Гусаковский захватил его духовную, где была запись на церковь, что покойник обещался построить у нас, похитил его шкатулку с деньгами и стал богатым паном. Имение продали, деньги отправили какому-то свояку покойника в Польшу, а у нас стал помещиком теперешний барин. Гусаковский мог бы купить себе богатейшее село с крестьянами, да он был простого роду, а в ту пору такие имения дозволялось у нас покупать только дворянам. Потому он приобрел казенный участок в посаде и стал скупать земли у наших посадских. Помогали ему в этом один еврей и пьяница мещанин: они ходили по дворам с водкой, спаивали народ и выманивали земли. Таким порядком завел Гусаковский на казенном участке богатейшую усадьбу, постройки такие, что подобных никогда не видали во всей округе! Из посадских земель составил пашни и сенокосы и зажил настоящим помещиком, по-барски! Случилось на беду, что меж теми землями, что он выманивал у посадских, находился домик покойного учителя Леоновича, где проживала вдова его с детьми - сиротами. Гусаковский решил во что бы то ни стало завладеть и этим домиком, а вдова и слышать не хотела о продаже: он был для нее бесценным, как память о покойном муже, который сам построил домик и развел при нем небольшой сад, своими руками сажая и прививая каждое деревце, и она не уступила бы никому ни за какие миллионы. Гусаковский подговорил своих батраков делать ей всякие пакости и притом уверил их, что им нечего бояться: я, мол, дружен с нашим судьей и всегда смогу избавить вас от наказания, коли она пожалуется. Начался вдруг настоящий разбой: в саду попереломали деревья, растащили забор. Гусаковский поил их за это водкой, а наиболее злобных награждал даже деньгами. Дошло до того, что она со слезами принуждена была отказаться и от земли, и от домика, продала их Гусаковскому, а сама с сиротами поселилась в наемной избе на краю посада. Тогда Гусаковский протянул ограду своего двора дальше, воздвиг новые строения и еще пуще залютовал. Посмотрел бы ты какие у него были конюшни, какой дом, как в комнатах все сияло серебром и золотом... Но по порядку. Построился у нас Гусаковский, как сказано, на удивленье и стал жить да поживать по-барски, широко. Ни о ком столько ни говорили, как о нем, никому столько не завидовали. Кроме большого богатства, была у него и жена-красавица, и деток трое, что твои цветики, один другого лучше; в усадьбе у них, бывало, съезд никогда не прекращался: гости, веселье, обеды, ужины, музыканты гремят, смех, говор, шум! И говорили завистливые соседи: "Враки, будто неправедное добро впрок нейдет! Смотрите на Гусаковского: каково поживает! И ничего он не боится: от пожара застраховался, от градобития застраховался, все у него верно, все безопасно!" Да... От одного только - от гнева Божия не застраховался!.. Родила ему жена четвертого ребенка, справили богатые крестины, гостей наехало в усадьбу, может, с сотню упряжек. И кто мог бы подумать, что из малости выйдет такая беда, что в три года лишит Гусаковского всего, что он имел, и сделает его жальче нищего. Дело было так: жене его, когда она отдыхала после родов, вдруг до смерти захотелось водки. Дали одну рюмку, дали другую, - да как и не дать, когда просит чуть не со слезами? Настроение тут у всех хорошее... Так угощали ее один день, другой... На третий - снова. И - незаметно, незаметно, но не больше как в две недели так пристрастилась она к водке да к рому, что меньше полуштофа и не показывай. Да ежели бы еще одна пила, - но у пьяниц такой уж нрав, что им подавай непременно компанию. Составилась и компания, сначала из таких же, как сама она, - из дворян, потом из мещанок, и, наконец, из всяких, кто ни подвернется под руку. Муж отправится по хозяйству в поле или уедет куда-нибудь, а она сейчас созовет свою компанию - и пошло пьянство на весь день. Вернется он домой - жена лежит пьяная, без памяти, и в доме уже стали недосчитываться