Наш безразмерно-необъятный дом, громоздящийся Казбеком в центре города, вместил в свои квартирные клетушки население, по крайней мере, крупного села, а то и целого райцентра. Не дом — архитектурный монстр. И собак в нём обитает целая стая, голов эдак в сто — сто пятьдесят, а может быть, и — в двести.
      Часов с шести утра, с самой несусветной рани, а вечером до полночи, до самой кромешной тьмы, во дворе нашего дома-Вавилона приливами и отливами вскипает псиное столпотворение — брех, визг, лай, вой. И вся эта собачья какофония щедро приправляется мерзко-повелительными хозяйскими криками-воплями:
      — Стоять! Стоять! — Сидеть, сука! — Рядом! Рядом, я сказал! — Джексон, ищи, ищи! — Фу! Фу! — Назад! Наза-а-ад, Бим! — Маркиза, Маркиза, Маркиза, ко мне! — Цыц! Держите свою тварь, в конце концов! — Фас, Гамлет, фас!…
      Порой, чаще по вечерам, мы с Фирсиком, моим великолепным котом (медово-рыжий, в белой манишке и белых же носочках), устраиваемся на лоджии и с безопасной высоты пятого этажа рассматриваем-наблюдаем эту тявкающую, гавкающую и скулящую публику. Фирсик мой принадлежит к самому благородно-плебейскому роду: кошачий метис, кошачья дворняга, если можно так выразиться. Поэтому — я чувствую, да и вижу по его реакции — ему особливо ненавистны и омерзительны собачьи чистопородные аристократы, всякие там немецкие овчарки, доги, ротвейлеры, эрдельтерьеры, ньюфаундленды, пинчеры, пекинесы, чихуахуа и прочие ризеншнауцеры. Котяра мой смотрит на этих надутых голубокровных тварей злобным взглядом, фыркает презрительно и чихает на них с пятого этажа. На бездомных же барбосов, шмыгающих робко через двор к мусорным контейнерам, Фирсик посматривает, я бы сказал, с доброжелательным любопытством.
      Тут я с ним не совсем согласен. И среди породистых собак встречаются симпатяги — с добрым, умным и благородным взглядом. Ну, можно ли не улыбнуться при виде лохматой узкомордой колли, длиннющей безразмерно таксы, сеттера с ушами до земли или совсем игрушечной болонки? И, напротив, городские бездомные псы… Не каждый из них вызывает симпатию. В большинстве своём они отвратно грязны, лишайно-облезлы, с поджатыми уродливо хвостами, забиты и трусливы. Нет, всё же лучше не найти собаки, чем домашняя дворняжка. С детских лет, с той сельской поры моей жизни, когда рядом с крыльцом всегда стояла у нас обжитая собачья будка, с того далёкого времени и сохранилась в душе моей приязнь именно к дворнягам, этим самым добрейшим, преданным и скромным существам из собачьего племени. Дворняжки подкупают своей естественностью и отсутствием густопсовой злобной спеси.
      Кстати, и в мире людей — да простится мне такая параллель! — скромная дивчина с природным румянцем на щеках и стыдливо потупленным взором куда как привлекательнее, чем самая породистая разфотомодель или разманекенщица с фиолетовыми губами и веками, взачмок жующая лошадиными вставными зубами заморскую отравную жвачку.
      Впрочем, параллель-то ведь недаром выскочила. Оно так и есть: размалёванные девки проститутского вида выгуливают как раз догов и овчарок, причём, как правило, — кобелей. Похабная, надо сказать, картина: вихляет задом, обтянутым мини-юбкой или джинсами, равнобедренная хозяйка, а рядом трясёт выставленными напоказ кобелиными причиндалами здоровенный дог проминаются. Болонок же, такс и коккер-спаниелей выгуливают, в основном, нормальные девчушки, очкарики-мужчины да престарелые бабуси. А уж если навстречу тебе ковыляет на кривых лапчонках какой-нибудь японский хин, мопс или бульдог с уродливой мордой пёсьего Вельзевула — ищи рядом ожирелого хозяина или сухопарую хозяйку с брюзгливо-надменной физиономией. Собаченции, действительно, на удивление пародийно передразнивают обликом своих хозяев. Или, наоборот, — хозяева своих псов.
