Ярким солнечным днем ранней осени 1919 года Саша прибыла в Одессу. Выйдя на привокзальную площадь, остановилась в нерешительности: куда идти? Сегодня воскресенье, — значит, мало надежды, что председатель Губчека или кто-нибудь из его заместителей окажется на месте. Ну а что толку от разговоров с дежурным? Предложит явиться завтра, когда будет начальство…

Стояла удушливая жара. Отвесные солнечные лучи будто насквозь пронзали немногочисленных вялых прохожих. И только деревья казались приветливыми и веселыми.

Под слабенькой тенью молодого каштана Саша решила передохнуть, сбросила вещевой мешок, присела на него. Очень хотелось спать — всю ночь провела на ногах, в тамбуре переполненного вагона. Она зевнула, кулаком потерла глаза. Взгляд ее упал на афишную тумбу. Оттуда на Сашу смотрела красавица в вечернем туалете. Дама держала на вилке большую котлету и иронически улыбалась. Это была реклама нового фильма, в котором играла знаменитая кинозвезда Вера Холодная.

Котлета напомнила о том, что почти сутки у Саши ничего не было во рту и, хотя аппетит начисто отсутствует, есть все же надо. Она сунула руку в карман вещевого мешка, нашарила кусок тяжелого мокрого хлеба, поднесла его ко рту.

Дама на афише продолжала улыбаться — теперь уже, как показалось Саше, откровенно насмешливо. Еще бы: ела она не кислый, лежалый хлеб, а нечто простым смертным недоступное.

— Дура, — беззлобно сказала Саша, упрямо размалывая во рту хлеб, — дура набитая!

— Дура и есть, — сказали за спиной.

Саша обернулась. В двух шагах от нее стоял человек с тяжелой челюстью, непрерывно двигавшейся, будто обладатель ее все время жевал. На голове мужчины была водолазная феска, руки в синей татуировке глубоко засунуты в карманы штанов. Впалую грудь обтягивала выгоревшая рваная тельняшка. «Матрос» хмуро смотрел на Сашу. Вот челюсти его замедлили движение, губы сложились трубочкой, из них вылетел длинный плевок.

— А ну, слазь! — негромко сказал он.

— Куда это я должна слезть? — ответила Саша, с любопытством рассматривая незнакомца.

— А туда… — Человек замысловато выругался, стрельнул глазами по сторонам. — Добром прошу, освободи торбу!

Площадь была пустынна. Убедившись в этом, мужчина пинком сбил Сашу с мешка, подхватил его, одним движением закинул за спину и зашагал прочь.

Саша вскочила на ноги, загородила ему дорогу.

— Не балуй! — Незнакомец снова сплюнул, поиграл слегка вытянутым из кармана ножом.

Он хотел сказать и еще что-то, но осекся: в руках у девушки оказался пистолет.

— Пардон, — пробормотал налетчик, сбросил мешок на землю и с независимым видом пошел к вокзалу.

— Стой!

Мужчина ускорил шаг.

— Стреляю! — сказала Саша.

Незнакомец остановился. Саша поманила его пальцем и, когда он подошел, показала на мешок:

— Бери!

Видя, что тот озадачен, настойчиво повторила:

— Бери!

Он поднял мешок, растерянно посмотрел на Сашу,

— Теперь двигай!

— Куда?

— Двигай, — повторила Саша, шевельнув стволом пистолета. — Сам знаешь куда.

Налетчик понуро побрел через площадь.

Саша сунула пистолет в карман жакетки и пошла следом, забавляясь создавшимся положением.

В двух шагах от здания ЧК «носильщик» остановился.

— Трое у меня, — глухо сказал он, глядя куда-то поверх головы Саши. — Трое, и все девчонки. Младшей годик. Второй день не жрали. Устали орать с голодухи… Увидел, что вытаскиваешь хлеб, не выдержал.

Саша с минуту молча смотрела на него.

— Дай сюда финку!

Он шевельнул прямыми, как доски, плечами, вытащил из кармана свое оружие. Это был кухонный нож с засаленной деревянной ручкой.

