла.

Раны сердца, как тюльпаны, потому что та, чей лик,

Как тюльпан, в края родные в день весенний не пришла.

Что смертельны эти раны, как же может тот понять,

В чьей душе мечом кровавым скорбь разлуки не прошла!

В пламень горького безумья ввергнут бедный Навои;

Если постоишь с ним рядом, то и сам сгоришь дотла.

Лик твой, зеркалом сверкая, в мир бросает сто лучей,

Даже солнца свет слепящий превзойден красой твоей.

В жажде жизни дышит солнце ветром улицы твоей —

Ведь в дыхании Мессии излеченье всех скорбей.

Из предельного рождаясь, входит в вечность бытие,

И начала нет у жизни, и конца не видно ей.

Образ твой — свеча и роза, с мотыльком и соловьем:

Мотылька свеча сжигает, розой ранен соловей.

Есть в Лейли, в Ширин твой облик: без Ширин погиб Фархад,

Потерял Меджнун рассудок от любви к Лейли своей.

В этих именах явила ты любовь и красоту,

Стала ты хирманом муки и грозою для страстей.

Только тот тебя достоин, кто пройдет пустыню «я»,

Ибо — кто взыскует жизни, смысл найти обязан в ней.

Говорить о нуждах сердца моего мне нужды нет, —

Что в стране сердец таится, мыслью видишь ты своей.

Ливнем милости пролейся в сад засохший, Навои:

Роза в нем не распустилась и не свищет соловей.

Украшенье золотое над изгибами бровей

Иль звезда и полумесяц — светлый лик красы твоей?

Это складки покрывала, что по ветру развиты,

Или крылья нежной пери, чтоб лететь ветров быстрей?

Это ветер легких перьев у тебя на голове

Или то кольцо Венеры, что луны и звезд светлей?

Это в зеркале явилось отражение лица

Иль в пруду сверкает солнце блеском огненных лучей?

Вкруг серебряного стана опоясанный платок

Или то дракон обвился, сжавший пояс твой тесней?

Не шипы ли это розы иль, быть может, острие,

Что пронзить тебя готово, о несчастный соловей?

Навои, мне нет надежды на свидание с луной,

Но доступно ль это счастье всем, мечтающим о нем?

Не в камфарной ли одежде этот кипарис прямой

Иль свеча, что разгоняет ночи мрак передо мной?

Люди ль это в миг убийства клонят головы свои

Или ниц они упали пред такою красотой?

То деревья ль нагибает в поле ветер озорной

Иль пред нежным кипарисом люди клонятся с мольбой?

Глуби взора мое сердце ей подносит, но она

Остается недовольной даже жертвою такой.

К разным странам для набегов на коне летит она

Иль на это сердце хочет тюркской ринуться ордой?

Коль влюбленные уходят в путь пустынею любви,

Цель их — улица любимой иль к Хиджазу путь прямой.

Навои, трудна дорога в чаще локонов густых,

Сердцу спуски и подъемы трудны полночью глухой.

На лице горит созвездье у красавицы моей,

Иль то сблизился Юпитер с Солнцем в пламени лучей?

Если нет, то это звезды в ожиданье встали в ряд,

Чтобы утреннее солнце наблюдать из-под бровей.

Говорил я: как увидеть мне красу ее лица?

Слез жемчужины нижу я вновь на нить души моей.

Это не роса на розе, но подобие того,

Как в смущеньи прячет роза капли свежести своей.

В цветнике тюльпанов так же ярко градины горят,

Как жемчужные подвески возле щек, что роз алей.

Не гордись же жемчугами — это капельки воды —

Только жемчуг поучений всех нас делает мудрей.

Навои для описанья лика милой брал слова,

Чтоб низать их, словно жемчуг, поучая тем друзей.

Сердце, полное печали, взял красавиц легкий строй,

Как бутон, что до рассвета сорван детскою рукой.

Сердце бедное осталось в путах локонов твоих,

Как жемчужина меж створок в глубине лежит морской.

У тебя в саду поймали птицу сердца моего,

Как зерном и сетью, кудри с этой родинкой двойной.

Сердце ты мое швырнула в пыль на улице своей,

Люди могут, словно пламя, затоптать его ногой.

Образ твой увидя, разум обезумел, как дитя,

Что рисунок на бумаге вдруг увидело цветной.

В мире подлости немало, почему ж не видит их

Та, что радостью могла бы озарить весь мир земной?

Навои лишен рассудка, это, кравчий, не беда.

