Науменко Юрий Андреевич
      Шагай, пехота!
      {1}Так обозначены ссылки на примечания. Примечания в конце текста книги.
      Аннотация издательства: Посмотреть на войну, на подвиг народа не с вершин Генерального штаба или Ставки ВГК, а из траншей обыкновенного стрелкового полка, из пулеметной ячейки Героя Советского Союза Александра Жежери, чей пулемет стал экспонатом Центрального музея Вооруженных Сил СССР, с наблюдательных пунктов рот и батальонов - такую задачу, как и многие другие мемуаристы, поставил перед собой бывший командир 289-го гвардейского Висленского ордена Кутузова стрелкового полка Герой Советского Союза генерал-полковник Ю. А. Науменко. И рассказал об этом людям. Насколько это ему удалось, узнает каждый, кто возьмет в руки эту книгу.
      С о д е р ж а н и е
      От автора
      Глава 1. Готовы вступить в бой
      Глава 2. Под Ростовом и Харьковом
      Глава 3. Герои волжской твердыни
      Глава 4. Огненная дуга
      Глава 5. Выходим к Славутичу
      Глава 6. Путь к Днестру
      Глава 7. Тот самый плацдарм
      Глава 8. Возмездие
      Вместо заключения
      Примечания
      От автора
      Не знаю даже приблизительно, сколько книг воспоминаний о Великой Отечественной войне вышло у нас в стране за годы, прошедшие после Победы. Но думаю, что наберется несколько сотен таких мемуаров, а может быть, и больше тысячи. Писали о суровой и тяжелой той поре и прославленные наши маршалы и генералы, командовавшие фронтами, армиями, возглавлявшие крупные штабы, и видные политработники - члены военных советов оперативных объединений, и генералы, адмиралы рангом пониже, и офицеры полкового звена. Даже некоторые солдаты и сержанты, фронтовики, рассказали о своей нелегкой военной судьбе.
      И каждый раз, прочитав такую книгу, испытывал я чувство глубокого уважения к автору за то, что он сумел воссоздать на ее страницах те события, в которых участвовал, тепло рассказать о своих боевых побратимах. Но мне казалось, что для этого нужен особый дар, хотя известно, конечно, что профессиональных литераторов среди мемуаристов только единицы. Честно признаюсь, что мне долгие годы после войны даже не приходила мысль взяться за перо. Но вот на празднование 30-летия Победы я, будучи в то время командующим войсками Приволжского военного округа, пригласил к себе в Куйбышев ветеранов нашего 289-го гвардейского стрелкового полка А. П. Ишкова, В. И. Дудникова, М. П. Кухарскую с мужем Н. М. Смирновым. Естественно, много было разговоров, воспоминаний. Тут-то фронтовые мои сослуживцы и "насели" на меня.
      - Юрий Андреевич, - говорили они, - наш полк ведь не хуже других, о нем даже в "Истории второй мировой войны" упоминается. Напишите книгу о том, как дрались мы с фашистами. Ведь больше семи тысяч пятисот километров прошли по фронтовым дорогам наши однополчане.
      - Да какой из меня писатель, друзья! - взмолился я. - И времени свободного для этого почти нет.
      - Ничего, - сказал один из ветеранов, - не боги горшки обжигают. Мы поможем собрать факты, документы.
      Мобилизуем однополчан, они пришлют свои воспоминания...
      Словом, уговорили они меня. Начал я помаленьку приводить в порядок свой личный архив. Получил сотни писем от однополчан - даже не ожидал, что столько народа откликнется. Были и новые встречи с ветеранами 289-го гвардейского. Побывали мы в Ставрополе, где формировался полк, на сталинградской земле возле Дубовки, где нам пришлось вести суровые бои с врагом, в других мостах. Копились впечатления об этих встречах, в беседах с боевыми друзьями оживали давние фронтовые эпизоды.
      И вот прошло больше десятка лет. Книга вроде бы готова. И я рискнул отдать ее на суд читателей.