Саша повертела нож в пальцах. Подумав, сунула его в щель между тротуарными плитами, ногой нажала на рукоять. Лезвие хрустнуло и переломилось.

— Развязывай торбу!

Мужчина послушно размотал шнурок, стягивавший горловину мешка. Там оказался сверток с одеждой и два кирпича черного хлеба.

— Бери хлеб!

Человек тупо уставился на Сашу.

— Бери!

Он заплакал.

Саша вложила ему в руки оба кирпича, подхватила мешок и ушла.

Вскоре она сидела перед комендантом ЧК, к счастью оказавшимся на работе.

— Лады, — сказал комендант, просмотрев Сашины документы. — Лады, деваха. — Он откинулся на спинку стула, поднял глаза к потолку, пожевал губами. — Это когда же ты, стало быть, изволила приехать?

— Сегодня.

— Одна?

— С латышским полком. Особый латышский полк. А что? В чем вы сомневаетесь, товарищ?

Комендант не ответил. Тяжелым пресс-папье стукнул в боковую стену, к которой был придвинут стол. Видимо, пресс-папье для этой цели служило нередко: стена вся была в мелких выбоинках.

Комендант постучал вторично.

— Журба! — гаркнул он, обращаясь к той же стене.

Почему-то Саша была уверена: человек, которого зовет комендант, будет такой же бравый вояка, с боцманским голосом, при маузере и шашке на перекрещенных ремнях.

Но оказался Журба узкоплечим застенчивым пареньком лет шестнадцати. Войдя, остановился у порога, не зная, куда девать большие худые кисти, торчащие из чрезмерно коротких рукавов совсем уж детского пиджачка.

— Возишься, — строго сказал комендант и положил пресс-папье на место. — Катя где?

— Моется же с дороги, — тонким голосом проговорил Журба и густо покраснел.

— Моется, — недовольно протянул комендант. И решительно приказал: — Позвать!

Когда Журба повернулся к двери, чтобы идти, Саша увидела у него на бедре огромный «смит-вессон» в самодельной кобуре. Револьвер зацепился за ребро дверной коробки. Журба на секунду застрял у выхода, рванулся и неуклюже вывалился из комнаты.

— Орел, — буркнул комендант. И вдруг улыбнулся: — А нюх у него, что у твоей легавой, хоть ошейник с медалью вешай. На золото нюх, ежели оно заховано. Бывает, шукают хлопцы на обыске, бьются, а все без толку. Тогда накручивают телефон: «Журбу сюда!» И что ты думаешь? Явится, покрутит носом и — вот они, кругляши!..

Дверь отворилась. Вошла женщина. Саша удивленно подняла плечи. С минуту они молча глядели друг на дружку, потом расхохотались. В одной роте были политбойцами, вместе в разведку ходили, все лето мотались по стране, дрались с врагами Советской власти. Сюда и то ехали в одном вагоне. Вроде бы подруги — водой не разольешь. А помалкивали, что чекистки.

Саша посмотрела на коменданта, устроившего ей ловушку:

— Хитер ты, дядя!

Тот пожал плечами.

— Будешь хитрый, ежели в благословенной Одессе кинешь в собаку, а попадешь в контру.

Снова было пущено в ход пресс-папье, и, когда Журба явился, комендант приказал накормить и устроить Сашу.

Катя Теплова и Саша ночевали в комнатке рядом с кабинетом коменданта. Лежали рядышком на широченном скрипучем топчане и вспоминали о пережитом, временами прерывая беседу, когда комендант очень уж энергично распекал безответного Журбу или колотил по рычагу телефона, пытаясь докричаться до станции…

Саша узнала, что Катюша Теплова — потомственная рыбачка из-под Балаклавы, что родителей ее в восемнадцатом зарубили бандиты и что теперь один-единственный близкий ей человек на всем белом свете — это электрик с минного заградителя «Смелый», который вот уже полгода как не подает о себе вестей, хотя вроде бы жив — видели его люди в матросском десанте у Николаева, потом под Ростовом, потом где-то в Сальских степях…

Слушая подругу, Саша размышляла о своей жизни. Вот и ее разлучила судьба с человеком, который мог стать близким, единственным… Доставив в Киев портфель с драгоценностями, они разъехались. Андрей Шагин получил назначение в особый отдел дивизии, действовавшей на западе Украины. Саше же предстояло пробиваться к родным местам в составе латышского полка… Первой уезжала она. Накануне вечером у них оказалось несколько свободных часов. Устроились на лавочке в каком-то сквере. Больше молчали: в тот последний вечер разговор не клеился.

