Ее краса — диван стихов, в нем брови в первый стих слились,

Писец судьбы предначертал им полустишьями срастись.

Был так жесток весенний град ее небесной красоты,

Как будто самоцветы звезд небесная низвергла высь.

От стонов огненных моих все горло сожжено до уст:

Когда из уст не звук, а стон услышишь, сердце, — не сердись.

Потоки слез моих — как кровь, не утихают ни на миг,

И странно ли, что в муках я, — ведь слезы кровью налились!

Была сокрыта скорбь моя, но кубок хлынул через край,

В забаву людям боль души рыданьями взметнулись ввысь.

А ей укромный угол люб, вино да горстка миндаля —

Что ж делать, если любо ей таким даяньем обойтись!

Любимая, мелькнув, ушла, похитив сердце Навои, —

Приди ко мне еще хоть раз — хотя бы жизнь отнять вернись!

Сверкнула в темноте ночной краса ее чела — свеча,

И словно солнце вдруг взошло — светлее звезд была свеча!

Ей голову сжигает страсть, а ноги держит медь оков, —

Не потому ли от безумств себя уберегла свеча?

И каждой ночью до зари она, рыдая, жжет себя —

Печальным другом стала мне в юдоли бед и зла свеча.

Не говори, что пламя — бич: к моей бессоннице добра,

Своим дрожащим языком мне сказок наплела свеча.

Желая в сердце мотылька побеги нежности взрастить,

В него роняет влагу слез и зерна без числа свеча.

Не для того ль, чтоб погубить пожаром страсти мотылька,

Ему лукаво подмигнув, свой лик-огонь зажгла свеча?

Та луноликая меня не допустила в свой шатер, —

Не так ли дразнит мотылька огнем из-за стекла свеча?

А может быть, из-за любви она сгорает и сама,

И опаляет мотылька, чтоб он сгорел дотла, свеча?

Пусть, Навои, светильник твой задует вздохи мук твоих,

Блеснул тот лик — твой ветхий дом сияньем залила свеча!

У любимой над крышей не голуби стаей кружат,

Это пери, как птицы, слетелись для нег и услад.

Или ангелы стайкой сюда устремили полет,

Над любимой кружатся, тая очарованный взгляд?

Или это плененных ее красотою сердца,

Словно легкие птицы, над крышей спускаясь, парят?

Или голуби вьются и письма влюбленных несут,

Вновь парят и взмывают, не в силах вернуться назад?

Дай вина, виночерпий, поймаем с тобой голубей —

Я по той, что их кормит, смертельной печалью объят.

Голубь, что ты скрываешь под шелковым пухом крыла?

Передай ей записку, где строчки тоскою горят.

Навои, ты, как голубь, к ногам луноликой слети

И, взмывая крылами, пари и спускайся стократ.

Встречай вином и вечер, и восход,

Лишь кабачок — спасенье от невзгод.

Налей фиал, что на тюльпан похож,

Едва лишь день тюльпаном расцветет.

Пей дотемна, ночь освежит твой вздох

Прохладою, спустившейся с высот.

Пей до поры, когда светило дня

В степи небес, как странник, побредет.

И кубок свой из рук не выпускай:

Хозяин не назначил чашам счет.

Когда твой рок послал тебе беду,

Изменишь ли его круговорот?

Ты, Навои, в тернистых путах зла —

Подай, господь, спасенье от тенет!

Кто на стезе любви един, в ком суть одна жива,

Земле и небу он — не враг, хотя число их — два!

Забудь привычку различать растенье, тварь и вещь:

Три этих сути не в ладах с единством естества.

На небо хочешь — отрешись от четырех стихий:

Они — как крест, губящий дух живого существа.

Пять чувств — не помощь мудрецу: где сердцем не поймешь,

Там два да три — как будто пять, да суть не такова!

Шесть направлений, шесть сторон — вся суть небытия,

А без того их имена — ненужные слова!

Проникнуть через семь небес противно естеству:

Они страшней кругов в аду — семи зияний рва.

