Николай Наседкин
      Полномочный человек
      Рассказ
      1
      Признаться, до этого дня я мало внимания обращал на нашу соседку по квартире.
      Волею судьбы попали мы в коммуналку на две семьи год назад. Тогда за стеной жили два человека - Маруся, продавщица мебельного магазина, и её мать, Алёна Дмитриевна, которая за месяц до нас прикатила к дочери из самой что ни на есть сибирской глухомани доживать, как она выражалась, свой вдовий век.
      И надо же было такому случиться: не успели мы толком познакомиться с соседками, как Марусю посадили. История случилась, увы, обыденная: какие-то прожжённые хапуги там, в мебельном, ворочали тысячами, спускали деревянный полированный дефицит направо и налево, наживали себе дачи и машины, а в результате, когда веревочка перестала виться и пришлось держать ответ, были посажены на простую неполированную скамью две молодые дурёхи. Самые крайние. Одна из них - Маруся.
      Бабушка Алёна, как начал называть соседку наш Димка, на удивление стойко держалась все дни, пока длилось судебное разбирательство. Она приходила домой с сухими глазами, шумно, с прихлёбом полными блюдцами пила на кухне чай вприкуску и обстоятельно, с мельчайшими подробностями рассказывала, по большей части моей жене и Димке, о ходе дела.
      Из рассказов Алёны Дмитриевны можно было догадаться, что она до последнего денёчка надеялась на то, что святая, опять же по её выражению, правда восторжествует. Сделав прихлёб душистого, заваренного на сибирских травах, чая, держа на сухой растопыренной ладошке расписное блюдце и собрав рот в морщинистый узелок, старушка, углубившись на секунду в недавние воспоминания, решительно цокала языком:
      - Однако должно по-человечьи кончиться. Лик у судьихи праведный, не должна душой покривить. Оправдают Марусю мою, сиротиночку. Как есть, оправдают... Ведь не брала она ни копеечки... Не таковская!
      В день вынесения приговора в суд с Алёной Дмитриевной поехала моя жена, отпросившись с работы. Обратно Зина привезла старушку на такси, чуть живую, в слезах, больную и убитую горем. Дочери дали пять лет с конфискацией.
      Вот таким образом деревенская старушка-сибирячка оказалась в нашем чернозёмном городе одна-одинёшенька. Сперва она вроде бы порывалась махнуть обратно на Енисей, но забоялась. Хатёнка там была продана, деньги распылились, и волей-неволей Алёне Дмитриевне приходилось смириться с судьбой. Да притом и Маруся находилась не слишком далеко от нашего города, под Уралом, так что старая мать надеялась когда-никогда собраться к дочери на свидание...
      Вот ловлю себя на том, что намеренно растягиваю предисловие к самой сути рассказа, потому, видимо, что сам для себя до конца не уяснил ее, эту суть, не разобрался в истоках сказок бабушки Алёны, не совсем понимаю, откуда в ней, в Алёне Дмитриевне, это взялось. По натуре своей, как я мог вполне убедиться, она была незлобива и уж тем более не критиканка. Прожила всю свою цельную жизнь в сибирском селе, робила в колхозе телятницей, имела любимого мужа, с которым прожила много лет, схоронила его давно уже и горе своё выплакала, в людях старалась видеть в первую очередь хорошее...
      2
      Узнал я о сказках случайно. Димка по вечерам и в выходные дни нередко прямо-таки пропадал в комнате Алёны Дмитриевны. Приятелей-однолеток поблизости в подъезде не оказалось, так что на улицу пацана в этот первый год нашей жизни на новом месте не очень-то тянуло. Нашел он подружку в лице Алёны Дмитриевны. А нам с Зиной и спокойнее, есть время своими делами заниматься, за сына душа не болела.
      Правда, поначалу мыслишка была беспокойная: не будет ли бабушка о Боге в разговорах с Димкой слишком часто поминать? Потом убедился - нет. В Бога Алёна Дмитриевна не верила. Верила, видимо, в жизнь.
      Так вот - сказки. Уж больно они оказались необычными и даже дикими на слух, для меня лично. Впрочем, пора к сути.
