Училка

– Меня зовут Анна Леонидовна, я буду вести у вас русский язык и литературу.

– А Набо-окова мы будем чита-ать? – протянула ученица, сидящая у окна.

Ей, наверно, приходится вставать раньше других, чтобы сделать такой макияж и прическу. По нынешней моде часть волос ее была старательно зачесана в однобокую косичку. Несколько выпущенных с другой стороны прядей она явно с утра накручивала на плойку. Сложные трехцветные тени, темная, аккуратно растушеванная подводка вокруг глаз создавали вид томный, усталый, ощущение бессонной ночи, чего-то порочного, тайного…

– У тебя красивый макияж. Но зачем ты так сильно красишься в школу? – спросила я девочку-девушку.

Не знаю, как к ним относиться. Как к глупым детям или как к глупым юношам и девушкам? Кто-то еще похож на ребенка. Эта похожа на молодую продавщицу из косметического магазина, которой уже слегка наскучила ее монотонная работа и она развлекает себя, пробуя всю косметику, которая продается в ее магазинчике.

– Я не кра-ашу-усь, – ответила девушка, вытянув вперед губы и так и оставив их в положении буквы «у».

– Она не кра-асится, – передразнил ее какой-то парнишка, круглощекий, румяный, с худенькой шейкой, торчащими ушками. Бойкий парнишка. – Она не красится, она така-ая кра-аси-ивая…

– Ну хватит, Сапожкин, хватит! – кокетливо отмахнулась девочка.

Я стояла и смотрела на этих странных детей. Они хихикали, переговаривались, они быстро, за пару минут, поняли, что я не представляю для них опасности. Нет, я даже не думала, на что подписываюсь, идя в школу. Ну что, хватит, наработалась? Может, взять и уйти? Что, мне сейчас рассказывать им про правила пунктуации в простом предложении? Про вводные слова? Про междометия? Приводить примеры из русской литературы? Из Тургенева, Пушкина, Толстого? Зачем им это? Никто из них ничего и никогда писать не будет – такого, где важен порядок слов, где одна запятая меняет смыслы… Фамилии эти для них – как чучела на огороде. Воро?н отпугивать. Не читали они ни строчки ни Тургенева, ни Пушкина, ни Толстого, ни Чехова… Я остановила саму себя. В классе сидит – я быстро посчитала на глазок – семнадцать человек. Почему я по одной глупой девочке решила, что никому не нужна русская грамотная речь, пунктуация, Толстой с Чеховым? Да и девочка, в конце концов, знает, кто такой Набоков.

– А что ты из Набокова хочешь почитать и обсудить в классе? – спросила я, уже зная, что делаю очередную ошибку.

– «Лоли-и-иту»… – жеманно ответила девочка и посмотрела на высокого, довольно красивого мальчика.

– Давайте обсудим, если кому-то еще это интересно, только на литературе.

– Это интересно Семеновой, потому что она встречается только со взрослыми мужчинами, – проговорила крупная девушка с открытым, спокойным лицом и копной рыжих волос, стянутых сзади у шеи резинкой.

– Ну не с женщинами же! – тут же встрял кто-то сбоку.

Класс засмеялся. Странно. Я воспринимаю как норму то, что было у меня. А я ни о чем таком даже не слышала в пятнадцать лет. Хотя об однополой любви знали древние греки. Любили мальчиков. Знало это и мрачное христианское средневековье. Знало, прятало, мучилось грехами неизбывными… У нас же – у моего поколения – всего этого как будто и не было. Как будто? Или не было на самом деле? Думаю, что моим родителям и дедушкам-бабушкам было просто не до того. Извращения возникают от сытости, от пресыщенности, от слишком хорошей жизни. От пустоты абсолютного благополучия, которое дается просто так (монастырские грехи оставим за скобкой).

– Я хотела бы проверить уровень вашей грамотности на небольшом диктанте.

Я стала диктовать отрывок из Горького, краем глаза отмечая, что несколько мальчиков вообще не прикоснулись к ручкам.

– Вы не будете писать диктант? – спросила я их.