      — Ну, что, Фирс Иваныч, — шучу я иногда, — примем в нашу семью какого-нибудь лопоухого собачьего славянина — а? Назовём Емелей или Кузьмой. Будешь за уши его трепать.
      Кот мудро щурится, коротко взмурлыкивает: мол, что попусту языком-то бить, — и опять свешивает пушистый усатый шар головы за барьерчик лоджии. И он прав, мой всё понимающий красавец котище: куда ж брать собаку, если в нашей с ним однокомнатной конуре уголка лишнего нету. Да и, признаться, я ленив и вял. Даже представить себе не могу, как можно дважды в день и при любой погоде выходить с хвостато-клыкастым питомцем во двор — гулять. Меня в дождь и под автоматом на улицу не вытолкаешь, я существо тёплокровное, люблю сухость, покой и уют.
      И, если уж на то пошло, не о себе надо думать, — о собаке. Даже трёх вылазок в открытый мир по четверти часа для любого сильного пса — мизер и издевательство. Да, да! Заточить овчарку, водолаза или сеттера в городскую квартиру-камеру — преступление против природы, насилие над животным, нарушение его естественных земных прав. Вот так, Фирсик. Поэтому мы с тобой не заведём даже добродушную дворняжку, хотя и очень хочется. Мы ж с тобой не инквизиторы, не фашисты, не красно-коричневые изверги, в самом деле, не скоты бесчувственные. Мы с тобой, Фирс Иваныч, — настоящие собаколюбы и псинофилы. Да?
      — Мр-р-р! Мр-р-р! Мр-р-р!…
      Фирс всеми четырьмя лапами — за.

      С Полиной Яковлевной познакомились мы случайно, по воле водопроводного рока. Есть такой. Взыграет от скуки, шутканёт и — превратит в одночасье жизнь вашу, ваше повседневное бытие в сырой кошмар и мокрую пытку. Ладно ещё, если свищ в горячей трубе проклюнется, и гейзер кипятковый зашипит мощно в ванной, а то и в комнате. Или — чёрт уж с ним! — стык в радиаторе отопления закапает-заструится горячими слезами. Это — не по вашей вине. Совесть человеческая и соседская ваша чиста, как носовой платок гимназистки.
      Со мной же случился самый паскудный из сантехнических вывертов. В середине дня в городе нашем по решению мэрии, в целях чрезМЭРной экономии, отключают воду. И вот как-то, потревожив по забывчивости пустой кран, я по склерозности же забыл барашек крутануть обратно. И — ушёл. Вернулся я не скоро — гулял-прогуливался по Набережной, — и…
      У двери своей квартиры я застал взволнованную особу в махровом купальном халате. Она одной рукой давила-жала на звонок, а маленький кулачок второй разбивала яростно о дерматин моей двери. И при этом интеллигентно вскрикивала вполголоса:
      — Эй! Ну, кто-нибудь! Эй, откройте же!…
      Дверь пропускала сквозь себя парок, словно служила прикрытием в большую коммунальную баню.
      Первая мысль моя — Фирсик! Моего пушистого шустряка я, увы, ограничивал в свободе, уходя из дому, — оставлял ему во владения лишь ванную и коридорчик. Сейчас явственно слышался из-за двери дикий нечеловеческий вопль — кошачий.
      — Минутку, мадам!
      Я схватил довольно бесцеремонно Полину Яковлевну (еще не зная тогда, что это Полина Яковлевна) за покатые плечи, переставил в сторону. Она залепетала что-то вроде: «Вы? Вы — хозяин? Ой, что же вы делаете!…» Я быстро и молча заскрежетал замками, кое-как справился со всеми тремя и распахнул дверь. Через порожек плеснула клубящаяся вода. Раздался мяучий взвыв-стон, и мой обезумевший Фирс с табуреточки шуганул через всю прихожую на площадку. И тут же, уже в полёте, узрев чужого человека (а чужих он терпеть не мог и трусил), котяра мой мокро-медовый задавленно хрюкнул, отпружинил от цементного пола и взлетел ко мне на шею. Я перехватил его, скрутил, зажал под левой мышкой, бросился вместе с ним по горячему озеру в ванную и перекрыл-заткнул, наконец, дымящийся водопад. Потом сел на край ванны, задрал мокрые туфли на унитаз, приладил Фирсика на коленях и перевёл немного дух. Размеры катастрофы представлялись мне уже вполне.