      Димка и раньше что-то лепетал о сказках бабушки Алёны, дескать, она их рассказывает. Сказки так сказки. Кто их в детстве не слушал? Димка наш к своим пяти годам знал, конечно, и Колобка, и Красную Шапочку, и Кота в сапогах, и всех популярных героев мультиков. Сам эти сказки довольно связно, но, разумеется, с неожиданными пропусками и уморительными включениями пересказывал, но вот произведения Алёны Дмитриевны в Димкином изложении казались полной абракадаброй. О каких-то "продавщицах", "безликих людях", "толстых начальниках", "очередях", "автобусах" и прочем в том же духе.
      Бред!
      Однажды в субботу Зина вышла на работу. Авралы у них в конторе случались нередко. Я после завтрака выпроводил Димку погулять во двор под апрельским солнышком, а сам засел за диссертацию. Давалась она мне с превеликим трудом, и давно, откровенно говоря, я бы её забросил, но тогда нам приличная квартира, как говорится, перестала бы светить - как бы вообще в однокомнатную не загреметь...
      Так вот, до обеда мы с сыном честно тянули каждый свою лямку: он скучал во дворе, я - за письменным столом, зато после борща и чая с вареньем дружно решили расслабиться. Я лёг подремать на диван, Димка отправился в гости к Алёне Дмитриевне - она как раз вернулась из одиссеи по рынку и магазинам.
      В квартире стояла духота: в апрельскую тёплынь котельная жгла напропалую всё сэкономленное за зиму горючее - радиаторы чуть не плавились. Все двери в квартире были, естественно, распахнуты. В дремоте чудились мне какие-то липкие кошмары...
      Проснувшись, я услышал говор соседки. Сначала ни единого слова разобрать было нельзя: бу-бу-бу... му-му-му... Я начал машинально прислушиваться, и наконец, слово к слову, фраза к фразе одна из сказок бабушки Алёны вошла в моё сознание. Как принято сказки называть по главному герою, то я бы озаглавил эту так:
      ПОЛНОМОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК
      - Некий человек, касатик ты мой, наделен был большущими полномочиями, рассказывала напевно, вкусно выговаривая слова, бабушка Алёна. - Такими большущими, что прямо сказать - агромадными. Ему, к примеру, если видел он нахально несправедливого спесивца, наглого хапугу, пропойцу богомерзкого или другого какого потерявшего стыд и совесть сквернавца, то дозволялось этому полномочному человеку даже и стрелить его тут же на месте без суда и следствия. Насмерть и без пощады!
      Вышел полномочный человек на улицу, глянул округ себя на жизнь нашу, и душа его от увиденного заболела и захотелося ему крепко плакать. А увидел он, голубчик ты мой, что ещё много зла неизбывного есть на земле, и людишек, потерявших стыд и срам, развелося без счёту по всем углам и закоулкам.
      Ну, значится, повздыхал наш богатырь, потом в платочек вышитой сморкнулся, рукава на рубашечке узорчатой закатал до самых плеч своих могутных и кинулся в бой за хорошую жизнь и счастье всех людей на свете.
      А перво-наперво наметил он порядок навести с троллейбусами да автобусами. Ведь как мучаются люди-то, как мучаются! Бывало, самая стужа, вьюга до костей грызет, или когда в тёплынь дождь нахлынет - стоишь, маешься у столба с табличкой остановочной, а троллейбусов с автобусами, словно Змей-Горыныч проглотил, -- ни единого. А как отчаются люди, изведутся до белого каления, поопаздывают по делам-то своим срочным, глянь-поглянь, а машины-то гуськом идут, да все не под тем, как надо, нумером...
      - Баб Алён, - встревает вдруг тоненький голосок Димки, - а как это гуськом?
      - Это, касатик ты мой ясноглазенький, значится, друг за дружкой, след в след, словно гусята за гусыней-матерью. Разве не видал?
      И вот садится, - продолжает сказительница, чуть слышно постукивая спицами, - полномочный человек в первый же троллейбус и сразу наблюдает ужас сколько неполадков. Водитель попался парень широкий, мордатый, вертит себе колесо рулевое да цигаркой с фильтрой чадит. Остановки называть не называет и на одну старушку тихую, зла никому не сделавшую, как закричит непотребно: куда, дескать, с медяками, карга старая, суёс-с-ся, я только на сорок копеек талонов отовариваю!..
