Артефакт-детектив - Кинжал всевластия

– Вы не умрете, отец! – вступил на этот раз Кемаль, но шейх остановил его властным движением руки.

– Молчи и слушай! – проговорил он негромко и сам замолчал, как будто собираясь с силами. Веки шейха опустились, ни один мускул на лице не двигался, и сыновья переглянулись – уж не умер ли он, так ничего им не сказав?

По пологу пробежала маленькая ящерка, замерла, поблескивая выпуклыми глазами.

Шейх пошевелился, открыл глаза и продолжил:

– Вы знаете, сыновья мои, что наш род издавна кочует по самым отдаленным, самым безлюдным местам?

Сыновья утвердительно кивнули, опустив глаза.

Они считали, что отец боится других, более могущественных шейхов, боится столкновений с более сильными племенами, оттого и пасет стада в таких пустынных, нищих местах.

– Мы таимся от других людей, потому что нашему роду доверено великое сокровище, священная реликвия, которая не должна попасть в чужие руки…

Шейх снова замолчал. Но на этот раз он не закрыл глаза – он пристально, не мигая, смотрел на шкатулку.

– Подойдите ближе ко мне, сыновья!

Кемаль и Мехмет послушно приблизились, остановившись у самого края постели. Ящерка, испугавшись, стремительно кинулась прочь и спряталась в складке полога.

Шейх положил руки на крышку шкатулки, как кладут их на голову любимого сына, желая его благословить, и наконец с явной неохотой открыл ларец.

Сыновья нагнулись, едва не столкнувшись лбами, вгляделись в открытую шкатулку – и едва сумели сдержать вздох разочарования.

Они надеялись увидеть груду драгоценных камней, груду самоцветов, сверкающих всеми цветами радуги – смарагдов, зеленых, как свежая трава, огненных лалов, желтых и синих сапфиров, дымчатых топазов… или, на худой конец, груду золотых монет – пиастров, цехинов, тяжелых дублонов…

Они надеялись, что отцовская шкатулка позволит им поправить дела рода, купить сильных молодых верблюдов, дорогое оружие, красивых рабынь…

Но вместо дорогих каменьев и золотых монет в шкатулке лежал старый кинжал с простой рукоятью, покрытой загадочными узорами. И рядом с ним – такие же простые ножны.

Братья недоуменно переглянулись – вряд ли стоило хранить такой кинжал в заветной шкатулке. Да они сами носили на поясе более дорогое оружие, с отделанными золотом и перламутром рукоятями!

– Вы разочарованы, дети мои? – насмешливо проговорил шейх. – Я вижу, вы ждали чего-то другого!

– Это не так, отец… – запротестовал Кемаль, а Мехмет только сверкнул глазами.

– Я открою вам великую тайну! – прошелестел шейх тихим, слабым голосом. – Тайну, которую наш род хранит долгие века. Этот кинжал – великая святыня, наследие королей давнего прошлого. В самом кинжале и в его ножнах таится огромная сила. Древние короли, владевшие половиной мира, использовали этот кинжал только для священных церемоний. Кинжал воплощает в себе светлое могущество, мужское начало. Его выковали для древних королей кузнецы северного народа, и в нем заключена власть над Севером. В ножнах же воплощено женское начало, его сила и плодородие. Эти ножны изготовили мастерицы Востока, и они передали ножны древним королям вместе с властью над Востоком. Но, только вложив кинжал в ножны великим ритуалом творения, древним ритуалом продления рода, можно подчинить своей власти все народы мира…

– Так что же выходит, отец, – проговорил недоверчиво нетерпеливый Мехмет. – Выходит, что вы – наследник древних владык, вы храните у себя под подушкой ключи от власти над миром? Что же тогда мы так бедно живем, что же мы кочуем по безлюдным, пустынным местам, как последние нищие?

