- Придумают же, черти полосатые. Настает самое интересное, а тут лети. Немцев, значит, будут выгонять без нас. Жалко, хлопцы, не увижу своими глазами. Два года мечтал об этом...
      Листок идет по рукам. Читают его молча, сосредоточенно. Один Вакуленка не может успокоиться:
      - Ну ладно, пусть тебе, полковнику, трудно в одну дудку дудеть с новым начальником. А я рядовой. Званий не имею. Меня в другую область не перекинешь. Зачем я там? Надо было отзывать, когда Лавринович приехал.
      Гуликовский, шевеля черными стрелками бровей, загадочно улыбается:
      - Тут другое, хлопцы. Вы еще не вышли из войны. Не понимаете. Тут же ясно написано: в распоряжение ЦК. На курсы вас забирают. Подучат, выветрят из головы партизанщину. На область, может, еще не поставят, а районами руководить будете.
      Руководить районом? Сикора говорил то же самое. Но себя в такой должности Бондарь даже мысленно не представляет.
      Ночью отряды выходят в Дубровицкие леса, ближе к Росице. Через Мазуренковых связных Бондарь знает: отец жив, здоров, хотя есть опаска немцы стали за ним следить. В соседнем с отцовским двором поселился изгнанный из Пилятич начальник полиции. В местечковой полиции не служит, занялся земледелием, и это как раз настораживает.
      Отыскав в людской толпе Мазуренку, Бондарь просит:
      - Найди в Дубровице надежную женщину. Пускай предупредит отца. Хочу с ним повидаться.
      Мазуренка согласно кивает головой, в свою очередь просит:
      - Возьмешь у меня письмо. К жене. Бросишь в Москве. Я, брат, даже сына своего не видел.
      Весть о том, что начальник штаба улетает в тыл, распространилась мгновенно. Письма пишут многие - Большаков, командир роты Петров, даже Гервась, у которого брат в Архангельске.
      Странное настроение у Бондаря.
      Предчувствие, что замыкается один круг жизни и начинается новый, впрочем, не подвело. Только он не думал, что новая жизненная полоса начнется на такой высокой волне. Но он прилетит в Москву не с пустыми руками.
      Недавние сомнения, заботы, которые еще вчера бередили душу, куда-то сплывают, уступив место тихой грусти расставания. На события личной и окружающей жизни он смотрит теперь с новой вышки, и из того, что видит, отметается мелкое, мизерное, не стоящее внимания. Народ борется - вот главное, чем живут сейчас деревни, города, окрестные леса, болота, все без исключения районы, и об этом он расскажет в Москве.
      Еще в молодые годы Бондаря про обычную в крестьянской повседневности работу, такую, как пахота, сев, уборка урожая, стали говорить высокими, вдохновенными словами - борьба, битва за хлеб. Но еще более соответствуют такие слова теперешним делам, когда на войну поднялся стар и млад, когда деревенская женщина, накормившая партизан, рискует жизнью.
      Волаху Бондарь желает добра. Вчера Дорошка, поддавшись слухам, наплел ерунды - следственной комиссии нет. Было заседание обкома, Волах требовал судить Михновца. Расстреляли же заместителя начальника полиции из Батькович, который прибежал к партизанам на исходе зимы.
      Михновцу везет: командиры заступились. Наказали тем, что сняли с бригады. По всему ясно: Волах ищет опоры, ему не легко. Привык, как и Лавринович, к армии, а тут другие законы. Пускай поживет в землянках, поест несоленой картошки, попьет ржавой воды - кое-чему научится...
      II
      Штабы - на Дубровицких выселках. Поселочек стародавний, похожий на усадьбы староверов-хуторян: под одной крышей хаты и хлева, дворы огорожены дубовыми частоколами, на огородах - прясла.
      Несмотря на суету, которая предшествует каждому бою, горбылевцы выкроили часок, чтоб попрощаться с Бондарем. За столом собрались все, кто зачинал отряд. Торопливо произносят тосты, чокаются стаканами, стараются казаться веселыми. Бондарь расчувствовался до слез. Понимает: рвется дорогое, незабываемое, такое, что, может быть, никогда больше не повторится в жизни. С Хмелевским, Гервасем, Васильевичем, Большаковым, Надей Омельченко, Соней, Топорковым и другими сроднился душой. Знает о них все, а они - о нем.