      Ну, думаю, бяда-а-а!.. То есть, та старушка, в троллейбусе, думает бяда-а-а! Где же сорок копеек серебром взять, ежели в наличии нету? И тут этот полномочный человек вежливо протискивается, старушку загорюнившую посторониться просит и молчком парнюгу того краснорожего из-за колеса рулевого за шкирку вытаскивает и на простор улицы выносит. Тот кричит благим матом, народ толпиться начал. Прислоняет мой защитничек водителя наглого к стенке троллейбусной, бумагу ему с полномочиями под нос суёт и наган шестиствольный из кармана вынает.
      Ахнул тут честной народ, детина же в ноги бухнулся, носом своим жалостно захлюпал, за руки человека полномочного ловить начал.
      - Пощади! - молит слёзно. - Детки у меня дома малые и работой я своей очень даже дорожу!..
      - Ну раз дорожишь, - сурово говорит богатырь-мoлодец, - так справляй дело по совести, по-человечьи работай, по правилам, и друзьям-товарищам троллейбусным своим закажи, а не то покараю без всякой повторной жалости и раздумьев!..
      - И отпустил? - разочарованно ахает кровожадный неизвестно в кого Димка. - Надо же было хоть холостыми стрельнуть, попугать для острастки!
      - Наверное, деток малых пожалел полномочный человек, да и разве можно вот так сразу, без упреждения, человека стрелить? А оно и так помогло. Слух среди шоферов троллейбусных и автобусных быстро разнесся: есть-объявился, мол, человек с бумагой, плохо будешь ездить - враз застрелит. И такая, касатик ты мой, прыть на транспорте пошла - любо-дорого! Все стали ездить в аккурат, перестали люди изводиться, на службу опаздывать, мир и покой воцарился в городе этом сказочном. Начали люди благодарить полномочного человека и предлагать ему разные подарки, но он напрочь и наотрез отказывался. Потому как высоко честен и чист помыслами был...
      А следующий подвиг, касатик ты мой ясноглазый, совершил он вот какой. Пришли к нему от народа, стали жалиться: одолели, мол, пьянчуги, житья миру не дают, похабничают. (Я невольно морщусь.)
      Ну, ладно, собрался, значит, наш полномочный человек и пошёл не за тридевять земель, не в тридесятое государство, а до самого ближнего винного магазину. И увидал он там картину мерзкую и безобразную, такую непотребную, что стало ему, молодцу прекрасному, очень уж на душе смурно и горестно. Томился в очереди за зелёным вином люд, потерявший облик и стыд человечий. Особливо мерзким своим видом поганили природу-матушку женщины, предавшиеся питейной непотребной страсти. Видит полномочный человек, как стоит одна из них у дверей злодейского магазина, одежонка на ней грязная, расще-пе-е-ерилас-с-ся-а-а (Господи, я даже вздрагиваю) и канючит у мужиков-пьяниц, чтоб они пропустили её к прилавку вожделенному...
      Алена Дмитриевна замолкает, и я въяве представляю, как морщатся её губы в брезгливой усмешке, слышу, как она тяжко вздыхает, видимо, придавленная реализмом своего рассказа. Надо было, наверное, встать и прервать эти душещипательные беседы, но было лень, да и мне самому уже стало интересно узнать, каким таким способом её сказочный герой справится с тем, с чем государству не под силу. Димку, судя по всему, это тоже интересует шибко.
      - Ну, баб Алён, как он их вывел-то, пьяниц?
      - Трудно-то, трудненько ему пришлося, о-хо-хо-о-о... Опять же стрелить всех - это ж сколько надо было народу загубить? Больше, поди, чем за войну да при Сталине поубивалося и сгинуло. Увещевать питухов нет резону, глухи они к резонам и уговариваниям. В тюрьмы посадить - не хватит опять же, касатик ты мой, никаких тюрем и казематов каменных...
      - А их в Сибирь надо было! Сибирь-то большая, - резонно замечает Димка.
      - И-и-и, милай, пробовали так-то, да ничегошеньки не вышло. Было, было, да быльём не поросло. Кто-то шибко умный грамотей запридумал однажды, годков двадцать тому, словить по всей Москве-матушке пьянчуг забубенных да к нам в Сибирь их и вытолкать взашей. Так они, милок ты мой, тунеядцы эти самые, испоганили места наши светлые - хоть матушку-репку пой, а в столичном граде-городе новые народилися, развелися и размножилися... Да об том разговор надо вести наособицу, в другой раз.