– Замолчи, непочтительный сын! – Шейх сверкнул глазами, как будто к нему вернулись прежние силы. – Наш род – не род королей, святыня – не наша собственность, она лишь доверена нам на хранение. Своей преданностью, своей верностью древним владыкам заслужили мы эту великую честь. Мы – не короли, но и не простые кочевники, мы – слуги священного оружия, его хранители! Ты не дослушал меня, сын, а между тем я еще многое должен сказать, пока смерть не забрала меня в свои чертоги!

Он перевел дыхание. Лицо старика еще больше побледнело, грудь поднималась тяжело и неровно.

– Потому мы и таимся в этих забытых Богом местах, чтобы священное оружие не попало в чужие руки! Я сказал вам, что, вложив кинжал в ножны во время священного ритуала, можно обрести великую власть. Но это может сделать только потомок древних королей. Если же это совершит случайный человек, а также если не соблюсти в точности ритуал – последствия будут ужасны, все народы мира ждет тогда страшный конец! Так вот, сыновья мои, нынче ночью я видел сон, вещий сон…

Шейх снова прикрыл глаза, словно его утомлял дневной свет, но на этот раз он не замолчал, он продолжал говорить, должно быть, боясь, что не успеет закончить, не успеет сообщить сыновьям свою последнюю волю.

– В этом сне ко мне явился последний из древних королей и сказал мне, что некие нечестивые люди охотятся за священным кинжалом. До сих пор наш род благополучно хранил доверенную ему тайну, выполняя завет королей, но так будет не всегда. И вот, чтобы уберечь мир от страшной беды, древний король приказал разделить святыню. После моей смерти ты, Кемаль, возьмешь себе священный кинжал и будешь по-прежнему кочевать в этих местах. Ты же, Мехмет, возьмешь ножны, половину людей и половину стад и отправишься с ними на восток. Там, далеко за горами, есть безопасные места, где ты сможешь сберечь свою часть святыни…

Шейх замолчал, и сыновья подумали, что он уже отошел в чертоги смерти. Но вдруг лицо его дрогнуло и порозовело, старик приподнялся и воскликнул:

– Поклянитесь, что выполните мою последнюю волю! Выполните ее в точности! Поклянитесь перед моим смертным одром на самой большой святыне этого мира – на оружии древних королей!

И сыновья шейха поклялись.

Еще не опустилось солнце за горизонт, как шейх Абдалла отошел в вечные чертоги смерти.

Братья похоронили его по обычаю предков, закололи черного барана и устроили поминальную трапезу. А уже на рассвете нетерпеливый Мехмет, отсчитав половину овец и верблюдов, собрав половину рода, спрятал на груди древние ножны, вскочил на вороного отцовского коня и двинулся на восход солнца.

Степан подошел к двери своей квартиры, достал ключи, но прежде чем вставить ключ в замочную скважину, настороженно оглянулся. Всю дорогу ему казалось, что кто-то идет за ним по пятам, кто-то смотрит ему в спину пристально и неотступно.

Разумеется, на лестнице никого не было.

Степан перевел дыхание, открыл скрипучую дверь, вошел в темную прихожую.

Он жил в двухкомнатной квартире, занимая в ней одну комнату. Во второй обитала тихая старуха, отзывавшаяся на удивительное отчество Африкановна.

Степан мечтал, что со временем вторая комната естественным образом освободится и он заживет в отдельной квартире. Хотя, надо признаться, Африкановна Степану совершенно не мешала, из своей комнатки выходила только в сумерках, как будто была ночным животным, тихонько варила еду в маленькой алюминиевой кастрюлечке, бормоча при этом что-то себе под нос.

Степан думал, что она молится, но как-то, прислушавшись к тихому бормотанию, разобрал слова советской песни:

«Мы с железным конем все поля обойдем, уберем, и посеем, и вспашем…»

Как-то Степану понадобилась соль, и он неохотно постучал в дверь соседки.

Африкановна не отозвалась, тогда он толкнул ее дверь, заглянул внутрь.

