– Ангел им путь преграждает
В горнюю божью обитель.
Только к смиренным склоняет
Слух наш Предвечный Родитель.

Стражник, стоявший рядом, знал, конечно, что этот шут – на королевской службе. Иначе не преминул бы прогнать от палатки урода с кинжалом в руках. Да и что за кинжальчик – короткий, деревянная рукоять без гарды – так, игрушка… Стражник понятия не имел, насколько опасна может быть такая игрушка в опытных руках.

– Ждать до суда нам недолго,
Кротким – уделом награда.
Боже, прости меня, волка,
А не простишь – и не надо.

– Ни разу не слыхал этой песни, – сказал Эд, вырастая за его спиной. – Сам сочинил?

– Как можно? – Если бродячий комедиант и умел смущаться, по роже его это было совершенно незаметно. Только поспешное движение, которым он запихнул кинжал в сапог, несколько выдавало его. – Как можно! Такую песню… Это какой-то мятежник сочинил, из прежних, не то Черный Гвидо, не то Одвин-бретонец, не помню уж, который из них… Песню-то в доме госпожи нашей Лалиевры, бывало, певали, вот и вспомнилось чего-то.

– Зайди в палатку, – приказал Эд.

Весенний поход 889 года закончился удачно. Бургундов оттеснили к самой границе. Правда, покончить с гражданской войной раз и навсегда не удалось, но пока что король Эд удерживал события в руках. Армия возвращалась, большая часть свободного ополчения была уже распущена. До Компендия оставалось два перехода.

Крокодавл с опаской вошел вслед за королем в шатер. С вечным сотоварищем Нанусом пришлось ему теперь расстаться. Того Эд послал в Аллеманию приглядывать за тамошними Вельфами. Крокодавл же был отправлен на юг, откуда недавно и вернулся. Похоже, сейчас король Нейстрии намерен дать ему новое поручение… если только песня его не разгневала.

Король уселся на груду волчьих шкур, служивших ему постелью, и взмахом руки указал комедианту на место против себя. Первый го вопрос подтвердил худшие опасения Крокодавла.

– Значит, песню пели в доме госпожи Лалиевры? – и не дав ответить, добавил: – И долго ты при ней состоял?

– При ком? – урод был несколько выбит из равновесия.

– При Лалиевре.

Тот задумался, загибая пальцы.

– Не могу сказать точно, не считал, я ведь и сколько мне самому лет, в точности не знаю… а верных двадцать будет. Двадцать пять – так вернее.

– Большой срок. И тяжелая служба.

– Да. Так ведь как оно было? – рот комедианта расплылся в улыбке, обнажая редкие зубы. – Если б не госпожа Лалиевра, от меня бы сейчас и костей-то в земле не осталось. Потому как совсем собрались кидать меня в костер. В городе Реймсе это произошло. Темный люди, по злому навету некоего монаха… (Крокодавл знал о не слишком приязненном отношении короля к служителям церкви и мог бы выразиться и повольнее – но не стал). Мне ведь как-то гадалка в Аахене имперском предсказала – помрешь непременно на костре! А меня ведь раз уже хотели сжечь – после рождения – думали, подменыш. А после передумали, сказывали мне, и продали гистрионам. Ну, как поволокли меня на костер, – тут, решил я, предсказание и исполнится. Но, видать, ошиблась гадалка. Подъехала госпожа Лалиевра, распорядилась, и освободили меня. В большой она тогда была силе, к самому Карлу Лысому, говорят, свободно, захаживала, не только что к матушке вашей, ее высочеству принцессе Аделаиде…

– У королей гостевала, а в доме бунтарские песни пела?