      Послышались шаги-шлепки, и в ванную-парную заглянула «мадам».
      — Ужас! Кошмар! Ну, как же можно кран не закрывать? У вас-то хоть пол, а у меня и стены, и потолки — на кухне, в ванной, в прихожей… А я ремонт только-только закончила — трёх строителей нанимала. Сколько денег истратила!
      Она вдруг заплакала буквально навзрыд, закрыв лицо перламутровым маникюром. Из-за розовой полы халата выглядывала розовая же, в ямочках, коленка. Да и лицо моей нижней соседки по стояку я уже успел рассмотреть: ничего, симпатичная — крашеная блондинка со светло-карими глазами. Глаза у нее были Фирсикового цвета — медовые.
      Но ему-то, Фирсу Иванычу, чувствовалось, соседка как раз не по душе пришлась. Он — уже упоминалось об этом — чужих людей терпеть не мог, а женщин почему-то и на нюх не выносил. Он даже бывшую супружницу мою, когда она заскакивает порой за какой-нибудь юбкой или сумочкой, перестал узнавать и, с прищуром фыркая, исчезает моментально в своей цитадели-ванной, лишь только та появляется на пороге. А в Полине Яковлевне Фирсик сразу унюхал к тому же и самый невыносимый для него человеческий тип — собаковладельца. Да, как выяснилось пятью минутами позже, в квартире под нами помимо субтильной комнатной хозяйки обитало довольно рослое дворовое существо чёрной с подпалинами окраски, с беспрерывно мотающимся от хронического добродушия хвостом и совершенно дикой кличкой — Принтер. «Гм, — удивился я про себя, редкость в наше время — дворняжка в доме».
      Но пока было не до нее. Обезобразили мы с Фирсом келью Полины Яковлевны, действительно, на славу. Даже плитка в ванной принялась уже отскакивать. Бедная женщина не переставала всхлипывать и культурно причитать. Я понял, что весь почти отпускной сладкий пирог, от которого успел я откусить лишь три кусочка-дня, придётся докушивать в заляпанной робе строителя.
      Прощай наше с Фирсиком лелеемое путешествие в деревню! Ауфвидерзеен окуни, плотвички и лещи; гуд бай — волнушки и маслята; оревуар — черника и лесной орех; счастливо оставаться и прощальное вам «мяу!» — упитанные сельские мышата и вкусные, пьянящие, как валерьянка, воробьи…
      Увы, нам, увы!

      И возвернулась моя стройотрядовская студенческая юность.
      К слову, навыков столярно-малярно-сантехнических я никогда не терял, свою берлогу содержал в пристойном виде. Вот и нынче хотел перед деревней провернуть у себя очередную реставрацию. Но пришлось вот повозиться вначале этажом ниже.
      Полина Яковлевна трудилась на благо отечества и собственного кармана на дому — в комнате беспрерывно скрипел и попискивал компьютер, стучали клавиши, — поэтому я работал, особенно в первые дни, под строгим хозяйским доглядом. Совал в мои ремонтные дела свой нос, пачкал его алебастром и неугомонный Принтер. Ко мне он привязался с первой же минуты от всей своей собачьей души. Даже исходивший от меня терпкий для пёсьего носа Фирсиковый аромат Принтера не коробил. Впрочем, он ко всему сущему на земле относился, так сказать, с распростёртыми объятиями. Правда, пока я не ляпнул лишнего, рокового для бедного пса словечка, Полина Яковлевна чересчур уж не порицала антисобачье поведение Принтера. Когда в минуты отдыха-перерыва я присаживался на прикрытый газетой табурет и большой щен клал тяжёлую голову ко мне на заляпанные колени, умильным взглядом выпрашивая ласку, Полина Яковлевна вполушутку-вполусерьёз ворчала:
      Ишь, сторожевая собака называется! Как же ты, подлый изменник, охранять меня будешь — а? Ну, дармоед! А ещё «Чаппи» да сырой печёнкой его кормлю…
      Я оказывался как бы между двух огней. С одной стороны, мне нравился беззлобный пёс, и я был полностью на его стороне. С другой — я с всё большим вниманием и особым интересом поглядывал на хозяйку квартиры. Она ходила дома в неизменном розовом халате, который как-то невзначайно приоткрывал моему холостяцкому жадному взору то аппетитные коленки, то не менее соблазнительную ложбинку в вырезе — там поблёскивал-вспыхивал массивный золотой крестик на цепочке. Да-а, о Полине Яковлевне нельзя было сказать даже в состоянии алкогольного цинизма: мол, дамочка эта уже основательно помята жизнью и потёрта мужиками. Стройна, свежа, прельстительна! Полина Яковлевна влекла меня к себе с каждым днём всё магнитнее, всё жарче. «Эге, думал я, замывая жёлтые круги на потолке и прислушиваясь к собственному сердцу, — неужто?…»
      Однажды, уже под конец ремонтной эпопеи, хозяйка пригласила меня на чай — вечером, после смены. Я отмылся дома, переоделся, нацепил галстук, прыснул на платочек одеколона. Фирс, наблюдая мои жениховские сборы, смотрел тигром и неодобрительно мявкал. Я, подчёркнуто игнорируя его, прихватил коробку ассорти и отправился вниз.