Соседка сидела в углу комнаты. На стене над ней было развешано то, что Степан сперва принял за иконостас. Однако, приглядевшись внимательнее, он разглядел пожелтевшие вырезки из старых советских газет и фотографии каких-то людей в военной форме устаревшего образца и в рабочих спецовках, некоторые из них показались Степану смутно знакомыми. Среди них то и дело попадалась некрасивая молодая женщина в косо завязанной косынке, в которой он с немалым удивлением узнал черты Африкановны.

И вот теперь, с удивившей его самого робостью, Степан проскользнул мимо двери соседки, открыл дверь в свою комнату, вошел внутрь и наконец перевел дыхание.

Он был дома, он был один, он был в безопасности.

– Здравствуй, Степа! – раздался вдруг из глубины комнаты низкий насмешливый голос.

Степан шарахнулся обратно к двери, споткнулся о половик, едва не упав, сохранил равновесие, дернул на себя ручку двери, но тот же насмешливый голос остановил его:

– Ты чего такой нервный? Заходи, будь как дома!

Степан остановился, опустил руки, развернулся.

Комната была погружена в полумрак, и в дальнем углу, в старом продавленном кресле, темнела человеческая фигура.

– Ты, что ли, Штандартен? – проговорил Степан настороженно.

– Ну вот, узнал! – хмыкнул гость. – А я уж надеялся – не узнаешь, и я разбогатею! Знаешь, есть такая примета. Ладно, Степа, заходи, заходи, поговорим!

– А ты как сюда попал?

– В квартиру соседка твоя пустила, а комната оказалась не заперта, вот я и вошел! И то – не в прихожей же тебя дожидаться!

– А что в темноте сидишь?

– А мне темнота нравится! – Штандартен откровенно веселился. – Знаешь, как говорят, темнота – друг молодежи! Мы с тобой, правда, не такие уж молодые, но еще и не старые… тебе, думаю, темнота тоже нравится – ты же у нас «черный следопыт»! Впрочем, если хочешь, включи свет, я не возражаю!

Степан перевел дыхание, скользнул к окну, задернул плотные шторы и только после этого щелкнул выключателем. Комнату залил уютный желтый свет, и он смог разглядеть своего незваного гостя.

Штандартен сидел в старом кресле, вальяжно развалясь, как у себя дома. Светлые волосы коротко острижены, блеклые, бледно-голубые глаза посажены слишком близко к переносице. Подбородок скошен, отчего лицо кажется вялым и безвольным. Черное кожаное пальто расстегнуто, из-под него виднеется черный, глухо застегнутый китель, сшитый по образцу эсэсовского. За странные наряды и за любовь ко всему, что отдает мрачной эстетикой Третьего рейха, этого чокнутого и прозвали Штандартенфюрером, или проще – Штандартеном.

Он охотно откликался на прозвище, а настоящего его имени никто не знал. Впрочем, Степана его имя и не интересовало. Ему важно было одно – что Штандартен покупает их с Мишкой находки и платит, почти не торгуясь.

Обычно они сами приходили к Штандартену домой после удачных экспедиций. Жилище покупателя выглядело мрачно – на стенах нацистские плакаты, портреты Гитлера и его приближенных, по углам – флаги и вымпелы со свастикой, начищенные до блеска немецкие каски, выцветшие мундиры СС и вермахта. Другие «сувениры» хранились не на виду, в потайной комнате, – немецкие автоматы и винтовки, пистолеты и десантные ножи, и даже тяжелый пехотный миномет. Оружия в этой комнате хватило бы, чтобы вооружить небольшую пехотную часть.

– Ну что, Степа, накопали сегодня что-нибудь? – осведомился Штандартен, когда его глаза привыкли к свету.

– Да так, по мелочи… – ответил Степан, пряча глаза. – Ничего интересного… ну ты погляди, может, что возьмешь…

Он выложил на стол содержимое мешка – флягу со свастикой, пряжку от офицерского ремня, портсигар с гравировкой «1942», эсэсовскую эмблему.

– Негусто! – Штандартен небрежно перебрал находки, взял двумя пальцами эмблему, положил в карман. – Это возьму, остальное можешь выкинуть.