      А на сей случай придумал полномочный человек вон чего. Приказал он повсеместно на всех сивушных фабриках и заводах злодейку эту горькую разливать в простые банки тусклые, наклейку на них лепить как сажа чёрную и противную, а на наклейке малевать череп белый высохший, кости под ним внакладку и крупно упреждать надписью: мол - яд смертельный.
      И что ты думаешь? Очереди винные враз поубавилися, порастаяли. Кто ж тебе, если не совсем забулдыжник и стыд обронивший человек, станет водку проклятую из банки с черепом хлебать? Или того пуще - шампанскую? Брезгливо!
      Но, конечно же, осталися и таковские, что всё им нипочём. Ничегошеньки-то им не страшно и не мерзостно. Берут и пьют, берут и пьют. Чего ж им голова мертвая на наклейке, когда они политуру жрут, керосин хлебают, всякие тараканьи отравы водой разводют да заместо тараканов сами вовнутрь себе льют. Пошла намеднись до хозмагу, дайте, спрашиваю, того снадобья, что стёкла до жгучего блеску хорошо так очищает. Нету, отвечают, бабка, всё выпили алкаши проклятые, прости, Господи, за слово злое, да справедливое.
      Ну так вот, слушай, Митрий-Димитрий, далее. Решился тогда полномочный человек на самое крайнее, распоследнее средство. Позабыл он про жалость, распалил сам себя гневом праведным и указ издал строжайший: поставить цену на водку треклятую по гривеннику за бутыль, по пятачку за чекушечку, а на всякие коньяки да вина заморские - по пятиалтынному, это, значится, по пятнадцати всего копеек.
      Чего тут начало-о-ся! Кинулися все пьянчуги со своими остатними медяками в магазины винные, начали хватать банки с черепами, принялись лакать, словно собаки, водку жадно и без удержку, и все враз, касатик ты мой, сгорели, умерли и сгинули...
      И что ты думаешь? Чистота такая в городе том удивительном объявилася, такая культурная и радостная жизнь. Магазины винные вскоре позакрывать пришлося за ненадобностью, а чтоб даже память об ихнем вредоносном существе изничтожить, посносили те магазины под корень тракторами мощными, а на местах освобожденных фонтаны понаделали, и лились в тех фонтанах струи пенные из воды сладкой газированной да из соков виноградных и мандариновых подставляй посудину какую-никакую да пей сколь хочешь на здоровье и радость. Вот такая сладкая жизнь пошла, касатик ты мой ясноглазый.
      - А пиво? Пиво тоже совсем исчезло? - на полном серьёзе спрашивает тревожно мой сыночек. - Папа ведь пиво любит. Он зараз может аж шесть бутылок выпить. Без передышки! Я сам видал!..
      Чёрт-те что! Вот стервец, позорит отца родного!.. Нет, надо решительно вставать...
      - Пиво? Пиво, что ж... Пиво не водка, можно и оставить чуток, неожиданно легко соглашается Алёна Дмитриевна.
      Я с облегчением откидываюсь на диванную подушку и чуть ли не вслух удовлетворенно констатирую:
      - То-то же!
      Сказка продолжается.
      - Ну, касатик ты мой, вот как дальше дело складывалось. Узнал весь народ про силу небывалую полномочного человека, поверил в него, возрадовался. Теперь, просят богатыря, возьмись, мил-друг, за самое тяжёлое геройство: очисти ты землю нашу от зловредных, разъевшихся паразитов-начальников. Спасу от них совсем уже нету - о народе не думают, о простых людях душа у них не болит, а лишь сами под себя гребут, дачи да дворцы себе белокаменные строят, на машинах казённых да собственных раскатывают и толстые зады свои трясут. А ещё, кричит народ-то полномочному человеку, мы вон в очереди за собачьей колбасой по два часа маемся, а начальники пайки из икры редкостной да колбасы копчёной прямо на дом получают!
      Распалился тут полномочный человек, разгневался сызнова и вопрошает сурово:
      - А какойный из начальников в городе этом самый из самых заевшихся?
      А народ ему на то ответствует:
      - Так наш новый самый главный партейный секретарь, недавно ещё бывший председателем горисполкома. Он и председателем был никудышным, на народ поплёвывал, а как сделали его партейным начальником, так и вовсе до последнего предела зачванился. Это ж подумать надо - он с чего новую должность начал? Взял да и сменил свои хоромы председательские на квартиру ещё более буржуйскую, агромадную, хотя семью имеет никчёмную, всего-то их три человека. И всё это, народ возмущается, в открытую делается, без зазрения совести и без боязни людского суда...