– Это не моего ума дело, – быстро сказал Крокодавл. – Мое дело – подсмотреть, сообщить, услужить…

– Или нож кому под ребро…

– А это уж как хозяева мной распорядятся. Я хоть и прыгал, и скакал на площадях для людей увеселения, умом высоко не залетал никогда. Госпожа Лалиевра – другое. Та высокого полета была птица, за что во дворцы и звана была. Но меня в свои высокие замыслы она не посвящала. Я и не спрашивал. Я ей был раб, и раб добровольный. Так же, как все, кто ей служили. Не из денег, нет. Одни, как я и Нанус – из благодарности, другие, числом наибольшим – из страха, а кто другой – из любви.

– Из любви?

– Пусть ваше величество не изволит смеяться! Вы-то ее уже старухой встречали, сморщенную, беззубую, но тогда, четверть века назад, она была хороша. В летах уже, но хороша. Не для таких уродов, как я… Утомил я ваше величество болтовней своей?

– Нет. Ты меня развлекаешь. Выпей вина. И мне налей заодно. Если не отравишь, конечно.

Крокодавл вежливо посмеялся королевской шутке. И приказание исполнил с готовностью. Потому что воспоминания пробудили в нем жажду – хоть и говорят, что у них горький вкус. Он опорожнил большой кубок вина, завезенного сюда из солнечных итальянский краев, не обращая внимания на то, что венценосный его собеседник к этому благословенному напитку почти не притронулся.

– О чем бишь я?

– О красоте госпожи Лалиевры, повелительницы уродов. О том, что она была не для таких, как ты. Для каких же?

– Ну, для чего тревожить память бедной женщины. Злословить о той, чье тело лежит в сырой земле, а душа неизвестно где обретается. – Видно было, что Крокодавл возражает лишь ради приличий, а самому куда как охота посплетничать.

– Отчего же нет? Может, ей самой на том свете приятно, что о ней так вспоминают?

– Ну, если так посмотреть на дело… – Крокодавл осмелел настолько, что самочинно налил себе еще вина. Эд не возражал. – А говорят, что привечала она многих. Отчего же нет – если Бог дал красоту, пусть люди пользуются. Ведь под венец она никого не тащила, верно? И святой никогда не прикидывалась. Знатные сеньеры к ней похаживали, тогдашний герцог Орлеанский, к примеру…

– Дядя Роберта Сильного?

– Вашего отца, верно… Или граф Пуатье. Но и колдунов, разбойников и бунтовщиков тоже не отталкивала. Старого Морольфа вот… Да, великие были замыслы, высокие… Или Одвин-бретонец. Про Морольфа мне горбун Бернард рассказывал, а Одвина я сам видел. Его госпожа любила больше всех, у них, говорят, и сын был, только помер во младенчестве. Это опять-таки Бернард-горбун рассказывал, до меня дело было.

– И где он сейчас, твой горбун? – очень спокойно спросил король.

– А помер давно. В Суассоне на кол посадили… Да и где все они – эти герцоги, колдуны, разбойники, сама госпожа Лалиевра? Там же, где колдун Бернард и младенец этот незажившийся. Впрочем, младенца, может быть, никакого и не было. А Одвин был. Из самых что ни на есть простых был, а учен, учен… И язык, как говорится, без костей. Только не впрок пошла ему ученость, чернокнижник он был законченный, с каббалистами знался, а потом и с бунтовщиками снюхался. Тоже, надо думать, высокие были замыслы. Госпожа Лалиевра этого не одобряла. Оттого, может быть, и пробежала между ними черная кошка. – Урод задумался, подливая себе вина. – Да, Одвин… я его помню. Высокий он был, и беловолосый, как все бретонцы, хотя о ту пору большей частью уже и седой. А видел я его в последний раз… когда же это было? Незадолго до мятежа Черного Гвидо, аккурат двадцать лет назад. Был он в этом мятеже замешан, попался, но как-то выкрутился и с тех пор от людей хоронился. Слышал я, что был он потом мельником в Туронском лесу…

– Где? – вопрос был задан почти беззвучно, но Крокодавл его услышал.

– В Туронском лесу, – повторил он.

– И он… жив?