– Тамарин, – вместо ответа представился один из них, на вид симпатичный и нормальный мальчик. – Я писать не умею.

Я внимательно посмотрела на мальчика.

– Я не умею писать, – повторил он. – Я пишу только на клавиатуре. А компьютер будет автоматически проверять ошибки. Это будет нечестно по отношению к остальным.

– Отключи проверку…

– Не-е, все равно не то!

– А… – слегка растерялась я. – Как же ты по другим предметам? По математике?

– Один ноль! – засмеялся мальчик, и они со своим соседом хлопнули друг другу по ладоням. – Я же сказал – поверит!

– Ясно. – Я посмотрела на класс.

Не могу сказать, что все сейчас смеялись надо мной. Некоторым было всё равно. А даже если бы и все. Я улыбнулась.

– Да, я правда испугалась, что ты не умеешь писать. Маугли или что-то в этом роде. Я видела одного шведского мальчика. Его усыновили в одиннадцать лет. До этого жил где придется. Он не умеет писать, читать, а главное, толком говорить. Писать-то можно научиться и в двадцать пять лет. Помните фильм «Служили два товарища»?

– С Николасом Кейджем? – спросила все та же старательно накрашенная Семенова, которая просила обсудить на уроке «Лолиту».

– Нет, – ответила я, стараясь сохранять спокойствие взрослого человека, не попадать постоянно в ловушки, которые мне выставляют эти дети. – С Высоцким, Янковским и Роланом Быковым.

– Вы сейчас с кем разговариваете? – спросил меня совершенно по-домашнему Тамарин.

– Я знаю этот анекдот, – кивнула я. – Очень актуально, кстати. Подходит дебил к своему отцу и спрашивает…

– Не надо! – махнул рукой Тамарин. – Я понял! Просто мы таких артистов не знаем, понимаете? Вы остались там, а мы пришли сюда, где их уже нет. Другой мир. И мы другие.

– Здорово! – искренне восхитилась я. – У тебя по литературе пятерка?

– У меня по литературе тройка, и мне больше не надо. Я – компьютерный гений.

– Точно? – Я посмотрела на реакцию одноклассников. Не могу сказать, что все были сильно заинтересованы нашим разговором.

Неправильно. Я все делаю неправильно. Ну а как надо? Ведь они чего-то хотят от меня. Они, пусть таким образом, варварским, грубым, вызывают меня на общение… Только я все время оказываюсь в дурах, получается.

– Ты что, не знаешь Высоцкого? – все-таки решила, хотя бы для себя, уточнить я. Ведь я должна понять степень их одичания.

– Археологией не интересуюсь! – совершенно беззлобно ответил мне Тамарин.

– Ау, народ! – Я оглядела класс. – Кто знает Высоцкого? Отзовитесь!

– «Если вы не отзоветесь, мы напишем в Спортлото!» – продекламировал кто-то у окна. Кажется, тот самый красивый мальчик, с которым заигрывала Семенова с трехцветными тенями на еще детских глазах.

– Вот, – подытожила я. – Значит, у этого класса есть надежда. Пишем. Кто умеет – пишет, кто не умеет – ставит крестик. И получает не тройку, а кол.

– В смысле? – вскинулся Тамарин. – Меня устроит тройка.

– А меня – кол. Диспут окончен.

– Такой оценки нет! И потом, вам для вашей зарплаты нужно, чтобы в классе было как можно больше хорошистов! Так что вас моя тройка не должна устраивать! Вы должны меня уговаривать: «Димочка, ну напиши на четверку, постарайся!»

– Сейчас. Подожди! – кивнула я Тамарину. Я уже третий или четвертый раз слышала, как негромко, но настойчиво гудит телефон в режиме «вибрации» у меня в портфеле.

Я достала телефон. Пять пропущенных звонков. Три сообщения. Все от Настьки. Последнее: «Мам!скорей иди ты где?», так… Первое: «Мам никитосу разбилиголову и сломали руку одну и можетбыть две». Я глубоко вдохнула-выдохнула.

