Сиверсия

Хабаров рассмеялся, по-дружески обнял Скворцова.

– Ничего, попросим кого-нибудь присмотреть за твоим Денисом, пока тебе будет «сверху видно все». Зато потом Людку месяц сможешь попрекать своим подвигом.

– Или она тебя!

– Да чего вы ржете-то?! – смутился Скворцов. – Вам хорошо. Вы неженатые…

Он еще долго вздыхал и сетовал на судьбу, шагая вслед за Хабаровым и Лавриковым по летному полю. Наконец Хабарову это нытье надоело.

– Олежек! – очень серьезно начал он, – Создатель сотворил тебя по своему образу и подобию. Это Людка твоя – ребро Адама. Кость, безмозглая. А значит, все элементарно! Поцеловал ушко, сказал ласковое слово, потрепал за щечку, подарил цветы, конфеты или зефир в шоколаде, привел, как говорит Женька, в «горизонтальную плоскость», и она уже тает. Она уже твоя. И поймет, и простит, и превознесет до небес.

– Это кто советует, как сохранить семейный очаг? Человек, от которого жена сбежала, кто подружек меняет чаще, чем носки?! – съехидничал Скворцов.

– Кто сам не умеет, тот советует, – добродушно отшутился Хабаров. – А что остается?

– Точно вам говорю, позвонки: сживут нас бабы со свету. Вот ящеры, те давным-давно вымерли. А ящерицы… Ящерицы-то остались!

Так, шутя и препираясь, они дошли до зоны прыжков.

– Сань, с какой высоты прыгать будем?

– Как обычно, с четырех тысяч. Ниже – не интересно, выше – дорого.

– А раскрываемся?

– Ставьте «Pro-track»[20] на 800 метров. Не забудьте, завтра приборы ко мне на компьютер. Мы должны знать, как выглядим со стороны. Съемка – хорошо, но посмотрим графики, все ошибки сразу будут, как на ладони. Спорить не придется.

– Нет, мужики, минута свободного падения – это мало, – мечтательно вздохнул Скворцов. – Мы вечно куда-то бежим, торопимся, живем в режиме «ошпаренной кошки». Если прыгаем, то только, чтобы отработать какие-то спортивные элементы для поддержания формы, или для куска хлеба. Вот собрались бы просто так, ушли в горы, и там, на реальном рельефе…

– … в «Wings-suit»[21]! – аппетитно щелкнул пальцами Лавриков.

– Вот-вот! – с удовольствием поддержал идею Скворцов. – Если еще хотя бы полгодика повкалываем так, как последние три месяца, то у нас не будет ни родных, ни друзей…

– …ни пульса.

– Это точно.

– С Родоса вернемся, у французов отработаем… – начал Хабаров.

– … потом у Бориса Берестова недельку с четырех тысяч посигаем… – перебил его Скворцов.

– …а там еще что-нибудь подвернется, – пообещал Лавриков.

– Прощай, мечты! – заключил Скворцов.

Хабаров недовольно глянул на обоих.

– Телевизионщики прибыли, – сказал он, кивнув в сторону административных зданий. – Сейчас им в жилетки и поплачетесь. Они это любят. Зритель, глядя на вас, тоже будет весь в соплях, – он выпятил губу, как молодой бульдог. – Что до меня, то лучшего признания моих заслуг и быть не может. Ведь моя работа – загрузить работой вас.

– Ты смотри, – Лавриков локтем ткнул Скворцова в бок, – снизошел. Саня, ты ли это? Ты снизошел до объяснений. Не рубишь с плеча, не раздаешь приказы? И это наш суровый…

– Я бы сказал, очень суровый!

– Да! Просто зверь – шеф. Нет, Олежек прав, Саня. Тебе, позвонок, тоже пора сменить обстановку.

– Две недели и – слово даю – отдыхаем! А сейчас я иду к пилотам, ты, Женя, к телевизионщикам. Коротко расскажешь, что мы будем делать и как это лучше снять. Олег, найди кого-нибудь за пацаном приглядеть.

– Дядя Саша! – мальчишка дернул Хабарова за рукав. – Можно, я тоже к пилотам? Я ни разу в вертолете не был.