      Полина Яковлевна, на моё удивление, красовалась всё в том же домашнем интимно-розовом неглиже. В комнате на придвинутом к софе журнальном столике теснились пиалы, блюдца с салатами, сыром, колбасой-салями, печеньем и конфетами, ваза с яблоками, господин Коньяк. Ого! Под столиком лежал Принтер и бил хвостом по ковру. Он обожал конфеты. Хозяйка предложила мне раскупоривать «Белый аист», а сама принялась грациозно разливать чай в пиалы. И вот тут в подвздохе у меня тревожно ёкнуло и сладко защекотало.
      Она нагнулась слишком неосмотрительно над столиком, половинки халата сверху разбежались вовсе, и холёные полноватые груди Полины Яковлевны с ярко-пунцовыми сосками открылись взору моему полностью и до конца. Полина Яковлевна тут же спохватилась, зашторилась, а я вынужден был покраснеть и потупиться.
      Потом, когда мы пили чай вперемежку со сладко-жгучим «Аистом», руки наши пару раз совсем случайно соприкоснулись. Выяснилось: температура у обоих одинаково повышенная. Полина Яковлевна, откинув прядку с влажного лба, пролепетала томно:
      — Не посмотреть ли нам видик? У меня неплохой выбор: есть «Империя страсти», «Эммануэль», «Калигула»…
      Ничего себе! Видеть мне подобного не приходилось, но слыхать слыхивал. Между прочим, в квартире Полины Яковлевны, насколько я заметил, книг не водилось ни единой. На книжных стеллажах блестели яркой чешуёй видеокассеты. Красный угол в комнате занимал лупастый «Панасоник».
      — Гм… — замялся я. Было ясно: после фильма, а скорей всего во время демонстрации его мы с Полиной Яковлевной законтачим, станем близкими людьми. А я ещё не знал, не уверен был — надо ли?
      — Разве что — «Эммануэль», — пробормотал я, смутно припоминая, что это, судя по слухам, наиболее мягкий фильмец из предложенных. Обрадованная хозяйка резко вскочила. Задремавший в ногах у нас Принтер вспрянул, рванулся и поддел на мощные лопатки ажурный столик со всеми его тремя ножками и тарелочно-пиальным грузом. Грохот, звон, крик.
      — Поросёнок! — взвизгнула Полина Яковлевна, замахиваясь на незадачливого пса. — А ещё — чистокровная овчарка! Глупoй, как дворняга паршивая. Обормот!
      И вот тут, на беду Принтера, встрял я. Стряхивая с парадно-выходных брюк остатки оливье, я великодушно выступил на защиту лопоухого пса, — он приниженно распластался на ковре и смотрел печально-виновато маслеными глазами…
      Еще в самый первый день я чуть было не подвёл злосчастное животное. Когда нервозность чуть улеглась, когда хозяйка поняла уже до конца: катастрофу с потопом не отменишь и остаётся надеяться, что виновник, то бишь я, полностью загладит, замажет и забелит свою вину, тогда и появилась возможность расслабить разговор, пошутить. Я погладил собаченцию хозяйки по незлобивой башке:
      — Вот какой барбосик! Помогать мне будешь, барбос?
