Стикс - Стикс

Заговорила сбивчиво, путано, он еле улавливал суть. – Я знала, что ты будешь волноваться. Ты сам рассказал мне недавно эту историю и отчего-то здорово волновался. В общем, за год до твоего рождения к нам в город приехали иностранцы. Строители. Жили в городе лет десять, я их смутно, но еще помню. Болгары это, конечно, не американцы, не немцы какие-нибудь, но все равно – иностранцы. Мы иностранцев-то в глаза раньше не видали. Они строили у нас в городе новый микрорайон, ну, и все наши женщины, конечно, стали возле этих болгар крутиться. Мама твоя еще школьницей была. Никто толком и не знает, что в тот день произошло. Девочки, ее подружки, на танцы в болгарский городок бегали. Там, говорят, весело было. Ну и Инна Александровна, тогда еще Инночка, с ними увязалась. После танцев на нее и напал здоровенный мужик. Болгарин немолодой. Может, и не напал, а сама захотела. Говорят, выпили они немного после танцев, а мама твоя так впервые в жизни… Сразу-то она в милицию не заявила, да и потом… – Зоя глубоко вздохнула. – А у того болгарина жена, двое детей. И как ни крути – иностранец. В общем, потом уже поздно было заявлять, да и мать твоя сразу не сообразила, что же такое с ней произошло. Времена-то тогда какие были, помнишь? Слово «секс» говорили шепотом да на ушко. Что мы об этом знали? Ничего. Да что ты помнишь!

Она махнула рукой и замолчала.

– Значит, мой отец – болгарин? – спросил он. – Никакой он не цыган, не лицо кавказской национальности, а болгарин, иностранец. И поэтому я такой смуглый?

– Конечно, Ванечка! Инна Александровна говорит, что его вроде Димитром звали. Но тебя записала по своему отцу – Александровичем. Долго ее уговаривали от ребеночка-то не отказываться. Все хотела в роддоме тебя оставить. Да… А этот, что с ней приходил, – муж. Всего лет десять как ей повезло – встретила свое позднее счастье. А вы с ее мужем не ладили.

– Не помню, – привычно сказал он.

– Вот и славно, вот и хорошо, – заторопилась она. – Что плохое забыл – это хорошо. К чему оно тебе, плохое?

Он согласно кивнул. Записал в свою жизнь еще и мать с ее мужем. Потом пришел и этот человек. В возрасте, седой как лунь, страдающий одышкой. Пришел вечером, одетый в штатское, темные брюки и свитер домашней вязки, а когда представился прокурором, Ивана даже затрясло. Отшатнулся, побледнел.

– Иван Александрович, да что это с тобой? – Тяжелый вздох, дружеское похлопывание по плечу. – Ну-ну. Успокойся. Сколько лет мы друг друга знаем? Ты ж ко мне еще юнцом зеленым сразу после юрфака определился. Я ж тебе сам целевое распределение подписывал. В родной район. Неужели и меня не помнишь? Я ведь тебе вроде крестного отца. Да и родного тоже. Хе-хе.

– Извините, – ему по-прежнему было страшно. Прокурор!!! Нет!!! – Извините.

– Ну понятно. Не помнишь. Эх! Цыпин я. Владлен Илларионович Цыпин. Начальник твой. Лучший ты у меня следователь в районе, Ваня. И не скажу «был». Не дождешься. Замены тебе нет. Так-то.

– Владлен Илларионович… – Это же невозможно выговорить! Или язык заплетается от страха? Надо попробовать еще раз. – Владлен Илларионович, боюсь, что я больше не смогу работать. Я ничего не помню.

– Ну-ну. Вспомнишь. Должен вспомнить. Обязан. Ты помнишь, как звонил мне в тот день, когда исчез?

– Звонил? Я? Откуда?

– Ваня… Ты уж прости старику фамильярность, десять лет тебя пестую. Так вот, Ваня, у тебя был мобильный телефон… – (Да, у него обязательно должен быть мобильный телефон! И отличный аппарат! Со множеством функций!) – Подарок на тридцатипятилетие. Следователь должен иметь связь. Скинулись на юбилей, подарили. Дорогой, последняя модель. Так ты мне позвонил и сказал, что вычислил того человека. Надо только кое-какие данные проверить. Кто он, Ваня?