      Разумеется, как у меня, так и у моих добровольных помощников далеко не все из фронтовой жизни удержалось в памяти. Не пытался я и детально анализировать боевые действия полка с точки зрения тактики, а стремился побольше рассказать о людях, об их жизни и подвигах. Но конечно же далеко не всех однополчан удалось мне назвать поименно: за четыре года кровопролитных боев состав полка не раз менялся. И остались в живых лишь те, кому, прямо скажем, повезло: ведь шансы на жизнь и на гибель у всех были одинаковы. Пехота даже в обороне чаще других попадала под вражеский огонь, а о наступлении уж и говорить не приходится...
      Давно уже обвалились и заросли травой окопы и траншеи, землянки и блиндажи - фронтовые раны земли. Давно восстановлены разрушенные в войну города и села. Но память сердца живет. И с болью душевной сознаешь, что с каждым годом становится все меньше тех, кто в суровую пору Великой Отечественной с оружием в руках спасал Родину, избавлял мир от коричневой чумы. В первую очередь для них, для дорогих моих однополчан, писал я эту книгу.
      Сердечно благодарю А. В. Акиньшина, Н. М. Коденко, П. Т. Коваленко, М. П. Кухарскую, Н. М. Смирнова, Г. Ф. Скибу, Г. П. Шагина и всех других ветеранов за большую помощь, которую они оказали мне при работе над мемуарами. Особенно признателен я В. И. Дудникову за многотрудную работу по сбору и обобщению материалов о боевом пути нашего полка и военному журналисту Ю. Г. Мошкову, который провел литературную обработку рукописи.
      Глава 1.
      Готовы вступить в бой
      Лето первого года войны на южном Дону наступило раньше обычного. Уже к середине мая отцвели сады и установилась жаркая, с редкими и незатяжными дождями погода. Знойным выдался июнь, и предпоследнее воскресенье месяца, казалось, ничем не отличалось от уже минувших выходных дней. Так же ярко светило солнце, на раздольных колхозных полях начинали золотиться хлеба. Ничего особенного...
      Но особенное все-таки случилось. Война. Пришла она в каждый дом с неумолимой неотвратимостью, с беспощадной неизбежностью горя, лишений и страданий. Людям стало не до радости общения с природой. Им казалось, что и солнце уже не такое яркое. Не манили больше своей свежестью зеленые дубравы и яблоневые сады.
      Выступление по радио В. М. Молотова, сообщившего о вероломном нападении фашистской Германии на СССР, мы, курсанты второго курса Ростовского пехотного военного училища, прослушали в строю, на плацу Персиановских лагерей под Новочеркасском. Сразу же состоялся митинг, на котором все будущие командиры изъявили желание немедленно идти на фронт. Но наши горячие головы были быстро остужены. "До выпуска осталось меньше месяца, - сказали нам, - сдадите экзамены, получите звание лейтенанта, тогда и воевать пойдете..."
      Тогда, в первые дни войны, нам казалось, что мы можем и не поспеть на фронт: Красная Армия, мол, разгромит фашистов могучими ударами с земли и с воздуха и без нас. Ведь у всех в памяти были успешные бои против японских захватчиков на озере Хасан, на Халхин-Голе, прорыв линии Маннергейма на Карельском перешейке в войне с Финляндией. И на занятиях по тактике, по другим военным дисциплинам нас убеждали в непобедимости Красной Армии, в том, что война, если ее развяжут империалисты, будет полыхать на территории врага.
      А какие песни цели мы в курсантском строю! "Броня крепка, и танки наши быстры...", "Артиллеристы, точней прицел, наводчик зорок, разведчик смел...", "И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом...". И эти песни пели не только красноармейцы и курсанты. Вся страна пела.
      И конечно же не думали не гадали мы тогда, какой тяжестью обернется для Родины нашествие немецко-фашистской армии, что почти четыре года придется биться с коварным и жестоким врагом, напрягая все силы, теряя миллионы человеческих жизней.
      Выпустили нас из училища 15 июля, и я получил назначение в 963-й стрелковый полк 274-й стрелковой дивизии, стоявшей под Запорожьем. И уже через два дня принял стрелковый взвод. Наш полк строил тогда оборонительный рубеж на правом берегу Днепра, напротив острова Хортица, на котором в былые времена размещалась своего рода ставка знаменитой Запорожской Сечи.
      Из наших скопов хорошо была видна плотина Днепровской гидроэлектростанции, огромным полукольцом перепоясывающая реку. И даже гул воды, бьющей через прораны, доносился до нас.
      Через неделю приказали мне вступить в командование ротой. Оборонительные работы шли своим чередом. Выкраивали мы время и для боевой учебы: большинство бойцов были призваны из запаса, и они, естественно, отвыкли от военной службы.
      В бой мы вступили рано утром 19 августа, а 20 августа я уже был в медсанбате. Сейчас, почти полвека спустя, трудно воспроизвести события этих двух дней. Стерлись в памяти фамилии красноармейцев и командиров подразделений. Но твердо могу сказать: мы не пропустили немцев к Днепру. Бойцы роты подбили связками гранат три вражеских танка, отразили до десятка ожесточенных атак.
      После очередного боя я вызвал на НП командиров взводов. Дело шло к вечеру, уже смеркалось. Мы с политруком роты, ожидая взводных, вышли из душного блиндажа на свежий воздух. Подошли три лейтенанта. Мы все уселись на землю, за тыльной стороной бруствера траншеи. Начали обсуждать итоги дня. И надо же было такому случиться: неподалеку разорвалась немецкая мина. Всех пятерых ранило. В меня попали два осколка: один пробил сапог и впился и ногу, другой угодил в голову. Политрук отделался легким ранением в руку, одному взводному обожгло бок, а двух других пришлось сразу же отправлять в медсанбат: у них ранения были посерьезнее. Когда я доложил по телефону комбату об этих непредвиденных потерях, он мне дал нагоняй (и поделом!) за то, что я вылез со всеми командирами из блиндажа, и спросил, могу ли командовать ротой. Я ответил, что могу.
      Ночь почти не спал. Болели наспех перевязанные раны. Да и на душе было муторно: казнил себя за беспечность.
      А утром снова вражеский артиллерийский налет по нашим позициям и новая атака. И опять не дрогнули бойцы - отбились. В азарте боя я почувствовал себя вроде бы лучше, а к вечеру мне стало хуже. Политрук доложил об этом комбату, и тот приказал отправить меня в медсанбат. В сопровождении красноармейца-санитара побрел я по плотине гидростанции на восточный берег Днепра.
      Из медсанбата переправили меня в Новочеркасский эвакогоспиталь. Он находился невдалеке от тех самых Персиановских лагерей, откуда мы чуть больше месяца назад уходили на фронт.
      Мне было тогда всего двадцать два года, и, может быть, поэтому врачи быстро подняли меня на ноги: уже 8 сентября выписали с предписанием явиться в отдел кадров Северо-Кавказского военного округа. А оттуда меня направили в штаб 343-й стрелковой дивизии, которая формировалась в Ставрополе.
      * * *
      Осень на Северном Кавказе мягкая и теплая, листья на деревьях держатся долго, до первых заморозков. Ставрополь показался мне очень зеленым городом. Был теплый солнечный день, когда я вышел на привокзальную площадь. Здание педагогического института, в котором размещался штаб 343-й стрелковой, находилось в верхней части города, на центральной рыночной площади, и найти его не представляло особого труда. Это был старинный большой каменный дом с широкими коридорами и множеством массивных деревянных дверей.
      Невысокий, сурового вида капитан, начальник отделения кадров, посмотрел мои документы, помахал медицинской справкой, глянул на выступающую из-под пилотки повязку на моей голове и спросил:
      - Зацепило здорово?
      - Да так, царапнуло, - бодро ответил я. - Ногу малость и вот - в голову.
      Капитан усмехнулся:
      - Ну и как теперь, в голове-то позванивает?
      - Бывает.
      - А соображаешь хорошо? - уже в открытую заулыбался кадровик.
      - Не жалуюсь.
      Капитан снова стал строгим, помолчал несколько секунд, а затем сделал пометку в каком-то журнале и повернулся к писарю:
      - Оформи его к Василькову. - Затем официально снова ко мне: - Пойдете, товарищ лейтенант Науменко, помощником начальника штаба 1151-го стрелкового полка. Как фронтовика - на повышение.
      - Как же так?! - вырвалось у меня. - Я взводом, ротой командовал, а вы меня в штаб...
      - Так надо, - отрезал капитан. - Будь здоров! - И протянул мне руку.
      Мне объяснили, что до штаба полка не так далеко и путь к нему ведет по Кавалерийской улице, до которой от пединститута рукой подать. От этой улицы начиналась северо-западная окраина Ставрополя, которая вплотную примыкала к остаткам древнего Черного леса, некогда тянувшегося на десятки километров по течению речки Ташлы, змейкой извивающейся среди широких лощин и глубоких балок. Сейчас от зеленого массива остались отдельные рощи: городской лес, лес "Русская дача", пригородный лес. Мощенная крупным булыжником Кавалерийская улица круто спускается к Сипягиному пруду. Там, в районе этого пруда, находилась так называемая Бибертова дача. Туда-то мне и надо было. Именно там, на территории бывшего пионерского лагеря, формировался 1151-й стрелковый полк.
      Слева и справа вдоль улицы прямо к дороге подступали могучие дубы. За низкими оградами одноэтажных, хорошо ухоженных, побеленных домиков вовсю цвели астры и георгины. Просто так, из любопытства я внимательно присматривался к названиям улочек и переулков, пересекающих Кавалерийскую улицу.
      Когда прочел очередную надпись "Переулок Красина", меня кто-то негромко окликнул. Я остановился и увидел голубоглазую девушку в красном, с большими белыми горошинами ситцевом платье. Одной рукой она перебирала перекинутую на грудь туго сплетенную русую косу, а другой держала за пухлую ручонку девочку лет семи с большими, широко открытыми глазами на загорелом личике.
      Обе смотрели на меня, как мне показалось, с тревогой. Старшая, немного смущаясь, сделала шаг ко мне, вежливо поздоровалась и спросила:
      - Простите, товарищ командир. Вы ведь с фронта. Как там? Где вас ранило, если не секрет?
      - Да, я с фронта. А насчет секрета... Какой же секрет? Под Запорожьем...
      - А у нас, - она кивнула в сторону девочки, - папа тоже с первых дней на войне. Я подумала, вот спрошу, может, случайно встречались вы с Холодным Петром Макаровичем. Всякое бывает...
      Даже не дождавшись ответа, она по моему удивленному виду догадалась, что ничего от меня не узнает о своем отце. Понимающе кивнула, пожелала мне доброго пути и ласково улыбнулась на прощание, а я сказал:
      - Не теряйте, девчата, надежду, все будет хорошо, ваш отец вернется с победой.
      Быть может, потому, что я впервые услышал довольно редкую фамилию, мне она цепко врезалась в память. И надо же такому случиться, что примерно полгода спустя мне снова довелось ее услышать.
      Видимо, моя повязка на голове явно возвышала меня в глазах людей. Я заметил это еще раньше, сразу же после выхода из госпиталя. Раненым фронтовикам все стремились как-то и хоть чем-то помочь. И вот эта мимолетная встреча с дочками где-то воевавшего Петра Холодного высветила в памяти недавний эпизод.
      На какой-то станции под Ростовом, куда я ехал после госпиталя, наш поезд задержался. Как и многие другие, выскочил из вагона за кипятком, по его не оказалось. Гляжу: базарчик у перрона, торгуют жители всякой снедью. Бегом туда. С краю дед сидит, товар разложил: вареная картошка, соленые огурцы и рыба жареная. Все в одной порции на тарелке, все свеженькое, домашнее. Ясное дело, слюнки потекли.
      - Почем? - спрашиваю.
      А дед ухмыляется лукаво:
      - Ты бери сперва, сынок, коль по вкусу. Положить?
      - Клади, - говорю, - две порции.
      Завернул он все в бумагу. Я лезу в карман за деньгами:
      - Сколько?
      - Нисколько, - отвечает дед. - Ступай с богом. Доброго аппетита тебе, сынок. Вы за нас жизнь кладете, так что... поправляйся. Я ведь тоже в гражданскую воевал...
      Тут загудел паровоз, состав дернулся, и скоро станция скрылась из виду. Ничего вроде особого не случилось, а теплое чувство благодарности за доброту человеческую проснулось и душе...
      И вот передо мною живописное место - Бибертова дача, обширная роща вековых деревьев с густой листвой, еще не тронутой осенней желтизной. С пригорка хорошо виден пруд, по берегам - плакучие иры, и ветви их, длинные и гибкие, свисали прямо в воду. Под тенистыми кронами коренастых дубов, стройных ясеней и могучих каштанов строго в ряд стояли палатки, туда-сюда сновали военные люди, серьезные, озабоченные.
      В конце широкой аллеи виднелся одноэтажный белый дом. Судя по тому, что у входа прохаживался часовой с винтовкой, я понял: это и есть штаб полка. Дежурный проводил меня до двери и сказал:
      - Командир здесь.
      В большой комнате, куда я вошел, было жарко и душно, несмотря на распахнутые настежь окна. За столом сидели двое: уже немолодой, седоволосый подполковник, рядом с ним коренастый, с воспаленными глазами майор. Около окна стоял смуглый, с восточными чертами лица старший политрук. Доложил подполковнику о своем прибытии. Тот не спеша просмотрел мои документы, еще раз глянул на меня и обратился к своему соседу:
      - Вот тебе, начштаба, новый помощник. Как видишь, после ранения. Фронтовик.
      Майор, сощурив глаза, внимательно, изучающе посмотрел на меня, дружелюбно улыбнулся. Старший политрук тоже улыбнулся и сказал:
      - Люди, уже опаленные огнем войны, очень нужны в полку.
      - Ну что ж, лейтенант Науменко, будем знакомиться, - сказал подполковник, жестом пригласив меня сесть. - Фамилию мою ты уже знаешь - Васильков. А зовут Сергеем Дмитриевичем. Начальник штаба Пономарев Николай Иванович. А это, - он указал рукой на старшего политрука, - наш комиссар Сабир Халилович Ибрагимов.
      Так началась моя служба в полку, с которым я не расставался почти все четыре фронтовых года и с которым прошел от берегов тихой Ташлы до самой Эльбы, от Ставрополя до Торгау и Праги. Наш стрелковый полк формировался в основном из призванных на воинскую службу сельских тружеников Ипатовского, Красногвардейского, Новоалександровского и других районов Ставропольского края. В первой декаде сентября были почти полностью сколочены стрелковые батальоны и спецподразделения: рота связи, транспортная рота и другие.
      Командиром 1-го батальона был назначен лейтенант Ф. П. Письменский, 2-го старший лейтенант Ф. Ф. Андреев, 3-го - старший лейтенант Е. П. Абрамов. В партийные и комсомольские организации всех подразделений влилось 180 членов ВКП(б) и 97 комсомольцев. В части было создано 23 ротных партийных и 21 комсомольская организации. Секретарем партийного бюро полка избрали политрука И. Антоненко, человека с большим партийным стажем, обладающего незаурядными организаторскими способностями, умением горячо и доходчиво убеждать людей.
      Штаб полка был укомплектован командирами еще не полностью, и потому дел было невпроворот. И днем и ночью шла работа. Я участвовал в составлении планов боевой учебы, разработке тактической обстановки для показных и методических занятий, контролировал занятия в ротах, да и самому приходилось обучать бойцов. Впрочем, ритм у всех у нас был один, его задавал сам командир полка, который, казалось, не знал усталости, очень мало отдыхал, по всегда был бодр, энергичен, требователен, напорист. Он себя не щадил и другим спуску не давал.
      - Время не терпит, - подгонял он нас. - В октябре наверняка отправят на фронт. Сами видите, как дела там складываются.