Тот потрепал его по ежику волос.

– Тебе можно все!

– Сколько прыжков у нас будет? Три?

– Больше не успеем. Много времени на укладку парашютов уйдет. Да, орлы, за парашютами присматривайте. Ну, что, Денис Олегович, идемте?

Увлекшись разговором с пилотами их вертолета и вертолета сопровождения, Хабаров все же то и дело посматривал на мальчишку. Денису в вертолете понравилось, все было интересно и ново, и уходить он не собирался. Заметив это, Хабаров все свое внимание переключил на обсуждение тонкостей предстоящего полета.

Что ж, опасность подстерегает нас чаще всего там, где мы меньше всего ее ожидаем. Проворно выбравшись из вертолета, пользуясь тем, что наконец-то предоставлен сам себе, Денис вприпрыжку направился назад, к оставленным вещам.

Окруженные съемочной группой программы «Золотая шпора», Скворцов и Лавриков что-то увлеченно втолковывали ее ведущему Анатолию Молчанову. На бравый марш шестилетнего Скворцова-младшего никто не обратил внимания.

Устроившись поудобнее среди сумок, одежды и скайбордов, Денис сосредоточенно и увлеченно распаковывал парашют Хабарова.

«Папа говорит, его вещи трогать нельзя, – рассуждал он. – Дядя Саша добрый, он ругать не будет. Я же парашюта никогда не видел! Папа говорил: покажу, покажу… Но он все время занят. У него работа. Я не должен лезть к нему с глупыми детскими вопросами. Я уже большой. Я – мужик. Мужики должны быть самостоятельными. Главное – потом все положить на место. Как было. Тогда точно ругать не будут. Так папа говорит…»

Против этого, конечно, трудно что-либо возразить.

Старательно открыв застежки-липучки отсека для укладки основного парашюта, вытащив вытяжной парашютик – «Медузу», Денис взялся за идущую от него к основному парашюту стропу и, почувствовав сопротивление, изо всех сил дернул ее обеими руками. Шпилька, крепившая стропу, отлетела, и изумленному взгляду мальчишки открылось то, ради чего он затеял все это, – тщательно уложенный, как свежевыглаженное белье, парашют, а перед его ровными, выполненными будто по линейке складками, два аккуратных мотка строп, каждый был перехлестнут петлей и от этого уложенные стропы напоминали два новых мотка бельевого шнура.

Мальчонка вспомнил, как совсем недавно на даче с мамой он долго и нудно распутывал «такие» шнуры, чтобы повесить выстиранное белье.

«Бедный дядя Саша! – вздохнул он. – Сколько же тебе придется с ними возиться!»

Он снял стропу-петлю с одного мотка строп, потом с другого, проверил, нет ли узелков и путаницы и с чувством выполненного долга аккуратно закрыл отсек на застежки-липучки, спрятал «Медузу» в полагающийся ей кармашек, положил ранец на прежнее место.

«Надо дяде Саше сейчас же рассказать, что я ему помог», – думал Денис, распираемый гордостью, семеня назад, к вертолету. Но пока бежал, передумал.

«Папа опять скажет: хвастаешь. Настоящий мужик должен быть сдержанным…»

Он решил ничего не говорить.

…Можно широко раскинуть руки и ноги, прогнуться в спине, опершись на тугой воздушный поток, и падать, падать, падать. И ничего не делать, глядеть по сторонам, наслаждаясь ни с чем не сравнимым чувством свободного полета, переполняясь восторгом от того, что ты если не птица, то метров до двухсот двадцати что-то вроде того.

Можно взять скайборд и скользить, скользить по небу, точно по искристому январскому снегу или по бирюзовым шаловливым волнам морского прибоя, концентрируясь на переключениях и переходах от одной спортивной фигуры к другой, на них самих. Тогда праздная красота и эйфория полета проходят, а вернее, пролетают мимо тебя в красивом затяжном прыжке. Ты один на один с небом, сосредоточен и собран. Ты знаешь, что небо надежное, что на него можно опереться, как знаешь и то, что оно безжалостное и не прощает ошибок. На некоторых элементах спортивных фигур, чаще всего это вращения, если ты что-то неправильно сделал, потерял контроль, у тебя начинают лопаться сосуды на руках, идет кровь, потому что центробежная сила настолько сильна в этот момент. Каждый прыжок – своеобразный трамплин для самоутверждения. И так пьянит ощущение власти над покоренной стихией…