Чуждайся рая, Навои, — восьми его кругов:

Они — преграда для любви, в них суть любви мертва.

Скиталец горький, страсть таю я к пери чудной красоты,

Дивится мир на страсть мою, меня ж дивят ее черты.

Ты лечишь жар, что грудь мне сжег, ко мне летящим ливнем стрел:

Подобен каплям их поток, прохладу льющий с высоты.

Ты, сердце, — воин, вражий стан тебе грозит — кольцо скорбей,

А пятна незаживших ран — твои багряные щиты.

Что это — красных перьев цвет, венчающих тростинки стрел,

Иль моим сердцем струи бед — потоки крови пролиты?

К тебе письмо — мой страстный зов — придет ли? Грозен суд людской:

Скрыть твое имя я готов — спасти тебя от клеветы.

Красивым пологом одет приют веселья и вина:

Над ним сияет солнца свет, и выси горние чисты.

Над розой соловей притих, но налетит тяжелый град —

Увянет роза уст твоих — засохнут нежные цветы.

«Не стоит, — говорят, — любви жизнь не отдавший за любовь», —

Пусть за любовь, о Навои, сто жизней будут отняты!

Да, верным людям дарит рок мучений и невзгод немало,

Он на страданье их обрек — обид и мук им шлет немало.

Нещадны тяготы опал, и верных на земле не сыщешь:

Их прахом бедствий осыпал сей древний небосвод немало.

Лекарства от небесных бед не отыскал никто вовеки:

В ларце судьбы их нет как нет, и не смягчится гнет нимало!

Желанным перлом обладать желаешь — жизнь отдай и душу:

Мир ценит эту благодать и за нее берет немало.

О шах! Мужей благой стезей не устрашай мечом гонений,

Кровавой карой не грози — бездольных страх неймет нимало.

Освободи свой дух смелей из клетки суетных желаний:

Плененный страстью соловей грустит в плену тенет немало.

О Навои, лелей мечту о кущах цветника иного:

Ведь от ворон в мирском саду и бедствий, и забот немало!

Увидев чудный образ твой, томим любовью страстной стал я,

Душой и сердцем слит с тобой, наверно, в день злосчастным стал я!

О, сколько я твердил тайком: «Мне б от тебя отвадить сердце!» —

Но день за днем сильней влеком к тебе, моей прекрасной, стал я.

«О, будь верна!» — я пал пред ней, она ж, меня вконец измучив,

Сказала: «Жертвой будь моей!» — и жертвою безгласной стал я.

Ты говоришь мне: «Кто ж, любя, таким безумьем прегрешает?» —

На все готов я для тебя: твоим — о, дар напрасный! — стал я.

Живой водою я владел, и кубок Джама был со мною —

О кравчий, нищенский удел терпеть, на все согласный стал я.

И не исходит стон немой, о Навои, из струн печальных,

Мой стон немой — совсем не мой: рабом тоски всечасной стал я.

Бездольный в рубище одет, и люб простой наряд ему,

А шитый золотом — о, нет! — не подойдет халат ему.

Кто в отрешенье пал во прах и головой на камень лег,

Что ложе в золотых шатрах и мишура палат ему!

Шах жаждет миром завладеть, дервиш бежит от мира прочь, —

Что шах дервишу! Сам заметь: о нет, он — не собрат ему.

От сути шахских дел-тревог дервиш заботою далек:

В величье власти что за прок, и будет ли он рад ему?

Прах отрешенья бедняку любезней шахского добра:

Свой век во прахе — не в шелку! — влачить — сей жребий свят ему.

Шах двинет рать со всех сторон, а бедняков не устрашит,

Но и один бедняцкий стон опасностью чреват ему.

Величью шаха дарят свет скитальцы праведной стези:

Они — как солнечный рассвет и просветляют взгляд ему.

И пусть навечно шаху дан его высокий жребий, — все ж

Дервишем стать, забыв свой сан, — превыше всех наград ему.

Хоть нет в умах других владык таких стремлений, добрый шах

Благих высот уже достиг, и люб такой уклад ему.