Возврати ему рассудок полной чашею хмельной.

Двух резвых своих газелей, которые нежно спят,

Ты сон развей поскорее, пусти их резвиться в сад.

Ты держишь зубами косы, пусти их и растрепли —

Пускай разнесут по миру души твоей аромат.

Приди в мой дом утомленной с растрепанною косой,

Покорны тебе все звезды, народы у ног лежат.

Открой ланиты, как солнце! Меня заставляла ты

Лить слезы в разлуке — пусть же при встрече они горят!

Желанное обретая, от вздохов я пеплом стал,

Учи, как любить, — внимают тебе Меджнун и Фархад.

Когда сто лет под скалою напрасно ты пролежал,

На синем атласе тело ты вытянуть будешь рад.

Увидев, как горько плачет за чашею Навои,

Подлей ему, виночерпий, забвенья сладчайший яд!

Любовь к тебе — это пламя, разлука с тобой — огонь.

От боли и от разлуки все время со мной огонь.

Ожоги любви жестоки и, чтобы их облегчить,

Их должен прижечь надежно своею струей огонь.

Любви моей жаркой чаша такие дает пары,

Что сразу овладевает моею душой огонь.

Хотя я в лучах разлуки лью слезы семи морей,

Они в безнадежном сердце зальют ли такой огонь?

Не вынесу я разлуки с рубинами милых уст,

С дыханьем Мессии спорит Марьям молодой огонь.

Соседи мои, вы ночью все будьте настороже —

Сожжет на костре разлуки меня этот злой огонь.

Разлука огнем спалила страну, где я сердцем жил,

Из дыма влюбленным город построил степной огонь.

О гиацинте и розе ты миру не говори,

Жестокое солнце слило с дымящей грядой огонь.

Как быть с Навои, о солнце? Пусть с ним будет то, что есть,

Любовь, ее гнев и милость. Ему стал судьбой огонь.

Что о муках знают шахи, чей парчой горит наряд?

Что им огненные вздохи, те, что сердце пепелят?

Тот, чей меч обрызган кровью, мук влюбленных не поймет.

Кровь владыки проливают и виновных не щадят.

Лишь смиренным боль понятна, а не тем, кто вознесен,

Непонятно для Парвиза то, что вытерпел Фархад.

В край тоски душа и сердце удалились от меня,

Но за спутниками следом всё шаги мои спешат.

И когда узнают люди, что разлукой я убит,

Пожалеют о несчастном, не вернувшемся назад.

Грусть мою в цепях разлуки в состояньи ли понять,

Все, вкушающие радость, кубки сдвинувшие в ряд?

Разве шахи станут думать о несчастных бедняках?

Навои, к престолу неба обращай свой чаще взгляд.

Сгорать от меня учился, в огонь летя, мотылек,

Любимая научила свечу, чтобы пламень жег.

Когда, разлученный с пери, в безумье вздыхаю я,

В огне моих вздохов крылья и ангел спалить бы мог.

Могли б отсыреть и звезды от вздохов моей тоски,

А пар моего дыханья завесой бы в небе лег.

Лежащий на царском ложе от ревности бы не спал,

Увидев, что головою я к милой лег на порог.

Но счастью уж не проснуться, и горьким рыданьем я

От сна беспробудных пьяниц всегда разбудить бы мог.

Волнуюсь я, вспоминая твой стан и волну кудрей,

По тонкому кипарису вползающий ввысь вьюнок.

Бежав от страшилищ-дивов, взял кубок свой Навои,

А вкруг него бродят звери из диких своих берлог.

В ту ночь моей печали вздох весь мир бы мог свести на нет,

Сорвать в небесном цветнике узор созвездий и планет.

Пришла любимая ко мне, меня отдайте в жертву ей,

А то уйдет, и для меня померкнет тотчас белый свет.

Твердишь ты, сердце, что любовь не должно юности таить.

Но прячу ль тело я в земле, я ль тленья саваном одет?

Для наслажденья мы живем, дыши, пока еще ты жив,

Всё может время поглотить, и сущего исчезнет след.

А разобьется сердце — знай: разлуки каменной обвал

Разбил дом тела моего, стоявший прочно столько лет.

Я б вытерпел разлуки гнет, когда бы знал, что не умру,

Что опечалит смерть моя ее и мир, обитель бед.

Но если сердце ты свое отдашь и в пытках, Навои,

Он не таков, чтоб для других нарушить данный им обет.