– Какой человек?

Цыпин тяжело вздохнул:

– Ну-ну. Совсем, значит, плохо. Эх! Но верю я в тебя. Вспомнишь. Дело увидишь и вспомнишь. Этот злодей уже лет восемнадцать у нас в районе орудует. Первый труп нашли, когда ты еще школу заканчивал.

– Женский? – еле слышно спросил он.

– Женский. Ну слава тебе! Вспомнил?

– Смутное что-то. И сколько их было?

– Нашли десять. Два мужика, остальные женщины. Раны характерные. Последний примерно полгода назад. Я еще, когда тебя в район вытребовал после института, знал: ты найдешь. Способный ты, Ваня. Да что там! Талантливый! Я потому на многое и глаза закрывал.

– На что?

– К чему о плохом? – махнул рукой Цыпин. – Забыл и забыл… И вот ты его действительно нашел. Ведь ты сам посуди: столько времени в нашем районе маньяк орудует! Делу-то, что у тебя в сейфе лежит, ни много ни мало восемнадцать лет! Уже местная достопримечательность маньяк этот. Как совещание, так другим награды, а мне ворох оплеух: а вы не рассчитывайте ни на что, у вас, Владлен Илларионович, в районе маньяк, вот посадите его, тогда и наградим. Ну, вспомнил, Ваня?

– Нет, – он с сожалением покачал головой.

– А хоть что-нибудь помнишь? Последнее что было?

– Бутылки.

– Пил много? – сочувственно спросил прокурор. – Ну, это ты любил. Бывает.

– Нет. Пустые бутылки. Без этикеток. Много. В ряд.

– Вот оно, значит, как, – напряженно сказал Цыпин. – Значит, ты и его нашел. А я не верил, что в нашем районе… Эх-эх… Никто не верил, кроме тебя. А ты нашел.

– Кого?

– Подпольный цех по производству паленой водки. У тебя последнее время два важных дела было: маньяк этот и водка. То есть я не про питие твое. Хотя, чего греха таить, осуждал. Но за талант все тебе, Ваня, прощал, даже в преемники хотел рекомендовать. Старый я уже. Да-а… Ты уперся, что заводик этот не где-нибудь, а у нас под носом. В самом городе. А ведь область – она большая. Значит, нашел. Где, тоже не помнишь?

– Нет.

– Значит, там они тебя и саданули по башке. А потом опоили. Ну что, будешь работать?

– Не могу.

– Брось, Иван Александрович! Я тебе говорю: брось это, – сердито сказал Цыпин. – Кем я тебя заменю? Ну кем?

– Я все забыл. Ничего не помню о своей прежней работе. Кажется, я должен подать… Как это называется? – Он поморщился. – Прошение об отставке, да?

– Забыл, как называется? Вот и не вспоминай. Не будет тебе отставки. Я понимаю, что ты теперь человек больной. Возможно, что и придется тебя отпустить, раз все позабыл. Но я тебя Христом Богом прошу: приди на работу. Только два дела закрытых от тебя хочу: вспомни, кто этот маньяк и где подпольный цех по производству паленой водки. Или найди их снова. Вот это сделай – и с миром иди.

Цыпин широко развел руками. Иван согласно кивнул:

– Хорошо. Я приду.

– Вот и ладненько. Был бы ты здоровый, я бы тебе, как начальник, приказал: «Цыц! На работу шагом марш!» И дел бы на тебя, милок, навесил. Ох и навесил! А может, ты притворяешься? Ну-ну… Шучу… Иди, отдыхай.

– Спасибо. То есть слушаюсь.

– Молодец! Ох, Ваня, Ваня, понимаю я теперь, за что так любят тебя бабы! Хорош. Отъелся, отоспался. Хорош. Красавец. Ну не можем мы без тебя. Никак не можем!

Потом Цыпин подмигнул и таинственно сказал:

– Может, сигаретку хочешь? Не дают небось, а? Закурим?

– Я не курю.

– Бросил, значит? Молодцом! А я вот не могу. Может, и мне стоит глотнуть того зелья, которым тебя траванули, а? Забуду о вредных привычках. Ну-ну. Шучу. – И после паузы: – А может, ты и с бабами завязал?