Порой в дервише шаха зришь, а в шахе суть дервиша есть, —

«Ты — видом шах, душой — дервиш», — так люди говорят ему.

Шах и дервиш покуда есть, да чтут они завет творца:

Служить дервишем — шаху честь, они ж — верны стократ ему.

Не от гордыни не умолк и нижет речи Навои:

Лишь милость шаха и свой долг так говорить велят ему.

О, мне бы крылья! Ввысь взлетев, летел бы вдаль, людей забыв,

Сгорели б крылья — побежал, подальше, прочь — пока я жив!

О, я покинул бы сей мир, и, пусть не дан мне дар Исы, —

Мне вместо крыльев — пыл души и одиноких дум порыв.

Увы, союз с людьми — тщета: я, пленник тысячи скорбей,

Готов единожды спастись, тысячекратно жизнь сгубив!

От друга — тысячи обид, и сотни бедствий от врагов,

И — за себя жестокий стыд, и — гнев людской несправедлив.

Мне не смотреть бы на людей, а растворить бы чернь зрачков,

Всей чернотою тех чернил себя навеки очернив!

Для птицы сердца моего мал вещей птицы дальний путь:

Я тверд душою, как гора, и дух мой тверд и терпелив.

Когда б не шахской дружбы плен, как Навои на свете жить,

Привязанности к двум мирам ни на волос не сохранив!

На всех влюбленных в ту луну быть рабскому клейму,

Заменит прах с ее следов для их очей сурьму.

Зачем не кряжи дальних гор? Мне хватит и того,

Что я и гору бед моих до неба подниму!

Я стал добычей воронья — о небо, пощади,

Не прибавляй своих когтей к терзанью моему.

Пусть шах в атласе и в венце — мне дорог вид иной:

Узбек мой ходит в колпаке, и люб халат ему.

И, рад уюту погребка, я не пойду в цветник:

Я розоцветный хмель налью — страдания уйму.

Когда тебе уж пятьдесят, смиреньем запасись:

Довольно буйства юных лет и сердцу, и уму.

Суров кумир твой, Навои, и милости не жди:

Подачек ждать не позволяй рассудку своему!

Он любить мне запрещает, простодушный, кроткий шейх!

Э, какой там кроткий! Злыдень, мерзкий пес в чесотке, шейх!

Что в вине твоем соринки, если даже коврик свой

После омовенья стелет в луже посередке шейх!

В море лжи и лицемерья, духом алчности гоним,

Посохом-веслом махая, плавает, как в лодке, шейх.

Яркий свет ума и веры разве может излучать

В заблуждениях погрязший разум твой короткий, шейх?

Сеть обмана расстилает для доверчивых людей,

Сделав зернами приманки погремушки-четки, шейх.

В ярости он — хищник дикий, похотлив — как грубый скот,

Хоть и кажется двуногим по прямой походке шейх.

На людей похожим станет разве только в кабачке,

Если хмелем бренной влаги пополощет в глотке шейх!

Если меж твоих собратьев я бы честного нашел,

Я рабом ему служил бы, радуясь находке, шейх!

Ты себя считаешь мужем, а наряд твой так цветист,

Что под стать лишь пестрой птице или глупой тетке, шейх!

Простодушна юность в дружбе, к ней стремится Навои,

Не беда, что дружбу тоже запрещает кроткий шейх!

Моя безумная душа в обломках сломленного тела —

Как тот безумец, что притих среди развалин онемело.

Краса твоих рубинов-уст чудесно оживляет мертвых —

То, верно, на живой родник дыханье божие слетело!

Жемчужины твоих зубов как будто в раковине скрыты,

Улыбка створки разомкнет — гляжу на блеск оцепенело.

Стекая, медленно дрожит в моих ресницах капля крови —

То, в капле влаги отразясь, наверно, роза заалела.

Я стан твой вспомню — и в строке все недописанные буквы

Прямы, как в слове «джан» «алиф», что выводил писец умело.