И писем от него Саша не получала — ни одного письма! Да и откуда было взяться письмам, если ее полк кочевал по лесам и степям, все время в стычках, в боях, и что ни неделя — то новое место базирования, новый адрес!..

Заснули девушки перед рассветом.

Утром Катя Теплова получила назначение в отдел. А Саше под расписку объявили приказ: чекисты, которые в силу военной необходимости покинули свои города, должны вернуться к месту работы.

В этот же день Саша собралась уезжать.

Ее провожали Катя и Журба. Комендант выдал пропуск в порт и записку, по которой Сашу должны были посадить на пароход — тот как раз отправлялся в нужном направлении.

Подруги шли рядом. Журба плелся, поотстав на несколько шагов, неуклюже прижимая к груди вещевой мешок Саши, в котором сейчас находилась связка сушеной тарани и полбуханки хлеба — паек, полученный вЧК.

В порту быстро отыскали нужный причал. Здесь стояла обшарпанная посудина с высокой трубой, пробитой осколками. Из пробоин фонтанчиками выплескивался сизый дым, стекал на палубу и стлался по ней, — казалось, крашенная суриком железная палуба раскалена, дымится, вот-вот взорвется и пароходик взлетит к небесам.

— «Демосфен», — с трудом прочитала Катя полустершуюся, в грязных подтеках надпись на скуле парохода.

— Был такой грек, — сказал Журба. — В древности жил.

— Хорош! — продолжала Катя. — Как сядешь на этого «Демосфена», так держись за спасательный круг. Еще лучше — пробки надень, так и сиди.

— На вашем месте, я бы не поехал, — вдруг сказал Журба и покраснел. — Я этот «Демосфен» знаю. Что ни рейс, то авария. На прошлой неделе дал течь, его буксир спасал. Насилу дотянул до берега.

— Глупости, — возразила Саша. — Он еще поплавает, этот дредноут. И потом, я везучая. Словом, за меня не беспокойся. Дай-ка мешок!

Но Журба еще крепче обхватил вещевой мешок гостьи.

— Не уезжайте, — проговорил он и опустил глаза.

— То есть как? — не поняла Саша. — Совсем не уезжать? Здесь остаться?

Журба стал что-то торопливо объяснять, но голос его утонул в реве сирены. К причалу подходил большой транспорт. Вот с высокого корабельного носа швырнули на берег легость — груз с разматывающимся линем. Транспорт стал швартоваться.

— Как не уезжать? — повторила Саша. — Совсем?

— Ну да, — кивнул Журба и сразу стал багровым. — Оставайтесь у нас…

Саша почувствовала, что и сама заливается краской. Вдруг вспомнилось: утром, когда вернулась с Катей из умывальной, на подоконнике обнаружила граненый стакан с водой и в нем — розу. Позже Журба вызвался проводить девушек в столовую и устроил так, что они быстро и сытно позавтракали. А потом он же битый час висел на телефоне, обзванивая десятки людей в порту, пока не выяснил все необходимое о пароходе. И в заключение приволок хлеб и тарань — Саша в спешке забыла, что надо позаботиться о еде на время поездки… Ну и Журба!

Она растерянно смотрела на юношу. А тот вдруг выпустил вещевой мешок, повернулся и быстро пошел назад. И огромный револьвер в нелепой кобуре прыгал и колотился по его тощему боку.

Саша, будто и впрямь в чем-то была виновата, с опаской скосила глаза на подругу. Но Кате было не до нее. Прижав к щекам ладони, она во все глаза смотрела на группу моряков, спускавшихся по трапу с подошедшего транспорта. Вот она стала клониться вперед, сделала шаг к морякам, еще шаг — и вдруг ринулась к одному из них. Высокая, с разметавшимися по плечам черными волосами, в туго перепоясанной солдатским ремнем черной короткой кожанке, надетой поверх цветастого легкого платья, бежала Катя по выщербленным каменным плитам причала.