Про баб он вспомнил потом. Когда в больнице появилась молодая, высокая – под стать ему и очень красивая женщина. Правда, проникла она за больничную ограду тайком и все время оглядывалась. Нашла его в саду вечером, когда эта Зоя с детьми уже ушла. Подкралась неслышно, присела рядышком на скамейку, прижалась крепким, стройным телом. Его обдало жаркой волной. Вот такие женщины ему всегда нравились, это точно!

– Ваня, Ванечка, а говорят, ты все забыл…

Уж этого он не забыл. Горячих, сладких поцелуев, от которых закружило всего, завертело. Мял руками ее тело и не мог оторваться. Потом увидел совсем близко загадочные, цвета воды морской глаза. Окунулся в них, поплыл, словно на ласковой волне закачался…

– Ну, как меня зовут? Ну как?

Он смотрел, не отрываясь. И, кажется, вспоминал. Такую женщину забыть невозможно. Вот это его!

– Оля.

– Ха-ха! Раньше Олесей звал. Оля! Ха-ха! Лучше уж тогда Аленой.

– Так ты не Ольга? – удивился он. Выходит, показалось?

– Ну, Мукаев, ты даешь! Ты из чьей постели в то утро выпорхнул, когда памяти лишился?

– Ты кто?

Она разозлилась:

– Ваня, ты это брось! У нас с тобой любовь не первый год. Олеся я. Леся. Ох. Все равно тебя люблю!

Оглянувшись, не видит ли кто, она снова принялась его целовать. Горячо, жарко. Гладила его плечи, пальчиками забираясь за ворот больничной пижамы, нежными губами трогала волосы на груди. Потом зашептала:

– Соскучилась… А здесь никак нельзя?

– Где здесь? – хрипло спросил он. Жар уже затопил его целиком, руки налились силой. Взять бы ее сейчас и…

– Ха-ха! Где! На мягкой травке! Ванечка… Ваня…

– Постой…

– Ладно. Постою. Когда выйдешь отсюда, ко мне придешь ночевать?

– Где ты живешь?

– Ноги сами приведут. Или это, – она горячей ладошкой игриво провела по ширинке. Лукавые глаза цвета морской волны вспыхнули, заиграли. Он тут же подумал о юге, о жарком солнце, о пляже. Белоснежный шезлонг под ярким зонтом, а на нем это стройное загорелое тело. И снова поцелуи, жаркий шепот: – Ванечка, Ваня…

Всю ночь он не мог успокоиться. Значит, кроме жены была еще и любовница. Это нормально. И понятно теперь, почему эта Зоя показалась ему чужой. Любил он не ее, а другую женщину. Частенько ночевал у нее. Любовница, значит. И не первый год. Да, надо было там, прямо на мягкой травке.

Может, никто бы и не застал. Хотя… чего стесняться, весь город, наверное, и так знает про эту Лесю. Что ж, запишем в память и ее, красавицу-любовницу. А адресок как-нибудь сообразим. Хорошо, что он следователь. Удобно. Так будет гораздо проще разобраться с человеком, который напичкал его этим зельем. Найти и убить.

…День, когда его выписали из больницы, он отметил как третий важный день в своей новой жизни. Жизнь эта все еще жала и была неудобна, словно костюм с чужого плеча. И была ему явно мала. Он никак не мог втиснуть ее в рамки маленького провинциального городка на окраине Московской области. А говорят, он провел здесь всю жизнь, за исключением нескольких лет учебы в институте. Учился, женился, работал. Любил. Но себе, в личный календарь, так и записал: день третий, утро.

Забирала его из больницы Зоя. Взяв документы, выписку из медицинской карты, он официально признал себя Иваном Александровичем Мукаевым, тридцати пяти лет, следователем районной прокуратуры, проживающим по адресу, записанному в его паспорте и личном деле. Признал свою мать, свое детство, юность, высшее юридическое образование и тайно признал любовницу Олесю.

По городу из больницы шел пешком, чтобы признать и его. В конце концов, город маленький, ориентироваться в нем несложно. Спустился вниз по дороге с холма, на котором находилась больница, за руку цеплялась эта Зоя. Они прошлись по площади, потом мимо платной автомобильной стоянки направились к своему микрорайону, к своему дому, где, как ему сказали, на втором этаже находилась его трехкомнатная квартира.