Можно ради собственного удовольствия в компании друзей уйти в горы и там, облачившись в «Wings-suit» – костюм-крыло, шагнуть со скалы в бездну. Фантастические ощущения! Ты висишь над громадным ущельем, что-то в стиле Рериха, висишь и не понимаешь, что происходит. Земля не приближается, а ты мягко и плавно скользишь над нею, ощущая себя маленьким самолетиком, с огромными перепонками между рук и ног. Маневренность потрясающая! Снижаешься едва-едва, постепенно, под углом примерно градусов тридцать, медленно, потому что благодаря большой аэродинамической поверхности костюм-крыло имеет ничтожную вертикальную скорость и очень большую скорость по горизонту. В нем можно лететь параллельно склону, равнине на минимальной высоте, можно остановить скольжение, ощущая себя умной, могучей птицей. Сердце сладко и радостно замирает в груди. Ты реализовал извечную страсть человека к полету. Ты сделал это! Совсем другие ощущения, не те, что от покачивания под крылом парашюта. В небе разлита сладкая патока наслаждения свободой, когда ликует каждая клеточка твоего тела. Парашютизм очень многогранен по ощущениям.

Четыре тысячи метров. Мелко вибрирующий пол вертолета под ногами. Дверца распахнута в голубой простор. Привычный жест: «До встречи на земле!» Прыжок в пожирающий тебя воздушный поток, в эту расплескавшуюся на десятки километров вокруг синеву, и – работа.

Хабаров прыгал последним. Через минуту он был уже на высоте восемьсот метров. Привычно в ухо запищал сигнализатор высоты. Пора открываться. Машинально правой рукой он выдернул «медузу». Взмыв вверх, вытяжной парашютик мгновенно наполнился встречным воздушным потоком, за нею пошел основной парашют. То, что что-то произошло, Хабаров понял сразу…

– Толя! – истерично кричала администратор программы Молчанову. – Толя, он падает! У него парашют не раскрылся! Толя, ты видишь? Ой, мамочки! Боже милостивый!

Все, кто ждал их на земле, замерли в оцепенении. Оператор, который должен был снимать ребят на приземлении, увидев трагическую картину, приближенную объективом кинокамеры, испуганно отпрянул прочь и диким взглядом шарил по напряженным, застывшим лицам съемочной группы. Казалось, время тоже замерло в ожидании развязки.

Тревожно всматриваясь вверх, туда, где был Хабаров, Скворцов до боли сжал зубы: «Ну же, Саня! Запасной давай!» Он даже крикнул это. Но…

– Позвонок… – прошептал Лавриков, и болью обожгло сердце: он-то сам был уже в паре метров от земли.

Извернувшись Хабаров увидел край купола основного парашюта, безобразно перехлестнутый стропами.

«Черт!»

Дальше руки сами сделали то, что должны, мгновенно, автоматически. Правой рукой он рванул подушечку «отцепки». Основной парашют, увлеченный «медузой», стремительно пошел вверх. Левой рукой Хабаров дернул желтое кольцо запасного парашюта. Мгновение. Легкий хлопок. И… Над головой уже привычное крыло.

«Зараза!» – зло бросил он, провожая взглядом безвольно, комком, летящий далеко в стороне свой основной парашют.

Еще несколько секунд и вот она – земля. На высоте около метра Хабаров сбросил скайборд и, пролетев по горизонтали метров пятнадцать, плавно приземлился, одним четким, выверенным движением погасив парашют.

Он еще не успел расстегнуть пряжки подвесной системы, как рядом с ним уже были Скворцов и Лавриков.

– Саня, ты как, цел?

– Цел, – нехотя отозвался он.

– Молодец, позвонок! – оба радостно хлопали Хабарова по плечам. – Можешь еще что-то! Молоток! Молоток…

Их обступили телевизионщики, шумно обсуждая то, чему свидетелями только что были. Каждый считал себя обязанным сказать Хабарову несколько теплых слов.