      Да, все мы понимали, что положение на фронтах осенью сорок первого было тяжелое. Враг рвался к Москве, Ленинграду, на Северный Кавказ... Горькие думы бередили душу.
      Сперва мне было не по себе от бесконечных вводных, которые требовалось решать немедленно, от многогранности задач. Даже мысль возникла: не справлюсь, попрошу роту и уйду от этих докладных, схем, описаний к ним, инструкций и прочих бумаг. Уйду к людям, туда, где надо руководить боем, стрельбой, маршем... Я даже как-то обмолвился об этом, будучи наедине с командиром полка. Но Сергей Дмитриевич, обычно сдержанный, отчитал меня:
      - Захныкал! Чтоб я не слышал больше разговора на эту тему. Мне виднее, кто чем должен заниматься. Надо будет, и ротой покомандуешь, и батальоном, а сейчас тяни штабную лямку. Это, товарищ Науменко, тебе наукой на всю жизнь будет. Такой школы ни в одной академии не получишь.
      Беспокойным был командир полка. Не просто добросовестный службист, а думающий офицер. С ним очень интересно и поучительно работать, хотя и трудно. У него то и дело рождались разные идеи, и он любил их претворять в жизнь немедленно.
      Зашел как-то Васильков к начальнику штаба, который давал мне указания по составлению очередной сводки в штаб дивизии о ходе боевой учебы, и говорит:
      - Слушай, Николай Иванович, а не провести ли нам инструкторско-методическое занятие с командирами батальонов и рот по борьбе с немецкими танками?
      - Дело стоящее, - согласился начальник штаба.
      - Тогда обмозгуйте план занятия с Науменко, - кивает на меня командир полка. - Завтра в восемь ноль-ноль доложить.
      Майор Пономарев поручил это дело мне, сказав при этом:
      - Тебе и карты в руки. Ты уже повидал фашистские танки в бою. Да и сам подготовься к выступлению перед командирами.
      И вот сижу за своим штабным столом, думаю о том., как лучше построить занятие, о чем буду говорить с командирами, многие из которых мне в отцы годятся по возрасту. Вспоминаю вновь и вновь свои первые, хотя и непродолжительные бои, встречи с танками врага. Что характерно было для немецкой тактики? Прежде всего стремление действовать массированно. На участок обороны роты обычно выходят пять-семь танков. А бывает, и больше. Сила немецкой танковой атаки и в ее деморализующем воздействии на обороняющихся. Танки кажутся неуязвимыми. Слабый духом, необученный, неподготовленный боец начинает паниковать. Он уже уверовал в свою гибель, он не знает, что делать, как быть. Увы, мы несли первое время большие потери. Но уже и начали учиться бить непобедимых доселе "панцергромил". Оказалось, что они уязвимы. Особая слабинка у немецких машин - их кормовая часть и гусеницы. Порой было достаточно одной гранаты, чтобы разбить траковую ленту. Ну а бутылки с горючей смесью, которые наши смельчаки бросали на корму, заставляли фашистские танки гореть кострами.
      Все эти соображения и многое другое мне надо было сейчас воплотить в конкретный план инструкторско-методического занятия. Очень непросто. Впечатления - это ведь прежде всего эмоции, а методика - точный расчет времени, средств, сил и возможностей как обучающих, так и обучаемых.
      Через два дня занятие состоялось. Нет нужды описывать, как оно прошло. Скажу только, что командир полка и начальник штаба остались довольны. А комиссар полка даже похвалил меня.
      Мне очень нравился старший политрук Ибрагимов. Больше скажу: я восхищался им. Голос у него спокойный, говорит с легким восточным акцентом. Я словно сейчас вижу его сухое смуглое лицо и твердый взгляд удивительно красивых глаз. Они какого-то странного зеленовато-коричневого оттенка. Один из штабных командиров заметил как-то: "У нашего комиссара глаза цвета хаки. Очень военные глаза". А поскольку глаза - зеркало души, то можно твердо сказать, что душа у комиссара полка была настоящая, большевистская. Всегда собран, выдержан, сосредоточен, во все дела вникает доброжелательно и вместе с тем строго. Видно сразу, знает человек много, но ставит себя так, что и учит людей и одновременно сам у них учится.