то того, то другого. Дальше - больше: стал он прятать да запирать от нее деньги, а она потащила из дому все, что попадется: золотые и серебряные вещи и всякое иное добро стало уходить в заклад на водку Она не довольствовалась уже пьянством дома, а стала шататься по кабакам, плясала там с лакеями да с солдатами, угощала всех встречных и поперечных. А он, муж-то, каков ни был сердитый да злой человек, имел к ней такую любовь, что не в силах был поднять на нее руки иль обидеть ее каким-либо грубым словом, а только все ухаживал за ней, да берег ее всячески. Раз захотелось ей водки до смерти, а он запер все на замки да запоры, забрал ключи и уехал. Так что же она делает со злости, окаянная? Берет головешку и поджигает собственную усадьбу! До чего доводит водка! Недаром говорят, что лукавый ее выдумал! Гусаковский был в отлучке, дворовые даже видели, как она поджигала, но когда прибежали - спасенья уже не было: поднялся ветер, пожар истребил все дотла. Усадьба была застрахована, но страховое общество говорит: твоя жена сама подожгла, ничего не дадим. Пропало дело! Осталась одна земля, деньги, какие были, ушли на новое строительство, а она по-прежнему все тащила из дому, не бросая своего нрава. Через год, едва окончили стройку, опять пожар, неведомо с чего и откуда, - и снова все сгорело. Упал духом Гусаковский, с горя принялся тоже за чарку, и стали они пить вместе. Дети все поумирали - болезнь за болезнью на них, прямо напасть какая-то... Гусаковский с женою переселились на посад и пошли туг пьянствовать без просыпу, не зная никакого другого дела. Была еще земля, евреи давали водку за землю; наконец, землю приказано было продать с молотка, а так как в то время официально продавать земли евреям было запрещено, то мы: я, твой отец и другие соседи - явились на торги, купили землю в складчину и разделили ее между собою по паям. Теперь у меня сорок десятин, у тебя пятнадцать, остальные же покупали по две да по три десятины, кто сколько мог. А Гусаковский с женой дошли до сумы, не раз попрошайничали и у нас, и мы тоже подавали. Он умер прежде, но и она прожила без него недолго. Похоронить ее было не на что, я же сам еще и доски на гроб давал... Из этого видишь, что ум бывает разный. Бывает ум истинный, и тот говорит нам, что неправедное добро - не есть добро; а такой ум, что хорош на обиду ближнего на плутовство да обман, - не настоящий ум, неистинный, потому что раньше или позже непременно доводит человека до беды, до гибели. А неправедно нажитое имение, такое, на котором тяготеют людские слезы, рассыпается прахом и исчезает. Достаток должен иметь чистую совесть и светлое лицо пред Богом и людьми, и вот в чем истинный ум, или премудрость: достаток наживай только праведно, а неправедного достатка не желай никогда (выделено мною Б.В.П.). Чтобы узнал, сынок, как добро наживать, я рассажу тебе нашу историю, - расскажу о том, как Бог помог нам самим добиться достатка. Покойный дед мой был человек очень бедный: не было у него ни клочочка своей земли, не было ни огорода, ни избы, и служил он помощником дьячка. Ты сам знаешь, что нет в мире создания беднее дьячка. Та мышка, что живет в поле, в хлебном скирде или на гумне, не только кушает досыта, но из шалости часто даже портит снопы пшенички и гречи. А у той, что в церкви, нет ничего, разве упадет крошка от ковриги хлеба, принесенной богомольцем к заказной панихиде, оттого-то церковные мыши так тощи и наши дьячки так бедны, а про помощников и говорить нечего. Каковы в самом деле дьячковские доходы? Дедушка рассказывал, что терпел и бедствовал он немало, да беду свою топил не в чарке, а в молитве, в Псалтыри, да в труде. У дедушки такой уж был нрав, что часу одного он не мог пробыть без дела, - Боже упаси! Леность дедушка считал за самый большой грех, и в старости, когда уже по милости Божьей, у него было все, чего только душа пожелает, до