В другое время Степан стал бы спорить, горячиться, убеждать покупателя, но сейчас ему было не до того. Сейчас ему хотелось только одного – чтобы гость ушел, оставив его наедине с настоящей находкой, наедине с кинжалом…

– Выкинуть так выкинуть… – проговорил он равнодушно и смел находки обратно в мешок. – Ну, если тебе больше ничего не нужно, давай прощаться. Я устал.

И это явное равнодушие стало его ошибкой.

Глаза Штандартена подозрительно загорелись, он потянул к себе мешок:

– А больше у тебя ничего нет?

– Было бы – неужто бы я не показал? – Степан изобразил удивление. – Мне деньги нужны…

– Плохой из тебя актер, Степа! – неодобрительно проговорил Штандартен. – По твоему лицу всегда видно, когда ты врешь! И вообще, Степа, где Мишка, дружок твой? Вы же с ним вместе уехали!

– Как – где? – Голос Степана предательски дрогнул. – Дома, наверное… где же еще ему быть!

– Нет, Степа, дома его нету! Я как раз перед тем, как к тебе идти, к Мишке заглянул, так Райка, жена его, сказала, что со вчерашнего дня мужа не видала… а ему ведь до дома куда ближе, чем тебе!..

– Ну что ты ко мне пристал? – набычился Степан. – Нету – значит, застрял где-нибудь по дороге! Может, дружков своих встретил, выпить зашел куда-нибудь… Мы с ним в лесу разминулись, я короткой дорогой пошел, а он длинной…

– Длинной, значит? – Штандартен пошевелился, как будто устал от неловкого положения, и на коленях у него вдруг образовался старый «вальтер». Старый, но очень надежный, отлично вычищенный и смазанный. Степан когда-то сам продал этот пистолет Штандартену.

– Почему-то, Степа, я тебе не верю! – проговорил покупатель ленивым, безразличным голосом, от которого у Степана нехорошо заныло под ложечкой. – Почему-то, Степа, я думаю, что ты мне врешь! А врать, Степа, плохо! Тебе это разве в детстве не говорили?

– Слушай, Штандартен, кончай трепаться! – Степа опасливо взглянул на пистолет. – Не хочешь ничего покупать – так я тебя не задерживаю. Говорю тебе – я устал, спать хочу! Что ты стволом размахиваешь! Не будешь же ты стрелять в квартире!

Степан старался держаться уверенно и независимо, но это давалось ему тяжело – он всегда побаивался этого странного человека с его нацистскими замашками и холодными бесцветными глазами законченного маньяка.

Штандартен достал из кармана тяжелый стальной цилиндр, накрутил его на ствол пистолета, задумчиво поглядел на Степана.

– Колись, Степа! – проговорил он тихо, уверенно. – Что еще вы с Мишкой нашли сегодня на болоте?

– Да говорят тебе – ничего! – выдохнул Степан неприязненно. – Что ты надумал? Не будешь же ты и вправду стрелять! Совсем, что ли, с катушек съехал?

– А я чувствую, что ты врешь! – Штандартен повел розовым крысиным носом, будто и вправду принюхиваясь. – Ты, значит, думаешь, что я не буду стрелять? А почему бы и нет?

Он поднял пистолет, раздался негромкий хлопок, и с жалобным звоном разлетелась на куски голубая вазочка, стоявшая на шкафу.

– Совсем сдурел?! – вскрикнул Степан, шагнув к Штандартену. – Это матери моей вазочка!

Рука его непроизвольно потянулась за пазуху, где ровным спокойным холодом давал о себе знать кинжал.

– Матери, говоришь? – издевательским тоном проговорил Штандартен, поигрывая пистолетом. – Как там сказано – чти отца своего и мать свою! Кровь – она превыше всего! Хотя мать-то у тебя, Степа, была далеко не арийского происхождения!