      — Хе, «барбос»! — фыркнула задетая Полина Яковлевна. — Да если этот пёс знал бы человеческий язык, он бы ни с вами, ни со мной разговаривать не стал. У него знаете, какая родословная — аристократ! Восточно-европейская овчарка чистейших кровей…
      У меня хватило тогда такта не разубеждать хозяйку в обратном. Я лишь с лёгкой иронией поинтересовался:
      — И сколько же в наши дни стоит голубокровный принц-овчар?
      Оказывается, доверчивая женщина выложила за фальшивого «принца» сто тысяч рубликов. Да и то торговалась: фальшивособачники требовали полторы сотни штук. Щенки, выходит, по цене сейчас переплёвывают мой месячный оклад…
      И вот на сей раз, вздумав оправдать как-нибудь неповинного барбоса, я разоблачил его подлинную сущность.
      — Зря вы, Полина Яковлевна, так на него. Он не виноват, потому что он не овчарка. Понимаете? Вы держите его не за того и требуете невозможного.
      — Как то есть не овчарка? — поджала губы Полина Яковлевна. — У меня и бумага есть, с печатью — там вся родословная…
      — Господи, да при чём тут печать? — раздражился я (терпеть не могу глупости, особенно — женской). — Вы только поглядите внимательнее на уши, на хвост, на окрас. Где вы видели у овчарок такие очёсы? А разве вы не замечаете, что формат у вашего Принтера сильно укорочен — индекс наверняка намного меньше сотни. А подвес шеи? Да любая овчарка с таким подвесом от стыда сгорела бы! А уж подуздоватость так и бросается в глаза… Короче, если с таким экстерьером собаку считать восточно-европейской овчаркой, то у меня в доме живёт тогда император персидских котов и кошек.
      Признаться, я остался доволен своей защитительной речью, не подозревая её прокурорской сути. Полина Яковлевна, подавленная моей кинологической эрудицией, молча смотрела на добродушно стучащего хвостом Принтера. Взгляд её затревожил пса.
      Он вдруг вскочил с пола и заскулил.

      Порнушку в тот вечер мы с Полиной Яковлевной так и не посмотрели. Настроение у нее упало, да и я в заляпанных майонезом брюках чувствовал себя не в своей салатной тарелке.
      А на следующий день я навёл в квартире соседки последний малярный марафет и по уши погрузился в собственные ремонтные заботы: переклеивал обои, красил полы, белил потолки, расширял книжные полки. В один из вечеров, оттащив полные вёдра к мусорным контейнерам, я неспешно, глотая большими порциями вечерний августовский дух, брёл к подъезду. Наша домовая собачья свора уже хозяйничала вовсю — пёсики, псы и псищи оккупировали весь двор. И вдруг я увидел Принтера. Он был один. Где же Полина свет Яковлевна? Я огляделся — нигде не видать. Странно. Я подошёл к собаке, сиротливо сидевшей на газоне под ивой, поставил вёдра.
      — Принтер, Принтер! Привет, пёс!
      Услыхав свою импортно-компьютерную кличку, Принтер взвизгнул, бросился ко мне, ударил грязными лапами в грудь. Хорошо, что я так и вышел — в спецодежде.
      — Принтер, глупый ты пёс! А где же твоя хозяйка?
      Собака, стоя на задних лапах, ныряла и ныряла мокрым носом под мои ладони, взвизгивала и прискуливала под ласками. Ну, конечно, этот взрослый щен потерялся. И где же его роскошный ошейник с серебряными бляхами?
      — Ну, пойдём, пойдём, я тебя найду. Может, хозяйка твоя наградит меня чем-нибудь… интересненьким.
      При потаённой мысли об этом «интересненьком» сердце моё томительно шевельнулось. Да и — чего скрывать! — не только сердце.
      Лицо Полины Яковлевны при виде меня вспыхнуло, порозовело. Это приятно, чёрт побери! Но тут же, увидав родного пса, она мгновенно вывернула улыбку в странную гримасу.
      — Вот, — бодро возвестил я, — доставил вашу пропажу. Вознаграждение гарантируется?
      — Спасибо, — без особого энтузиазма промямлила Полина Яковлевна. — Да вы проходите, проходите, чай будем пить.
      — Увы, — выставил я аргументом грязные вёдра, — сейчас не могу: хочу сегодня покончить с ремонтом.
      — Что ж… А может, — завтра? Приходите завтра вечером. Мы ж фильм так и не посмотрели…
      Полина Яковлевна, придерживая розовые створки халата на груди так, словно готова была вот-вот их распахнуть, длинно, из-под накрашенных ресниц, глянула в меня.