последнего часа не мог быть без работы; хотя уж ослаб силами и плохо видел, да и отец мой запрещал ему утомлять себя работой, но он не мог удержаться, плакал, когда прятали от него инструменты, и трудился до самой кончины. А вот что он рассказывал про жизнь свою. Дедушке не было еще восемнадцати лет, когда из помощника, по смерти старого дьячка, стал он на клиросе настоящим дьячком. Дедушка был не из мещанского рода, а из простого крестьянского: отец его был крепостным и ходил на барщину. Когда помещик проведал, что дедушка устроился дьячком, наехали его служители, ворвались ночью в дом, связали дедушку и, как душегубца какого, повели через все село в барскую усадьбу Пан видит, что парень красивый, статный, - велел его развязать и взял в хоромы лакеем. Тогда у крестьянина своей воли не было, чего пан хотел, то с ним и делал. Но то, что дедушке моему казалось сначала большою бедою, вышло ему на счастье. В то время усадьба совсем заново перестраивалась, - в хоромах повсюду вставляли новые двери, окна, делали новые полы. Пан уехал куда-то далеко, и дедушка получил от него приказ присматривать за работами по дому. И вот он не только досмотрел, чтобы все было сделано как следует, но от мастеров тех и сам выучился всякой работе. Встанет, бывало, до свету и давай пилить, строгать, сверлить за столярным верстаком. Мастера видят, что у него большая способность и охота ко всякому делу, - стали ему показывать, а ему того только и нужно было: в одно лето дедушка выучился столярному, токарному и малярному мастерствам и стал работать как самый лучший, что ни есть, мастер. К осени вернулся барин, осмотрел все и говорит: "Хорошо ты у меня присматривал, все сделал чисто и прочно, проси себе за это подарок какой хочешь". А дедушка в ответ: "Никакого подарка я не желаю, позвольте мне только работать по утрам в мастерской: я буду делать все, что потребуется вам по дому". Пан согласился и подарил ему столярный верстак со всеми инструментами. Два года этак он трудился, и мастера лучше дедушки в это время не было уже во всем округе. Веялку ли для хлеба было нужно сделать, домашнюю ли утварь какую, скрипку ли для музыканта, ведро, кадушку ли, за что он ни принимался, все выходило из его рук так прочно да чисто сделанное, что любо-дорого было смотреть. Тем временем занял Галичину нашу австрийский цесарь, крепостное помещичье право было уничтожено, и дедушке стало вольно отойти от пана. Общество наше опять приняло его к себе дьячком, потому что тот, который был после него, сильно пьянствовал и производил такой соблазн, что не было возможности держать его дольше. Сделавшись дьячком, он снял большую избу и принялся за мастерство. Самоучкой он знал еще отлично кузнечную часть, слесарную, колесничество, а потому народ обращался к нему со всех сторон за разными поделками, и тем охотнее, что все, за что ни брался дедушка, он делал, как настоящий мастер. Когда кто, рядясь, находил, что цена слишком большая и жаловался, покойник говаривал: "Меня ты будешь клясть только раз - когда платишь, а потом уж никогда; я вот и хочу, что бы ты уж лучше поругал меня теперь, чем после за недобросовестную работу". Таким способом он в несколько лет нажил достаток и тогда познакомился с бабушкой, за которою отдавалась изба с землей, на том самом месте, где теперь моя усадьба, женился на ней и принялся за хозяйство, но все-таки продолжал заниматься мастерством и не оставлял тоже дьячества. "Мне любо петь Господеви", - говаривал дедушка, объясняя, что остается дьячком не по нужде и не из-за хлеба, а из-за любви ко Господу, которому поют и ласточка, и жаворонок, и соловей, и ангелы на небесах: "Когда я запою в церкви, мне кажется, что я пою вместе с ангелами". И до конца своей жизни, покуда в силах был ходить в церковь, покойный дед постоянно пел и служил Господу в храме. Жизнь его была такова, что стоит в нее вникнуть. Как