Странно, что короля волновала судьба старого мятежника. А может, не так уж волновала – он даже не смотрел на комедианта. Крокодавл потер рукой переносицу.

– Жив ли… Не знаю. Хотя нет, припоминаю… госпожа Лалиевра года три назад или около того упомянула вроде, что он умер. А как – мне неведомо. Старик ведь уже был…

Эд ничего не ответил. Сидел, отвернувшись. Молчание угрожающе затягивалось, и кому другому могло показаться, что король задремал. Но не Крокодавлу. Он был комедиантом и даже подвыпивши отлично умел определять, когда человек расслабляется, а когда нет. Наконец он осмелился спросить:

– Я хорошо развлек ваше величество?

Эд так и не посмотрел на него. Его ладонь, стиснутая в кулак, разжалась и сделала движение в сторону выхода.

– Да, – сквозь зубы проговорил он. – Ты хорошо меня развлек.

«Имя его тебе ничего не скажет», – произнесла на смертном одре старая ведьма, отказавшись назвать имя его настоящего отца. Он не понял тогда, почему, – ведь она уже крепко подкосила его гордость, выдав, что он родом простолюдин, а не герцогский сын, – что уж может быть хуже?

Теперь он знал, что. И знал, почему она промолчала. Ей было все известно. И она, охранявшая и оберегавшая его всю жизнь, предпочла унести тайну с собой в могилу, чем открыть своему сыну, что он – отцеубийца.

Дружина двигалась к Компендию. Он спешил, не щадя ни людей, ни лошадей, словно хотел преодолеть два перехода до замка одним броском. Бесполезно. От себя не убежишь.

Один Бог – а может, дьявол, знал, чего ему стоило не задушить комедианта тут же, голыми руками. Но он удержался и оставил урода жить. Возможно, как напоминание о собственной вине.

В вине же своей Эд не сомневался. Слишком уж все сходилось. И не могло сбить с толку даже утверждение, будто сын госпожи Лалиевры и Одвина умер. Заячья Губа и должна была утверждать так, дабы ничто не связывало бастарда Робертинов, правнука Карла Великого, и колдунью из урочища Морольфа. Она своего добилась… так добилась, что лучше не думать.

С тех самых пор, как он выучился держать в руках оружие, Эд посвящал свою жизнь мести за убийство Роберта Сильного. Как прекрасно, как благородно, как рыцарственно – сын мстит за убийство отважного воина, преданного трусливыми соратниками на расправу жестоким врагам. И напрасно мстил. Роберт Сильный не был его отцом. Отважный воин? «Туп, как пробка, и жесток, как кабан», – вот, значит, каким его считали. Только в одном он не ошибся – отец его действительно был жестоко и подло убит. Только мстить некому. Кроме себя самого.

Даже хуже все было. Проще, грубее и унизительнее. Он, так много сил тративший на месть за отца, убил этого самого отца – прикончил беспомощного старика, который даже не мог защитить себя, за то, что по его вине невольно был причинен вред любимой собаке.

Отца – за собаку…

За год, минувший с того дня, когда он впервые узнал, что не принадлежит ни к Каролингам, ни к Робертинам, Эд не только успел свыкнуться с этим, но даже вменил себе в заслугу – не желает он иметь таких родичей, как эти – безмозглые и лицемерные. Это счастье – что у него нет с Робертом ни капли общей крови, он один и сам по себе. Но такое узнать, такое… Кто там на небе или в преисподней вечно заливается хохотом, когда судьба, преподнеся очередную победу, тут же готовит пытки и костры?

Отцеубийца.

Убил – и забыл, мало ли кого он уничтожал и за меньшее? Он бы и на исповеди не счел нужным в этом покаяться, если бы Фортунат не напомнил. Да, об убийстве мельника в Туронском лесу напомнил ему Фортунат…

И сразу же появился Озрик.