И тут Степа не выдержал. Рука сама собой скользнула за пазуху, и тут же пальцы сжались на рукоятке кинжала. Он выбросил руку вперед, кинулся к Штандартену…

Но тот с неожиданной ловкостью выскользнул из кресла, перекатился по грязному, давно не мытому полу и, почти не целясь, выстрелил. Пуля вошла в левое плечо. Степан споткнулся, закрутил головой в поисках ускользнувшего противника, увидел его, шагнул, неловко размахивая кинжалом…

– Значит, я не ошибся! – Штандартен ловко вскочил на ноги, вскинул пистолет. – Значит, Степа, ты хотел-таки спрятать от меня самую интересную находку? Нехорошо, Степа, нехорошо!

Он еще дважды выстрелил. Степан широко открыл рот, пытаясь вдохнуть, но воздух в комнате неожиданно кончился, как будто его высосали огромным пылесосом.

Степан вспомнил вдруг удивленное лицо Михаила, его округлившиеся глаза, его хриплый, сорванный голос: «Ты что?!»

И это воспоминание тут же растаяло, а вместо него вдруг возник перед Степиным внутренним взором скалистый утес, возвышающийся над бурным морем, а в небе над утесом – гордо парящий белый орел…

Степа захрипел и рухнул на пол.

Штандартен наклонился над ним, попытался забрать у него кинжал. Однако мертвые пальцы так вцепились в рукоять, что пришлось несколько минут провозиться, отгибая каждый палец лезвием складного швейцарского ножа.

Наконец Штандартен выпрямился, бережно держа кинжал обеими руками.

– Какая чудесная вещь! – проговорил он, и голос дрогнул от волнения. – И этот козел не хотел мне его отдавать!

Он неприязненно взглянул на мертвого Степана, пнул его ногой, так что тот перекатился на спину. Штандартен увидел широко открытые глаза «следопыта» и невольно отшатнулся.

Зачем он это сделал? Зачем убил Степана? Ведь тот еще долго мог бы снабжать его разными интересными вещами, «сувенирами» Третьего рейха…

Но им словно владела чужая, неведомая воля. И все, что он сделал, было правильно. Так хотел рок, так распорядилась судьба, а Штандартен безоговорочно верил в судьбу и кровь.

Зато теперь у него есть эта прекрасная вещь, этот кинжал.

В ушах его зазвучал ровный, мощный шум – как будто он услышал гул волн, бьющихся о скалистый утес…

Штандартен еще раз, пристально и любовно, взглянул на клинок.

Ему показалось, что на лезвии кинжала темнеет капелька крови. Штандартен тщательно вытер лезвие носовым платком, спрятал кинжал, шагнул к двери, прежде чем открыть ее, погасил свет.

Выйдя в прихожую, увидел приоткрытую дверь соседней комнаты и выглядывающую оттуда старуху.

Ах да! Он совершенно забыл про соседку Степана! Ведь она его видела, она впустила его в квартиру, а значит, сможет описать ментам его внешность…

Надо признать, что внешность у него характерная, запоминающаяся. А это значит – нельзя оставлять свидетелей.

– Я слышала какой-то шум, – прошелестела старуха из-за двери. – У вас что-то упало?

– Да, мы со Степаном передвигали мебель и уронили книжную полку! – проговорил Штандартен и полез за пазуху, где лежал пистолет. – Не беспокойтесь, все в порядке!

Почему-то вместо пистолета в руку ему попала рукоятка кинжала. Пальцы ловко и ладно обхватили ее, потащили наружу…

Да, конечно, так будет правильнее – старуху нужно не застрелить, а заколоть, причем заколоть непременно кинжалом… Почему так нужно – он не понимал, да и не задавал себе такого вопроса. Нужно – вот и все.

Штандартен выбросил вперед руку с зажатым в ней клинком, шагнул к полуоткрытой двери…

Вдруг за спиной у него один за другим грохнули два выстрела.

Штандартен обмер, крутанулся на месте. На лбу у него выступили капли холодного пота. Он прислушался к себе, ожидая боли, дурноты, признаков неумолимо надвигающегося конца.