      3
      Кошмар! Буквально - кошмар! Я чуть ли не подскакиваю на диване, сажусь, свесив босые ступни на прохладный пол. Вон откуда эти сказочки. Ведь это мы с женой как-то на днях, за вечерним чаем на кухне, повозмущались, что прежний председатель нашего горисполкома Н. только лишь пролез в первые секретари горкома, так тут же поменял квартиру. Надо сказать честно, мы с Зиной здорово распалились. Я помню, Зина даже употребляла в адрес Н. словечки "сволочь", "свинья зажравшаяся", "буржуй с партбилетом". ещё бы, прозябаем по коммуналкам уже который год, невольно терпение лопнет...
      Но, чёр-р-рт побери! Вот бабуся так бабуся, дышло ей в бок! Послушает, послушает да сказочки складывает. Надо же, сатирик какой, эта Алёна Дмитриевна. Прямо Салтыков-Щедрин в платочке!..
      Я пару раз нарочито кашляю и индифферентным голосом зову:
      - Димыч?
      Сын пришлепывает, недовольно "чёкает", всем видом показывая, что ему некогда, его ждут, у него там страшно интересные дела.
      - Димыч, - говорю как можно жизнерадостнее я, - вот что, пока ещё "Детский мир" не закрыли, поехали-ка, старик, покупать тебе компьютерный тир - тот самый...
      - Ура-а-а!..
      Вечером мы с Зиной посоветовались и решили Алёне Дмитриевне пока ничего не говорить. Зина вообще никакого криминала в случившемся не увидела, да и если что-то говорить соседке, о чём-то просить ее, то - о чём? Не рассказывать нашему сыну сказки? Смешно.
      Но через пару дней произошло вот что. Я возвращался из института домой, проходил мимо нашей дворовой детской площадки, скрытой кустами, и услышал Димкин голос.
      - Да ты знаешь, - тонюсенько кричал он кому-то в запальчивости спора, да ты знаешь, кто мой папа? Не знаешь? Он - пол-но-моч-ный че-ло-век! Понял? Мой папа, если хочешь знать, может застрелить и тебя, и твоего папку, и любого самого-самого толстого начальника. Он враз порядок наведёт! Вот! Съел?..
      Съел и сел на подвернувшуюся скамью я.
      Выбрав подходящий момент, когда мы остались в квартире вдвоем, я подловил соседку на кухне.
      - Алёна Дмитриевна, - перед этим в комнате я минут десять ставил голос, и теперь он звучал довольно жёстко, - прошу простить меня за странность просьбы, но мне чрезвычайно было бы приятно, если бы вы согласились не обременять себя рассказыванием ваших сказок моему отпрыску. Он... э-э-э... не совсем правильно их может воспринять, понимаете? И вообще ни к чему ребёнку слушать подобные, тяжёлые и мрачные для детской психики ваши сочинения...
      Алена Дмитриевна, сидя на табуреточке, всё расправляла и гладила на коленях пергаментными руками выцветший клетчатый фартук, потом глянула на меня, как мне показалось, с усмешкой, с обидной какой-то снисходительной улыбкой и кротко сказала:
      - Нельзя так нельзя - воля ваша, голубчик. Против воли родительской пойти не могу. Только ведь я эти сказочки про жизнь не расскажу мальчонке сама жизнь расскажет. Жизни-то, ей не запретишь рассказывать саму себя... Так-то!
      * * *
      Через месяц нам, слава Богу, дали квартиру. А недавно я узнал, что объявлена большая амнистия. Дочь Алёны Дмитриевны наверняка выходит на свободу. Может быть, теперь наша бывшая соседка станет жизнерадостней, добрее? Чего без толку злиться-то? Ведь если начать изводиться, к примеру, из-за того, что семья секретаря горкома Н. живёт втроём на шестидесяти метрах и в центре, а моя семья - на двадцати четырех и у черта на куличках, то можно совсем известись и раньше времени загнуться. Что толку-то? Злись не злись...
      А всё же, надо признать, сочиняла Алёна Дмитриевна складно. Этого у нее не отнимешь. Надо же так придумать - полномочный человек!..
      1988 г.