Всю жизнь отдам я за тебя, любовь моя, ты — совершенство:

Как среди тварей человек, ты меж людьми царишь всецело!

И если хочешь, Навои, чтоб людям смерть не слала горе,

Про горе не слагай стихи, в которых бы страданье пело!

Вчера я с луноликой был — ах, это сон, виденье, бред!

О, нет, не бред: где нету сна, там сновиденья тоже нет!

Поверженного сердца зов — то о свидании мольба, —

Так нищего немой вопрос завесою стыда одет.

Ах, очи на твоем лице — как буква «айн» на строчках книг,

А пятнышки в твоих очах — как на нарциссах точек след.

И стан мой немощью согбен перед красой того чела —

Так меркнет месяц в небесах, сияньем солнечным задет.

Слезами орошу я путь — мой кипарис сюда придет:

Проглянет, словно бы росток, живою влагою согрет.

Мечом измены, как калям, засохший стан мой расщеплен,

Мой стон немой — словной не мой: камыш засох — напевам вред!

Как животворна влага уст, но Навои не пить нектар,

И Хызра век не для него: ему не видеть долгих лет!

Она, покинув пир, ушла, и села на коня, хмельна,

А я к стопам ее приник, с мольбой держась за стремена.

Нет, мне ее не возвратить, но я бы в жертву жизнь принес,

Лишь силой чуда бы она была на пир возвращена!

Торопит всадница коня — и сердце падает в груди,

Мечом обиды ранен я, жестоко грудь уязвлена.

Зачем не насмерть я сражен? Не легче ль муки мне пресечь,

Чем торопить в обратный путь и гнать сквозь темень скакуна?

Как горько одиноким быть на горьком пиршестве скорбей:

Нарушен сердца сладкий сон, душа покоя лишена.

От век так заведено: кто чашу радости вкусил,

Сто кубков горечи тому судьба велит испить до дна!

Я в одиночестве умру. Не диво ль — преданность моя

Ответной верностью в любви ни разу не награждена.

Когда белеет голова, с уединением смирись,

Ведь не украсит юный пир ни грусть твоя, ни седина!

Неверную не возвратишь. К чему ж терзаться, Навои?

Смотри: ты бледен, стан дрожит, душа печалью смущена.

Если в юности ты не прислуживал старым,

Сам состаришься — юных не мучай задаром.

Старость близится — будь уважителен к старцам,

Но от юных не требуй служить себе с жаром.

Распалившийся хмелем, подвыпивший старец —

Как старуха, что красится красным отваром.

Будто розы и листья пришиты к коряге,

Вид у пестрой одежды на старце поджаром.

Если мускус твой стал камфарой, не смешно ли

Камфару или мускус искать по базарам?

Постарев, обретешь и почет, и почтенье,

Притворясь молодым, обречешь себя карам.

Если в юности ты не роптал и смирялся,

Как состаришься — время ли спеси и сварам?

Благодатна судьба у того молодого,

Кто чело не спалил вожделением ярым.

Если похоть жжет старца чесоточным зудом,

В нем как будто пороки смердят перегаром.

С юным кравчим, со старцем-наставником знайся,

Если тянешься дружбой и к юным и к старым.

Навои прожил век свой в погибельной смуте,

Хоть почтен был и славой и доблестным даром.

О сердце, столько на земле враги вреда нам сделали,

Что даже преданность друзей сплошным обманом сделали.

Чадит от жара голова, как будто камни горестей

Пробили в куполе дыру — его с изъяном сделали.

На голове — не чернь волос, то — налетели вороны

И гнезда там, чтобы припасть к кровавым ранам, сделали.

От тьмы измены небосвод оделся черным войлоком,

А зори, ворот разорвав, рассвет румяным сделали.

Подай вина! Ведь мудрецы давно открыли истину:

Не солнце, а светила чаш рассвет багряным сделали.

Кааба или кабачок, о Навои, — пристанище:

Ведь их себе печаль и грех защитным станом сделали.

О таинствах любви — у тех, кто раб ее оков, спросите,

А тех, кто счастьем наделен, про радости пиров спросите.