      На прощание песню затянули - "Синий платочек"...
      В этот момент Мазуренка приводит в хату женщину, которую Бондарь сначала не узнает. Высокая, полнотелая, с круглым, миловидным лицом, она смотрит на него и улыбается. Есть в ее глазах, улыбке что-то до боли знакомое, давнее, и Бондарь вдруг встрепенулся. Перед ним - Надя, та самая местечковая Надя, с которой в молодости он просиживал вечера.
      - Как ты сюда попала? - взволнованно спрашивает Бондарь, уже догадываясь, зачем Мазуренка привел его знакомую.
      - Замужем тут. Скоро семь лет.
      Застолье между тем шумит. Бондарь с Надей выходят на подворье.
      Женщина показывает на новую пятистенку.
      - Вон моя хата. Ты тут третий раз, а не зашел.
      Ему становится весело. Ощущение такое, будто с Надей расстался недавно и не было Горбылей, военной службы, войны - всего того, что пролегло между ними за долгие беспокойные годы. Своим появлением она все это как бы вычеркивает, оставляя чувство приязни к ней и его мужской власти над нею.
      Удивительно - Надя будто стоит перед началом его нового жизненного круга. Десять лет назад, когда, окончив лесную школу, он уезжал в военное училище, она плакала, предчувствуя, что к ней он не вернется. Теперь улыбается, плакать о нем у нее нет оснований, она - чужая жена.
      - Я зашел бы, - переходя на шутливый топ, говорит Бондарь. - Мужика твоего боюсь.
      Она смотрит ему в глаза, и лицо ее озаряет мгновенная, едва уловимая вспышка радости.
      - Не выдумывай. Ты даже не знал, что я тут. А я все о тебе знаю. Мне Максимук рассказывает. Тот, что на курсах с тобой учился.
      Сдерживая в себе желание прикоснуться к женщине рукой, прижать к себе, Бондарь спрашивает:
      - В местечке бываешь?
      - Хожу иногда. К твоим заглядываю. После того как села сожгли, не была. Дед Язэп еще в прошлом году умер.
      Усадьба старого Язэпа находилась недалеко от их двора, ближе к болоту. Летним утром она тонула в тумане. Хотя старик был грамотен, при царе сидел в волости писарем, но фабричной одежды не признавал. Неизменно одевался в домотканые штаны, рубашки. Был белый как лебедь. Доброе было сердце у деда Язэпа. До революции прятал демократов-забастовщиков, которые порой наезжали из Гомеля, Речицы. После коллективизации в Язэповом гумне складывали снопы те из местечковцев, кто втайне от сельсоветского ока засевал лесные полянки.
      - Хочу отца повидать, - говорит Бондарь. - Забирают меня отсюда.
      На лице женщины мелькает тень тревоги.
      - Куда забирают?
      - Туда, - Бондарь показывает рукой на восток. - Наши наступают, скоро будут тут. Поеду на курсы.
      - Неужели не хватило тебе курсов? Седеть стал, а все учишься. Жить когда?
      - Кончится война, приеду сюда. - Бондарь смотрит Наде в глаза. - Я, Надя, женат. Только не знаю, где жена.
      Ее лицо пунцовеет, и она опускает взор.
      - Так я пойду. Что сказать отцу?
      - Пускай подойдет в ольшаник. Завтра в полночь. Только осторожно. Боюсь за тебя. За отцовой хатой следит полицай.
      - Не бойся. Твой помощник не первый раз меня посылает.
      Она ушла. Он смотрел ей вслед, пока ее дородная, красивая, полная женственности фигура не скрылась за частоколом двора.
      Вечером Надя возвращается.
      - Передала все, - говорит она. - Отец был в поле, пришлось ждать.
      Покраснев, потупила глаза, пригласила:
      - Приходи, когда стемнеет. Не хочу, чтоб языками плели.
      Пятистенка у Нади новая. Ухоженный дворик, накрытый соломой хлевушок. Вечер звездный, тихий - такие вечера бывают на склоне теплого лета. Улица в сером полумраке.