О жестокая, до пепла тело ты мое сожгла,

Строя храм любви, на пепле ты все зданье возвела.

Если ты среди развалин не услышала совы,

Посмотри, как птица сердца душу криком извела!

Шел ко мне Меджнун от вздоха моего занять огня —

Вспыхнул сам и, словно волос, догорел в огне дотла.

Так я слаб в ночи печали, что дохнувшая заря

С улицы любимой тело, словно искру, унесла.

Сердце, жизни не должно ты столь беспечно доверять —

Ты все время пьян, когда же голова твоя светла?

Столько лет уже ресницы ранят сердце Навои,

Стрел своих мишенью дева это сердце избрала.

Цветком, что счастье нам несет, ты гонишь красоты коня,

Сто македонцев ты томишь жестокой жаждой в зное дня.

Ты каждый вечер пьешь с другим и, чтобы пир свой освещать,

Вновь, как послушную свечу, все время будешь жечь меня.

Ты, небо, ей позволишь меч поднять над шеею моей,

Но я хочу своей рукой ее сразить, свой рок кляня.

Увидеть много может взор, но лучше пери не найдет,

И он опять стремится к ней, воспоминания храня.

Перед цветущей красотой что можешь сделать сердце, ты,

Вот разве чарами спустить к нам с высоты светило дня.

Слезой не гасят сердца жар; дай, виночерпий, чашу мне,

Быть может, погашу вином я силу этого огня.

Пусть обезумел Навои, весть о безумии его

Ты, ветер, к пери донеси, за шутку друга не виня.

Нет, не от слез кровавых одежда моя красней,

Сгораю с огне разлуки от жарких ее лучей.

Глаза ее, как кяфиры, но — чудо для мусульман —

Лицо они озаряют из-под михраба бровей.

И рот ее орошает источник воды живой,

С бесчисленных роз стекая, он утром росы свежей.

Ты сокола для охоты напрасно бы приучал,

Запуталась птица сердца у милой в волне кудрей.

Когда красавицы просят влюбленных в них о любви,

Все, что бы ты ни сказала, все будет лишь ложь о ней.

Внимательный собеседник за чистой чашей вина —

Вот то, что для наслажденья нам нужно в мире скорбей.

Ты спишь, очей не смыкая, как счастье души моей,

Ты сон Навои украла с бессонных его очей.

Словно зеркало, сияет лик твой людям разных стран,

В красоте его — вселенной совершенства образ дан.

Если нет нам упоенья от шербета уст твоих,

То и сам источник жизни для души один обман.

Почему весь мир пылает от огня твоих очей,

А Иосиф красотою не смущает Ханаан?

Если б ты не озарила Моисея, как могли б

Белоснежными стать ризы мудреца в семье Имран?

Не подуй над этим миром ветер милости твоей —

Соловей в саду не пел бы розы той, чей цвет багрян.

И когда б благоуханий нежный сад твой не дарил,

Весь ковер существованья был бы лишь из грусти ткан.

В море милости, всевышний, брось безумца Навои,

Потому что в море винном он грехом и хмелем пьян.

Эти губы — точно розы, на которых нежный мед.

Ими сказанное слово радость слышащим несет.

Милой острые ресницы душу ранили мою, —

И об этом, улыбаясь, мне поведал тонкий рот.

Сердце силой привязал я к сердцу нитями души, —

Уходи скорее, разум, мне не страшен твой уход.

В доме милой не известно, как в разлуке я томлюсь, —

Что о мрачном знает аде тот, кто там, в раю, живет!

Ведь верблюдицу Меджнуна вверг в безумье плач Лейли,

И араба крепкий повод вряд ли бег такой прервет.

Каждый миг не спотыкайся в кабачке, о пьяный шейх, —

Ведь тебя его хозяин мудрецом не назовет.

Не печалься, если в сердце только горечь от людей, —

Своего удела смертный никогда не обойдет.

Навои, перед любимой ты лица не подымай:

Ведь любовь и в униженьи честь и доблесть обретет.

Птицу-сердце полонила нежных локонов силком,

Стали волосы сетями, стала родинка зерном.

В сердце мне огонь метнула, а сама ушла с другим

И зажгла отныне сердце мне отчаянья огнем.

Веру взяв мою, без веры во дворец вошла сама

И в Хайбар, ислам разрушив, как гроза вошла потом.

На пиру меня отыщет, яд разлуки мне нальет,

А свою наполнит чашу сладким радости вином.