И тут, возле стоянки, его словно ткнули под дых. Он захлебнулся, остановился.

– Ты что, Ванечка? Нехорошо тебе? – заботливо спросила эта Зоя.

Он не ответил, повернулся резко и направился прямо к стоянке. Такая машина на ней была только одна. Черная, большая, блестящая, с тонированными стеклами. «Мерседес». «Пятисотый» «Мерседес». Машина была не на сигнализации, но он, кажется, знал, что на ее руле висит противоугонный «костыль». Хотя за черными стеклами не мог его видеть. Но он про «костыль» знал. Подошел, подергал запертую дверцу, похлопал себя рукой по карману. Ключей, разумеется, не было. Откуда они там возьмутся?

– Ванечка, да что с тобой? – вцепилась в него эта Зоя. – Пойдем домой. Пойдем.

– Да-да, сейчас. – Он почему-то знал, что должен сесть в эту машину. Но ключей не было. Все равно стоял, не мог оторваться. Чувство гордости наполняло его. Хорошая машина. Но где же ключи?

Он обернулся: у кого бы спросить, давно ли эта машина здесь стоит? И не оставляли ли для него ключи? Нет, никого. Охранник, который на него подозрительно косится, ему не знаком. Что ж, и это надо вспомнить.

И, послушно продолжая под руку с этой Зоей свой путь к трехкомнатной квартире на втором этаже, он не удержался и несколько раз обернулся. Черный «пятисотый» «Мерседес» намертво ассоциировался у него в памяти со словами «моя машина».

Полдень

Квартиру он не узнал, дома себя не почувствовал, и это его не удивило. Эта Зоя сказала же, что здесь его раньше видели редко. Должно быть, часто ночевал у любовницы, у Олеси, а тут все чужое. Головешки только-только закончили учебный год, почти на все пятерки, только у Маши четверка по русскому, а у Даши по математике. Они вежливо сказали «здравствуй, папа» и убежали на улицу, наскоро пообедав.

– Почему мои дети так равнодушны ко мне? – спросил он.

Эта Зоя кормила его обедом. Готовила она хорошо, он это отметил еще в больнице, когда с удовольствием поглощал домашние пирожки, плюшки и кисели. Вот и сейчас съел с большим аппетитом целую тарелку наваристого огненного борща и собирался расправиться с макаронами, обильно политыми мясной подливкой, и с компотом. Аппетит у него в последнее время был зверский.

– А ты их хотел, детей? – ответила она сердито.

– Откуда же они тогда взялись, если не хотел?

– Не помнишь, да? Как переспал со мной по пьянке, не помнишь, как жениться тебя умоляла, не помнишь? УЗИ показало близнецов, и я поняла, что одной мне двоих детей не поднять. Пока прокурор не пригрозил, ты, Ванечка, ни в какую.

– Значит, я женился на тебе, когда ты забеременела?

– Раньше, Ваня, ты говорил, «по залету». Но ты мне всегда был нужен. Хоть такой, хоть ненадолго, хоть как…

– Не надо, не плачь.

– Я детей к родителям пока отправлю. Мать с отцом с апреля на даче живут, вот Головешки у них и побудут, пока мы с тобой… В общем, давай жить сначала, Ваня.

– Давай, – легко и охотно согласился он.

Ведь в доме было чисто, красиво, повсюду вышитые и вязаные салфеточки, цветы в горшках, от всех вещей веяло теплом. Красота в его жизни и раньше была, а вот уюта не хватало. Тепла не хватало. Не замечал, что ли, этого или не хотел замечать? А ведь женщина эта возилась с ним весь месяц, как с маленьким, и будет возиться до конца своих дней, что бы ни случилось. Вот она, значит, какая – любовь. Он нужен ей, этой Зое, любой. Нужен детям, просто они боятся привыкнуть к новому папе, который не убегает рано утром на работу, к полуночи возвращается, обедает вместе с ними и даже собирается дома ужинать и дома же ночевать.

– Ты на работу завтра пойдешь? – Она мыла посуду, ловко вытирала тарелки полотенцем, ставила в сушку.

– Да. Пойду. А где ты работаешь? – спросил он.

– В школе. Учительницей биологии.

– Биологии? – Что-то шевельнулось в душе. Учительница биологии в его жизни раньше была, это точно. Значит, она, Зоя.