Любовь и верность — наш удел, другой обычай нам неведом,

А про неверность — у дурных — в чем суть ее основ — спросите.

Нас жалкой немощью гнетут заботы времени и старость —

О красоте и силе — тех, кто молод и здоров, спросите.

Для бессердечного ничто — сердец восторги и крушенья, —

Про сердце — лучше у того, кто знает сердца зов, спросите.

Не знает преданный в любви повадок пленников порока,

Об этом — нас, познавших мрак порочных тайников, спросите.

Мужей почета и чинов про отрешенность не пытайте,

О сладких тяготах ее у нищих бедняков спросите.

Вся сила пленников любви — во прахе немощи смиренье,

А как смирять врага — у тех, кто дерзок и бедов, спросите.

Неведом людям суеты благой приют уединенья —

Уж если спрашивать о нем, снискавших тихий кров спросите.

В пустыню горестной любви друзьями Навои отторгнут,

О нем — случайный караван, бредущий из песков, спросите.

Пустословя на минбаре, вволю чешет шейх язык,

Словно дьявол, он колдует в своре темных забулдыг.

Если проповедь случайно просветлит умы людей,

Их тотчас же усыпляет шейха исступленный крик.

Все ступени у минбара устилают вздор и ложь,

Бред — все поученья шейха, сам он — взбалмошный старик.

Умными прослыли шейхи, а умен ли хоть один?

В их нелепых заклинаньях разума не бьет родник.

От хадисов лишь названья сохраняют их слова,

Вкривь и вкось толкуют шейхи главы из священных книг.

Разрубить минбар на части, разнести его, поджечь,

Чтоб кровавого убийцу жребий жертв его постиг!

Злыдней, дьяволу подобных избегай, о Навои,

И не дай себя опутать их сетями ни на миг!

Украсишь ты свой наряд красным, желтым, зеленым,

И пламенем я объят — красным, желтым, зеленым.

В пустыне моей любви кострами горячих вздохов

Самумов вихрится ряд — красным, желтым, зеленым.

Цветник твоей красоты в душе моей отразился,

И блесткам цветов я рад — красным, желтым, зеленым.

Рубиновое вино, литое золото чаши,

Зеленая гроздь горят красным, желтым, зеленым.

Где бедность — там пестрота, и каждый нищий сумеет

Украсить бедный халат красным, желтым, зеленым.

Не требуй же, Навои, диван разукрашивать ярко:

Ведь сами стихи пестрят красным, желтым, зеленым.

Когда, тоскуя по тебе, я розу в цветнике возьму,

Мой жаркий вздох чадит и жжет — она желтеет в том дыму.

Я думал, рок всю тяжесть мук Фархаду и Меджнуну дал,

Потом я понял: жребий бед мне предназначен одному!

Ее каменьев тяжкий град проник сквозь боль отверстых ран —

Как сердце милой, этот груз в себе храню я, как в дому.

Моя наездница лиха, ей любо на скаку играть;

Что ж, нужен ей для гона шар — с себя я голову сниму.

Ах, нечестивица! К беде она попалась мне в пути:

Вот приключилось горе мне — погибель вере и уму.

Не диво, если, охмелев, рассвет я встречу в кабачке:

Вчера собрался я в мечеть, да позабыл надеть чалму!

Спален любовью, Навои клеймом каленым сердце сжег:

Оно язвит и жжет меня, а жар я сам даю клейму!

Осрамился я — но пьяный сок земной тому причиной.

Пью вино, но несравненной стан прямой тому причиной.

Если друга мучит пери, не она, а он виновен.

Коль в шального камень кинут, сам шальной тому причиной.

Если кто от скорби сохнет, небо в том не виновато,

Но, что скорбь в скорбящем чует дух родной, тому причиной.

Про луну лепечет глупый, привораживая пери, —

Люди верят в заклинанья: ум пустой тому причиной.

Жизнь дарующий убийца! Я умру, в том нет позора.

Если смерть милей мне жизни, холод твой тому причина.