      Хозяйка завешивает окна, зажигает каганец. По выбеленным стенам скачут тени. Обстановка в хате небогатая. В правом углу - деревянная кровать, в левом - стол, два табурета.
      - Только стали обживаться, а тут война, - рассказывает, как бы извиняясь, хозяйка. - Федя лесником был.
      - Он в армии?
      - Не знаю. Тех, что с ним были, захватили под Брянском. Некоторые вернулись, но про моего ни слуху ни духу. Может, голову сложил или погиб с голоду.
      Надя заметно меняется. Встретив Бондаря, она к нему рванулась, старалась привлечь, понравиться. Теперь - будто стыдится его, чувствует себя неловко.
      - Вот так и живу. Ни вдова, ни солдатка. Сама пашу, сама кошу. Свекруха помогает. Мальчик есть - шесть лет. Нам с ним много не надо.
      Разговаривая, Надя расставляет на столе тарелки, миски, принося из другой комнаты.
      Приглашает к столу. Бондарю наливает полный стакан, себе - на донышке.
      - Давай выпьем, Павел. Чтоб скорее кончилась война.
      - Самое страшное позади, - говорит Бондарь. - Наши немцев скоро выгонят.
      Хозяйка вздыхает:
      - Пока взойдет то солнце...
      - Взойдет. Главное, чтоб фронт тут не остановился.
      - Хватает горя без фронта. Ты начальник, потому всего и не знаешь.
      - Что я должен знать?
      - Пораспускались немного ваши. Придет который ночью, стучит. Пустишь в хату, жбан простокваши поставишь на стол, так нос воротит. Сала давай, самогонки. Еще угрожают некоторые. Ты, мол, дома сидишь, зад греешь, а он страдает.
      Бондарь хмурится:
      - Заявлять надо. Ты же знаешь, кому заявлять.
      Хозяйка смеется:
      - Не назаявляешься. Теперь и в партизанах хватает шантрапы. Полицаев понабирали, всякого сброда. Хотя ты и начальник, а ничем не поможешь.
      Вот так Надя! Должно быть, одна она и могла ему такое рассказать.
      - Скоро вам станет легче. Отберем у немцев коров, хлеб, раздадим погорельцам. И немцы на вас меньше будут нажимать.
      - Разве что так, - наливая стакан, хозяйка весело блестит глазами. Забрали коров в Литвинове, заберете и в Росице. Только боятся некоторые, что немцы село спалят. Узлы посвязали.
      - Не спалят. Кишка тонка. Эсэсовцев нет, а немцы, которые в местечке, нос боятся высунуть.
      - Вот это хорошо. Давай выпьем за тебя, Павел Антонович. Может, и лучше, что уезжаешь. Голова будет целее, и отцу спокойнее. Его таки, правда, прижимают. Немцы даже допрашивали. Сам мне говорил. Прослышали о тебе.
      Из Надиной хаты Бондарь выходит в полночь. Звездное, ясное висит над землей небо. Деревня спит. В темноте сереют прясла, суслоны. У ворот шевелится неясная фигура и сразу же исчезает. Большаков, очевидно, ставил часового.
      III
      Из ольшаника Бондарь смотрит на местечко. Разрослось оно, расширилось - темной улицы, которая тянется до отцовского двора, при Бондаре не было. Она образовалась из усадеб хуторян, которые переселились из разных мест.
      Центр местечка - за железной дорогой. Огней не видно. Тускло светится глаз семафора, блестят в полумраке стрелки.
      Бондаря сопровождают Топорков и двое партизан. Они залегли за пнями. Отец запаздывает. Третий раз за Еойну приходит Бондарь к отцу, но так и не видел местечка. Он знает, что ничего особенного в нем нет. Нет друзей-товарищей, с которыми вместе учился. Окончив школу, они разлетелись по белу свету. Местечко заводов не построило, но инженеров, техников, таких, как Бондарь, капитанов дало немало.
      Впереди маячит неуклюжая тень, слышится шарканье, топот. Бондарь вздрагивает. Ему кажется, что идет несколько человек. Наконец видит - отец ведет на поводу коня. Стреноживает его на опушке, сам же, озираясь, направляется в ольшаник.