– Ты не волнуйся: у меня каникулы начались. Остались только дежурства в школе. Но это недолго, до обеда. И не каждый день.

– Что ж. Значит, когда я приду с работы, ты будешь дома. Это хорошо.

Она вся вспыхнула, кивнула, засуетилась, прибираясь на кухне. Он сидел, смотрел на нее и невольно улыбался. Этот уютный домашний мирок пришелся по нему. В том, прежнем, было слишком просторно и пусто. Теперь же, когда все съежилось до размеров маленького городка и трехкомнатной чистенькой квартирки на втором этаже, он и сам весь как-то съежился и успокоился. Да, так проще. Надо переждать какое-то время. Просто успокоиться и переждать.

Вечер, ночь

Головешки прибежали с улицы, поели быстренько, до половины одиннадцатого смотрели телевизор, потом дисциплинированно улеглись в своей комнате спать. Он зашел, посмотрел. Кровать двухъярусная, сверху спит Маша, снизу Даша. Нет, не спят. Шушукались, когда он подходил к двери, когда открыл, затихли. Легли, натянули на нос одеяла.

Он подошел на цыпочках, сначала посмотрел вверх, потом вниз. Улыбнулся отчего-то. Совершенно же одинаковые! И хорошенькие какие!

– Спокойной ночи, – сказал он и поправил одеяла. Сначала Маше, потом Даше.

Когда выходил, обе, словно пушистые белочки, высунув из-под одеяла носы, смотрели на него внимательно и настороженно. И так же по-беличьи фыркнули и одинаково отвернулись к стене.

Эта Зоя посмотрела вопросительно и замялась:

– Ты где будешь спать?

– Как это где? В спальне.

Она обрадовалась, раскраснелась, побежала стелить и очень уж долго плескалась в ванной. Он лег первым, наволочка приятно пахла лавандой, одеяло оказалось не тонким и не толстым, в самый раз, как он любил. Слышал, как эта Зоя заглянула в соседнюю комнату, к Головешкам. Потом вошла и таинственно, каким-то особым голосом, сказала:

– Спят.

Легла она на краешек двуспальной кровати осторожно. Полежала немного, потом покосилась на него. Что-то ей было надо. Вспомнил: она женщина, он мужчина. Муж и жена. Развернулся к ней, посмотрел, неуверенно спросил.

– Зоя? Ты не спишь?

Она робко протянула руку, коснулась волос у него на груди:

– Можно?

– Как будто и не жена, – не удержался он. В конце концов, привык к ней за месяц. Хорошая женщина, правильно сказал лейтенант Майоров. Добрая. – Иди сюда, поближе, – позвал.

Целовала она его, как в последний раз. Как будто боялась, что следующую ночь он проведет в другом доме, в другой постели. И больше никогда не вернется. «Да, такие женщины мне никогда не нравились», – подумал он, ощупывая ее небольшое тело. Широкие бедра, грудь, потерявшая форму после долгого кормления близнецов. Ощущения незнакомые. Вот Леся – другое дело. Лесю он помнил. Но, в конце концов, с этим у него все в порядке. Никогда никаких проблем. Жалко, что ли?

– Подожди. Ты разве не наденешь?

Ах да. Кажется, эта Зоя сказала, что он не хотел детей. Что ж, не хотел так не хотел.

– В верхнем ящике, в тумбочке, – подсказала она.

Он послушно полез в тумбочку, зашуршал пакетиком, доставая презерватив. Жест, отработанный до автоматизма: вскрыть, дунуть, пальцами сжать пустой резиновый кончик, надеть. Она терпеливо ждала, а потом…

Он и не ожидал от нее такой страсти. Все сделала сама, как будто всю жизнь только этим и занималась: доказывала, что более надежной пристани, чем ее дом и ее тело, ему ни за что не найти. Что здесь ему никогда не позволят уставать, напрягаться, делать чрезмерные усилия. Он даже разозлился слегка. В конце концов, не мужчина он, что ли? Резким движением опрокинул ее на спину, оказался сверху. Вот так-то лучше. Даже азарт появился. Тело было ловким, сильным, он начинал его вспоминать. В конце концов забылся, перед глазами что-то вспыхнуло, голова закружилась, Зоя вскрикнула, он тоже захрипел, потом откинулся на подушку. Когда пришел в себя, увидел, что она счастлива. Лежит, улыбается.