ходят хорошие часы, ни на одну минуту не отставая и не убегая вперед, так все правильно и мерно шло у него по хозяйству: Вот любимое его наставление детям и всей челяди: "Человек должен подражать Господу Богу. Как Господь Бог беспрестанно творит, как все дела рук его прекрасны и на пользу, как Он все измерил по часам и минутам, так и человек должен постоянно и усердно трудиться, смотреть на часы и по ним располагать свою работу". Бывало, ровно в четыре часа, как зимой, так и летом, встает он сам, а за ним - дети и челядь. Каждому назначалась с вечера работа на завтрашний день. Вставши и чисто умывшись, все молились вместе, а потом уже всякий шел к своей работе: кто в поле, кто на гумно, кто в мастерскую. Как в хозяйстве, так и по мастерству все у него было отлично устроено и сложено и все двигалось правильно, точно колесики в часах. У него никто не смел сказать неприличного, дурного слова или поссориться с другим или оскорбить когонибудь. Сам он, хоть и был горячего нрава и строг, никогда не бил челяди и не наказывал, а все только учил, как лучше что сделать, и добрым словом внушал провинившемуся вперед быть исправнее. Когда кто худо что-нибудь делал или ленился, или пакостную шалость какую учинял, он призывал того к себе и с глазу на глаз его учил и наставлял, но при этом никогда не показывал ни досады, ни гнева. Оттого челядь у него была всегда усердная и прогневать его боялась пуще палки. А кто внушению не поддавался да еще и других портил, тому он сейчас расчет в руки, - и ступай себе с Богом. И не только никогда не бил никого и не наказывал, а, напротив, стоящего любил похвалить и наградить. Придет, бывало, на конюшню, увидит, что лошади исправно вычесаны, вычищены, грязь с возов смыта, сбруя как следует смазана, или в поле, - пашню хорошо вспаханную, скирд или стожок тщательно сложенный, - сейчас зовет других и говорит: "Смотрите, как у него все исправно, как хорошо! Люблю я такую работу. Из тебя, брат, хороший выйдет человек и дельный работник, и вот за то, что ты меня порадовал, дарю тебе...", - и награждал деньгами или подарком. Оттого в работниках никогда у него недостатка не было, и нам он часто повторял: "Люди без ума не умеют обращаться с челядью. Слуга - не раб, а помощник мой и друг, такой же человек, как и я, и я должен быть ему отцом и наставником, потому что Бог вверил его моему попечению. Не ругань, не побои, не бранные и унизительные прозвища удерживают челядь в верности, но любовь, ласковое слово и награда". И это было мудрое правило. Каждый работник получал у него в назначенный час здоровую и вкусную пищу, кто служил за одежу - хорошо сшитую и прочную одежу, кто за жалованье - в условленное время добросовестный расчет. А если случалось, что кто женился или девушка шла замуж, дед справлял сверх всего свадьбу и давал приданое. "Ты на меня, - сказывает, бывало, столько лет уж проработал, благослови тебя Бог завести и свое хозяйство, - я помогу тебе от души". И так нас учил: "Смотрите, я из ничего, одним лишь трудом да сметливостью, добился верного куска хлеба. Отчего народ наш беден? Оттого, что у нас как стал человек земледельцем, так он уж ничего пред собой не видит, кроме своего куска земли. Уродит землица, - есть хлебушек, не уродит, - бедствует, потому что в руках не имеет никакого другого способа зарабатывать пропитание. А у еврея хоть и нет земли, и однако же, у каждого - деньги! Отчего? Оттого, что всякий еврей грамотен и имеет какой-нибудь промысел. Что же мы не знаем никаких промыслов? Что же мы ждем, пока еврей привезет нам соли в деревню, когда мы сами могли бы купить ее и привезти и взять себе заработок? Отчего у нас крестьянин, у которого трое или четверо сыновей и есть достаток, не отдаст одного или двух в высшие школы? Пусть бы один готовился быть чиновником или священником, или учителем, второй пусть бы учился какому-нибудь ремеслу, третий - другому: земля велика, - с знанием, да с полезным умением, коли не найдешь себе занятия здесь, так получишь его на краю света. Смотрите на меня: выучился я мастерству, и вот теперь получаю хорошие барыши изо дня в день, а дел у меня столько, что подчас не принимаю заказов, потому что не в силах справить все как следует. Хорошего мастерового, в каком бы захолустье он ни жил, люди сами найдут и дадут ему заработать. Не знай я мастерства, - чтоб я имел? Бедствовал бы, как и все дьячки наши бедствуют. Теперь же от пашни и мастерства имею хлеб насущный, а дьячеством служу Богу и православным христианам". Потому он постоянно, бывало, твердит: "Дети, учитесь! Прежде всего учитесь грамоте, потому что без грамоты будете темные и слепые. А потом учитесь: кто может высшей науке тот высшей, а у кого нет на то ни головы, ни способов, - какомунибудь полезному ремеслу Не полагайтесь на одну пашню: придет время, когда пашня будет не в силах всех прокормить". И в самом деле, к тому нынче идет. Народу, Бог дал, прибавилось, а земли не прибавляется: напротив, везде ее стало меньше - чего не отхватили паны-помещики, то выманивают "подпанки" и евреи. Где прежде сидел один хозяин, там нынче их четверо, а то и больше... Лет каких-нибудь через двадцать бедность у нас будет страшная, оттого что мы все на одну только землю оглядываемся. В нашем роде, милый внучок, так не делали. Вот я, к примеру, тоже трех сыновей своих выучил и вывел в люди. Нынче из пяти сынов моих один - чиновник, один - капитан в войске, один - каретник, один - женатый хозяйничает на стороне, но знает кузнечное ремесло, и один остается хозяином на моем месте, на отцовской нашей земле, но обучен на всякий случай плотницкому и столярному мастерству, Да, великая мудрость и благо нашего народа в том еще, мой милый, заключается, чтобы мы отнюдь не полагались на одну лишь землицу. Что я от деда своего перенял и от родителя, да что сам дознал опытом на всем долгом веку своем, то и тебе передаю, дорогой мой. Потому запомни себе хорошенько, еще вот что: Первое. Будешь жениться, - не гонись слишком за приданым. Есть оно, - слава Богу, а как нет, - помни, что у Господа Бога больше остается, чем роздано: хватит у него и на твою долю. Старайся только взять ту, к кому лежит твое сердце. Знаешь пословицу: "Есть при чем быть и что есть, да не при ком сесть". Имей ты хоть сотни тысяч, когда нет милого сердечного друга - любезной женушки в доме твоем, все тебе будет немило, не будет у тебя охоты трудиться, вся жизнь твоя будет с горем да с бедой, и можешь даже впасть во всякие искушения. Когда станешь выбирать себе жену - друга и товарища на всю жизнь, поспроси сначала ум твой и сердце. Ум скажет тебе: достойна ли она быть женою, любит ли она Бога, любит ли молитву, службу Божью, работяща ли, хозяйственна ли, любит ли чистоту в избе, во дворе, в одежде, в белье, во всем. А сердце свое спроси: твоя ли она? Когда я был парнем, многие подсватывали мне своих дочек, всякий хвалился своим богатством, всякий сулил большое приданое. Но покойный родитель, - дай ему, Боже, царство небесное! - говорил мне: "Все это, сынок, пустое: не приданое, не деньги принесут тебе счастье, а добрая и милая жена!" И я женился на бедной сироте, но на той, которую полюбил всем сердцем не за красоту только лица и стать, а и за красоту ее душевную. И Бог послал мне в ней и друга верного да милого, и хозяйку добрую, сердечную, работящую, неутомимую, сметливую, какую желаю иметь тебе и всякому доброму христианину В доме моем всегда было тихо, мирно, дружно, любо - на всем почивало Божье благословение. Не знал я, друг, сколько у меня напасено холста, сколько на дворе птицы всякой: она и детушек обихаживала, она и в избе, она и в амбаре, и везде у ней все сияло чистотой и опрятностью; она и в коровнике и во всем хозяйстве душа и голова была. Шестьдесят лет мы прожили друг с