– Саша, несколько слов сразу после приземления, – прорвавшись сквозь толпу, Молчанов сунул микрофон Хабарову прямо в лицо.

– Не сейчас. Я тебя умоляю, – для убедительности Хабаров прижал руку к сердцу. – Сегодня прыгать больше не буду, так что минут через двадцать я твой. Сейчас, извини…

Втроем они сидели на усыпанном ромашками лугу.

– Я не могу понять, что стряслось! – все больше горячился Хабаров. – Я же сам его укладывал!

– Санек, бывает. У всех бывает, – пытался успокоить его Лавриков.

– Саня, Женька дело говорит, – поддакнул Скворцов.

– «Бывает, бывает…» – передразнил их Хабаров. – Это только у идиотов бывает. И, вообще… Я на запасном единственный раз приземлялся, еще в военном училище.

– Все обошлось. Держи чашку. Чаю выпей. Специально для тебя термос приволок. Ты же кофе не любишь.

Скворцов заботливо сервировал импровизированный столик на раскинутой прямо на лугу клеенчатой скатерти.

Хабаров никак не отреагировал на это предложение. Он лег на траву и рассеянным взглядом стал блуждать по акварели редких перистых облаков, проплывавших высоко-высоко, у самого солнца.

– День с утра не задался… Может, и правда, в отпуск пора?

Хабаров уже повернул ключ в личине, как вдруг с площадки этажом выше услышал какой-то непонятный шум: то ли приглушенные голоса, то ли возню, что именно, понять было трудно. Девятый, последний, этаж занимали две супружеские пары почтенного возраста. Еще две квартиры летом пустовали, их хозяева жили на дачах. Понимая, что в двенадцатом часу ночи ничего хорошего там быть не может, и что, конечно, его, выходящего из лифта, видели и слышали, Хабаров гулко захлопнул дверь в квартиру и на цыпочках двинулся наверх.

Он ожидал чего угодно, только не того, что увидел.

Его сосед Лёлик – лихой парень лет двадцати шести, одетый в шорты-бермуды и заляпанную красками рубаху, гордо именовавший себя «лицом свободной профессии», на деле бывший спившимся художником, увлеченно, со знанием конечной цели, напирал на женщину, бессовестно зажатую им в угол. Одной рукой художник опирался о стену, чтобы не упасть, другую прижимал к сердцу для убедительности.

– Ты пойми, хорошая моя, – пьяно лепетал он, покачиваясь, дыша в лицо даме алкогольным смрадом, – я не что-то там тебе, а даже наоборот! О нас, художниках, говорят, как о непонятых гениях. В любви я – Дали, Рембрандт, Саврасов, если хочешь! Ты в этом убедишься! – Лёлика качнуло, и он навалился на нее всем телом. – Ну, сколько можно-то? Что ты тут стоишь, как не родная, и вообще… – он икнул. – Я тебя уже устал уговаривать. Пойдем ко мне. Сладкая, ты не бойся. Мы оба интеллигентные люди…

«Черт… – проворчал Хабаров и расслабленно привалился спиной к стене. – Как все же тесен мир. Как тесен…»

В женщине он узнал Мари Анже.

– Лёлик! – окрикнул он художника. – Как поживает твоя «Обнаженная в шляпе»?

Тот вздрогнул, покачиваясь, обернулся.

– Александр! Настоящий шедевр всегда рождается в муках. Вот ей, – он развязно уперся ладонью в грудь француженке, – ей я об этом говорил. Она ничего не понимает! – он безнадежно махнул рукой. – Но настоящий художник художника поймет всегда!

С появлением нового человека Лёлик утратил к даме всякий интерес.

Почувствовав свободу, женщина без сил сползла по стенке на пол, трогательно размазывая по щекам слезы.

– Саша, сколько дней и бессонных ночей я угробил зря! Ведь работа – это же наркотик. Чем чище, тем дороже стоит! А вот как чуть-чуть выпью, все. Не могу производить товар! Все ширпотреб выходит. А душе хочется чего-то чистого, большого… Искусства душе хочется. Понимаешь? А искусство рождается либо если ты трезв, либо когда у тебя баланс. Я не сбалансирован. Саш, – обиженно зашептал он, – я у этой бабе денег просил. Полтинник. Мелочь. Для баланса. Она странная. Не дает. Говорит, иди работать. А как работать в таком состоянии?! Саша, помоги мне. Ради искусства! Будь меценатом!