      Бондарь обнимает отца. За последний год он еще больше похудел, высох. На продолговатом лице торчит узкая, клином, бородка, на голове - знакомая, николаевских времен шапка со сломанным козырьком. Но старик еще шустрый.
      - Живешь, значит? - спрашивает отец, как только проходит суетливая неловкость первой встречи.
      - Надо жить. Может, знаешь, немцев гонят во все лопатки.
      Старик довольно хмыкает:
      - Знаю. Почему нет? Только зачем тебя отсюда забирают? Надя говорила. И намекала, что имеешь большой чин. Как будто полковник. Разве и у вас дают полковников?
      - Дают. - Бондарь улыбается. - Погоны есть. Командиров в армии, как и прежде, офицерами называют. Но я, наверно, отвоевался. На курсы еду. Как прогонят немцев, буду работать где-нибудь здесь.
      - И то хорошо, - голос у отца веселый. - К вам, слышно, самолеты прилетают. Когда будешь в Москве или где-нибудь там, поищи братьев. Петро, если жив, наверняка уже генерал. До войны корпусом командовал. Степан, должно быть, тоже в армии. Учителей на войну берут. Вот разве только одного Андрея не взяли. Найди хоть кого-нибудь и напиши, что мы живы и здоровы. Может, они между собой переписываются, будут о нас знать...
      У Бондаря нарастает в горле соленый комок. Беспокоится отец за сыновей.
      - Ты себя береги, отец. Я за тебя боялся. Немцы, сам знаешь, что делают с партизанскими семьями...
      - Ничего они мне не сделают. Жандармы раз допрашивали, так я прямо отрезал, что мои сыновья в армии. Карточки показал. Тебя в местечке никто не видел, и я от них отобьюсь. Себя береги. Полицаи вас силой взять не могут, так идут на хитрость. Засады устраивают. Иногда ночью где-то тут близко располагаются. Только я не выследил где. Похоже, в сосняке под Кавеньками.
      С левой стороны от Росицы вдруг летят в небо осветительные ракеты, гремят взрывы, густо трещат выстрелы.
      Старик встрепенулся:
      - Что это?
      - Не бойся, отец. Партизаны на совхоз наступают. Хотим забрать коров, раздать погорельцам.
      - Ну, тогда мне негоже тут стоять. - Старик торопливо обнимает сына за шею, целует в губы. - Я давно тебе хотел сказать... Жену разыщи. Баб всяких может быть много, а жена одна. Приезжай к нам с ней. Мы ее еще не видели. Прощай, сын...
      Старик торопливо подбегает к коню, распутывает его, Еедет к усадьбе. Около Росицы гремят взрывы, пулеметная пальба. На станции гаснет несколько огней.
      Бондарь, чтоб лучше все видеть, выбирается на прогалину. Подходит Топорков с охранниками.
      - Дают прикурить, Павел Антонович, - говорит Топорков. - Немцы в местечке хвост поджали. Ни звуку. Боятся, гады.
      По всему видно, бой разгорается в нашу пользу. Стрельба слабеет, зато там, где совхоз, вздымаются над лесом багровые отблески. Партизаны, наверно, жгут хлева. Впервые за свою лесную жизнь Бондарь наблюдает бой издали, как посторонний человек, и от этого на душе тоска, тревога.
      - Пошли, хлопцы. Пока дойдем до Дубровицы, пригонят коров.
      По пням, напрямую группа идет в Кавеньки. Перед деревней партизанский заслон. Если немцы не ринутся наперерез, заслон отойдет к Дубровице. Времени мало, скоро начнет светать.
      Купы сосенок у дороги стоило бы обойти. Но Бондарь спешит.
      Пулеметная очередь резанула, когда группа подбиралась к самому леску. Партизан, шедший впереди, падает, как подрубленное дерево. Бондарь ощущает сильный, будто железным молотом, удар в грудь, падая, теряет сознание, но успевает подумать: "Тот самый сосняк. Отец предупреждал..."
      По сосняку палят с двух сторон - кавеньковский заслон и Топорков с уцелевшим партизаном. Ручной пулемет скоро затихает - видимо, полицаи удрали. Дрожа от возбуждения, Топорков склоняется над Бондарем.