      Я видел Сабира Халиловича в подразделениях, где он создавал партийные и комсомольские организации, беседовал с бойцами, изучал их настроения, запросы. И они говорили всегда откровенно, потому что была у него, видно, врожденная способность доверительного общения с людьми. Он умел внушить им бодрость и оптимизм, так необходимые в ту тяжелую пору.
      Запомнился мне такой случай. На строевом занятии один из командиров рог потребовал, чтобы красноармейцы пели популярную перед войной песню, припев которой звучал так:
      Белоруссия родная,
      Украина золотая!
      Ваше счастье молодое
      Мы стальными штыками оградим.
      Так вот рота не захотела петь эту песню. Запевала начал другую, на что комроты реагировал болезненно:
      - Отставить! Запевай, как приказано!
      А рота шла, печатая шаг, и молчала...
      Сцену эту наблюдал комиссар. Он подозвал командира роты к себе и сказал:
      - Вы запомните одно: песня - это голос души народной. Понимать надо, кто и что сейчас в Белоруссии и на Украине... Вот когда освободим их, тогда и споем "штыками оградим".
      Инцидент, как говорится, был исчерпан.
      А через несколько дней после этого случая и мне пришлось выступать перед бойцами скорее в роли политработника, нежели помощника начальника штаба. Проверял я ход занятий в пулеметной роте. И вот один боец, Лихоман, его фамилия запомнилась, очень ловко управлялся со своим "максимом". Похвалил я его на перекуре, он ответил как положено, а затем спрашивает:
      - Как же так, товарищ лейтенант, вышло, что немец нас лупит? За три месяца, почитай, до тихого Дону допер? В чем тут причина? Как сын трудового народа, хочу знать.
      Взгляд у этого Лихомана дерзкий, злой даже. Годами немолодой, где-то под сорок. Рядом другие бойцы стоят, все ждут, что и как отвечу.
      - Временное это явление, товарищи, - сказал я. - Внезапно фашист напал, фактор неожиданности использовал, вероломство проявил...
      - А мне штось от того не легче, - не унимался Лихоман. - Моей жинке Фросе или дочке Варюхе моей легче от этой временности? Вот докатит фриц до нашего Ставрополья, что с ними будет? Я так думаю: задурил Гитлер нашему правительству головы, усыпил бдительность - вот и драпаем!
      И опять смотрит в упор. И не поймешь, что у человека на душе: от злорадства он так говорит или от заботы большой гражданской. Решил я ему ответить построже.
      - Вы, красноармеец Лихоман, поосторожнее выражайтесь. Небось слышали, что сказал товарищ Сталин: враг будет разбит, и точка. Надо верить в победу, а не паниковать. "Максимом" вы владеете, а вот языком...
      - А язык у него - что ударник у "максимки".
      Бойцы негромко хохотнули. Кинул Лихоман быстрый взгляд на того остряка и тут же своей скороговоркой отчеканил:
      - Добре, земляк! Ежели как ударник - не возражаю. Ударник у пулемета деталь нужная и важная.
      - Лихоман, - вмешался я, - прекратите разговоры! Еще раз вам повторяю: надо верить в победу, нот сломим фашистов, может, и до Берлина еще дойдем!
      Стоят вокруг меня красноармейцы, помалкивают, а в глазах у каждого вижу тот же самый вопрос, что и у Лихомана. А я разве не той же заботой живу? Мой отчий край, Украину, уже топчет враг копаным сапогом, утюжит хлебные нивы танками. И родные мои там, по ту сторону фронта. Так что же я, командир Красной Армии, буду от этого паниковать, раскисать? Никогда! Я знаю: победа приходит только к тем, кто сможет направить свою волю и все силы на святое дело борьбы с фашистскими оккупантами. От собранности силы утроятся, а помноженные на ненависть к врагу, они удесятерятся. И если товарищ Сталин говорит: "Наше дело правое, враг будет разбит", то мое понимание правоты и справедливости - это, прежде всего, убежденность в неодолимости дела, которое начато Великим Октябрем... Понимаешь ли ты, товарищ Лихоман? Что ты за человек такой? Ведь не похож на паникера или провокатора...