      — С удовольствием! — искренне воскликнул я. Мне желалось поглядеть с Полиной Яковлевной томительную бесстыдную фильмушечку. Очень желалось.
      — Ну, заходи, дармоед, — прираспахнула дверь перед кротко сидящим псом хозяйка. Тот, взвизгнув, бросился домой.
      — Как же это он у вас потерялся?
      — Да что с него взять, — махнула рукой Полина Яковлевна. — Дворняга она и есть дворняга. Совсем бы пропал!
      Вот так да…
      На следующий день, уже ближе к обеду, я завершил-таки ремонтный марафон — финиш! Собрав остатний мусор, потащился на помойку. Внизу, перед дверью подъезда, сидел Принтер.
      — Эге, что это? Почему ты здесь, пёс?
      Принтер заскулил.
      Сбегав быстренько к контейнерам, я вернулся.
      — А ну-к, пошли!
      Полина Яковлевна, приотворив дверь, сразу перестала притворяться.
      — Да, я дала ему свободу. Пускай живёт, где хочет. Мне в квартире дворняга не нужна.
      — А Сент-Экзюпери? — нескладно спросил я.
      — Да перестаньте вы! — досадливо отмахнулась Полина Яковлевна.
      — Ну, а — сто тысяч? Не жалко? — завёл я с другого конца.
      — Пропади они пропадом! На жратву ему больше уйдёт.
      Понятно — убеждать бесполезно. Но на всякий случай, по инерции, ещё даванул:
      — Но ведь он погибнет.
      — Мир не без добрых людей — кто-нибудь подберёт. Вот вы, кстати, если такой собаколюб, и возьмите — а?
      Молча с минуту смотрел я в медовые глаза женщины, смутно о чём-то сожалея. Потом склонился к напряжённо сидящему псу, потрепал по шее.
      — Ну, пойдёшь со мной? Пошли, Принтер!
      Я сделал пару шагов. Но пёс, гавкнув в мою сторону, устремился к хозяйке. Та захлопнула дверь. Принтер заплакал в голос, вскинулся и заскрёб когтями дерматин.
      На мой звонок Полина Яковлевна приоткрыла дверь узко, на цепочке. Во взгляде её доброжелательности плескалось маловато.
      — Извините, но вы же видите, — собака не идёт. Дайте мне взаймы ошейник, я потом верну.
      Она прикрыла плотно дверь, потом вновь расщелила, просунула ошейник. Принтер воткнул нос в родную квартиру и чуть не угодил в дверной капкан. Он недоуменно посмотрел на меня, вновь заскулил.
      — Всё, брат, ты здесь больше не жилец. Придётся тебе сменить и хозяина, и квартиру. Да и кличку мы тебе более благозвучную придумаем. Во! Хочешь быть — Кузьмой?…

      Надо было видеть Фирса Иваныча, когда мы с Кузьмой объявились на пороге. Котяра мой от внезапности и невероятности происходящего потерял рассудок, всё своё достоинство. Он вскочил на табуреточку, выгнул спину радугой, распушил хвост и гриву, вытаращил яростно глаза и включил сирену. Пёс, позабыв свои печали, добродушно-игриво гавкнул: гав! гав! чего ты?
      — Фирсик, ты, и правда, чего это? Ай-я-я! Ведёшь себя, как котёнок. Это же — Кузьма. Твой новый товарищ. Он у нас жить будет.
      Фирсику стало стыдно. Фирс опомнился. Фирс Иваныч снова натянул на себя флёр мудрости и флегматичности. Он с достоинством распрямил спину, уменьшил в размерах хвост, спрыгнул на пол, подошёл сначала ко мне, демонстративно потёрся о ноги — мол, знайте, чей это хозяин, — затем издали, по воздуху, обнюхал хвостатого пришельца, фыркнул, развернулся, «зарыл» гостя передней лапой, словно невкусную еду или собственные отходы, и гордо удалился в глубь своей резиденции — в ванную.
      — Он у нас, брат, такой, Фирс Иваныч-то — зазнаистый, — извинился я перед Кузьмой за не очень-то гостеприимное поведение кота. — Ничего, подружитесь. Это он с виду такой фуфырчатый, а в душе-то — добряк из добряков. Давай-ка, брат, пропитание соображать.