      - Жив. Поедет не учиться, а лечиться. Носилки нужны.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      I
      Спустя три дня после сожжения овчарни - новый пожар. Партизаны налетели на Росицу, разогнали гарнизон, забрали скот. Карту Шкирман составлял не зря.
      Вечером к Мите прибегает встревоженный Андреюк.
      - В Росице немцы схватили партизана. Раненого. Фамилия Ключник. Медсестры его узнали. Уже лечился в больнице.
      Не успел развязаться один узел, завязывается другой. Впрочем, все равно. Местечко надо оставлять. Успеть бы только с Михайловым.
      - Немцы знают, что Ключник раньше тут лечился?
      - Трудно сказать. Положили в отдельную палату. Часовой сидит. Не полицай, немец. Но рана у партизана тяжелая - в живот.
      - Вылечат?
      Андреюк кидает на Митю вопрошающий взгляд:
      - Кто знает? Нужна операция.
      На следующий день Микола идет в Громы. Он должен срочно принести указания насчет Ключника, хотя заранее известно, что скажут. Партизан в плен не берут, жизнь им так просто не дарят. Это только в книгах, которые когда-то Митя читал, писалось об отважных налетах повстанцев на застенки и тюрьмы. На местечко даже Ковпак не отважился напасть.
      Миколы все еще нет. Состояние раненого тяжкое. Он только два раза раскрыл глаза: попросил пить, сказал, что жить хочет...
      Микола приходит на третий день. Отводит взгляд, хмурится.
      - Сказали - действовать в зависимости от обстоятельств.
      Обстоятельства известны. С операцией запоздали, у Ключника началось заражение крови...
      Солдат железнодорожной роты выводят из местечка затемно. По двое, по трое они забегают в Лобикову хату. Хлопцы приготовили им немного еды: дают по буханке хлеба, куску сала. За Лобиковым огородом - осушенное болото. Там беглецов ждут проводники - Сергей и Гриша Найдёник. Проведут их за Дубровицу, на условленное место.
      С Михайловым Митя целуется, дает в руки бумагу, адресованную партизанам.
      Планировалось перевести в лес всю роту, идет - двадцать семь человек. Но ждать дальше нельзя.
      С фронта эшелонов не меньше, чем на фронт. На открытых платформах изуродованная техника - пушки, тягачи, военные фуры. Немцы отводят войска. Но не только войска. На отдельных платформах убогий крестьянский скарб телеги, бороны, плуги. Из полуоткрытых вагонов высовываются морды коров, низкорослых лошадок. Там же сидят, укутав платками головы, бабы, замурзанные дети. Эвакуируются полицейские семьи из орловских, брянских мест.
      На станции разгружается эшелон власовцев. Здоровенные, мурластые солдаты в немецких мундирах сразу начинают торговлю: продают костюмы, сорочки, ботинки, часы. Лишней платы не требуют, сбывают вещи за две-три бутылки самогона. Где они все это берут?
      Скоро становится ясно, откуда вещи. Власовский полк идет той же дорогой, что и эсэсовцы. И сразу в северо-западном направлении вздымаются над лесом два неподвижных облака дыма. Не дожгли эсэсовцы деревни, кончают власовцы. Но как могут люди, которых считали своими, с которыми вместе жили, работали, творить такие дела? Могут, оказывается. Как и полицаи. Но те поджали хвосты - с фронта вести не сладкие. Знают же, конечно, про Орел, Харьков и власовцы. На что надеются?..
      Две остальные диверсии - неудачные. Василь Шарамет подложил магнитную мину под столб, на который возле военной почты выходит из земли толстый телеграфный кабель, но она не взорвалась. Он все правильно сделал: вставил один карандашик химического взрывателя в другой, вынул чеку.
      Завернув фосфорные шарики в смоченную керосином тряпку, Плоткин намеревался сжечь торговую контору. Ждал конца рабочего дня. Когда фосфор загорелся в кармане, он не крикнул, не побежал. Вышел во двор, втоптал огненную смесь в песок.