– Как тебя зовут? – спросила я рыжую девочку с правильным, хорошим лицом, которая подавала голос в самом начале урока.

– Вероника.

– Иди сюда. Вот текст, диктуй первый абзац. Мне нужно позвонить.

– Учитель на уроках не имеет права пользоваться телефоном в своих личных интересах, – лениво, но громко заметил Тамарин.

Кто-то из девочек захихикал. Наверно, он пользуется у них успехом, но мне было сейчас совершенно не до него.

– Я в общественных интересах, не переживай, Тамарин. Звоню в Нобелевский комитет.

– Причина какая?

– Сообщить о тебе. Они же еще не знают, что ты есть на свете. Премию неверно распределят.

Тамарин продолжал что-то бубнить, наверно, не очень удачное, потому что бубнил негромко, неразборчиво. Вероника начала читать текст диктанта, слегка спотыкаясь на букве «р», а я, не до конца прикрыв за собой дверь, вышла в коридор.

Глава 7

Я набрала номер учительницы Никитоса и Настьки, Юлии Игоревны. Она никак не отвечала. Я звонила снова и снова. Но телефон молчал. В классе тем временем стал все громче слышен голос Тамарина, раздался чей-то смех. Я взглянула на часы – до конца урока больше получаса. Никитосу сломали руку или даже две. И разбили голову. Это очень больно. Ему нужна я. Мне совершенно не нужен Тамарин и восьмой «В», независимо от того, знают они про Высоцкого или нет. Все это стремительно пронеслось у меня в голове. Сердце уже стучало как будто где-то отдельно от меня. Как бедный загнанный зверек перебирает лапками, когда ему уже некуда бежать, когда его поймали и сейчас перережут горло. А он все пытается убежать. И лапками, лапками, беспомощными, быстрыми, отчаянно скребет в воздухе…

Да! Надо позвонить на вахту в младшую школу. Ведь они в курсе, если приезжала «Скорая».

– Школа слушает, – охранница ответила сразу.

– Это мама Никиты Воробьева, из третьего «А». Вы не знаете, ему не вызывали «Скорую»?

– Что? «Скорую»? Кто вызывал? Это кто говорит?

– Это мама Никиты Воробьева. Я тоже в школе работаю, в старшей. Я на уроке сейчас, понимаете?

– А что вы хотите? У нас урок идет! – бойко ответила мне охранница.

Я представляла, какая из двух смен сейчас заступила на вахту. И охранницу эту знала. Здоровая тридцатилетняя тетка из Брянска сидит с утра до вечера на стуле в московской школе, охраняя без оружия школу. Вокруг все ходят туда-сюда, дети кричат, родители беспрестанно дергают, чего-то хотят, а в Брянске растет собственная дочь, с бабушкой, растет и растет, ждет, скучает…

– Я вас спрашиваю, – продолжила я, стараясь говорить вежливо, чтобы она не швырнула трубку, но твердо, – «Скорую» никому не вызывали? Не было в школе «Скорой»?

– У нас?

– Да.

– А что случилось? Кто это зво?нит? Сейчас урок идет, женщина!

Я положила трубку. До конца урока осталось двадцать восемь минут. Никитосу сейчас больно, невыносимо больно. Он не может плакать. Он мачо. Он укусит себя за руку, чтобы не плакать. У него вся левая рука искусана. Молочными зубами однажды укусил себя так, что думала – зашивать придется. Заросло. И все равно кусает. Чтобы удержать слезы. Так. Я набрала Настькин номер. У нее, разумеется, телефон стоит на тихом режиме, она очень дисциплинированная девочка. Бесполезно. Сама звонить может, а я дозвонюсь только после пятого урока, когда она включит звонок. Требовать от нее, чтобы она включала звонок на каждой перемене и потом его выключала, – жестоко и практически невыполнимо, и я не требую.

Я зашла в класс. Здесь уже шло веселье полным ходом. Вероника, видимо, прочитала первый абзац и села на место. Тамарин что-то громко рассказывал, повернувшись ко мне спиной, «Лолита» интриговала с красивым мальчиком, знакомым с творчеством В.С. Высоцкого, остальные – кто играл в телефонах или на планшетах, кто спал, положив голову на руки, другие увлеченно болтали.