– Что-то не так?

– Ванечка, милый…

Замолчали. Он догадался: что-то не так. Потом, когда пришел из душа и лег рядом, позволив ее голове уютно устроиться на плече, она все-таки решилась, зашептала быстро-быстро и горячо:

– Мне сначала было не по себе, когда я узнала. Муж память потерял! Ну как же это? Я любила тебя всегда. Как любила-то, Ванечка! Всю жизнь буду любить. Хоть и бросишь меня, все равно буду. Ты ж сколько со мной не спал? Даже в одной комнате, не то что в одной постели. Все злился на меня. За то, что жениться заставила. Ты был муж, который только зарплату жене отдает. Ничего нас больше не связывало. Чужие мы с тобой были, Ванечка. А теперь думаю… ты только не обижайся. Может, оно и лучше? Без памяти-то? А? Может, ты на меня теперь по-другому посмотришь? Ну чем я так уж плоха? Ведь никогошеньки у меня не было. Ни до тебя, ни после. Ты меня прости…

– Да за что?

Она замолчала, прижалась крепко, обняла так, как будто все еще боялась, что он оттолкнет. Но он уже привык к этой женщине. Он теперь быстро ко всему привыкал. И даже перестал про себя называть ее «эта Зоя». Зачем же? Просто Зоя. Жена.

День четвертый, утро

Утром пришлось, как было заранее решено, отправляться на работу в прокуратуру. «Здравствуйте». – «Здравствуйте» через шаг, оценивающие взгляды людей, якобы знакомых (он их никого не помнил), приветственные кивки. Маленький город, население двадцать тысяч, как случайно услышал он вчера по радио, все друг друга знают. Две школы, одна больница, та, где он лежал, один рынок, административное здание в центре. Все близко, все рядом. Зоя вела его под руку, ненавязчиво указывая дорогу. Довела до дверей, как маленькому ребенку слюнявчик, поправила на шее галстук:

– Ну, иди.

Он кивнул и шагнул вперед, набрав побольше воздуха в легкие. Ему было не по себе. Зоя осталась на улице, он же очутился в прохладе, в здании, обозначенном вывеской как «Районная прокуратура». В коридоре то и дело раздавалось:

– Здравствуйте, Иван Александрович, с выздоровлением!

– Иван Александрович, доброе утро!

– С возвращением, Иван Александрович!

Он кивал, отвечал, машинально шел по коридору, пока не споткнулся взглядом о свой кабинет с табличкой «…Иван Александрович Мукаев». Вошел. Огляделся в недоумении. Память ничего не подсказала. Что же делать? Сел за письменный стол, вновь огляделся, пожал плечами: кто-нибудь да придет. Подскажет.

Пришел мужчина в штатском. Волосы рыжеватые, глаза шальные, раскосые, крепкого коньячного цвета, на носу веснушки. С порога начал хохотать:

– Ваня, друг! Извини, что запанибрата! Ты ж и меня не помнишь! Смотри внимательней! Меня да не вспомнить! Такую выдающуюся личность! Скучал, честное слово! Скучал! Друг ты мой бесценный! Ну? Обнимемся, что ли?

А глаза холодные. Ограничились пожатием руки. Все равно обрадовался: ну, слава Создателю, у него есть хоть один друг! А то в этих бабах запутаться можно!

– …Ну, дела! Неделю тебя искали! – (Пауза, острый внимательный взгляд, до нутра, до печенок.) И резюме: – Теперь говорят у тебя амнeзия.

– Амнезия, – машинально поправил он ударение в последнем слове.

– Вот не знал, что удар по голове способствует выправлению грамотности! Это ж прямо научное открытие, в самом деле! – продолжал паясничать рыжий. – Хоть за диссертацию садись! Ну ты даешь!

– А что у меня с грамотностью?

– Что с грамотностью! Я тебе сейчас расскажу. Чай, в одном классе учились. Меня-то хоть признал? – Рыжеволосый по-прежнему смотрел на него холодно и словно прицениваясь. Профессионально смотрел. Как на допросе.

Он напрягся и вспомнил: Зоя показывала школьные фотографии. Попытался улыбнуться:

– Конечно, вспомнил. Вы – Руслан Свистунов.