Вот почему он запомнил этот разговор в келье Фортуната. Не из-за обычной и ни к чему не обязывающей исповеди, а из-за встречи с Озриком^школяром, лучшим другом младшего брата, будущим ангелом-хранителем. И теперь он понимал, почему так спешит в Компендий. Он хотел как можно скорее увидеть жену. Ангел-хранитель – верно сказал Фортунат. Много раз она спасала его, и не только от врагов, но и от самого себя. Хотя был ли у него враг худший, чем он сам?

Он решил рассказать ей все. Не Фортунату, а ей. Она одна способна понять, ибо Фортунат, при всей своей доброте, всегда вел жизнь затворника, и о ярости, злобе и бешенстве мира знал только понаслышке. Азарика – иное дело, она видела и знает все сама.

Она спасет его и на этот раз.

Но торопился он напрасно. То есть теперь именно поспешность подвела его. В Компендии никто не ждал, что королевские отряды так быстро продвинутся от Эны. В замке Эда ожидало известие, что королева около трех недель назад приняла приглашение сеньеры Гислы и выехала в Веррин.

Он ходил по комнате, как зверь по клетке, безостановочно, вперед и назад. Теперь он был даже рад, что Азарика уехала. Он не ребенок, плачущий, уткнувшись в юбку матери. Может быть, когда она приедет, она сумеет успокоиться, собраться с мыслями и найти в себе силы для правильного разговора.

Но успокоение не приходило. Одно-единственное имя не уходило из памяти, разъедало мозг, как кислота, отдавалось в такт шагам. Одвин. Одвин-бретонец… Одвин. Одвин.

«Имя его тебе ничего не скажет».

Она была не права. Где-то он слышал это имя.

Мерещится, должно быть. Так нельзя, так можно сойти с ума… Он попытался отогнать от себя неотвязное воспоминание. Ведь в те темные года он творил не только преступления. Его звали не только дьяволом во плоти, но и спасителем Нейстрии. Его не только проклинали, но и целовали грязь под копытами его коня. Были славные походы, были победы…

– Были победы… – прошептал он пересохшими губами.

Он вспомнил, откуда ему знакомо имя Одвина. Он сам выкрикнул его во всеуслышание во дворе только что захваченного замка Барсучий Горб. Меч его касался плеча сумрачного юноши, преклонившего перед ним колено, дружина орала боевой клич в честь героя нынешнего сражения, а сам он, милостью императора Карла III граф Парижский, провозглашал, что Озрик, храбрый сын Одвина, посвящается в благородные всадники, сиречь рыцари, отныне и навсегда.

Одвином звали отца Азарики.

Он схватился за голову. Нет! Этого не может быть! Случайное совпадение… Разве на свете жил один только Одвин? Их сотни в Западно-Франкском королевстве.

И неожиданно услышал голос Азарики, так явственно, что показалось ему, будто она здесь же с ним в комнате, и он оглянулся, но никого не увидел.

«Кочерыжка знал, – произнес голос. – Мы же с ним, можно сказать, земляки…»

Кочерыжка, в бытность свою аббатом, служил при церкви святого Вааста в Туронском лесу. Он примкнул к их шайке в самый день убийства мельника… и еще надсадно требовал себе добро убитого.

– Нет, – повторял он. – Нет…

Уйдя по тропе, ведущей в прошлое, он обнаружил там страшное преступление. И когда попытался убежать от него, за ним встало преступление еще более страшное.

Его жена оказалась его сестрой.

Боль в груди стала невыносимой. Все равно этого не может быть! Родная мать на смертном одре завещала ему, даже велела жениться на Азарике. А ведь она знала все обо всех! И какой бы хитрой и подлой она ни была, сколько бы грехов ни совершила, ему она всегда желала только добра… Она не приказала бы своему сыну жениться на сестре!

Но она никогда и не приказывала. Она приказала ему найти Азарику. О женитьбе не было сказано ни слова. А он услышал то, что хотел услышать.