– У вас что-то случилось? – спросила Вероника.

Она напомнила мне Сашу Лудянину из одиннадцатого класса. Только Вероника, наверно, еще не укрепила так свой авторитет, как Саша. Она пока в начале пути. Говорить, как Саша, от всего класса, у нее не получалось.

– Все нормально. Ты продиктовала первый абзац?

– Да, – кивнула Вероника. – Дальше там что-то непонятно.

– Хорошо. Так. На место сели, – я набрала побольше воздуха. – На место! Сели! – Я обратила внимание, что на повышение тона среагировали практически все. И почти все замолчали.

– Тамарин!!! – неожиданно для себя самой проорала я на пределе того, что сама назвала бы громким, резким, но пока еще интеллигентным криком.

Дальше – только кричать, как женщины на воскресной ярмарке. Одна осипла еще в декабре, когда заставляли работать на тридцатиградусном морозе, и приходилось за смену выпивать полторы бутылки водки, чтобы не заболеть воспалением легких. Вторая осипла за всю свою жизнь, которая как-то незаметно прошла на рынках – то на вещевом, где она продавала чужой товар – носки-колготки, майки да рейтузы, то на овощном, где она торговала чужими яблоками, выдавая их за свои – люди любят, когда им говорят: «Свое, с огорода, без всякой химии», – то на продовольственном, предлагая конфеты без срока давности, сыр, не купленный в магазине, рыбу, которая пролежала в морозильнике в соседнем супермаркете все лето. Ее разморозили, повысили в цене и продают как немороженую… И она кричала всю жизнь, кричала… И я завтра так закричу, если не найду другого ключа к этим детям. И к другим. «Как воспитать дракона? – Ори на него!»

– Поднимите руки те, кто хочет получить единицу или двойку без проверки диктанта!

Я оглядела класс. На меня смотрели сейчас большинство детей. Шуршать, смеяться, играть перестали. Руку не поднял пока никто.

Так подействовал крик? Или от меня пошла энергия ненависти? И заставила их выпрямить спины и оторваться от игр на планшетах? Да, я работаю второй день в школе. И я практически уже ненавижу этих детей. Я их плохо знаю. Я не знаю их не то что по именам – по лицам. Но я почти ненавижу эту инертную, плохо управляемую, живущую по каким-то своим законам массу. Я не знаю отдельных лиц. Но я уже знаю лицо этой массы. Насмешливое, ленивое, дурное. Неграмотное. Прохиндейское… Я остановила себя. Не проще сбегать и узнать, как там Никитос? Которому я сейчас точно нужна. Чем стоять перед этими равнодушными, чужими, недобрыми взрослыми детьми и ненавидеть их. Уже не тихо – громко. Я уже крикнула в этих стенах. Так я кричала последний раз лет пять назад. Когда дети мои были еще очень маленькие. И я никак не справлялась. Никитос упал с лестницы лицом вниз, Настька плачет, Никитос заболел, Настька – заболела еще сильнее, оба выздоровели, Никитос упал с крыльца дачи, Настька плачет – себя не помнит… И я на них кричала. Кричала-кричала, пока однажды мне после крика не стало плохо. Я легла, полежала. В тяжелой горячей голове что-то медленно ворочалось, как будто раскаленные толстые макароны, липкие, бесконечные, которые никогда не распутать, распирали мою голову изнутри. То в висок толкнут, то в затылок, то над глазом… Боль прошла. Но с того раза я стала как-то путать слова. Хотела сказать «завтра», говорила «вчера», хотела сказать «вермишель», забывала слово. «Спагетти» помню, «рожки», «лапша», а «вермишель» – никак. Это тоже прошло. Но не совсем. И сейчас, когда я очень волнуюсь или очень устала, я начинаю говорить как старая бабушка, которая варит в кастрюле очки вместо бараньих костей.