– Оп-па! Амнeзия, точно. «Вы, Руслан!» В школе ты звал меня запросто: Свисток. Ничего, что я на «ты»? Все-таки друзья детства. Хотя ты следователь, а я – старший оперуполномоченный. Капитан, между прочим. При тебе. Выполняю указания. Не при погонах, извини, не подумал, что все так сильно запущено. Я твою болезнь имею в виду. Вспомнил? А как тебя в школе звали, вспомнил?

– Не очень. Если не трудно…

– Оп-па! Еще и вежливость проклюнулась! – (Опять долгий оценивающий взгляд.) – Тебя звали Мyка.

– Почему Мyка, не Мукa?

– А ты никогда не был хорошим и вежливым мальчиком. Хам, грубиян, нахал. Мучились с тобой, одним словом. Учителя, родители. Ты чуть что – в драку. Немало носов в детстве разбил. Тихим ты не был, нет… Если только теперь, после амнeзии.

– Амнезии.

– Ну да. А знаешь, что было, когда ты исчез? Вэри Вэл все внутренние органы района на ноги поднял! И наружные тоже! Ха-ха! Как же! Лучший следователь прокуратуры как в воду канул!

– Кто? – удивленно переспросил он. – Вэри Вэл?

– Владлен Илларионович. Ты же сам это придумал. Сократил имя-отчество, чтобы меж собой выговаривать было проще. Уж с чем с чем, а с чувством юмора… Точно: надо диссертацию писать… Когда прокурор просто благодушный, то ты называешь его Вэри Вэл. Что вроде бы по-английски означает «очень хорошо». Извини, я-то в языках не силен. А когда хозяин в отличном настроении, то он Вэри Вэри Вэл. Вспомнил?

– Разумеется. Но не очень.

– Тогда забираю авторство себе. Слушай, если ты это забыл, то, может, я еще кое-чем воспользуюсь? Присвою себе некие права, а?

– Ты о чем?

– О чем! О ком! Об Олесе!

И тут он впервые после болезни почувствовал это: сладкое бешенство. Волну, которая поднялась изнутри, захлестнула, подняла его высоко-высоко… Он встал из-за стола, свысока, с гребня этой волны, глянул на Свистунова так, что тот отшатнулся и невольно попятился. Потом капитан вдруг кинулся с объятиями:

– Мyка! Родной! Узнаю! Теперь это ты. Точно – ты. А то думаю: сидит холодный, красивый, как мрамор. И весь в разводах. Теперь ты. Узнаю, – с чувством сказал Свистунов. Потом добавил: – Ну, темперамент у тебя после амнезии восстановился, вижу. Всегда говорил, что бабам нравится не твоя смазливая физиономия, а темперамент. Темперамент в норме, а потенция?

Свистунов подмигнул. Он понял, что надо бы сострить, продолжить разговор с другом детства в такой же шутливой форме. Капитан этого и ждал. Но… Он сказал то, что посчитал в данной ситуации уместным:

– Это ты у Зои спроси.

Друг детства Свисток просто-таки глаза вытаращил. Кашлянул, словно поперхнулся, потом удивленно протянул:

– То-очно надо за диссертацию садиться. О влиянии удара по голове на характер человека. Нас всех надо как следует стукнуть! И непременно по голове! Авось и поумнеем! Надо же! Большой Хэ Иван Мукаев посылает справиться насчет своей потенции у жены Зои!

– А у кого?

– Раньше ты назвал бы мне с десяток фамилий и адресов! Это не считая Леси. У тебя ж, Ваня, кровь все время кипела.

И вот тут он что-то вспомнил. Конечно, их, то есть женщин, было в его жизни много! Перед глазами почему-то закружилось колесо рулетки, мелькнула блондинка в красном, брюнетка в черном, и тут же вспомнились приторные духи, кожаные сиденья в черном «Мерседесе», и под конец нежные женские пальчики на губах. «Ми-илый… Как хорошо!»

– А ты не допускаешь мысли, что мне это просто-напросто надоело?

– Тебе? Надоело?! Ха-ха! Может, и Леся надоела? – подмигнул Свистунов. – Тогда уступи, а? Я не гордый, мне и секонд-хенд сойдет.