      «Педигри», «Чаппи» и прочих иноземных кормёжек у нас в доме, естественно, не водилось, но имелся добротный свежий суп — мясной с вермишелью. Я пожертвовал на благое дело одну из двух своих эмалированных чашек, набухал до краёв тёплого варева, покрошил хлеба. Принтер-Кузьма понюхал, чавкнул пару раз (чувствовалось — из вежливости), благодарно лизнул мне руку и улёгся у входной двери. Нарисовался из тёмной ванной Фирс, брюзгливо оглядел собаку и продефилировал на кухню, к своей мисочке.
      Кузьма так и пролежал у порога до ночи, положив грузную голову на лапы и уставившись взглядом в дверь. Фирс даже несколько раз, пока мы с ним смотрели телеящик, спрыгивал с моих колен, выходил, потягиваясь в прихожую, осматривал внимательно неподвижного пса, фыркал в недоумении и возвращался на тёплое своё насиженное местечко.
      Спальным ложем моему коту служил шифоньерный ящичек с подстилкой, стоящий у двери в ванную. Я Фирса изолировал на ночь, ибо в первые дни, в кошачьей своей юности, он, ночуя со мной в комнате, взялся будить меня ещё затемно, ни свет ни заря. Теперь Фирс так надрессировался, что сам, только лишь я шёл чистить зубы перед сном, устраивался на своей постели, зевал со стоном, клал умную башку на ребро ящичка и послушно закрывал медовые свои гляделки. Кузьме я на первый случай постелил мешок дерюжный прямо у выхода. Там, где он уже вылежал себе место.
      Легли. За окном побрехивали безродные собаки, лязгали вагоны на станции, пересмеивались и весело матерились резвящиеся во дворе девчонки-мальчишки, но все эти звуки лишь подчёркивали, оттеняли ночную вселенскую тишину, окутывающую город, заползавшую о все закоулки моего жилища.
      Вдруг тихий тонкий вой пробуравил ночь, стряхнул с меня сладкую первую дремоту. Проклятье! Вой усиливался и перерос в непрерывное завывание. Я уже выкарабкивался из постели, когда к собачьим стенаниям присоединился и кошачий рёв. Я думаю, соседи со всех четырёх сторон всполошились и теперь сидели на постелях с выпученными глазами и волосами торчком.
      Я врубил свет, выскочил в прихожую. Пёс, встав на задние лапы, упёрся передними в дверь, сминая рекламный календарь, и выл в глазок. В своём ящичке топорщился выгнутой спиной взбудораженный Фирсик.
      — Хватит! — строго прикрикнул я на Кузьму, шлёпнув его по хребту. Хватит! Это ещё что? А ну-ка — спать!
      Пёс крутнулся на месте, поджал хвост, улёгся, виновато взглядывая на меня влажными глазами. Я взял кота на руки, успокаивая:
      — Ну-ну, без истерик! Как бы Кузьма Емельяныч тебя неврастеником не сделал…
      Второй взрыв случился через полчаса. Пёс как бы сорвался со всех цепей и выл, не прерывая, в голос даже тогда, когда я снова выскочил в коридор. Он не хотел ничего слушать и понимать.
      — У-у-у-у-у!… У-у-у-у-у!…
      От календаря-плаката с полуголой кинозвездой остались клочья. Из квартиры справа, где, между прочим, обитала злющая бульдожиха, заколотили в стену. «Наверняка ведь и Полина Яковлевна, сучка, снизу слышит», — мелькнуло в голове. Фирс неодобрительно смотрел из своего угла, хмуро щурясь.
      Я второпях оделся, прихватил фонарик — в подъезде нашем утвердилась хроническая темь, — отворил дверь. Принтер взвизгнул, бросился вон и мгновенно исчез.
      Когда я спустился на этаж ниже, дверь квартиры Полины Яковлевны уже светилась щелью, и оттуда змеился шип:
      — Пш-ш-шёл отсюда! Цыц, парш-ш-шивец!
      Принтер неуверенно вилял хвостом, коротко взлаивал, просясь домой.
      — Извините, — решительно встрял я в их диалог, — но его невозможно удержать. Он спать не даёт! Вы должны его впустить.
      — Ещё чего! Я вам русским языком сказала: мне этот пёс не нужен. Забрали — забирайте. Спать мешает, — выбросите на улицу. Только мне спать не мешайте — у меня завтра работы невпроворот.