Однако за выстрелами ничего не последовало – ни боли от ран, ни сурового окрика милиционера…

Ничего не понимая, он спрятал обратно кинжал, осторожно вытащил пистолет и прокрался на кухню, туда, откуда только что стреляли.

Здесь не было ни души.

Оглядевшись и поняв, в чем дело, Штандартен облегченно вздохнул и рассмеялся: соседка оставила на огне кастрюльку с парой яиц, вода выкипела, и яйца с грохотом взорвались. Этот-то грохот он и принял за выстрелы…

Штандартен выключил газ, вернулся в прихожую.

Пока он разбирался на кухне, старуха закрылась у себя в комнате, и теперь из-за двери доносился скрип и скрежет – наверняка старая кошелка сдвигала мебель к двери, устраивала баррикаду…

Вот сволочь!

– Бабушка, чего вы испугались? – проговорил он под дверью мягким, убедительным голосом. – Откройте, я вам все объясню! Вы все неправильно поняли!..

Старуха ничего не ответила, только еще громче заскрипела, передвигая мебель.

«Сильная какая! – раздраженно подумал Штандартен. – На ней еще воду возить можно!»

Он подошел к двери, толкнул ее. Дверь даже не шелохнулась. Он навалился на нее всем весом – и снова тот же результат.

И тут из-за двери донеслись ровные, тяжелые удары.

Старуха била каким-то тяжелым предметом в стену, чтобы привлечь внимание жильцов соседней квартиры.

И она добилась своего: за стеной послышался чей-то приглушенный, раздраженный голос:

– Вы что там, совсем сдурели? Прекратите хулиганить, а то сейчас милицию вызову!

Старуха принялась лупить в стену с новой силой.

Штандартен грязно выругался, бросился к входной двери, вылетел на лестницу и скатился по ступенькам на первый этаж.

Черт с ней, в конце концов, с этой старухой!

Катя спала так крепко, что не слышала звонка будильника. Поэтому пришлось собираться в спешке, а ведь сегодня нужно было обязательно принарядиться и наложить макияж. То есть это только так говорится – наложить макияж. В Катином случае это означало слегка подкрасить белесые ресницы дешевой тушью и мазнуть по губам помадой светло-розового цвета.

Разумеется, тушь ложилась на ресницы тяжелыми вязкими комками. Разумеется, Катя торопилась, рука невольно дрогнула, и один комок попал в глаз.

– Только не это! – простонала Катя, но было уже поздно.

Глаз защипало, выступили слезы. В носу тоже засвербело.

«Не паниковать!» – приказала себе Катя и неестественно вылупила глаза, чтобы слезы не смочили ресницы. Именно такой она и увидела себя в зеркале – глаза безумно выпучены, нос красный, губы чужого мерзко-розового цвета.

И на кого она похожа? На лягушку, больную базедовой болезнью!

От расстройства слезы хлынули из глаз ручьем. Пришлось тщательно умываться, потом промакивать лицо полотенцем – ни в коем случае не тереть, советовали в женских журналах, в противном случае глаза опухнут и накрасить ресницы будет очень трудно.

Начиная все сначала, Катя усмехнулась. Если бы мама знала, что она почитывает женские журналы, она перевернулась бы в гробу. Да-да, с некоторых пор Катя пытается почерпнуть из них хоть что-то практически полезное. Потому что героини классических романов пили уксус, чтобы сохранить интересную бледность, а косметикой не пользовались вообще. Не принято было.

«Может, так оно и проще?» – вздохнула Катя, печально глядя на дело рук своих.

Определенно, вид в зеркале нисколько не улучшился. Время поджимало, и она распахнула шкаф в спальне, чтобы выбрать одежду. То есть это только так говорится, что выбрать. На самом деле выбирать было особенно не из чего.

Свитер и темную шерстяную кофту она отмела сразу – хоть идут они с Алексеем сегодня в филармонию, а не в ресторан, все же хочется быть понаряднее. Откровенно говоря, кофта далеко не новая, и цвет такой… серо-буро-малиновый, Катя надевает ее осенью, когда еще не топят и в библиотечных залах стоит вселенский холод.