– Ладно, пойдем.

Расставаясь с Хабаровым, Лёлик взял с него слово, что «если что-то там того, то всегда, как к родному», и довольный ушел наводить «баланс».

Умывшись, Мари Анже вошла в кухню, где Хабаров готовил чай.

– Порядок?

Француженка кивнула.

Хабаров оценил ее внешний вид. Без косметики она показалась ему много милее и привлекательнее. Он улыбнулся, вспомнив ее, перепуганную, зажатую Лёликом в угол.

– Почему тебе не интересна причина, зачем я здесь?

– Зачем? – монотонно повторил Хабаров и отвернулся к стенному шкафу, где стояли чашки.

Мари неслышно шагнула к нему, обняла, прижалась щекой к его спине.

– Я ждала тебя. Долго. Было поздно, но у меня была твердая убежденность, что ты придешь. Я должна просить прощения. Я тогда оскорбила тебя. Это нельзя. Это дурно.

Хабаров обернулся. Она не отступила. Его пристальный взгляд ее не смутил.

– Я оценил твои извинения.

– Я не склонна верить тебе, Саша, – сделав ударение на последнем слоге его имени, чуть нараспев проворковала француженка и положила руку ему на плечо.

Глядя в его глаза спокойно и прямо, она другой рукой медленно, словно играя с ним, расстегнула рубашку на его груди. Наконец, проникнув под ткань, прохладной ладонью она коснулась его горячей кожи.

– Я не могу верить тебе, – едва слышно повторила она, приблизив свои губы к его губам. – Вспомни, какими глазами ты смотрел на меня.

Она скользила пальцами по его шее, щеке, едва прикасаясь, ее губы были так близко, что казалось, малейшее неосторожное движение, и они встретятся с его губами в сладком, нескромном поцелуе. Она прильнула к нему всем телом так, что Хабаров чувствовал биение ее сердца, чувствовал, как жжет кожу там, где его груди касается ее упругая грудь. Он чувствовал ее дыхание, запах ее волос, видел ее трепещущие длинные ресницы, затуманенный страстью взгляд и приоткрытый в интриге желания рот.

– А теперь, – продолжала Мари Анже бархатным голосом, едва-едва, будто случайно, касаясь губами его губ, – теперь, когда я так близко, что ты чувствуешь ко мне?

Ее рука скользнула к застежке его джинсов, гибкие пальчики пробежали по тонкой ткани ставших тесными плавок.

– Ты говорил мне, что подачек не принимал. Ты не продержишься и минуты, если я пойду дальше. Ты уже сейчас имеешь готовность принять меня, как подачку. Но сейчас я уйду. Ты останешься. Тебе не будет покоя. Ты будешь думать обо мне, вспоминать шаг за шагом то, что сейчас было. Ты будешь хотеть меня, проклинать меня. Теперь твоя очередь упасть на колени. Мы квиты!

– Все будет не так.

Он рванул кофточку на ее груди, молниеносным движением смахнул со стола посуду, и склонился над француженкой, совсем не возражавшей против такого поворота событий.

– Ты абсолютно дикий русский. Но ты будешь мой! Как у вас говорят, с потрохами…

Шон Лин Тау Цзы – по происхождению китаец, по паспорту гражданин Соединенных Штатов – был человеком уважаемым в деловом мире, но его подлинной биографии не знал никто, и на карте мира невозможно было отыскать местоположения его конторы. Тем не менее, этот человек был превосходным посредником в крупных, не подлежащих огласке сделках. Его благосклонность ценили, за его помощь щедро платили.

