Несколько часов спустя они были уже в Московском аэропорту, откуда Андрей благополучно доставил свою спутницу в Комитет государственной безопасности. Генералу Васильеву Андрей успел доложить еще из Риги об успешном завершении операции. Однако сейчас, сразу по прибытии, он поспешил к Семену Фаддеевичу, будучи уверен, что тот захочет узнать о подробностях. Кроме того, следовало доложить о доставке Пщеглонской в Москву.

Андрей не ошибся: генерал ждал его и с полчаса расспрашивал о том, как прошла операция, как вела себя Пщеглонская, как ведет сейчас.

— Хорошо, — закончил он беседу. — Займемся в первую очередь Семеновым. Проводите эксперимент, о плане которого докладывали. Савельев здесь, в Москве?

— Должен быть с минуты на минуту, он вылетел следующим самолетом.

— Вот и отлично. Да, чуть не упустил из виду: Пщеглонскую для начала допросите, хотя бы накоротке. Думаю, поручать это другому нецелесообразно.

Генерал сообщил Миронову о саквояже с отпоротой подкладкой, который обнаружил Скворецкий.

— Черняев, между прочим, здесь, в Москве, — заметил генерал. — Доставлен сегодня утром. Находится в Институте судебной психиатрии. Свяжитесь с руководством института и попросите ускорить экспертизу.

Переговорив с руководством института, Миронов вызвал на допрос Пщеглонскую. Та, к его удивлению, и не думала что-либо отрицать, в чем-то запираться. На поставленные ей вопросы она отвечала быстро, гладко, почти без раздумья и, что главное, по-видимому, правдиво. Такое, во всяком случае, складывалось впечатление. Как только Миронов заговорил о саквояже, Пщеглонская сама, без единого наводящего вопроса рассказала всю историю, начиная с объявления о чертежных столах и кульманах, спичечной коробки в водосточной трубе и кончая микрокадрами, содержащими шпионские сведения (какие точно, она не знала), которые она извлекла из-под подкладки саквояжа и переправила через Семенова в Москву.

Кому именно? Этого она тоже не знала. Ей известно было только имя Макарова, в адрес которого следовало посылать условную телеграмму. Что представлял из себя тот человек, который, получив от Макарова извещение, должен был явиться на Тверской бульвар и забрать у Семенова спичечную коробку, каково его подлинное имя, где он проживает и работает, Пщеглонская сказать не могла.

Чем дальше шел допрос, тем больше крепло у Миронова убеждение, что, сколь это ни странно, Пщеглонская ведет себя искренне и с первого же допроса решила говорить правду.

Закончив допрос Пщеглонской, Миронов вызвал Семенова и приступил к подготовленному заранее следственному эксперименту.

Допрос Андрей начал резко, напористо:

— Вернемся к вопросу о том, как вы были завербованы гестапо. Говорите правду…

— Гражданин начальник, — взмолился Семенов, — но я сказал все, все, вот те крест святой. Добавить мне нечего.

— Неправда! Вы сказали не все. Об обстоятельствах вербовки вы говорите не всю правду.

— Всю, клянусь вам, всю, — плакал Семенов. — Больше сказать ничего не могу. Прошу мне верить.

Андрей задал еще несколько вопросов, всё о том же — об обстоятельствах вербовки Семенова гестапо, но тот стоял на своем. Убедившись, что мысли Семенова полностью прикованы к вопросу о его вербовке немцами и отчаянными поисками аргументов, подтверждающих правильность его показаний, Миронов сделал незаметный знак своему помощнику. Тот молча встал и вышел из комнаты. Семенов, вопросы которому ставились беспрестанно, без передышки, не обратил на уход второго следователя особого внимания.

Прошло несколько минут, дверь в кабинет, спиной к которой сидел Семенов, бесшумно открылась, и тихо вошел Савельев. Не проронив ни слова, он пересек кабинет и встал рядом с Мироновым. Семенов бросил на вошедшего безразличный взгляд, затем взглянул снова и вдруг замолк на полуслове. Выражение его лица изменилось: он побледнел, нижняя челюсть начала отваливаться. Еще минута, и Семенов вскочил, вытянул перед собой руки и стал медленно пятиться назад, пока не уперся спиной в стену. Почувствовав, что дальше отступать некуда, он сжался, продолжая безумными глазами смотреть на безмолвно стоявшего Савельева. Его трясло как в лихорадке.

— Что, — прервал гнетущую тишину Миронов, — узнали, гражданин Семенов?

— К-к-то это? — лязгая зубами, спросил Семенов. — К-кто? От-куда?

— Полноте! Будто не знаете?

— Н-не м-может быть! — взвыл Семенов. — Он же мертвый, м-м-мертвый!!

— Ага, — жестко сказал Миронов, — значит, финку вы держали в левой руке? Можно записывать?

Семенов оторвался от стены, шагнул вперед, со стоном рухнул на стул и глухим, прерывающимся голосом пробормотал:

— Все скажу, все, только пусть он уйдет, пусть уходит, Н-н-не могу.

— Зачем же? — отрезал Миронов. — При нем все и рассказывайте, как было… Все, вы поняли? Не только об этом преступлении. Вам рассказывать и рассказывать.

Семенов молча кивнул головой, схватил дрожащей рукой стоявший перед ним на столике стакан воды и в несколько глотков осушил его.

Тяжело переводя дыхание, он заговорил. Но теперь его показания не были похожи на те, что он давал прежде: не трудно было понять, что на сей раз он говорит правду, выкладывает все до конца.

Свои показания Семенов начал с рассказа о том, как по распоряжению Черняева пытался убить Савельева. По словам Семенова, Черняев месяца полтора назад вызвал его и сообщил, что последнее время возле него постоянно крутится какой-то тип. Мешает. Этого типа надо «убрать». Черняевым был разработан и план убийства. В назначенный вечер, в назначенное время Черняев направился на окраину города. Будучи заранее проинструктирован, Семенов хорошо знал маршрут и шел далеко позади, не столько наблюдая за Черняевым, сколько пытаясь определить, где же тот, другой, кто не дает покоя Черняеву и кого надлежало «убрать».

Савельева он обнаружил не без труда, но, уж обнаружив, не упускал из виду.

Постепенно Семенову удалось приблизиться к Савельеву. В переулке, которым Черняев, а вслед за ним и Савельев прошли на пустырь, Семенов затаился.

Когда Черняев и следом. Савельев возвращались с пустыря, Семенов выскользнул из своего укрытия и припасенным заранее булыжником нанес Савельеву удар в затылок, затем еще раз ударил финкой между лопаток и бросил бездыханное тело в канаву. Вот, собственно говоря, и все. Да, еще бумажник… Чтобы создать видимость ограбления, он вывернул у своей жертвы карманы, снял с него пиджак, забрал бумажник, который бросил в том же переулке.

— И это все? — спросил Миронов.

— Все, — твердо сказал Семенов. — Верьте мне, гражданин начальник, как на духу все выложил.

— Вы показали, что нападение на Савельева совершили по распоряжению Черняева. Кто такой Черняев? Что вы о нем знаете?

— Черняев? — сказал Семенов. — Черняев — это и есть Король. Страшный человек…

По словам Семенова, Черняев — какой-то крупный начальник. Связался он с ним года два назад, и с тех пор Семенов выполнял его распоряжения: отвозил, как он уже говорил, различные вещицы в Москву, привозил, как обычно, ну, и конечно, получал от Черняева вознаграждение. Бывало, крупное. Это когда поручения случались посложнее, вот вроде того, о котором он сейчас рассказал.

Бывали ли еще поручения такого рода? Да, однажды. Всего один раз. Это было — дай бог память — в мае этого года. Черняев велел ему тогда прийти вечером к нему на квартиру, адрес дал. Ни раньше, ни позже Семенов у него на квартире не бывал, Так вот, пришел Семенов туда; Черняев дома, а на полу лежит женщина. Убитая. Труп, одним словом. Черняев же хоть бы что — бровью не поведет, только лицо словно закаменело.

Ну, взяли они с Черняевым труп, обернули мешковиной и отнесли подальше, на пустырь. Там и бросили. Больше таких поручений ему выполнять не приходилось, да и вообще о Черняеве больше он ничего не знает.

— А Ферзя вы давно знаете? — задал новый вопрос Миронов. — Как, кстати, ее фамилия?

— Ферзи-то? Нет, ее фамилии я не знаю и, кто она такая, не знаю. Она хитрая, осторожная…

Как уверял Семенов, Ферзь появилась на его горизонте около полугода назад. Назвала пароль, ну, он и стал выполнять ее поручения. Он, Семенов, когда Ферзь появилась, доложил, конечно, Черняеву. Кстати, и фамилию Черняева он тоже не сразу узнал. Сначала был Король. Король, и все. Черняев говорит: раз пароль правильный, делай, что она велит, только мне про все докладывай.

Между прочим, ему, Семенову, показалось, что Черняев ждал эту Ферзь, появлению ее ничуть не удивился. Да, еще. Как Ферзь объявилась, Черняев перестал пересылать вещички в Москву. И из Москвы ему Семенов больше ничего не возил, все Ферзь да Ферзь.

— Скажите, — спросил Миронов, — а поручения к Черняеву от Ферзи или от нее к Черняеву вы получали?

— Нет, такого не случалось. Да они, по-моему, и знакомы не были. Вот Черняев, тот, говорю, вроде бы знал о появлении этой дамочки, а она о нем и слова не говорила.

Закончив показания о Черняеве, Семенов перешел к истории своей вербовки сначала гестапо, потом американцами. Спешил рассказать, захлебывался. Но допрос надо было кончать: прошло немало времени.

Поинтересовавшись, как идут дела с Б., которого генерал Васильев допрашивал сам, Андрей узнал, что от прежнего чванливого и самонадеянного иностранца и следа не осталось: Б. «сыпался» не хуже Семенова, называя всех и вся. Уже был арестован Макаров и еще один агент Б., о котором тот поспешил сообщить. Судя по всему, большим он и не располагал: не густо было в Советском Союзе у американской разведки.

Каждый из арестованных говорил, говорил, говорил, стараясь утопить других и хоть сколько-нибудь умалить собственную вину «чистосердечным» признанием.

«Уж эти мне „чистосердечные“ признания! — усмехнулся про себя Андрей. — Все начинают признаваться, когда схвачены с поличным, изобличены и податься некуда! Посмотрим, как-то будет себя дальше вести пани Пщеглонская».

Однако поведение Пщеглонской мало чем отличалось от поведения ее сообщников: Миронов вызвал ее утром следующего дня, как только доложил генералу результаты допроса Семенова, и пани Пщеглонская сразу же заговорила, ни в чем не запираясь. Она рассказала, что еще в Лондоне, будучи совсем юной, попала в руки негодяя Джеймса, который сначала совратил ее, а затем, запугивая и шантажируя, вовлек в шпионскую работу. Стремясь избавиться от гнусных преследований Джеймса, пани Аннеля вступила в польскую национальную организацию (она так и сказала — национальную, не националистическую) и, пользуясь случаем, вскоре оказалась в Варшаве, в одном из отрядов, готовящихся к борьбе за освобождение Польши. Само собой разумеется, что при отъезде из Лондона ей пришлось изменить фамилию, биографию: так она стала Войцеховской, дочерью школьного учителя из Самбора.

Да, надо, конечно, сказать, что в польскую национальную организацию, в варшавский отряд, ее привело не только отвращение к Джеймсу, но и горячая любовь к отчизне, желание участвовать в общей борьбе против гитлеровцев.

— Там, в Варшаве, все тесно переплелось, — говорила Пщеглонская, — мы, рядовые бойцы, не делали особого различия между теми, кто действовал по приказам Лондона, и коммунистами. Все мы вместе вели общую борьбу против фашизма, вместе пошли на восстание, не по нашей вине ставшее трагедией Варшавы, трагедией Польши…

Слушая рассуждения Пщеглонской, Миронов про себя усмехался: «Ишь ты! Выходит, польские реакционные националисты шли чуть ли не в одном строю с подлинными борцами за освобождение Польши!»

Андрею было ясно, что, сколь ни откровенной прикидывается Пщеглонская, она что-то не договаривает, И дело было не только в ее рассуждениях: достаточно вспомнить сообщение польских товарищей о похождениях Пщеглонской в Варшаве, в Лондоне, чтобы прийти к такому выводу. Однако Миронов не собирался в начале допросов показывать Пщеглонской, что ему о ней известно куда больше, нежели она полагает, и давал ей выговориться. А она, ободренная тем, что следователь ее не перебивает, не ставит вопросов, идущих в разрез с ее показаниями, ликовала в душе, что намеченный ею план так удачно воплощается в жизнь, и рассказывала, рассказывала, рассказывала… Пщеглонская говорила о том, как вместе с варшавскими комсомольцами вырывалась из гибнущей под ударами гитлеровцев Варшавы на соединение с частями армии Народовой, как была ранена и очутилась в госпитале Советской Армии.

— Я, — утверждала Пщеглонская, — и думать забыла о Джеймсе, об американцах. Я чувствовала, что обрела новую жизнь, новую родину. Но тут — Васюков, надругавшийся над моей молодостью, подлость, обман…

Она, Пщеглонская, была совершенно подавлена всей этой тяжкой историей, а здесь напомнила о себе американская разведка, припугнула, начала шантажировать, ну и пошло-поехало. Дальше — больше. Стоит начать, а потом уже не остановишься, отступления нет…

— Хорошо, — прервал ее Миронов. — Все это мы в дальнейшем уточним, время у нас будет, а сейчас расскажите о Черняеве. Как, кстати, его кличка?

— Кличка Черняева? Его кличка Король.

— Король? Отлично. Так и запишем. Так что вы можете сообщить следствию об этом Короле? Кто он, откуда взялся, чем занимался? Учтите, мы и так знаем немало, так что советую…

— Советуете говорить правду? — горько усмехнулась Пщеглонская. — А вы полагаете, Андрей Иванович, что я нуждаюсь в таких советах, уклоняюсь от истины?

— Нет, зачем же, — возразил Миронов, — но напомнить лишний раз о необходимости говорить правду, и только правду, — моя обязанность. Итак, что вы можете сказать о Черняеве?

— К моему глубокому сожалению, почти ничего, если не считать того, что знал о нем почти весь Крайск: крупный строитель, начальство, один из руководителей номерного строительства. Скажу прямо, я была огорошена, когда он предстал передо мной в облике представителя американской разведки и назвал свою кличку — Король! Что Король должен был появиться, меня уведомили заранее; но кто он, я не знала.

— Когда это произошло? — быстро спросил Миронов.

— Около полугода назад, в апреле. Точнее в двадцатых числах апреля этого года.

«Ага, — подумал Миронов, — значит, тогда и был решен вопрос о ликвидации Корнильевой, а эту особу Черняеву дали в качестве замены». Вслух, однако, он ничего не сказал, ограничившись краткой репликой:

— Продолжайте.

— Попробую, — задумчиво сказала Пщеглонская, — хотя это и не легко. С Черняевым я встречалась считанное количество раз, в общей сложности два или три раза, не больше, и то в начале нашей связи. Затем была намечена система передачи материалов, которые я должна была переправлять в Москву, Этой системой мы в дальнейшем и пользовались, а встречаться уже не встречались. Кто такой Черняев, откуда взялся, я не знаю, но полагаю, что Черняев — не подлинная его фамилия.

— Почему возникло у вас такое предположение? Какие тому основания?

— Видите ли, — доверительно заговорила Пщеглонская, — знать точно я ничего не знаю, но оснований полагать, что Черняев — не подлинная фамилия Короля, больше чем достаточно. Король — фигура крупная, он из боссов. Я это поняла сразу, с первой встречи, поняла по его манере держаться, по тону, которым он со мной разговаривал. А такие под своей фамилией не работают, Как видите, мое заявление — плод своего рода анализа, умственных заключений. Фактами я, к сожалению, не располагаю.

Пщеглонская в этом случае не кривила душой; ей и в самом деле было досадно, что она так мало может сообщить о Черняеве, но больше она ничего или почти ничего не знала. Не станет же она рассказывать, как Черняев пытался при первой же встрече командовать ею, прибрать ее к рукам, только не вышло. Дудки! Она сумела поставить его на место и внушить ему, что работать они будут «на равных». Так оно и вышло. Но узнать о Черняеве она ничего не узнала, как, впрочем, вероятно, и он о ней. Что ж, тем лучше!..

Допрос был прерван телефонным звонком: звонил секретарь генерала Васильева. Он вызвал Миронова к прямому проводу: требует Крайск, полковник Скворецкий.

— Ты что же, — услышал Миронов голос Кирилла Петровича, едва взял трубку, — вернулся в Москву, а о нас и вспоминать не хочешь? Спасибо Луганову и Савину: те, вернувшись, хоть рассказали, как вы брали эту дамочку, не то я бы и этого не знал. Так уж и сообщить нечего?

— Кирилл Петрович, виноват… — едва отдышавшись после быстрой ходьбы, сказал Миронов (его кабинет был не близко от приемной генерала, в другом конце здания). — Но, право, хотел с вами соединиться с самого утра, да утром не удалось, а потом закрутился…

— Ладно, ладно, не оправдывайся. Выкладывай-ка лучше, какие у вас новости?

Миронов рассказал о минувшем допросе Семенова и той роли, которую сыграло появление Савельева, о поведении Б., показаниях Пщеглонской.

Внимательно выслушав Андрея, Скворецкий заговорил сам:

— За информацию спасибо, но я тебя вызвал не ради любопытства. Дело в том, что появился Корнильев, Георгий Николаевич Корнильев, брат Ольги Николаевны. Вернулся из экспедиции.

— А-а-а, вернулся, — протянул Миронов. В горячке последних дней он и забыл о брате Корнильевой. Да и так ли уже теперь был тот нужен? — Понятно. Что, алмаатинцы звонили, они это выяснили?

— Какое там выяснили! И выяснять не пришлось. Он сам у них сидит, в тамошнем КГБ.

— Сидит? — изумился Андрей. — За что?

— Да ни за что, понимать надо, — с досадой сказал Скворецкий. — Что чушь городишь? Сам сидит, сам. Пришел в КГБ и не уходит. У него, дескать, важное сообщение.

— Что за сообщение?

— А этого пока никто не знает. Корнильев, как пришел, заявил, что дело касается его сестры, проживающей в Крайске. Алма-атинские товарищи, памятуя наказ Луганова, расспрашивать Корнильева ни о чем не стали, а связались с нами. Вот об этом я и докладывал Семену Фаддеевичу, а заодно решил и тебя поставить в известность.

— Положеньице! — озабоченно сказал Миронов. — Задал этот Корнильев задачу. Надо же что-то делать, поручить кому-нибудь там с ним побеседовать?

— Зачем, — возразил Скворецкий, — вдруг у Георгия Николаевича действительно важное сообщение, а алма-атинские товарищи, не зная существа дела, не разберутся. Нет, туда надо ехать тому, кто ведет расследование. Луганову… Он, между прочим, уже вылетел. Как побеседует с Корнильевым — позвонит тебе. Учти. Вот об этом я и хотел тебя предупредить.