      Девчата, с которыми Плоткин работает, конечно, не поверили, что, забыв, он положил в карман зажженную сигарету. Но молодцы девушки, молчат. Лишь бы не дошло до немцев.
      Теперь на его ногу страшно смотреть. Живое, горелое мясо.
      II
      "Заготскот" тем временем не дремлет.
      Почти три сотни коров переданы в партизанские руки. Стадо перегнали за железную дорогу. Там их встретил Драгун. Пришел с Батьковичским отрядом.
      Если прибавить то, что взято партизанами в Росице, - результат получается отличный. Захваченный эсэсовцами скот вернулся обратно в деревни.
      Гешефт с Драгуном вел Шкирман. Чтоб отвлечь внимание от остальных, ночью подался в лес вместе с женой. Теперь он партизан.
      Андреюк собирается туда же. Откладывать нельзя - под окнами больницы начал сновать подозрительный тип.
      Что же, все правильно. Что могли, они, подпольщики, сделали. Время подумать о себе, о семьях.
      Настали нервные, тревожные дни. Митя ночует у соседки. На службу только забегает. Микола не приходит. Может, что случилось с ним? Надо поехать в Громы.
      В Громах - лесничество, пропуск Мите Лагута выписал. На станции товарный состав. Обычный, как и другие теперь: на платформах - с пробитыми кузовами грузовики, искромсанные осколками пушки, разное военное барахло.
      Солдату, который похаживает возле состава, Митя дает несколько марок, лезет на тормозную площадку. Странный этот солдат. Еще молодой, рыжеватый, с густым засевом веснушек на лице. На Митю поглядывает доброжелательно.
      Как только состав выбирается на станцию, солдат срывает с головы пилотку, размахивает ею, кричит женщинам, которые попадаются на пролетах:
      - До свидания, матка! Больше не увидимся!..
      И так всю дорогу до Громов. Столько чистой радости в голосе немца, столько восторга. Видно, потому радуется, что живым покидает чужую страну. Митя видел, какими уверенными, спесивыми были немцы, когда шли сюда, и ему от наплыва чувств аж плакать хочется...
      В Громах - тишина. По железнодорожному полотну не спеша похаживают пожилые солдаты-охранники, возле домиков станционного поселка - они стоят под самыми соснами - сушится на веревках белье.
      Заглянув на короткое время в лесничество, Митя отправляется потом в деревню - она тоже возле железной дороги, ближе к местечку.
      Вот и хата, где квартирует Микола. В огородике копается хозяйка, собирает в подол огурцы. Хозяин, пожилой уже человек, сидит на хлеву, латает соломой дыру в стрехе. Признаков, что с Миколой случилось что-нибудь недоброе, не видно. Митя с облегчением вздыхает.
      В чистой половине квартиранту отгорожена боковушка. Микола лежит на постели, лицо заросшее, небритое, но глаза веселые.
      - Я так и думал, что ты придешь, - говорит он. - Попробуй хоть раз. Я вот год хожу.
      - Бери выше. Я приехал. На поезде. Ничего страшного.
      - Страшное есть. Я потому больным прикинулся. Аксамит теперь тут. Ходит, вынюхивает. Хочу проведать, что он задумал. Это теперь главное.
      Митя машет рукой:
      - Черт с ним. Главное - надо менять пластинку. Тебе, мне, всем. На старом коне больше не поедешь.
      Митя излагает свой план. Хотя у немцев переполох, действовать по-прежнему нельзя. Шкирман, Андреюк в лесу. Надо уходить из местечка остальным, кто больше всех примелькался. Мите, Лобику, возможно, Сергею Столярову. Полицаев из Росицы выкурили, семьи переберутся туда.
      Миколе тоже надо притаиться. За сводками для Мазуренки будут приходить Митя с Лобиком. На железной дороге останется Гриша Найдёник, для другой работы есть Вера, Плоткин, Примак, Василь Шарамет. Со временем можно еще кого-нибудь привлечь. Пусть Микола предупредит Мазуренку, чтоб встретил местечковцев.
      Договариваются, что хлопцы пойдут в лес через пять дней.
      Микола веселеет.
      - Идите под хутор Скорошилов. Он в трех километрах от Малкович. Там слева березняк, кто-нибудь встретит.