Хоть тебя я проклинаю, льешь ты кровь мою жестоко,

Проклинающий отступник сам собой тому причиной.

Навои, вина не пьешь ты, ждет напрасно виночерпий, —

Образ грозный, голос нежный — роковой тому причиной.

Не спросила — сердце друга трепетать давно ли стало?

Оскорбленное, тем боле замирать от боли стало.

Раны кровь не успокоил, не унял рубин подруги.

Видеть струи слез кровавых ей забавно, что ли, стало?

Я хотел вином рубина отогнать свои печали,

Но в безумье впало сердце и чернее смоли стало.

Сердце, на горе терпенья ты живешь, но все нагорье

Смыто паводком любовным и ровней юдоли стало.

Навои, ты жемчуг нижешь из росу своей ланиты,

И тебя лишь стихотворство утешать в недоле стало.

Как от вздохов безнадежных дым струится, посмотрите!

В ночь разлуки море горя как клубится, посмотрите!

От луны письмо доставив, в грудь мою вонзила когти

И с моим кровавым сердцем взмыла птица — посмотрите!

Родинка на подбородке — волшебство индийских магов,

А под ним михраб явила чаровница, посмотрите.

У меня душа сгорает от любовной жгучей жажды.

Два рубина, влаги полных, ей криница, — посмотрите.

И глаза ее, и губы взяли в плен мою свободу,

В них так сладостно и властно смех искрится, посмотрите.

Тщетно Шествующий ищет, хоть и полон мир Желанным.

Боже! Он страданья просит, он томится, посмотрите.

Навои в стремленьи к другу перестал быть сам собою,

Взял он посох, и на теле — власяница — посмотрите!

Я желтухой болен, кравчий. Весь в осеннем цвете яром,

Где ж вино, что охмеляет винограда желтым даром?

И лицо мое, и тело — листья желтые на ветке.

Пожелтели — кто ж излечит их целительным отваром!

И в очах зрачки с белками стали желты, как тюльпаны.

Что за хворь? Той розоликой жечь меня дано пожаром!

Говорят, очам полезно видеть желтое — ах, где же

Кипарис в одеждах розы, что пылает желтым жаром?

Желтоперой птицей ночи стал среди полдневной стаи

Пожелтелый день разлуки, что сражен судьбы ударом.

Если ж не больны желтухой ночь и утро, отчего же

Ночь распустит кудри, солнце лик свой рвет — в рыданье яром?

Желтизну больного тела Навои скрыл в прахе скорби —

Так вот нищий в землю прячет золото в кувшине старом!

Пусть сто тысяч звезд-жемчужин сыплет с высей небосвод —

Туча бедствий неизбежно град печали принесет.

Знает рок одну заботу, низвергая этот град, —

Обломать побеги жизни, саду тела слать извод.

Каждый, кто обижен долей, знает злобный рок небес,

Но судьбу, старуху злую, благодетелем зовет!

В океане сотворенья небо — мелкий пузырек,

А пузырь хоть каплю влаги даст ли от своих щедрот?

Если б небо было в силах хоть на миг найти покой,

Разве так оно спешило б — день за днем, за годом год?

Небо, как и я, — в смятенье, смущено своей судьбой:

Как меня в кругу терзаний, мчит его круговорот.

Синева на теле неба — от ударов злой судьбы:

Как ни мчится, мне подобно, а до цели не дойдет!

Нет могущества у неба, и слабы мы наравне,

И вовеки мы не можем друг от друга ждать отчет!

Навои, коль правду ищешь, знай, что сущ один лишь бог!

Нету сущего вне бога, правду бог в себе несет!

У пери — точка вместо уст, бог дал ей чудо чуд — уста.

Дивятся люди на нее: да полно, есть ли тут уста!

Мессия сшил своей иглой ее сладкоречивый рот, —

Лишь вздохи смерти, подступив, раскроют и сомкнут уста.

Все розы замерли в саду пред розоликою моей:

Открыли для молитв о ней, а не для нег и смут уста.

Не удивляйтесь, что она то ранит словом, то — живит: