— Как — уехал? — окончательно изумился Миронов. — И этот скрылся? Что за чертовщина!

— «Скрылся»! — рассмеялся Кирилл Петрович. — Вот именно — скрылся. Он же геолог — соображаешь? — геолог. Ну вот и скрылся… во главе геологической экспедиции Казахской Академии наук. С самого мая. Бродит где-то в горах, у черта на куличках. Местные товарищи ошиблись, полагая, что он вернулся, ан нет. И нас в заблуждение ввели. А связь с экспедицией только по радио, и то открытая, и не регулярная. Добраться же до экспедиции не доберешься: и опыт нужен, и сноровка. Не простое это дело, ох не простое!..

— Как же быть? — не скрывая разочарования, спросил Андрей. — Что решили?

— А что тут решать? Еще две-три недели, и экспедиция сворачивает работу, возвращается в Алма-Ату. Зима ведь на носу, деваться им некуда. Не в горах же зимовать?! До той поры придется подождать. Луганов, конечно, вернется. А там, как этот самый братец объявится, снова отправится в Алма-Ату. Ничего не попишешь!

Миронов сокрушенно вздохнул. Хотя он и не возлагал особых надежд на беседу с братом Корнильевой, но было досадно, что и здесь задержка, и здесь не ладится. А тут еще Черняев… Да, с Черняевым получилось совсем скверно, куда как скверно! И кто только мог ожидать такого?

За эти дни Скворецкий и Миронов вызывали Черняева только один раз, и опять без толку: Черняев молчал. Снова пришлось отправить его в камеру, ничего не добившись.

Встревожившись не на шутку, Скворецкий сам беседовал с начальником тюрьмы, с врачом, который по его распоряжению осмотрел Черняева. Ничего из ряда вон выходящего те не обнаружили: Черняев вел себя в камере нормально, спокойно. Разве что молчал — так это бывает, да и с кем ему там, в одиночке, разговаривать?

Сегодня Скворецкий с Мироновым решили возобновить допрос. Как только Черняев явился и уселся на свое место, полковник резко, в самой решительной форме потребовал, чтобы он прекратил нелепую игру в молчанку.

Впервые за то время, что он допрашивал Черняева, Скворецкий заговорил так властно, так требовательно. И тут произошло непредвиденное. Черняев ответил. Но как? К вящему изумлению Миронова, Черняев вдруг начал сползать со стула и грузно опустился на пол. Посидев с мгновение, он встал на четвереньки и неожиданно произнес: «Рррр! Ррргав! Гав, гав!» И загавкал он отнюдь не угрожающе, напротив, вполне миролюбиво, даже заискивающе.

— Вы что, — вскакивая со своего места, вскричал Миронов, — с ума сошли? Сейчас же встаньте…

Но Черняев и не подумал вставать. Напротив. Он поспешно перевернулся на спину, заболтал в воздухе руками и ногами и жалобно завизжал.

— Дайте ему воды, — сухо распорядился Скворецкий, испытующе глядя на барахтавшегося на полу Черняева.

Миронов попытался дать Черняеву воды, однако тщетно. Тот продолжал барахтаться и пронзительно скулить.

О дальнейшем допросе не могло быть и речи. Черняева тут же отправили в тюрьму, и Скворецкий приказал срочно доставить в камеру врача, да не терапевта, а психиатра. Специалиста.

В ожидании заключения психиатра Скворецкий и Миронов сидели молча, не глядя друг на друга. Настроение у обоих было не из радужных…

Наконец появился психиатр, приехавший прямо из тюрьмы после осмотра Черняева. Ничего утешительного сказать он не мог, По мнению психиатра, налицо были явные признаки помешательства.

— Вот чертовщина! — не скрывая раздражения, сказал Скворецкий. — Прошу извинить, товарищ доктор, нельзя ли поподробнее? Понимаете, ужасно это досадно!..

Психиатр пожал плечами:

— Какие же я могу сообщить подробности? Да и выводы… Для того точного и безошибочного диагноза, как вам, полагаю, известно, требуется время и соответствующие условия. Я имею в виду клинические условия, больницу. Только там ставят в подобных случаях окончательный диагноз. Иначе нельзя…

— Что ты скажешь? — мрачно спросил Скворецкий, когда психиатр, вежливо распростившись, ушел. — Как тебе все это нравится? «Явные признаки»! Уж не слишком ли они явные, эти признаки? Как полагаешь?

Миронов удрученно молчал. Говорить ему не хотелось: слишком он был выбит из колеи всем происшедшим. В его практике такое случалось впервые. Правда, встревожился Андрей еще раньше, во время предыдущих допросов. Упорное молчание Черняева, его тупой, ничего не выражающий взгляд взволновали Андрея не на шутку. Но ведь начальник тюрьмы, который усилил наблюдение за поведением Черняева в камере, и тюремный врач никаких отклонений от нормы не обнаружили, заверяли Миронова, что поводов для тревоги нет. Да, заверять-то заверяли, а тут садись и пиши постановление о помещении Черняева в больницу и проведении судебно-психиатрической экспертизы. А это значит, что придется следствие по делу Черняева приостановить. Ничего не скажешь, удар был тяжелым!

Получив разрешение полковника, Миронов ушел к себе и начал писать злосчастное постановление о производстве судебно-психиатрической экспертизы. Составив постановление, он с невольном вздохом убрал следственное дело Черняева в сейф (надолго ли?) и вновь отправился к Скворецкому.

Когда Андрей вошел к полковнику, тот, склонившись над столом, внимательно просматривал какие-то документы.

— A-a, это ты? — рассеянно протянул Скворецкий, не отрываясь от бумаг. — Готово постановление?

— Так точно, вот оно.

— Положи сюда, — отрывисто сказал полковник. — Присаживайся. Есть, кажется, кое-что интересное.

— Что именно? — оживился Миронов.

— Минуточку, Сейчас кончу. — Полковник дочитал документ, лежавший перед ним, и выпрямился. — Что такое, спрашиваешь? Ответ, братец, ответ. Из Львова. На наш запрос об Анне Казимировне Войцеховской.

— Что же в нем интересного?

— А вот держи, почитай сам. — Кирилл Петрович протянул Андрею бумагу, которую он только что читал.

Ответ Львовского управления КГБ был весьма обстоятелен. Львовские чекисты провели большую работу: они побывали и в Яворове, и в Самборе, и в Раве-Русской, одним словом, во всех пунктах Львовской области, которые упоминались в автобиографии Войцеховской. Работа была не из легких: ведь с того времени, как жила в этих местах семья Войцеховских, прошло свыше двух десятков лет, и каких лет! Война, гитлеровцы, оккупация, украинские националисты, так называемые бендеровцы… Тяжко досталось Львовщине…

Мало кто в Самборе, Яворове, Раве-Русской уцелел из учителей, работавших в тамошних школах в середине двадцатых — начале тридцатых годов, а кто и остался, тот много не знал, да и не все помнил. Вот и пойди разберись, где и когда жил учитель Войцеховский, полуукраинец-полуполяк, какая была у него семья? Все эти мысли мгновенно пронеслись в голове Миронова, пока он внимательно читал сообщение Львовского управления КГБ.

Но что же тут, в этом сообщении, заинтересовало Кирилла Петровича, что привлекло его внимание? Вот сообщение по Яворову: списков учителей тех лет нет. Опрошены многие старожилы-учителя, бывшие и настоящие, школьные сторожа, кое-кто из врачей. Никто не мог толком сказать, жил ли, работал ли когда в Яворове учитель, по фамилии Войцеховский, с женой-украинкой и маленькой дочкой. Одни говорили: мы такого не знали. Может, был, а может, и не был, кто его разберет? Другие говорили: похоже, был. Что-то помнится: не то Войцеховский, не то Центоховский, но кто-то был. С женой. С дочерью. Впрочем, разве можно поручиться? Запамятовали.

Та же картина и по Раве-Русской. Как тут определишь, что из себя представляли родители Войцеховской, в каком духе воспитывали свою дочь?

Остается Самбор. Что есть по Самбору? Ага! Вот что имел в виду Кирилл Петрович. Все ясно! В Самборе сотрудникам Львовского управления КГБ удалось разыскать некоего пенсионера, славившегося на весь город феноменальной памятью. Этот пенсионер как раз в те годы, когда Войцеховская, как она указывала в автобиографии, жила с родителями в Самборе, работал инспектором тамошних школ. Он клялся и божился, что всех самборских учителей знал наперечет и никогда никакого Войцеховского среди них не было.

Мало того, что клялся: дотошный пенсионер представил доказательства: он, оказывается, за то время, что был инспектором (а пробыл он им недолго — прогнали), завел себе лично своеобразный учет всех школьных работников Самбора. Была у него такая конторская книга, в которую он вписывал сведения о всех учителях, работавших в Самборе. Продолжал он вести такую запись и после того, как перестал быть инспектором. «Для памяти, — говорил он, — для интереса».

Вот эту-то самую книжицу старичок пенсионер и представил сотрудникам КГБ.

Записи бывшего инспектора сомнений не вызывали: учитель, по фамилии Войцеховский, полуукраинец-полуполяк, в Самборе в указанные Войцеховской годы не проживал.

Отложив документ в сторону, Миронов задумался.

— Вот так, — сказал Скворецкий. — Плетет что-то милейшая Анна Казимировна, а это неспроста.

Андрей молчал. Ему в голову пришла внезапно одна мысль, но она была столь неожиданной, что Андрей не торопился ее высказывать. Он вновь взялся за сообщение Львовского управления КГБ и еще раз самым внимательным образом просмотрел то место, где речь шла о Самборе.

— Что, — спросил Скворецкий, — дошло? Какие будут предложения? Вижу, ты уже что-то надумал.

— А вы, Кирилл Петрович, — задал, в свою очередь, вопрос Миронов, — вы ничего не скажете? Сдается мне, что у вас тоже возникли кое-какие соображения?..

— Ты мне дипломатию не разводи, — оборвал Скворецкий. — Коли что надумал — выкладывай. Нечего в прятки играть.

Миронов вздохнул и осторожно начал:

— Тут, понимаете, весьма любопытная история получается. С одной стороны, родители Войцеховской, а следовательно, и она сама, Анна Казимировна, в Самборе, судя по всему, не проживали…

— «Судя по всему»! — перебил Скворецкий. — Ты что, сомневаешься в достоверности полученных сведений? А какие к тому основания?

— Не то чтобы сомневаюсь, но, знаете, всякое бывает. Так что пока будем говорить предположительно. Впрочем, в данном случае это и не суть важно. Достаточно того, что сообщение Львовского управления КГБ (весьма толковое и обстоятельное, должен заметить) дает основание полагать, что, указывая в своей биографии, будто она жила в Самборе, Войцеховская писала неправду. Теперь вопрос: был ли учитель Войцеховский под Лодзью, в Збоншине, Плоньске? Существовал ли вообще такой учитель? Из Польши пока ответа нет, его надо дождаться, но удастся ли польским товарищам обнаружить следы учителя Войцеховского? Боюсь, что нет. Больше того, можно предположить, что такого человека, каким рисует своего отца Войцеховская, ни в Польше, ни где-либо в другом месте вовсе не было.

— Так, так, — одобрительно кивал Скворецкий, внимательно слушая рассуждения Миронова. — Согласен. Но тут возникает вопрос: ведь значительная, причем, пожалуй, главная часть биографии Войцеховской проверена полностью, подтверждена. Проверка показала, что там все правда. Что ты на это скажешь? — Полковник испытующе взглянул на Миронова.

— Вопрос законный, — откликнулся тот. — Вы правы: значительная часть того, что пишет Войцеховская в своей автобиографии, подтвердилась. Значительная, но главная ли? Что в ее биографии главное, что нет, судить пока трудно. Любопытно другое: что именно подтвердилось, что оказалось правдой? Все… начиная с Варшавского восстания. А до этого, до сентября 1944 года? Ровно ничего. Причем, обратите внимание, если свое участие в Варшавском восстании, как и все последующее, Войцеховская описывает так, что лучше не надо — даты, факты, люди, — то все предыдущее — сплошной туман: общие слова, и ничего больше. Ни одного конкретного факта, ни одного имени: «Уехала в Варшаву к друзьям отца». К кому, к каким друзьям? Иди догадывайся. «Связалась с подпольем» — и точка. А с кем в подполье связалась, с кем? Имена? Ни слова. Вот и проверяй тут… А Войцеховской, кстати, если даже верить ей на слово, шел в момент восстания девятнадцатый год. Это уже не ребенок, не девочка, особенно в те годы. Ведь в дни войны — дни тяжких испытаний — люди взрослели быстро…

— Все это очень хорошо, — вмешался Скворецкий. — Рассуждаешь ты дельно, но выводы, где выводы?

— Вам нужны выводы? Извольте. Как раз к выводам я и подошел. Итак, происхождение Войцеховской, ее прошлое вряд ли полностью соответствуют тому, что она пишет в автобиографии. Думаю, правильнее считать, что ни происхождение, ни прошлое Войцеховской, вплоть до Варшавского восстания, нам неизвестны. Следовательно, неясно, что она делала, где была почти всю войну, до сентября 1944 года. Если мы подойдем к делу с такой оценкой, то неплохо бы вспомнить…

— Лондонское произношение? — быстро спросил Скворецкий.

— Да, лондонское произношение, — твердо, решительно сказал Миронов.

— Гм, — процедил сквозь зубы полковник, задумчиво потирая бритую голову. — Лондонское произношение… Вот и я, как прочел львовское сообщение, об этом подумал… Только уж слишком этого мало, так мало…

— Не согласен, Кирилл Петрович, не так уж мало, особенно если к этому кое-что добавить.

— Например? — живо заинтересовался полковник.

— Отношение Войцеховской к польской литературе, польским писателям.

— Не понимаю. Какое отношение? Что-то ты мне об этом ничего не докладывал.

— Да, — сдержанно ответил Миронов, — не докладывал. Это моя вина. Но до сегодняшнего дня, до получения данных из Львова, я и сам над этим не очень задумывался. Поэтому и не доложил.

— «Доложил», «не доложил», «не задумывался»! — начал сердиться Скворецкий. — Что ты на одном месте топчешься? Скажи толком, о чем речь, при чем здесь польские писатели?

— Польские писатели, конечно, ни при чем, зато отношение к ним Войцеховской весьма любопытно. Должен признаться, я в польской литературе не очень силен, но кое-что читал. Во всяком случае, мне ясно, что Войцеховская знает и любит писателей старой Польши: Жеромского, Пруса, Крашевского, не говоря уж о Сенкевиче. Этот, последний, ее кумир. Зато современных польских писателей она не ставит ни во что. Не знает и не хочет знать. Случайно ли это?

— Допустим, не случайно, — согласился Скворецкий. — Но опять-таки где выводы? Какие ты делаешь отсюда выводы и какая тут связь с ее произношением?

— Связь, по-моему, такая… — осторожно начал Андрей. — Речь идет о том, где, в какой стране, в каких условиях росла Войцеховская, как складывалось ее мировоззрение, взгляды, убеждения…

— Ну, ну? — торопил полковник.

— Короче: проверку прошлого Войцеховской надо начинать наново, круто повернуть, проводить под иным углом зрения, чем мы проводили до сих пор.

По выражению лица Скворецкого было видно, что именно такого ответа он и ожидал.

— Конкретно? Что ты предлагаешь конкретно? — спросил полковник, пытливо поглядывая на Миронова.

— Мне кажется, что фокус проверки надо направить на Лондон, точнее — на польскую эмиграцию в Лондоне в годы войны. Полагаю, что у польских товарищей есть в этом отношении возможности. Следует, как я думаю, направить в Польшу новый запрос с просьбой покопаться среди тех, кто окружал Сосновского, Андерса, Миколайчика и прочих воротил польской эмиграции в Лондоне в годы войны. Не исключаю, что именно там и обреталось семейство Войцеховских. Отсюда у Анны Казимировны и лондонское произношение и — как бы это выразиться? — ну, своеобразный, что ли, подход к польской литературе.

— Так. Это все?

— Нет, Кирилл Петрович, не все. Считаю, что надо исследовать материалы всяких там Народовы силы збройны, «Неподлеглость», или «Не», как она называлась, — одним словом, националистических реакционно-террористических организаций, орудовавших на территории Польши в годы войны. Хорошо бы поинтересоваться так же и тем, кто окружал главарей польского националистического подполья. Я имею в виду, в первую очередь, окружение таких лиц, как генерал Бур-Коморовский, Окулицкий. Вдруг да там и обнаружатся следы «милейшей», выражаясь вашими словами, Анны Казимировны. Тут нам могут помочь опять-таки польские товарищи: есть же у них какие-то архивы да и из людей, наверное, кое-кто уцелел, а также Москва. Ведь судили-то Окулицкого в Москве. Вот теперь, пожалуй, все.

— Так, — сказал Скворецкий, поднимаясь со своего места. — Так. — Он вышел из-за стола и, заложив руки за спину, несколько раз прошелся взад-вперед по комнате, взвешивая и обдумывая слова Андрея. — Ну что ж, — махнул наконец полковник рукой, — игра стоит свеч! Готовь запросы. И в Польшу, и в Москву. Авось те, кому придется их исполнять, нас не осудят. Только фотографию Войцеховской приложи. Хоть и много лет прошло, но, может, ее кто из бывших андерсовцев или приспешников Бур-Коморовского и опознает. Выглядит-то она еще молодо — не очень, видать, изменилась.

Миронов встал и направился было к двери.

— Обожди, — остановил его Скворецкий. — Запросы запросами, а как насчет ресторана? «Роман» твой с Анной Казимировной пока не окончен. Тем более, что даже если что из прошлого Войцеховской и прояснится, то вопрос о связи ее с Черняевым по-прежнему остается открытым. Учитываешь?

— Учитываю, — вздохнул Андрей и вышел из кабинета начальника управления.