      В цепочный узкий проём я разглядел, что хозяйка красовалась в прозрачной ночной сорочке. Сквозь розовую паутину ткани просвечивал ало рдеющий сосок… Чёрт бы её побрал с её алыми сосками и всем остальным стерва крашеная!
      Я ухватил грубо пса за ошейник и поволок по лестнице. Он, упираясь, катился на твёрдых лапах, как на водных лыжах. Я вытащил прискуливающего Принтера, не желающего становиться Кузьмой, на волю, за дверь подъезда. Пускай ночь помучается, а завтра что-нибудь придумаем. Утро вечера завсегда мудренее. Только вот — снять ли ошейник?… Нет, лучше оставить, а то примут за бродячего барбоса, отловят на живодёрню.
      Дома, в тихом уюте, наскоро приласкав-ободрив всё ещё колючего Фирса Иваныча, я укутался поплотнее в одеяло и начал медитировать: спать…спать…спать…
      Из-за окна, издалека-издалека, глухо доносился беспрерывный вой.
      Спать! спать! спать!…

      Наутро я первым делом, сам ещё не позавтракав и проигнорировав мявканье кота, выудил всё мясо из супа, завернул в клочок целлофана и выскочил во двор. Принтер сидел на газоне под ивой. При виде меня он нехотя шевельнул хвостом, привстал. Я подсунул ему под нос мясные кости. Пёс обнюхал их, прихватил одну клыками, подержал в пасти и положил.
      — Эх, пёс ты пёс! Что же с тобой делать, а? Гибнешь ни за понюх табаку, животина ты разнесчастная.
      Да-а-а, Принтеру — если бы он только мог по-настоящему мыслить, оставалось только самому смертоубиться.
      Я поднялся домой, нашёл в справочнике телефон ветлечебницы…
      Полина Яковлевна — это сразу бросалось в глаза — уже терпеть меня не могла. Она меня ненавидела, видно, потуже, чем своего бывшего пса.
      — Ну — чего — вам — ещё — от — меня — надо?!
      — Понимаете ли, вашего Принтера придётся усыпить — иного выхода нет. Я узнал: надо двадцать пять тысяч.
      — Что-о-о? И вы хотите сказать: я должна выложить эти денежки?
      — Ну не я же! Собака всё-таки ваша. Вы только дайте деньги: я сам отвезу — вам никаких хлопот.
      — Всё! — отрезала Полина Яковлевна. — Отстаньте от меня! Никаких денег я не дам — я не миллионерша.
      И она захлопнула дверь. Минуты две ещё, задавливая гнев, стоял я перед чёрным дерматином и до боли сжимал кулаки. Так хотелось садануть пинком, вышибить дверную коробку, сказать вонючей этой бабе пару ласковых…
      Дома я созвал военный совет.
      — Ну, что, Фирс Иваныч, делать будем? Жить Кузьма у нас не хочет и не будет. На улице он погибнет, а прежде настрадается-натерпится всего… Увы, и, увы, один лишь выход — а?
      — Мр-р-р! Мр-р-р! Мр-р-р!…
      Кот мой со мной согласен. Мы с ним отлично понимаем друг друга.
      — Ну, что ж, придётся от «мотоциклетных» денег отщипнуть. Так мы никогда и не накопим с тобой на «ижак».
      Я разыскал сберегательную книжку, попил наспех кофе, подпитал и кота: развёл ему сгущёнки, отрезал кубик сыра, сдобрил его из пипетки парой капель витаминного раствора. Потом оделся, прихватил зонт — собиралась, судя по всему, гроза — и вышел. Принтер так и сидел под ивой, тоскливо посматривал на серый свет.
      Сняв деньги с книжки, я заскочил ещё в два-три места по делам, съездил на другой край города в разведку, — где же расположена эта ветеринарная больница, переждал грянувший-таки потоп в кафеюшнике. Вернулся я домой далеко после обеда.
      Пса под деревом не было.
      Что такое? Где же он? Я сходил к соседним подъездам вправо и влево, окинул взглядом двор — Принтер исчез. Первая мысль: ну, слава Богу, опомнилась Полина Яковлевна, очеловечилась. А может, кто другой собаку взял? Ведь видно сразу: не бродячая, с ошейником.