другом, что твои голубки; жизнь промелькнула, как один красный день. Бывало, ежели случится уехать куда-нибудь дня на два, на три, то как не вижу ее, все душа тоскует и рвется домой. И так бывало не в молодости только, а еще более под старость, потому что истинная любовь никогда не старится и с летами только крепнет. То же и она, когда меня нет дома, уснуть, бывало, не может, все молится, чтобы со мной не случилось беды какой, чтоб я благополучно доехал и вернулся; ждет не дождется меня, рассчитывая каждый час, каждую минуту. А как не придешь, бывало, в свое время, - в дороге-то едучи, не разочтешь всего, она уж поминутно выбегает да выбегает за ворота да все смотрит - не еду ли я. И когда, бывало, вернешься домой, самому иногда смешно станет, как она на радостях начнет рассказывать тебе про все подробно, точно мы с ней год целый не видались. Теперь я бедняк стал, не от кого мне уж ни уезжать, ни уходить; никто уж меня не пожалеет, никто не позаботится припасти и приготовить то, что я люблю, никто не скажет ласкового, сердечного слова... - Тут у старого покатились по лицу крупные слезы, и он примолк на минуту, потом встал и вышел в сени, чтобы там, наедине, выплакаться вволю. Николай тем временем начал перелистывать Псалтырь, и, будто нарочно, священная книга раскрылась ему на псалме 127: Бложены вси боящиися Господа, ходящии в путех его: труды плодов твоих снеси: блажен еси, и добро тебе будет. Жена твоя яко лоза плодовита в странах дому твоего: сынове твои яко новосаждения масличная окрест трапезы твоея. Прочитав это место, он подумал: "Подлинно так прожил жизнь дед Онуфрий. Кабы и мне так Бог послал!" Вернулся Онуфрий в избу, увидел Псалтырь в руках Николая, сел подле него и говорит:
      - Покажи-ка, что читаешь.
      - Да вот, - отвечает Николай, - тот псалом, что дьячки поют при венчании.
      - Прекрасный псалом, и тебе следовало бы выучить его наизусть: скоро ведь и ты пойдешь под венец, ежели найдешь себе подругу по сердцу, чего я тебе от души желаю.
      - Прекрасный псалом, - повторил за ним Николай, - да я не все в нем понимаю. Сначала понимаю; хорошо человеку, когда он боится Бога, трудится и пожинает плоды трудов своих. Но вот чего я не понимаю: Жена твоя яко лоза плодовита в странах дому твоего. Что это значит? Онуфрий. Лоза - это не та лоза, что растет у нас по лугам и дает прутья, из которых плетут корзины. Лозой в Священном Писании называется виноградный куст. Потому слова эти надо понимать так: когда ты будешь бояться Бога, будешь жить по Божьи, Бог благословит тебя домовитою женой, которая с детками своими будет красоваться в доме твоем, точно великолепный виноградный куст, покрытый гроздьями сладких, сочных ягод. Дети-то ведь у матери - то же самое, что гроздья на виноградной лозе, - не правда ли? Николай. А дальше: Сынове твои так новосаждения масличная окрест трапезы твоея. Что такое новосаждения масличная. Онуфрий. Этого я тоже не понимал, нарочно ходил спрашивать покойного отца Андрея Левицкого, и он мне вот что объяснил: в теплых краях, да тоже и в земле еврейской, где жил святой сочинитель псалмов, царь и пророк Давид, растут оливы, или дерево масличное, ветвями и листвой похожее на нашу вербу: Дерево то дает ягоды, похожие на наши вишни. Когда ягоды созреют, их собирают, кладут в мехи и потом из ягод этих выжимают оливковое масло. Значит, новосаждения масличные не что иное, как молодые оливковые деревца. Николай. Ну, толкуй теперь дальше, дедушка, что мне еще делать? Онуфрий. Как женишься, да Господь благословит тебя детками, смотри, чтоб они воспитаны были у тебя понастоящему, по христиански, чтобы вышли из них умные, честные и настоящие русские люди, У добрых родителей хороши бывают и дети, но не всегда. Зачастую родители слишком любят детей и чрез то становятся неспособны дать им доброе воспитание. Видал я и таких. Был у меня тут сосед - человек