И я испугалась тогда. За своих детей. Не то что я слишком сильно на них крикну – другие дети и не такое переживают, мои близнецы еще вполне благополучные. Я испугалась, что их мать потеряет здравость ума задолго до положенного срока. То, что мне, очевидно, положено когда-то ее потерять, я уже поняла – по первым намекам моего организма. Но я намеки услышала. И орать перестала. В одночасье.

А здесь, в этой школе, мне придется орать? Что бы сказала на это моя мама, кандидат педагогических наук? Приду домой, почитаю ее статьи, которые хранятся у меня все эти годы.

– Вопрос мой все слышали?

– Да. Слышали, – ответили мне несколько голосов.

– Никто не хочет получить двойку без написания диктанта? А, Тамарин? Тебе лично, как гению, могу авансом три с минусом поставить. Так уж и быть, выклянчил.

– Я передумал, – недовольно проговорил мальчик. – Мне даже прикольно написать и посмотреть, что я получу.

– Мне тоже интересно, откуда у тебя такая завышенная самооценка и как ты на самом деле пишешь. Только слово «прикольно» я запрещаю употреблять в классе. Ясно?

На меня смотрели удивленные глаза восьмиклассников.

– Почему? – спокойно спросила Вероника.

Да, у нее есть шансы стать лидером, если она будет и дальше так же уравновешенно, смело и нормально себя вести с учителями и одноклассниками. Буква «р» может мешать, разве что. Был один человек, конечно, которому грассирующее «эр» не помешало взорвать целую огромную страну, но у человека того были нечеловеческая энергия, фанатическая вера в себя и свою правду и – увы, энергичные помощники, большинству из которых, как известно, терять было нечего.

– Так, Тамарин к следующему уроку готовит доклад…

– Презентацию! – уточнил Тамарин.

– Нет, доклад. Тут картинки никакие не нужны. Встанешь и просто расскажешь, от себя, любыми словами, не по бумажке. Для этого придется почитать. Подготовиться и понять самому. А потом донести до остальных – какова этимология слова «прикольно».

– Этимо… что? – переспросил Тамарин.

– Этимология – происхождение. Не старайся казаться глупее, чем ты есть.

– Ну хватит, Дима! – обернулась к нему Вероника.

– Тебя не спросил! – совершенно по-детски огрызнулся Тамарин и тут же затих.

Я смотрела на часы, висевшие над дверью класса, и диктовала детям отрывок из рассказа Горького:

– «Он кипел и вздрагивал от оскорбления, нанесенного ему этим молоденьким теленком, которого он во время разговора с ним презирал, а теперь сразу возненавидел… больше всего за то, что он, этот ребенок, по сравнению с ним, Челкашем, смеет любить свободу, которой не знает цены и которая ему не нужна. Всегда неприятно видеть, что человек, которого ты считаешь хуже и ниже себя, любит или ненавидит то же, что и ты, и, таким образом, становится похож на тебя».

Почему я интуитивно взяла этот отрывок? Вчера вечером, листая Горького, я выбрала именно этот фрагмент, ни о чем таком не думая. Предложение длинное, пунктуация сложная – именно это и нужно сейчас в восьмом классе. А сейчас я смотрела на детей и думала – они так отстаивают свою свободу? А я ее отстаивала в восьмом классе? Надо будет вспомнить. Потом. Сейчас меня больше интересовала стрелка часов, которая двигалась очень медленно. До конца урока осталось семнадцать минут. Двенадцать, восемь, семь… четыре… За минуту до звонка я закончила диктант.

– Положите мне на стол все тетради, пожалуйста.

– А кто будет проверять? – спросила какая-то девочка.

– В смысле?

– Вы что, сами будете проверять?

– А… – Я слегка растерялась. – А кто?

– Ну обычно, – громко заговорил пришедший в себя Тамарин, – проверяет кто-то из девочек, которая другим способом не может заработать себе лишней пятерки.

– Так, Тамарин, закройся! – крикнули ему сразу несколько голосов. – О себе лучше расскажи! Как ты по геометрии пятерку зарабатываешь!

– Я проверю сама. Я же сказала – мне интересно, на каком мы с вами свете находимся.

– На темной сторо… – завелся Тамарин, но я не дала ему договорить:

– Урок окончен, всем спасибо. – Я быстро засунула тетради в портфельчик. Маловат портфель для моей новой жизни. Ладно! Я подхватила оставшиеся тетради под мышку и почти бегом вышла из класса. Так, перемена большая, у меня двадцать минут. До младшей школы бежать две минуты, еще надо одеться. Только бы не встретить Розу или Лариску…

Да, Роза шла мне навстречу, энергично отчитывая рослого старшеклассника, пока мне незнакомого. Старшеклассник шел вразвалочку, но вежливо склонившись к Розе.

– Все хорошо? – мельком взглянув на меня, спросила она.

– Да! – постаралась я улыбнуться как можно спокойнее и проскользнуть мимо нее.

– Анна Леонидовна! – услышала я Розин голос за спиной. – Вы торопитесь в столовую?

– Да! – ответила я.

– Хорошо, встретимся в столовой через пять минут. Мне есть что вам рассказать!

Ничего хорошего, судя по тону, Роза не собиралась мне рассказывать, но я бежала к моему маленькому, бедному, глупому, отчаянному мальчику и его сестре, которая в драки не ввязывается, но переживает всегда за брата так, что я не знаю, кому из них первому оказывать помощь. Настя может доплакаться из-за Никитоса до того, что потом долго не в состоянии нормально разговаривать. Трясется, икает, вздрагивает, зубы стучат, руки дрожат… Двойняшки. Разные внутри. Совершенно не похожие на первый взгляд внешне. Но они не просто близнецы. Они двойняшки. Они одинаковые. У них одинаковые глаза. У нее – серо-голубые, доверчивые, спокойные; у него – точно такие же по цвету и разрезу, но веселые, отчаянные. Настька чувствует брата, как себя. Ей больно, когда ему больно. Никитос, возможно, тоже ощущает Настьку как двойняшку, только пока об этом не знает. Ему хватает Настькиной слабости, податливости. И он на них уже не имеет права.

Я набросила пальто, кое-как натянула дурацкие новые сапоги без молнии – можно даже не спрашивать, чей подарок, – и сломя голову помчалась в младшую школу.

Глава 8

Никитоса я получила через полтора часа, в травмпункте, куда его отвезли по «Скорой», забинтованного, с зашитой головой и рукой в гипсе. Охранница не сказала мне про «Скорую» из конспирации – мало ли откуда «зво?нят»! Вдруг из роно! А у них тут такие дела… Хорошо, что я не ушла с занятий. Настька сначала плакала – урок или два, а потом уже написала мне. Юлия Игоревна, их учительница, почему-то решила обойтись своими силами, родителей зря не беспокоить.

Я даже не знала, что на это сказать. Ругаться с ней сильно не хотелось. А она, наоборот, ждала благодарности, что всё так быстро и грамотно сделала. Сцепился Никитос на перемене, понятно, с тем же Дубовым. Дубову помогали еще двое четвероклассников – те же, что накануне дрались с ним против Никитоса на площадке, или же другие, теперь уже не выяснишь. Важно это, но не выяснишь. Никто, по крайней мере, разбираться не хотел.

Я все же поблагодарила Юлию Игоревну за вовремя оказанную моему сыну помощь и понадеялась, что гипс, поставленный ему в районном травмпункте, лег на то место, где сломались косточки, а не на соседнее, как часто бывает. И что сотрясения мозга у него действительно нет. «Не тошнит же!» Только ленивый не сказал мне этого. Медсестра в травмпункте, охранницы в школе, мамаши из нашего и других классов, завуч младших классов и, конечно, сама Юлия Игоревна.

Учительница же Дубова заняла удивительную позицию.

– Вы в школу только что пришли работать, – заявила она мне. – И у вас уже такие происшествия!

– У меня? У меня? – не могла я поверить своим ушам.

– У вас, у вас! Как вас, простите… по имени-отчеству…

– Да не важно! Какая разница, как меня зовут, если вы мне говорите подобное?

– Вот, поэтому ваш сын и дерется! У него мать такая агрессивная! Представляю, как вы с детьми обходитесь…

– Да вы что вообще! С больной головы на здоровую!

– А вот больными чужих детей обзывать не на-а-до! Еще педагог называется!

Я смотрела на местами ярко накрашенную, плохо причесанную, как-то не по-школьному одетую учительницу – в синих джинсах, обтягивающих ее мощные бедра, выпущенной наружу ярко-желтой блузке с огромными воланами, колыхавшимися от каждого ее движения, и думала: хорошо, что не она ведет класс моих детей. Вот так смотрели бы каждый день на этот ярко-малиновый рот, на огромные звенящие сережки с прыгающим посередине шестируким Буддой, на перекатывающиеся по большой груди воланы… Мир бы казался другим. И слушали бы ахинею. Если она мне, не стесняясь, говорит такое – что же она ничтоже сумняшеся говорит детям? Могу себе представить.

Можно было бы спросить, что она вдруг так защищает Дубова. Не думаю, что ей лично попадет за его проделки. Всё же у него есть родители. Возможно, окажется, что он чей-нибудь сын.

– Он чей-нибудь сын? – спросил меня Андрюшка, когда я позвонила ему вечером рассказать про наши новые победы.

– Нет. Ты же знаешь – я эту школу выбрала в том числе потому, что все наши местные мажоры – дети управы, префектуры, прокурорские да депутатские – учатся в лицее через улицу.

– Помню-помню, как же, как же, – засмеялся мой брат. – Ни объевшихся мажоров, что хорошо, потому как им, наглым, все сходит с рук. Ни евреев, что плохо.

– Конечно, плохо – они способные, воспитанные и мотивированные.

– Что там у вас с объединением, кстати? Объединили в результате или отбились?

– Не отбились. Многонациональная школа теперь будет.

Мы еще поговорили с Андрюшкой о том – хорошо или плохо, что наша школа сливается, волевым приказом чиновников, с соседней, где раньше учились дети приезжих, в основном из Средней Азии и Предкавказья. Андрюшка все больше смеялся – как он делает всегда, когда ничего изменить не возможно.

– Пойдешь на митинг? Взять тебе разрешение? Организуешь активисток, покричите, помашете плакатами…

– Андрюш… Бессмысленно.

– Ну вот, тогда терпи. Зато теперь у вас в районе нет «школы для черных». Это же здорово! Раньше было очень обидно. Правда, очень плохое название. А теперь никому не обидно.

– Ты знаешь слово? Как назвать, чтобы не обидеть?

– Нет. «Приезжие».

– И я не знаю.

И Андрюшка завелся на одну из своих любимых тем. Я не стала останавливать. Меня это тоже волнует, мне тоже интересно, и особенно интересно слышать это в интерпретации моего умного брата.

– У нас ведь пока не придуман политкорректный термин для людей, приехавших в Москву на заработки из республик нашей бывшей безграничной социалистической империи, – рассуждал Андрюшка. – «Гастербайтер» не охватывает всей массы черноголовых людей, выглядящих не так, плохо говорящих по-русски, людей совсем иной культуры и не имеющих никакого отношения к нашей культуре, к нашему прошлому. Многие приехали временно и не скрывают этого. Кто-то хотел осесть и осел. Кто-то живет в своей диаспоре и другой жизни не хочет. Некоторые старательно учат русский, женщины красятся в блондинок, дети уже совсем хорошо говорят и пишут по-русски. Но таких мало. Американцы придумали термин «афроамериканец». Негра нельзя назвать негром, он обидится. А наших как называть?

– Может, «азироссияне»? – встряла я.

– Остроумно! – хмыкнул Андрюшка.

– Или «ксенороссияне»? Хотя думаю, что латинский корень «ксен» – «чужой» – обидит.

– Обидит, наверняка, – согласился мой брат. – Никто не захочет называться чужим. Обидится. За ножом полезет. Мне, правда, важнее, чтобы сохранилась русская нация хотя бы в том виде, в каком она пришла к третьему тысячелетию. Гораздо важнее, чем обидеть термином или даже отношением людей, которые приехали сюда, бросив свои виноградники и овец, чтобы быстро и гарантированно заработать деньги.

– Виноградник может засохнуть, – поддакнула я, – овца – заболеть, а пятнадцать тысяч рублей за подметание моего двора московское правительство всегда заплатит.

– Анюта, мы преувеличиваем – у многих приехавших нет ни овец, ни виноградников. У них ничего нет – ни там, ни здесь. Они тут не от хорошей жизни.

– Но что ж теперь – всем, вообще всем, у которых ничего нет, – ехать в Москву? По моему городу собираются пустить 340 километров наземного метро. А москвичи не стали рожать больше, они стали рожать меньше (мы с тобой не в счет), потому что теперь труднее и страшнее жить. И вообще, и в Москве в частности. Москву перережут рельсами, понастроят воздушных путей для поездов, для того, чтобы по ней могли перемещаться миллионы тех, кто бросил – да, Андрюша! – своих овец и свои виноградники и приехал сюда, ко мне жить.

– Ксенофобия, Анюта, – вздохнул мой брат.

– Да почему? Ну я же не еду туда – возделывать чужие брошенные виноградники?

– Анюта, меня так же как тебя, как и многих русских, пугает второе татаро-монгольское нашествие. И я понимаю, что независимо от моих опасений, от реальной угрозы и роста преступности, и подмешивания крови, и даже потери национального самосознания существует какая-то, увы, неизвестная даже мне договоренность на правительственном уровне.

– Да, я новости слушаю через раз, но очень внимательно. И думаю, что это не может быть просто разгильдяйством и равнодушием наших моложавых, смело говорящих на языке улиц властей.

– Анюта, – засмеялся брат, – не обостряй.

– Я не обостряю. И фамилий не называю. Из трусости. У меня двое детей. Но я слышала, правда, своими ушами, Андрюша, как нынешний премьер-министр обронил в эфире, что существует некая «квота» – шестьсот тысяч человек в год из Средней Азии принимает Москва. И в тот год – шестьсот тысяч, и в этот – уже миллион двести. Почему? Потому что наши люди «не хотят работать дворниками». Это правда?

– Я очень сомневаюсь, – заметил Андрюшка. – Помнишь – или ты, может, и не помнишь, но раньше было так: аспирант устраивался дворником, и за это ему давали дворницкую, при том, что он получал зарплату. Можно было отработать больше десяти лет дворником и получить жилплощадь в Москве. У меня так друг и кандидатскую защитил, и квартиру получил. Женька Смирнов, помнишь? Ты еще за него замуж отказалась выходить.

– Помню, – засмеялась я. – За дворника-кандидата наук, даром что твой друг был, еще один…

– Ну да, тебе мои друзья в мужья никак что-то не подходят. А что касается двор подмести и квартиру получить, так с теми сумасшедшими ценами на аренду жилья, которые у нас сейчас в Москве, полагаю, и нынешних аспирантов это бы тоже устроило. Сейчас бы на это пошли не только те, кто убежал из умирающих российских деревень и нашей глухой коматозной провинции, без дорог и Интернета и даже электричества местами, а и сами москвичи – у которых нет другой возможности хоть как-то расширить свою квартиру.

– Реальность сейчас другая, Андрюша. Помнишь, прошлой весной, когда только сказали об объединении школ – русских и нерусских, английских, немецких, математических спецшкол, отстающих, коррекционных, китайских интернатов, лицеев, гимназий, – у нас ведь родители протестовали. Это я дома бубнила, а другие устраивали пикеты, дорогу загораживали, письма писали царям-батюшкам, петиции подписывали, одна активная мама ночевала во дворе школы в знак протеста – дело было в конце апреля.

– Я помню – по телевизору даже показывали. И правда, мера странная, непопулярная – объединять школы и садики в плохо контролируемые, плохо управляемые конгломераты «учебных центров».

– На самом деле, в области культуры и образования вопросы экономики не могут решать всё.