      Эти свои мысли я и высказал пулеметчикам, а закончил так:
      - Вот вы, Лихоман, говорите "немец докатит". Что он, так свободно и катит? Нет ведь. С первого дня Красная Армия обороняется стойко. Вы посмотрите: под Смоленском фашистов на два месяца задержали, Севастополь геройски стоит. И чем дальше, тем сильнее будут наши удары. Мы ведь еще пока учимся воевать по-настоящему. Давайте, товарищи, - я повернулся уже ко всем, - не гадать о том, придет немец в Ставрополье или нет, а учиться воевать. Проку больше будет. Между прочим, фашиста можно бить, он только объявил себя непобедимым, а на деле драпает, ежели его прижать...
      Я заметил, что вроде бы спало напряжение в нашем разговоре. А пулеметчик тот, земляк Лихомана, толкнул его плечом:
      - Ну, Данила Ильич, как говорится, живы будем не помрем. А помрем, то по-геройски. И чего ты прилип к товарищу лейтенанту со своими вопросами? У него же забота научить каждого спой маневр понимать, чтоб тебя завтра не пристукнули по глупости. Уразумел? Ты бы вместо того, чтобы ныть, попросил бы товарища лейтенанта рассказать, как немца бьют. Он ведь уже воевал и даже ранение имеет.
      Рассказал я бойцам о своих первых боях. И как будто заново пережил я в те минуты и трепетное ожидание схватки с врагом, и ощутил едко-кислый запах накрывшего мой окоп дыма от разрыва немецкого снаряда, и увидел искореженную сорокапятку... И хоть на фронте пробыл я недолго, впечатления о войне вошли уже в меня глубоко. Вошли и страхом перед пикирующим на тебя "мессером", перед прущим прямо на хрупкий бруствер твоей траншеи гремящим танком. И еще они обернулись во мне ненавистью к гитлеровцам, которые, прикрываясь броней, топчут нашу землю, жгут города и села, убивают, пытают, насилуют матерей и сестер моих - русских, украинцев, белорусов и других советских людей. За что? За то, что жили мы по своему, советскому укладу - без помещиков, капиталистов, других эксплуататоров? Что создали еще небывалое на земле общество свободного труда и веры в высокий разум человека? Что любим этот созданный нами мир социализма?..
      * * *
      Одним из первых моих знакомых в полку стал командир 2-й стрелковой роты старший лейтенант Петр Васильевич Кирьянов. Он был почти на 20 лет старше меня, и седина уже успела посеребрить его голову. Во время гражданской войны Кирьяков возглавлял отряд красных десантников на бронепоезде, воевал на польском фронте, громил белые банды на Дону, Кубани, Ставрополье, потом работал на командных должностях и ВЧК и ОГПУ.
      Живой, общительный крепыш, Петр Васильевич сразу вызывал симпатии у людей. Любил и умел он рассказывать о прожитом, о боевых друзьях, с кем довелось ему сражаться на фронтах гражданской войны, охотно делился воспоминаниями о встречах с Сергеем Мироновичем Кировым, вместе с которым ему довелось воевать на Северном Кавказе.
      Политруком этой роты был Виктор Иванович Дудников, моложавый, среднего роста, с непокорным чубом на лбу. Он и командир крепко дружили, были неразлучными, и мне нравилась их товарищеская спайка. Она в условиях войны была особенно ценна и служила добрым примером для других.
      Познакомился я также с командирами и политработниками других подразделений: командиром 1-й стрелковой роты лейтенантом Зубаревым, политруком этого подразделения Шестопаловым, командиром 3-й стрелковой лейтенантом Зайцем и политруком Кузнецовым, командиром 5-й стрелковой лейтенантом Бурлием, командиром минометной роты лейтенантом Лещевым... Взводными в полку были назначены выпускники Краснодарского пехотного училища. Все они имели прочную военную подготовку. Многих из них я тоже достаточно хороню узнал.