Дальше взгляд упал на синий костюм, Катя надевала его по торжественным случаям – когда в их библиотеке выступал, к примеру, какой-нибудь известный писатель или проводились какие-нибудь чтения. Тогда приезжали чиновники из комитета по культуре, и директриса Кира Леонидовна требовала, чтобы сотрудники выглядели на уровне.

Костюм Кате тоже не подошел – слишком официальный. Да и цвет, если честно, вовсе не синий, а чернильный. Кате костюм не идет, она знает. Остается только пиджачок – серенький, в неявную крапинку. Шея жалко торчит из выреза. Вид какой-то неприкаянный.

Катя надела янтарные бусы, мама когда-то давно привезла их из Прибалтики. Это случилось еще до Катиного рождения, мама рассказывала, какой чудесный месяц провела она на Рижском взморье, про то, как только смельчаки отваживались купаться в холодном Балтийском море, остальные же прятались от ветра в близлежащих елочках. Поэтому пляж оставался почти всегда пустым, можно было беспрепятственно проходить по кромке берега многие километры.

Не зря говорят, что янтарь – живой камень, он реагирует на человеческое тепло. От долгого лежания в темном ящике янтарь умер, и бусы казались теперь сделанными из дешевой пластмассы. Катя в который раз вздохнула.

В женских журналах советовали обновлять гардероб постепенно, не покупать множество дешевой одежды, а лучше раз в месяц приобретать хотя бы одну дорогую фирменную вещь. Так, дескать, получается гораздо экономнее.

После маминой смерти Катя долго раздавала долги – много денег ушло на лекарства и похороны. К тому же в связи с кризисом библиотеке сократили финансирование, и зарплаты сотрудников, и без того очень скудные, урезали тоже.

Первые несколько месяцев после смерти мамы Катя была измучена морально и физически, после работы просто падала на диван и валялась весь вечер, бездумно щелкая пультом телевизора. Не хотелось ни есть, ни пить. Готовить тоже не хотелось, и стирать, и убирать квартиру. Она с трудом поднимала себя по утрам и тащилась на работу. Кате рассказывали, что директриса Кира Леонидовна не уволила ее тогда только потому, что побоялась показаться в глазах сотрудников полной стервой – у человека несчастье, а она добивает. И хоть отношения у нее с руководством не слишком теплые, Катя все же благодарна Кире.

Положение спас дядька. Он явился Кате во сне и заставил себя слушать.

«Займись делом! – говорил дядька. – В квартире приберись, окна покрась, занавески постирай! На гимнастику запишись, на фитнес, да хоть на танцы, найди какой-нибудь приработок! Не кисни!»

Он так долго твердил одно и то же, что Катя наконец прислушалась. И, наскоро разобрав завалы в квартире, решила заняться зарабатыванием денег.

Оказалось, однако, что в период кризиса родители школьников слегка подзабыли, что их детям нужно дать образование. Родители махнули рукой на двойки в дневниках своих чад или предпочитали решать вопросы полюбовно, с помощью подарков учителям. Причем подарков тоже не слишком дорогих.

Так что Катино умение решать трудные задачи по математике и чертить сложнейшие геометрические эпюры никому уже не требовалось. Однако дядькины советы все же сыграли свою роль – Катя приободрилась, депрессия прошла, и даже заведующая Кира Леонидовна смотрела на нее теперь гораздо приветливее. А однажды вызвала в свой кабинет и предложила дополнительную работу.

Умер один академик, после него осталась огромная библиотека, и вдова просила помочь ей разобраться – каталогизировать книги, отделить по-настоящему ценные от просто нужных и посоветовать, что сделать с ненужными. Катя договорилась, что она будет посвящать этой работе три вечера в неделю, и работа растянулась на несколько месяцев. Катя очень любила книги, так что работа ей нравилась, и с вдовой академика она подружилась.

Штандартен открыл входную металлическую дверь, вошел в свою квартиру.

