А буквально через день зловещее пророчество жирного еврея чуть-чуть не сбылось. Кашель, правда, у меня стал тише, но я всё равно чуть было не приказал долго жить. И Люба вместе со мной. И сама Анна Николаевна. Дело в том, что она прежде времени, экономя тёпло, затворила заслонку в печи. Спас нас, видимо, Господь Бог: в самый наипоследний миг, в полночь, муттер очнулась от удушающего сна, доползла на четвереньках до двери, распахнула её. Затем из последних сил сдёрнула нас с сестрёнкой, сомлевших, с уплывающими зрачками и уже жёлтых, со смертного одра, вытащила в холодные сенцы...
      - Ещё бы минута и - отмучились! - со страхом, а порой и с пугающим меня сожалением, восклицала Анна Николаевна впоследствии, вспоминая ту угарную ночь...
      А в походы к Соломону мы ходили за дешёвой колбасой, за сливочным маслом и сухим молоком. Кто уж снабжал Соломона - геологи не геологи ли, но лавка его была побогаче прочих наших новосельских магазинов. Кроме масла, колбасы и молока, Анна Николаевна разживалась порою от соломоновских богатств то баночкой сгущёнки или рыбного паштета, а то и настоящей говяжьей тушёнкой. Здесь же, в царстве Соломона, мать купила мне - уже в классе 7-м шикарное пупырчатое пальто с тёплым воротником и первые в моей жизни сплошные, без суконных проплешин, ботинки. И тот самый фотоаппарат "Смена", на который так жадно взглядывал я, тоже был в конце концов приобретён однажды здесь же, у Соломона -- за 13 с половиной рублей...
      Кстати, в детстве я находил в себе какие-то сверхъестественные силы, удерживающие меня от канючанья, от выпрашивания у матери желанных каждому пацану покупок-подарков. Я мог назойливо просить и даже требовать при случае, вплоть и до слёз, эскимо за 9 копеек или конфет-подушечек кулёк, зная, что просьба моя вполне исполнима. Но вот на тот же фотоаппарат я лишь вожделенно взирал, вздыхая при этом, если муттер находилась вблизи, как можно громче, и прося её обратить внимание, посмотреть внимательнее на эту удивительную вещь. Далее таких вполне простительных намёков я не шел.
      И вот время от времени Анна Николаевна буквально баловала меня роскошными, невозможными в нашем быту подарками. О коньках-"снегурках" уже вспоминалось. А однажды, при поездке в Абакан, она, покупая в магазине учебных пособий плакаты-схемы для своих уроков, вдруг, уловив, видимо, как я зачарованно уставился на модели планёров в соседнем отделе, шепнула:
      - Выбирай!
      Я охнул, потянулся было к огромной коробке с моторным четырёхкрылым аэропланом, но, спохватившись, ткнул пальцем в более дешёвую и всё равно волшебно красивую модель-стрекозу.
      - Только ни мороженого, ни конфет сегодня уже не проси, - умерила Анна Николаевна свой купецкий размах.
      Я лишь махнул рукой: какие там конфеты, о чём речь!
      В другой раз муттер купила мне, так же случайно, порывом, набор для выпиливания, и я долго потом, прикусывая от удовольствия и усердия язык, крошил на кухне опилками, вырезая из фанерок всякие рамочки да шкатулочки. После фотоаппарата (а к нему длительно докупались с очередных получек увеличитель, фонарь, ванночки, бачок и пр., и пр.) ещё более фантастической вещью-подарком стала радиола "Рекорд" и несколько пластинок к ней. Радиолы и проигрыватели к тому времени играли-звенели уже у многих соседей и знакомых, а в иных домах завелись даже магнитофоны и телевизоры.
      Ну а самый значительный покупательно-подарочный подвиг Анна Николаевна свершила, когда я учился в 8-м классе - велосипед. Потому что велосипеды имелись далеко не у всех моих приятелей, и это придавало особую ценность материному подарку, который и сам по себе стоил её ползарплаты.
      Велосипед! Это не средство передвижения, это - роскошь! К черту прагматику, к черту утилитарность! Да, велосипед развивает подростка физически, делает его спортивнее... Но не это главное. Ощущение полёта, ощущение подчиненной тебе скорости, уплотнившаяся власть над временем, покорный шорох-вздох подминаемого под колёса пространства - вот что такое велосипед. А возможность прокатить свою девчонку на раме впереди себя, настойчиво и хрупко сжимая её талию обручем своих рук?!.. Велик меняет пацанский характер, этот двухколёсный шаткий механизм, придал устойчивости, основательности, помог мне утвердиться, посолиднеть в собственных своих глазах и в глазах улицы. В судьбах кого-то из 12-14-летних в этом мире такую ключевую роль играет подаренный вовремя мотоцикл, автомобиль или яхта, в моей судьбе - дорожный велосипед "Урал" цвета свежей травы стоимостью 52 руб. 24 коп.
      О наручных же часах я даже и вздыхать не смел. Что там говорить, часы уж совсем бесполезная роскошь, часы - блажь, часы - излишество. Ну для чего они нужны - часы? Перед дружками и девчонками рукав небрежно отвернуть да похвальнуться?..
      А часы мне очень, ну прямо очень-преочень желалось иметь. И они у меня вскоре, уже в 9-м классе, появились.