Поговаривали, что Шон Лин Тау Цзы, или Шон Цзы, как он любил на европейский манер представляться, мог продать что угодно кому угодно, оставшись при этом в неизменной выгоде. «Что угодно» иногда было оружием, иногда новыми технологиями, иногда золотом, иногда бриллиантами, а иногда живым товаром. «Кто угодно» мог быть действительно кем угодно, от воинствующих политических лидеров до консервативных миллиардеров. Спецслужбы всего мира официально стремились пресечь бурную деятельность Шона Цзы, а на деле сотрудничали с ним, так как не было более удобного неофициального канала для финансирования тем и разработок «с душком». В свою очередь Шон Цзы, помимо неизменного положительного результата, обеспечивал еще и полную конфиденциальность. Так что, всех всё устраивало.

Сейчас этот предприимчивый человек сидел в беседке на берегу озера с деловым партнером Никитой Осадчим и после хорошей, но умеренной трапезы заканчивал чайную церемонию.

Посиделки в беседке напоминали встречу двух старых друзей.

– Каросый тяй, госьподин Никита, – с елейной улыбкой тщательно выговаривая слова, произнес Шон Цзы. – Сьпасибо.

Он предпочитал говорить на языке страны пребывания.

– Я рад. Рад, что вы, пусть ненадолго, почувствовали себя как дома.

Тонкости чайной церемонии были соблюдены. Никита Осадчий жестом приказал очистить стол.

– Ви мнёго ряботаете, Никита.

– Нетипично для русского, не так ли?

Шон Цзы закивал.

– Да, у нас все хотят жить красиво, но при этом, как Емеля из русской сказки, все время лежать на печи с мечтой о той не пойманной щуке, которая будет исполнять каждое желание. Здесь даже пословицы и поговорки специфические в ходу: «Работа не волк, в лес не убежит», «От работы кони дохнут», «Дураков работа любит, а дурак работе рад»… Вот у немцев, например: «Работа прославляет». У евреев: «Кто рано встает, тому Бог идет навстречу»…

– У нась говорят, тьто недосьтойно просьто накорьмить голодного, лутьсэ дать ему удотьку. Есьтё мудьрее дать удотьку и забыть показать, где водиться риба.

Осадчий от души рассмеялся.

– Замечательно… Замечательно, господин Шон! Восток многому меня научил. Труду прежде всего. Именно там я поверил в правдивость истины о том, что дорогу осилит идущий.

– Я увазяю вась, как надезьного парьтьнера. Я помню васи блесьтясие сьдельки есё во времена афганьського вторьзения. Только тогьда товарь биль иной.

– Я иду в ногу со временем. Мировой валютный хаос позволяет широко использовать алмазы как универсальное средство платежа для всякого рода нелегальных операций. На разнице валют при продаже наших алмазов на мировом рынке можно заработать превосходную прибыль. Я убежден, что у алмазного рынка большое будущее. Я торгую уникальным товаром. Алмаз – исключительный технический материал. Его оптические, термические, электрические свойства только начинают использовать военные. Электроника, оптика сделают прорыв в развитии с началом применения алмазов. Запомните мои слова. Сейчас у нас девяносто второй год. Лет через десять вы скажете мне, как же я был прав!

– Дюмаю, ськазю непременнё. Но сейчась деньгами и альмазями ви финаньсирюете войну, тьтобы нефьтянёй бизьнесь сьталь васим.

– Я, как алмаз. Многогранен. Жаль только, риска много. Моё правительство все еще против контрабандного вывоза алмазов за рубеж.

– Усьпех войни изьменит расьтяновьку силь и сьтанет препятьсьтьвием проникьнёвению НАТО в регион. На деле, ви работаете на благо васей сьтряны. Это выгодно васему правительству. Зяметьте мою деликатьнёсьть, Никита. Я не сьпряшиваю, ряботаете ли ви на прявительстьво.

– Шон, вы же знаете, я работаю только на себя.

– Ви дольго готёвили эту сьдельку. Это будет сьделька всей васей зизьни!

Он довольно улыбнулся, похлопал Никиту Осадчего по руке своей сухонькой теплой ладошкой.

– Одьнако, я слисяль, – продолжал Шон Цзы, – тьто нас дрюг Толя Сибирьцев не в восьторьге от бизнеся. Я это приехаль ськазять. Я верю в клан. Я не верю в усьпех, где лебедь, ряк и сюка – парьтьнёри.

– Я буду работать над этим.

– Ряд, тьто ви видите пьробьлему. Рязь тяк, моя миссия исьтерьпана.