Леся – «секонд-хенд»?!! И тут он почувствовал, как сладкое бешенство подступило уже к самому горлу. Пузырь, в который оно было заключено, вдруг лопнул. Никто не смеет обсуждать его женщин! Его с ними отношения. Никто. Никогда. Он сжал кулаки и отчеканил:

– Это мой кабинет. Я в нем работаю. Вы, будьте так любезны, приходите сюда по делу. А сейчас я занят, извините. Будьте любезны выйти. Вон.

На что Руслан Свистунов недобро прищурился:

– Ладно. Я уже понял, что ты вернулся. Друг мой, враг мой. Я думал: конец Ивану Мукаеву, Большому Хэ. Если честно, Ваня, я знаешь чему удивляюсь?

– Чему? – Он взял себя в руки, мысленно воссоздал вокруг кипевшей в нем злобы прежнюю оболочку и затолкал этот пузырь внутрь, поглубже. На самое дно души. Не стоит так скоро выдавать себя. Нет, не стоит.

– Тому, что тебя еще не пристрелили. Ограничились ударом по голове. И вот ты стоишь передо мной живой, здоровый. Память только потерял, ну это пустяк. Главное, что ты жив, – недобро сказал Свистунов. – А пришел я к тебе по делу. Дружеская часть беседы закончена, пошел официоз. Старший оперуполномоченный по особо тяжким преступлениям против личности Свистунов Руслан Олегович к следователю прокуратуры Мукаеву Ивану Александровичу. Разрешите?

– Слушаю вас.

Так ему было значительно легче. Оставался невыясненным один вопрос: черный «Мерседес». Руслан Свистунов не только друг детства. Он старший оперуполномоченный, капитан полиции. И, глядя в его лихие глаза коньячного цвета, следователь Мукаев негромко спросил:

– Как другу детства последний вопрос можно?

– Разумеется, – Свистунов тоже успокоился. Лихорадка прошла, обмен «любезностями» закончился, они начали друг к другу притираться. – Спрашивай… те.

– Я брал взятки?

Свистунов даже поперхнулся от неожиданности:

– Оказывается, хороший удар по голове способствует не только выправлению грамотности и проявлению вежливости, но и честность вдруг просыпается. Где ж ты раньше был, друг Ваня? Знаешь, я на ком-нибудь попробую. Обязательно. А насчет тебя, Мука… Мукаев. Как говорят: не пойман – не вор.

И он догадался, что вопрос со взятками остается открытым. Какие же надо было брать взятки, чтобы купить такую машину? И у кого брать?

– Ну хорошо. Раз я этого не помню, значит, не брал. Давайте к делу. Мы с вами расследовали это преступление вместе?

– Какое преступление?

– Об убийствах. Серийных, так, кажется, у вас говорят?

– Именно. У нас так говорят.

Свистунов ловко ухватился за старое кресло, пододвинул к столу, сел, ладони упер в колени и задумчиво сказал:

– Только видишь ли, какое дело… Давай все-таки на «ты»? – Согласный кивок: ладно. – Дело в том, что сначала мы действительно работали вместе. Ты делал свое дело, я свое. Я ноги, ты голова. Я должен бегать, улики собирать, раскрывать преступление, ты – допрашивать свидетелей и подозреваемых, сопоставлять факты, вести уголовное дело, чтобы в итоге его закрыть и направить в суд. Но после того как полгода назад обнаружили очередной труп, последний в списке, ты вдруг замкнулся в себе. И бумаги стал от меня прятать. Ни слова больше я не прочитал, хотя раньше мы друг другу доверяли.

– Почему?

– А вот этого я, друг детства, не знаю. Но мою оперативно-розыскную работу ты, следователь Иван Мукаев, вдруг взялся выполнять сам. Ездил по району, по тем местам, где нашли трупы, расспрашивал людей и что-то там себе думал.

– А завод? Подпольное производство водки?

– Это мы вместе. Ты очертил район, в котором, как предполагал, он находится, заводик этот. Район называется Нахаловкой. Это частный сектор, особнячки там стоят, дай боже! Вот в подвале (судя по всему) одного из особняков в Нахаловке и разливают эту дрянь по бутылкам, шлепают этикетки, акцизные марки и отправляют ящиками по всей области. Ночами, должно быть, вывозят. Тайно.