хороший вполне, а дети вышли никуда негодны, оттого именно, что родители слишком их любили. Ребенку бы встать пораньше... "Ах, нет, как можно будить! Он еще мал, пусть поспит, понежится, - делать-то ему еще нечего!" Подросло дитя, как раз бы и за грамоту приниматься, - не посылают в школу: "Пусть подрастет, он еще мал, слаб!" А через год или два: "Он уже, - говорят, перерос". Так проходят самые лучшие для учения годы: ребенок растет в праздности, неучем, а матушка на него не надышится: "Какой полненький, красивенький, соколик мой ненаглядный!" Соколику все позволено и все можно. Где пиры, кутежи, - он тут; где непотребные речи болтают, срамные песни поют, - он тут; соколик перекреститься не умеет, "Отче наш" не знает, про заповеди уж и не спрашивай, а водку пить, табак курить, пьяные песни орать - первый. Вернется соколик из кабака, пьяный, - батюшка с матушкой сами его раздевают, разувают: "Ничего! Молод ведь он у нас еще, неразумен, дитятко, - нешто мы сами молоды не были?" А тем временем соколик ни за какое дело не берется, на уме у него совсем другое: чем дальше в возраст, тем хуже лежебока и пьяница становится. Пропивает, наконец, соколик трудовое добро родительское, срамит седину старых отца с матерью, и перед смертью дождались-таки они, бедные, что их соколика за уворованную лошадь водили по Львову в кандалах!.. Бывают, правда, и такие родители, что не заслуживают имени родителей, - такие, что мучают детей, бьют, морят голодом, будто детям своим - враги лютые. Это тоже скверно. Разумное христианское воспитание детей в том состоит, чтобы их любить, да не баловать, чтобы с малых лет располагать их к книжному учению, к труду, к работе, приучать к чистоте, опрятности и порядку, к терпению, к повиновению, к уважению старших. Упаси Боже, чтобы дитя с ранних лет привыкло к лености, потому что таким оно останется уже на всю жизнь, а праздность - матерь грехов, как старики говаривали. До трех лет ребенок может спать, сколько хочет, но с четвертого года надо уж будить его по утрам на молитву, не жалея и без поблажки, потому что, привыкнув вставать рано, он будет и здоровее, и сильнее, и веселее, и давать ему уже какую-нибудь работу: приучившись трудиться с малолетства, он всю жизнь будет охоч ко всякому делу. Как обходиться с челядью, с работниками и работницами - ты знаешь: я уже рассказывал тебе, как дед-покойник на этот счет учил меня. Но я забыл сказать еще одно: никогда не бери в работники того, кто сам имел хозяйство да прогорел. Коли своего добра не уберег, так твоего и подавно жалеть не станет Хата твоя - ничего, порядочная, но я все-таки советовал бы тебе: как припасешь немного денег; поставь себе новую, просторную. Добрая хата - здоровье, а темная, холодная, сырая хата - болезни. Избу и все, что в ней, держи в опрятности, какая только тебе под силу. Чистота в доме и на дворе - краса и честь хозяина и хозяйки. В доме твоем, само собою, на первом месте, в красном углу, должны быть святые иконы - не какая-нибудь базарная работа богомазов, а хорошо написанные образа: Спасителя, Пресвятой Богородицы, святителя Николая и другие, смотря по достатку. Эти святые иконы будут напоминать тебе, что дом твой не языческий, а православный, и что в нем и ты сам и вся семья твоя находятся как бы в самой церкви пред святым иконостасом. И как в церкви ты побоялся бы сказать нечистое, гнилое слово, так и в доме, ежели точно ты христианин, ты взглянешь на икону - и удержишься от него; как в церкви нечестного и злого дела ты бы не сделал, так и в доме пред святыми образами ты должен бояться учинить что-либо нечестное, нехристианское. Второе, что у тебя в доме должно быть непременно, это - часы, как я уже тебе говорил, и по ним ты должен располагать все свои занятия и работы. Иногда полезно знать час и в ночное время: порядочный хозяин должен и ночью вставать, посмотреть скотину - здорова