      III
      Уходить приходится раньше, чем договорились.
      На другой день вечером Митя приходит к Плоткину. Саша лежит в своей боковушке, мать лечит его домашним способом. Прикладывает к обожженной ноге смоченные растительным маслом тряпки. На стене - знакомая географическая карта. Два года определяли по ней хлопцы линию фронта. Теперь фронт не так и далеко.
      Когда Митя выходит от Плоткина, к нему от своего крыльца темной тенью бросается Марья Ивановна:
      - Птах, сейчас же выбирайтесь из местечка!.. Мне Красовский намекнул. Прямо не сказал, прямо он никогда не говорит. Ясно и так. В Сиволобах лагерь. Составляют списки, кого забрать.
      - Спасибо, Марья Ивановна. Вы не только учили нас, но и спасаете от опасности. По-своему, по-женски, но разве от этого что-либо меняется? В прошлом году предупредили, что записан в Германию, теперь - о лагере. Большое вам спасибо...
      Митя бежит к Лобику. Уйдут завтра ночью, пускай Иван собирается. Хлопцы советуются, размышляют. Время неподходящее: вчера разгрузился новый эшелон. Власовцев полно в местечке, в Кавеньках. Но выбирать не приходится...
      Ночует Митя на Залинейной улице. Там, у дальних родственников, пустив слух, что поссорилась с теткой, мать живет уже несколько дней. Даже корову туда перевела. Ночью, лежа на сеновале, Митя слышит неприятный разговор:
      - Постреляют нас из-за Птаховых. Самого сослали, и сын носится.
      Разговаривают материна кума с золовкой. Может, не стоит их обвинять? Родня до полдня, надо самим думать о спасении.
      Ночью железная дорога гудит от непонятных взрывов.
      На рассвете, нагрузившись узлами, семья выбирается в Росицу. Мать грустная, невесел и Адам - понимают, что означает переселение. Татьянке и Гэле - море по колено. Подпрыгивают, смеются. Весь последний год живут Птахи по-цыгански, ютятся по чужим углам, но младшим детям - горе нипочем.
      Уже солнце поднялось, пока дошли до усадьбы двоюродного брата матери. Хата его - первая от дороги, стоит у опушки леса. Ближе к местечку, на песчаном пригорке, еще одна хата, вернее, хуторок - старинная, обомшелая усадьба, огороженная плотным дубовым частоколом. От этой усадьбы, наверно, и начался совхозный поселок, новый, построенный лет за десять до войны.
      Аврам - так зовут брата матери - черноволосый, широкоскулый, приземистый. В совхозе работал кузнецом. И родня не близкая - забегал раза два, когда жили Птахи в будке, и угощали его не очень, но принял семью так, что лучше не надо.
      - Проживем, сестра, не горюй. Места хватит. Есть шалашик в лесу, можно там укрыться. До зимы тряска кончится, вот увидите.
      Отведя Митю в сторону, подмигнув, Аврам сообщает:
      - Я, брат, партизанам, когда ночью налетали, немного подсобил. Вышел со двора, вижу, бежит один, я остановил, шепнул ему, где немцы масло прячут. Очистили тот погребок.
      Спасибо, дядька Аврам!.. У Мити будто гора с плеч свалилась. Теперь он свободен, а свободному ничто не страшно. До полудня Митя сидит у дядьки, даже чарку с ним выпивает. На прощанье целует мать, братьев, сестер. Мать, перекрестив Митю на дорогу, плачет:
      - Отца нет, и ты уходишь. Хоть наведывайся когда-нибудь.
      - Приду, мама. Не бойся.
      Митя идет в местечко. Там еще дела есть. Он забегает к тетке, предупреждает ее и, перескочив улицу, просит у соседки Марьи позволения переждать в ее хате до вечера. Та все понимает, хотя виду не подает:
      - Живи хоть месяц. Разве мало места?
      На теткином дворе тихо. Никто за ними не приходит.