Шон Цзы поднялся, церемонно поклонился, водрузил на нос темные очки и пошел к машине.

Оставшись один, Осадчий от души врезал кулаком по столу.

– Откуда?! Откуда эта раскосая обезьяна столько знает?

В опустевшей аудитории кафедры экстремальных видов спорта они сидели вдвоем: Хабаров и Андрей Романцев.

Пепельница на столе была заполнена доверху, кофе выпит, стол завален чертежами и записями с арифметическими выкладками. Все говорило о том, что здесь был долгий, обстоятельный и очень непростой разговор.

Наконец, Романцев рывком снял очки, бросил их поверх бумаг и откинулся на спинку кресла.

– Я подозреваю, Саша, каким местом ты думал, соглашаясь на работу у своей Эммануэль. С этого момента, пожалуйста, думай головой!

Романцев был рассержен и раздосадован одновременно.

– Санек, ты занимаешься рисковыми вещами. Но сейчас… Не усугубляй. Ему, – он направил указательный палец в небо, – Ему может не понравиться.

Хабаров усмехнулся.

– Я сегодня утром в «Московском комсомольце» прочел, что какой-то парень с Тверской ел в постели эклер, подавился и, представляешь, помер.

– Тогда эклеры ешь. Менее затратно.

Хабаров собрал бумаги в объемистую кожаную папку и оставил на столе несколько зеленых купюр.

– Ладно, профессор. Бывай! Спасибо тебе.

Крупные капли холодного дождя монотонно барабанили по стеклам машины.

«Обложило… Черт бы побрал этот дождь! – думал он, направляясь на базу. – То жарило, будто в пекле, а как снимать, так погода ни к черту!»

– Саша, да брось ты свою мадмуазель! – шумел встретивший его, угрюмого, в офисе Виктор Чаев. – Ты на себя не похож. Все хмуришься и думаешь, думаешь и хмуришься. Ты не должен быть следующим! Ты не обязан! Забудь, что я на пьяную голову тебе говорил.

– Виктор, им просто чуть-чуть не повезло.

– Ага! На целую жизнь…

Дома, как и на душе, было неуютно. Хабаров открыл дверь на балкон. Влажный бархатный вечер вполз в комнату. Не желая потакать паршивому настроению, надеясь, что работа его отвлечет, он взял ноутбук и удобно утроился на диване в гостиной. Настойчивый звонок в дверь не дал ему поработать. Хабаров нехотя пошел открывать.

В квартиру, едва не сбив его с ног, влетел Олег Скворцов.

– Саня! – он крепко обнял Хабарова. – Саня, прости меня!

– Олежек, ты чего?!

– Позвонок, прости меня! – он бухнулся на колени и закрыл лицо дрожащими руками.

Хабаров поднял Скворцова и повел в кухню. Полстакана водки Скворцов выпил залпом, перевел дух и заплакал.

– Денис… Он копался в твоем парашюте. Людка его спать укладывала, он ей и…

Состояние Скворцова едва вытягивало на троечку.

– Что? – растерянно выдохнул Хабаров, и противный холодок побежал по спине. – Я же сказал вам: «За парашютами присматривайте!»

Оба молчали.

Скворцов достал сигарету и теперь мял ее дрожащими пальцами.

– Если б Денис и до запасного…

– Хватит, Олег!

На машине Скворцова Хабаров отвез его домой.

– Зайди, – попросил Скворцов. – Денис и Людка ждут. Прощения просить будут.

Хабаров вложил ключи от машины в руку Скворцову.

– Олежек, постарайся, чтобы твоя бурная семейная жизнь не сказывалась на работе. Или мы расстанемся.

Он вел себя абсолютно спокойно и уверенно, и это сразу бросалось в глаза. На его лице не было и тени сожаления, тем более – раскаяния. Его взгляд был холодным и твердым. Никита Осадчий не сомневался ни в чем. Сомнение – признак неуверенности, неуверенность – сестра слабости, а слабость еще хуже, чем тупость.

– Не слишком ли ты круто с ним, Никита? Мы же не уголовники, мы бизнесмены.