А тот, к кому она мчалась, был недвижим, будто врос в камень, на котором стоял, и сам стал камнем: расставленные и чуть согнутые в коленях ноги в брезентовых брюках, распахнутый на здоровенной груди синий китель, широкое лицо, едва видное из-за надетого на плечи колесного станка пулемета «максим».

Берег был уже далеко, а Саша все махала платком двум крохотным фигуркам на причале, махала, и улыбалась им, и вытирала слезы, которые, казалось, сами бежали из глаз. Она была счастлива. Счастлива, что все так хорошо получилось у Кати. И верила: Катино счастье — и для нее самой, для Саши, доброе предзнаменование. И у нее тоже все будет хорошо. Да и как может быть иначе, если сейчас ярко сияет солнце и море рядом, вот оно, море, нагнись — и достанешь рукой, доброе и ласковое после столь долгой разлуки…

А пароход, густо дымя искалеченной трубой, неторопливо скользил по округлым зеленым волнам. И все отодвигался берег, и сизая легкая дымка постепенно затягивала и город, и порт, и причал…

Саша вздохнула, отошла от поручней, поискала глазами, где бы устроиться. И удивленно наморщила лоб. На палубе, ближе к носу, прислонившись к каким-то ящикам, сидела… Стефания Белявская!

Выглядела докторша совсем не так, как в день, когда чекисты явились к ней с обыском. Сейчас перед Сашей была не капризная изнеженная барынька, а этакая баба из простонародья, рано поблекшая и располневшая. Вот она поправила косынку на шее, расстегнула пуговицы грубой кофты, стащила ее с плеч. Мужчина с желтым, одутловатым лицом, что сидел рядом, принял кофту, положил себе на колени.

«Муж, — поняла Саша, — сам доктор. А по виду — мешочник, одет в старье, небрит, грязен. Да и выглядит пришибленным, жалким. Может, маскарад?»

Она вздохнула. Кто знает, маскарад или нет? Время такое, что Белявский и вправду мог обнищать, опуститься.

Между тем доктор достал кисет, отсыпал табаку в бумажку, передал кисет мужчине, сидевшему по другую сторону от жены. Саша оглядела и этого, второго, профессионально запоминая незнакомца. Мужчина был в такой же рвани, что и Белявский, но держался иначе. Он производил впечатление сильного, уверенного в себе человека.

Это был Борис Тулин.

Уездная ЧК помещалась все в том же двухэтажном особняке. Возле входа прогуливался часовой. В стороне стоял оперативный транспорт — автомобиль и две пролетки.

Ноги сами несли Сашу к знакомому зданию. Все здесь было привычно: и улица, и этот дом, и часовой, — Саше казалось, что она узнала бойца комендантского взвода, одного из слушателей политкружка, которым руководила по поручению партячейки. Она улыбалась и все ускоряла шаги.

Часовой заметил раскрасневшуюся и возбужденную девушку. Прикинув, что направляется она к подъезду охраняемого им учреждения, на всякий случай загородил крыльцо.

Это вернуло Сашу к действительности. Она гордо вскинула голову и с независимым видом прошагала по тротуару.

Комендатура была за углом. Войдя туда, Саша постучала в окошко, сказала сотруднику, что ей надо к председателю.

— К самому председателю? — усмехнулись в окошке. — Может, хватит коменданта?

— К председателю! — резко повторила Саша.

Она чувствовала себя глубоко задетой тем, как ее встретили в родном учреждении, хотя отлично понимала, что сейчас здесь работают другие люди, ее не знают и со своими претензиями она выглядит просто глупо. Понимала все это, досадовала на себя, но побороть этого чувства не могла и потому злилась еще больше.

А комендант, будто нарочно, все расспрашивал, по какому такому делу домогается встречи с председателем УЧК юная посетительница.

Позже Саша подружилась с ним — комендант оказался славным парнем и неплохим работником. Но сейчас она почти ненавидела его. Ведь по поручению Андрея Шагина она сама выбрала для ЧК это здание, сама размещала все отделы и службы, добывала столы, телефоны, сейфы… И вот теперь какой-то новичок допрашивает ее снисходительно и дотошно, как постороннего человека.

— По служебному, — отрезала Саша. — Звоните и не морочьте мне голову!

Еще в Одессе она узнала фамилию нового председателя здешней ЧК. Это был незнакомый ей человек. И все же, когда наконец комендант сдался и снял трубку телефона, она задержала дыхание: вдруг именно сегодня, в эти часы вернулся в город и занял свое место в ЧК председатель Андрюша Шагин!..

Нет, чуда не произошло. И минуту спустя, предъявив часовому пропуск, Саша стала подниматься на второй этаж, где располагался кабинет председателя. Она была на половине пути, когда вверху хлопнула дверь и на лестничной площадке появился мужчина. Высокий, очень худой, с густой и совершенно седой шевелюрой, раздвинутой прямым пробором на крупной лобастой голове, он стоял на лестнице и разглядывал Сашу.

— Позвольте, — сказал он глухим, с хрипотцой, басом, — позвольте, да это же…

Он не успел договорить. Охнув, Саша кинулась к нему на грудь.

— Кузьмич, — шептала она, обхватив мужчину за плечи, целуя его в жесткую щеку, — дорогой мой, милый Кузьмич!

А тот говорил Саше ласковые слова, осторожно гладил ее голову, плечи.

Бережно поддерживая девушку, он повел ее по коридору, толкнул дверь председательского кабинета.

— Степан, — сказал Кузьмич поднявшемуся из-за стола председателю, — Степан, это Саша. Та самая Саша, мой спасительница.

Последние дни декабря 1916 года… Трудным был этот месяц в родных Сашиных краях. Северный ветер пригнал с моря тяжелые тучи. Они намертво обложили город, реку, взморье, спускались все ниже, пока не соединились с поднимавшимся от воды ледяным промозглым туманом. И тогда небо высыпало на землю снег, много снега, так много, что под грузом его трещали деревья на улицах и в городском парке, а в некоторых ветхих домах предместья провалились крыши. Однако через несколько дней потеплело, хлынул дождь. Он хлестал несколько суток подряд, начисто смыл снег…

Дождь сеет и сейчас, в канун Нового года. И Саша, двигаясь мимо привоза вверх, к форштадту, с трудом вытаскивает ноги из пропитанной влагой, раскисшей земли.

Вот и каторжная тюрьма, одна из пяти городских тюрем (есть еще уголовная, пересыльная, для женщин и для малолетних заключенных). Но каторжная — самая большая и важная, в ней заперты враги царя — политические.

До тюрьмы десяток шагов. У Саши влажнеют ладони, противно першит в горле. Она невольно замедляет шаги. Еще не поздно повернуть назад, возвратиться в город. Ее никто не упрекнет: сама вызвалась.

На железной двери с оконцем надпись: «Служебный вход». Саша стоит перед дверью.

— Еще не поздно уйти, — шепчет она, — не поздно, не поздно… — И стучит в дверь.

Она приготовилась увидеть этакое жандармское страшилище: багровые щеки, выпученные глаза, нос картошкой над волосатым ртом. Но в открывшемся оконце обыкновенное человеческое лицо. Человек что-то жует, сонно глядит на девушку.

— Здравствуйте, — говорит Саша и улыбается. — Мне передали, что у вас есть работа.

Человек перестает двигать ртом. Он озадачен.

— Работа в оранжерее, — поясняет Саша, поспешно раскрывая местную газету. — Вот объявление, вам требуется цветочница. А я так люблю ухаживать за цветами! И умею? — Она показывает новую бумагу.

— Давай!

Тюремщик просовывает руку в оконце, Саша вкладывает в нее газету и свои документы. Рука исчезает. Оконце захлопнулось.

Минуту назад Сашу пробирала холодная дрожь. Сейчас ей жарко. Она опускает воротник пальто. Отойдя на несколько шагов, вытирает мокрое от дождя лицо.

Перед ней лежит город. Отсюда, с вершины пологого холма, он как на ладони. Где-то внизу, близ центральной улицы, ее дом. Там мама и брат… Мама! Вспомнив о ней, Саша плотнее поджимает губы. Мать ни о чем не догадывается: дочка отправилась на поиски работы, вот и все…

Стук отодвигаемых засовов за спиной у Саши. Дверь отпирается. Тюремщик показывает рукой: можно войти.

Саша переступает порог тюрьмы.

В тюремной канцелярии какой-то чин неторопливо перебирает бумаги просительницы. Вот метрическое свидетельство и документ об образовании, из которых явствует, что девушке шестнадцать лет и что в местной гимназии она экстерном сдала экзамены на аттестат зрелости. Далее, плотный голубой лист с тиснением: корона и замысловатый вензель. Это свидетельство управителя имением барона Гольдфайна: подательница сего нынешним летом работала на плантациях барона, занимаясь выращиванием цветов; ее работой довольны…

Отложив бумаги, полицейский офицер поднимает глаза на стоящую перед ним девушку: маленькая, в легком пальто, надетом поверх ситцевого платья. Совсем ребенок…

— Работа в тюрьме среди каторжников для таких, как вы, — дело трудное. Хорошо подумали?

Саша поспешно кивает. Ей очень нужна работа. Мать — фельдшерица, зарабатывает мало. Брату пятнадцать, учится у сапожника, почти не приносит денег… Нет, она будет хорошо работать. Пусть господин офицер не сомневается, она справится.

Чин размышляет. В оранжерее без специалиста не обойтись: недавно заключенные опять погубили несколько сот хризантем. Цветы предназначались на продажу; начальник тюрьмы лишился дохода, устроил взбучку подчиненным, приказал немедленно найти цветовода… Может, взять девчонку на пробу?

— Ладно! — Хлопнув ладонью по столу, офицер встает. — Поглядим, на что вы годитесь.

Саше объявляют: вход в тюрьму по записке старшего надзирателя. С заключенными не общаться, ничего не брать у них, ничего не приносить с воли. В городе не болтать о том, что видела или слышала в тюрьме.

— Иначе мы закуем вас в кандалы и заживо сгноим в темном, как преисподняя, карцере. — Офицер улыбается Саше. Двое надзирателей, что стоят у двери, хохочут.

— Когда сможете приступить к работе?

Саша едва удержалась, чтобы не крикнуть: «Немедленно, сейчас!»

— Завтра, если позволите, — говорит она, стараясь, чтобы голос ее звучал спокойно, буднично.

Запахи плесени и карболки, чеснока и застоявшегося махорочного дыма, арестантского пота и прокисшего черного хлеба — весь этот отвратительный тюремный букет господствует не только в сырых каменных коридорах, по которым только что провели Сашу, но даже во дворе заведения. Кажется, будто тяжелый смрад источают серые стены корпусов, со всех сторон обступившие приземистое строение под стеклянной крышей в центре двора. Это и есть оранжерея.

— Входи! — командует сопровождающий Сашу тюремщик и ударом ноги распахивает грубую дощатую дверь. — Веселее двигай ногами, девка!

Саша входит.

Оранжерея — владение другого стража. Передав ему Сашу, первый надзиратель уходит.

Заключенные — их здесь человек двадцать, — как по команде, оставили работу и во все глаза смотрят на девушку. В большинстве это пожилые люди. Впрочем, их очень старят давно не стриженные волосы, косматые бороды. Одеты они в грязные штаны, куртки и шапки из серого солдатского сукна. Все в железе — на запястьях и на ногах у них браслеты, соединенные цепью такой длины, что руки можно поднять лишь до уровня рта.

В руках у надзирателя длинная палка. Не сходя с места, он тычет ею в спину одному из каторжников. Люди, очнувшись, возвращаются к своим занятиям. Большинство из них рыхлят землю на грядках, двое катят на тачке бадью с навозом, еще несколько человек волокут тяжелую бочку с водой.