Квартира эта была переделана из бывшей дворницкой. Размещалась она на первом этаже большого и мрачного старинного дома в Коломне – в старом районе Петербурга, расположенном неподалеку от Сенной площади. Штандартена такое расположение устраивало, в особенности радовало то, что у него имелся собственный отдельный вход с улицы, точнее – из темного двора-колодца. Гости к нему приходили разные, некоторые выглядели довольно подозрительно, так что отсутствие соседей было при таком раскладе очень удобно.

Закрыв за собой тяжелую дверь на все замки и запоры, Штандартен облегченно вздохнул.

Здесь и только здесь он ощущал себя в безопасности.

С детства он чувствовал, что весь окружающий мир настроен к нему враждебно, неприязненно. Он рос некрасивым, слабым и болезненным мальчиком, и сверстники на каждом шагу норовили обидеть, унизить его, да еще посмеяться над его унижением. Звали его Леней, Леонидом, и он ненавидел свое имя почти так же люто, как свою жалкую, ущербную внешность.

Отец Лени ушел из семьи, когда мальчику было пять лет, а мать, замотанная некрасивая женщина, почти не замечала сына – ей приходилось бороться за существование, зарабатывать на жизнь и пытаться заново создать семью.

Лене уже минуло пятнадцать, когда он встретил Владимира Павловича.

Это был рослый, вальяжный, представительный мужчина с бархатным голосом и большими, сильными руками. На мизинце левой руки он носил кольцо с крупным черным камнем, отсвечивающим тусклым таинственным блеском.

Владимир Павлович защитил Леню от своры уличных хулиганов, пригласил к себе домой, угостил вкусным швейцарским шоколадом. Он пригрел ущербного подростка, научил его простым и эффективным приемам самообороны. Самое главное – Леня чувствовал, что небезразличен Владимиру Павловичу, что он интересен этому взрослому и значительному человеку.

Когда он допоздна засиделся у нового друга и тот оставил его у себя ночевать, Леня понял причину этого интереса. Изменить что-то было уже поздно, да он и не очень этого хотел. Леня давно уже понял, что за все надо платить, и платить преимущественно собой.

У Владимира Павловича ему нравилось: большая просторная квартира, много красивых вещей, интересные книги на полках, картины и фотографии по стенам. Все это так отличалось от их с матерью бедного и скучного жилища!

Именно от Владимира Павловича Леня узнал о Третьем рейхе.

То есть, конечно, и раньше он знал о Великой войне, о фашистах, но эти знания были на уровне занудных школьных учебников и старых наивных фильмов, где фашисты выглядели круглыми дураками, а теперь он узнал от старшего друга об истоках нацистского движения, о Черном ордене СС, о романтике штурмовых отрядов, о высоком значении слов «Кровь» и «Почва».

Только теперь Леня понял причину враждебности окружающего мира: эта причина заключалась в извечной ненависти людей низшей расы, недочеловеков, к представителям расы господ…

А в том, что сам Леня принадлежал к расе господ, он нисколько не сомневался.

Как все жалкие, закомплексованные неудачники, он искал причину своих неудач, причину своей никчемности в каких-то внешних обстоятельствах, в других людях, в происках злых, посторонних сил.

Лене было уже почти восемнадцать, когда Владимира Павловича нашли в спальне с перерезанным горлом. Следователь заинтересовался их взаимоотношениями, но Леня числился еще несовершеннолетним, и от него быстро отстали.

Способный юноша унаследовал от старшего друга немного денег (он как-то подсмотрел, где Владимир Павлович прячет свои небольшие сбережения), потрепанный томик «Майн кампф» и серебряное кольцо с черным камнем. Своим новым знакомым Леня говорил, что это кольцо принадлежало когда-то Йозефу Геббельсу. Иногда, впрочем, он сбивался и называл хозяином кольца то Германа Геринга, то Рудольфа Гесса. Впрочем, новые знакомые уже не называли его Леней: именно тогда юноша придумал себе звучный и выразительный псевдоним Штандартенфюрер.