– Тут такая хрупкая грань… – улыбнулся тот. – Брюс не потянет нового витка в развитии нашего бизнеса.

Сибирцев оглянулся по сторонам, не слышал ли кто слов Осадчего, но на песчаном озерном берегу на сотни метров не было ни единой души.

– Ты маньяк, Никита! – уверенно сказал он. – Последнее время ты беспокоишь меня. Деньги, причем большие деньги, деньги любой ценой – вот твоя навязчивая идея. Тебя заносит.

– Маньяк… – Осадчий рассмеялся. – Маньяк…

От этого неуместного смеха холодок пробежал по спине Сибирцева.

– Мы почти легально используем труд рабов! Мы заключаем сомнительные сделки, за которые нас вот-вот посадят на полвека! Никита, мы воруем у государства золото и алмазы! Имей в виду, если меня возьмут, я все расскажу. Я – директор алмазодобывающей конторы. Я не хочу умереть на тюремных нарах! Устал я, Никита. Может, старею? Меня воротит от бизнеса с душком. Все же, я человек старой закалки. Я был везучим геологом, хорошим директором прииска… Да! Меня уважали. Потом появился ты… Ты же не ограничишься Брюсом. За Брюсом последую я. Ты – псих! Псих! Чертов псих!

Осадчий выхватил нож и вонзил его по рукоятку в сердце Сибирцева. Тот как подкошенный рухнул на вылизанный волнами песок.

Осадчий уперся ногой в плечо Сибирцева.

– Я же разговаривал с тобой. Я же тебе шанс давал. Зачем ты сказал, что я псих? Не надо было меня провоцировать! Толя, не надо!

Он толкнул ногой тело, оно перекатилось на спину. Широко открытыми застывшими глазами Анатолий Сибирцев смотрел в небо, куда сейчас в муках, хрипя надсадно «Нет! Еще не время!» – отлетала его душа.

Осадчий ощутил, как чувство наслаждения чужой смертью овладевает всем его существом. Это пошло еще с Афгана. Тряханул озноб. Легонько закружилась голова. Он несколько раз жадно сглотнул слюну, словно увидев сочный, порезанный на тоненькие дольки, кислый, невероятно кислый лимон. Сердце сладко защемило. Казалось, разум покладисто снял все запреты и табу. Хотелось убивать, жестоко, беспощадно. Убивать без разбору, без повода, ради наслаждения самим процессом. Не выпуская из рук окровавленного ножа, он сдавил виски. Из его уст вырвался нечеловеческий рык. Желая хоть как-то защитить себя от ненормальных, противоестественных чувств, он с разбега нырнул в озеро.

В мокром костюме Осадчий шел домой. В саду он нашел Ольгу. Жена сидела в инвалидной коляске, покойно сложив руки на коленях, и смотрела на цветы. Увидев его, она улыбнулась, ее тоненькие бледные губы растянулись в неприметную полоску. Никита встал перед нею на колени, уткнулся носом в подол нарядного платья и заплакал.

– Что случилось?

Он не ответил.

– Тебе надо отдохнуть, – Ольга ласково гладила его по голове. – Никита, ты устал. Ты столько работаешь…

– Я так больше не могу, мышонок, – он поднял заплаканное лицо, посмотрел в ее полные сочувствия глаза. – Мерзко всё. Сдохнуть хочу! Ты веришь мне? Веришь?!

– Да, – прошептала она и обняла. – Все будет хорошо. Это минутная слабость. Ты справишься. Все будет хорошо…

Пятьдесят, семьдесят, семьдесят пять, восемьдесят…

Стрелочка спидометра дрожит у отметки восемьдесят пять километров в час.

Пролетающие мимо машины, люди, ажурный парапет Краснохолмского моста сливаются в одну нечеткую, словно размытая фотография, линию. Нога плавно давит в пол педаль газа. Руки цепко держат руль. По виску извилистой змейкой скользит капелька пота. Впереди узкой лентой вздымается, уводит в небо рампа. Еще секунда, и, прилежно заурчав, автомобиль взлетает по ней. Оторвавшись сначала передними, а затем и задними колесами, он легко и свободно парит над крышей грузовика, милицейским кордоном на сумасшедшей семиметровой высоте.