ли, потому что по ночам с домашними животными подчас случаются разные неприятности. У меня в доме есть фонарь, и всякую ночь я непременно встаю, обхожу хлев, конюшню, сараи, риги и не ложусь, пока не удостоверюсь, что все в порядке. Третья вещь, без чего нет порядку в хозяйстве, это книжка, куда записывается всякий малейший доход и всякая малейшая издержка. Без такой записи не будешь хорошим хозяином, потому что не будешь знать, что стоит тебе всякая вещь и всякое дело. Твой покойный родитель не завел тебе сада, - теперь у вас на дворе всего только одна дикая груша. Помни, что ты непременно должен развести сад из саженцев. Тот год, когда ты не посадишь плодовых саженцев, будет год потерянный. Старайся, чтобы в садике у тебя были и вишня, и черешня, и крыжовник, и всякая всячина. Отыщи местечко и для цветника: посади себе в нем несколько кустов прекрасной розы, посей душистых и лечебных трав, а на солнечном припеке, в тихом месте, - виноград. Окопай все сам и рассаживай, и поливай своими руками, и твори все с молитвой да с Господом Богом. А когда вырастет да зацветет, присматривайся к красоте всякого цветка и всякой былинки и, работая в садике своем, прославляй Отца небесного, сотворившего все на пользу и на утеху нашу. Насчет скотины скажу тебе лишь немногое. Ни в конюшне, ни на скотном дворе не должно быть у тебя животин плохих или даже кое-каких. Коли заводишь что-нибудь, заводи хорошее, доброй породы. Хороша ли скотина, плоха ли, - все равно без корму не живет, да та разница, что хорошую и кормить хорошо - есть из-за чего, а плохая больше съест, чем сама стоит или ее работа. Мой покойный дед был человек умный из ряду вон, и у него мы все учились, как жить на свете да вести хозяйство, а вот что он рассказывал нам о том, как сам добился хорошей скотины. У нас теперь, ты знаешь, лошади хорошей породы: всякий год я продаю их пары две, а то, даст Бог, и три, да никогда не получаю за пару меньше трехсот рублей, был даже один случай, что мне за пару заплатили чистыми денежками пятьсот пятьдесят рублей. Отчего ж такая цена? Оттого, что лошади у нас хорошей породы или, как говорится, хорошей крови. Прежде бывало, у нас тут во всей округе не увидишь хорошей лошади, - все малорослые, с пороками, слабосильные. Но дед мой, покойник, как только прослышит, бывало, что распродаются где-нибудь добрые лошади с завода, - сейчас на торги. Раз продавали тут неподалеку с молотка конский завод и стадо одного арендатора, и в них крепко полюбились деду жеребая кобылица и две коровы. Евреи-барышники вогнали уж было цену ее во сто рублей (в старину это были большие деньги), но дед решил не уступать, - накинул еще рубль; евреи дают больше, он больше евреев; евреи еще набавляют, он не отстает. Долго тянулся ожесточенный торг, но дед все-таки увел к себе кобылицу за сто тридцать четыре рубля серебром. Две коровы стали ему тоже не дешевле сотни. С этой кобылицы мы и разжились; от нее от одной выросло у нас двенадцать лошадей, и мы никогда уже с ней не расставались. Когда она состарилась и не могла работать, дед и отец уволили ее в "чистую отставку", а корм и уход оставили прежние до самой смерти, хотя она уж и не работала. Отец и дед говаривали про нее: "Это старушка - мать наша, и не годится продавать ее, чтоб кто-нибудь, пожалуй, еще еврей какой-нибудь бездушный, мучил ее, бил и морил голодом". Так и от тех двух коров дождались мы хорошей рогатой скотины, так и овец и свиней держали не кое-каких, а всегда самой лучшей породы. Всякая скотинка любит уход; чтобы конюшня и хлев были теплые, стойла сухие и опрятные, чтобы всякая животина в своей час была накормлена. Скребница да щетка скорее дадут тело лошади, чем овес. Давай лошади овса и сена сколько съест, да если кожа у ней покрыта коростой и паршой, на ногах грязь и подседы, а под ней в стойле сыро и неопрятно, - она все-таки будет тощая и слабосильная.