      Вечером Митя пошел в лесхоз. Он знает, где лежит ключ, отпирает дверь, заходит в комнату кассы. Неожиданно ушла в лес Нина Грушевская она вместе с Плоткиным работала в торговой конторе. Была, как Митя, кассиршей, забрала деньги, в сейфе оставила лист бумаги с нарисованной на ней дулей. Дулю Митя рисовать не будет, а марки возьмет. Понадобятся и в лесу. Хотя он и кассир, но давно не знает, сколько в кассе денег, - брал марки не считая. На них Микола покупал мыло, сахарин. На случай ревизии Митя расписывался в ведомостях за людей, которые зимой валили возле железной дороги лес, а за деньгами так и не пришли.
      Набив карманы марками, оставив карбованцы, ключ Митя из сейфа не вынимает. Пускай делают ревизию. Будет Кощею хоть какая-нибудь работа...
      Сбор - у Иванова деда. Мундир, добытый Михайловым, великоват. Но когда, надев его, Митя подпоясывается широким воинским ремнем, который подарил при расставании Василь Шарамет, надевает пилотку, одолженную Примаком, вид у него не такой уж плохой. Только с ботинками неважно. Разбитые, с задранными носами, с подошвой, которая уже теперь отстает, они долго в лесу не прослужат.
      Бабка, хотя и не родная, несет Лобику кожушок. Теперь-то тепло, а как придет осень, зима? Бери, Иванка, плохим словом бабку не помянешь. Кожушок без воротника, женского покроя, Лобик похож в нем на деревенского пастуха, но выбирать не приходится.
      Винтовки, обрез, которые хлопцы вытащили из тайника, восторга тоже не вызывают. От сырости приклады покрылись плесенью, стволы заржавели. Митя с Лобиком тем и занимаются, что чистят, смазывают затворы, протирают, намотав кудель на шомпол, стволы. Винтовку, добытую Миколой, возьмет Митя, обрез - Сергей, длинную французскую железяку, к которой так и не нашлось патронов, - Лобик.
      Сергей между тем запаздывает. Уже полночь, а его нет. Наконец он приходит, и не один. Жена, Гришина сестра Маня, держит на руках завернутое в одеяло дитя, на пороге, шмыгая носом, стоит еще один кандидат в партизаны - Рудик, бездомный парень лет четырнадцати, который самопасом живет на Вокзальной улице. Где Сергей его подобрал, зачем, - теперь не спросишь. Да и не прогонишь Рудика, так как все видел, знает.
      Дед предлагает посторожить, пока беглецы поспят. Хлопцы идут в хлев, на сено, Маню с ребенком оставляют в хате. Добрый у Лобика дед. Уход к партизанам внука и его товарищей принял как должное. А недавно, допрашивая о сыне, его самого немцы трясли.
      Два или три часа сна пролетают мгновенно. Хлопцы вскакивают, вскидывают на плечи винтовки, по очереди целуются с дедом, с бабкой. Она напаковала Ивану полную торбу.
      - Мы будем приходить, - говорит Лобик. - Ночью...
      Дед согласно кивает головой.
      Темная, удивительно теплая ночь. До рассвета еще далеко. Три дуба на дедовом огороде возвышаются во мраке, как огромные башни.
      Беглецы пересекают дорогу на Кавеньки, где теперь стоят власовцы, по просеке направляются в сторону Малкович. Прощай, местечко! К партизанам Митя с Лобиком собирались давно, были готовы махнуть туда еще прошлым летом, но так все сложилось, что задержались надолго. Славы в партизанах они уже не добудут. Если что ими сделано, то тут, в местечке...
      Неподвластная его воле сила клонит Митю ко сну. Как только добрались до кустов, он просит остановиться, передохнуть. Ложится под куст и сразу проваливается в сон. Трава кажется мягкой, ласковой, земля - теплой. Лобик расталкивает Митю, когда уже начинает светать. Далеко они не отошли, сбились с направления даже тут, в окрестностях местечка. В какой-нибудь полуверсте от кустов дубняка, где сделали привал, - Птахов переезд.
      В зыбком полумраке рассвета сосна, будка кажутся незнакомыми. На душе у Мити тихая тоска. Прощай, сосна! Ты была как живая, как друг, столько с тобой всего связано. Стой, как стояла, жди моего возвращения. Уже близко то, о чем шумели ветры в твоих задумчивых ветвях...