      В воскресный осенний вечер, после отшумевшей ежегодной ярмарки, когда на улицах райцентра оставалось много бумажного мусора и пьяных тел, я примчался домой, сверкая преувеличенною радостью в глазах, в улыбке, и с порога театрально завопил:
      - Ура-а-а! Смотрите, радуйтесь - я часы нашёл! И, уклоняя взгляд, протянул матери часы "Победа", с жёлтым корпусом, с золотым ободком по циферблату, уже не новые, но сверкающие, тикающие. Ремешок у часов свисал обрывками.
      - Как же ты их нашёл? - спросила муттер, спросила естественно, по инерции, логично.
      Мне же послышалось в голосе её сомнение. Я заспешил, забрызгал слюной:
      - Как нашёл? Так и нашёл! Ты что, не веришь? Шли с ребятами мимо столовой, глядь - под бумагой у крыльца ремешок торчит. Я первый подскочил, бац - часы! Пьяный, наверное, какой обронил.
      Бывший владелец "Победы" действительно был пьян. В стельку. В дребадан. Я в этом уверен был на все сто, ибо полчаса тому назад лично лицезрел несчастного забулдыгу.
      Увы, часы попали в руки мои, увы и ещё раз увы, нечестным, да что там говорить - просто-напросто бандитским путём. Единственное мое оправдание: грабил не я - я лишь соучаствовал. А сдёрнул "Победу" с руки спящего пьянчуги Федя Смагин, предводитель нашей улично-вечерней шайки-кодлы. Почти каждый вечер сбивались мы в стаю, когда человек пять, а когда и под тридцать, слонялись по улицам села, развлекались. И развлечения эти порой, как и бывает в данном возрасте, в такой компании и в подобной обстановке, вполне конфликтовали с уголовным кодексом, чаще всего с его популярной 206-й статьей. Чёрт-те до чего доходило по пацаньей глупости и бесшабашности: мастерили и таскали с собой всякие поджиги, кастеты, ножи и даже ружейные обрезы. Порой случай только спасал нас от серьёзного преступления.
      Особенно горячие забавы возникали, если нами верховодил Федя Смагин невысокий, сухощавый, не особо сильный и ещё без всякого уголовного прошлого, но он удивительно как умел подчинять себе сверстников и салажат. Думаю, брал он бесстрашием, презрительной дерзостью. Помню, как возле Дома культуры, вечером, он перед толпою зрителей заставил отступить Тарзана самого сильного мужика в Новом Селе. Федя упорно вскакивал с земли после каждого сокрушительного удара и вновь, сверкая пёрышком, бросался на смущённого натиском голиафа...
      Федя Смагин страстно ненавидел алкашей. Отец его, внушивший сыну ненависть эту своей, так сказать, натурой, отбывал очередной свой срок в ЛТП. Федя Смагин не знал лучшего развлечения, чем издевнуться над каким-нибудь забулдыгой. Ежели мужик, встретившийся нашей кодле на вечерне-ночной улице, был лишь хмельным, навеселе, не шибко косым и ещё вязал лыко, - его ожидала горькая участь. Ведомые Федей Смагиным. мы охватывали незадачливого питуха в полукольцо и гнали в тычки и с улюлюканьем сквозь безлюдную тишину ночи до самого его дома. Счастье поддатого мужика, если он не особо противился. Если же начинал хорохориться, махать кулаками и матюгаться, свирепеющий Федя Смагин при участии самых озверелых из нас доводил дело до фингалов в подглазьях, до красной юшки из пьяного носа. Напротив, если выпивоха уже языком не ворочал, на ногах не стоял, папа-мама сказать не мог, был пьян в доску, в дым, мертвецки, вдрызг, как зюзя - такой счастливец, сам обыкновенно уже обмочившийся, подвергался лишь ритуально-оскорбительному омовению жёлтыми пахучими струйками из наших грешных тел.
      Хозяин "Победы" распластался у автостанции, в темном углу и мощно всхрапывал. Он тоже был вначале основательно обрызган, прежде чем Федя Смагин, уцепив взглядом часы с пружинчатым браслетом, присвистнул: давно, мол, о таком браслетике мечтаю. Через секунду часы сверкнули уже в руке Феди. Он, поворачиваясь к свету фонаря над автостанцией, покопался, отстегнул браслет и спросил:
      - Ну, кому часики нужны?
      Все промолчали. У кого-то хронометры уже имелись, кто-то оробел дело-то пахнет керосином.
      - Сдрейфили? - хмыкнул понимающе Федя Смагин и, размахнувшись, приготовился запустить часики вночной космос.
      Я, державшийся обычно позади всех, играя роль лишь статиста, вдруг сунулся вперёд.
      - Мне! Мне дай!..
      Точно говорю, если б вожделенные мои часы улетели в ту секунду к звёздам, сердце мое тут же бы и замерло, остановилось...
      Муттер пытливо всматривалась внутрь меня, видимо, чуя душой какую-то фальшь, мгновение, второе, третье... Я уже совсем было собрался сорваться, закатить концерт оскорбленного в своих лучших чувствах человека, как разрядила обстановку сестра:
      - Ты глянь, а! В ту ярмарку - помнишь, мам? - Любка Полушина тоже часы мужские нашла.
      - Видишь? - подхватил на вздохе я. - Щас пойти поискать путём, так ещё часы найти можно. Пьяные - они всё теряют.
      И тут Анна Николаевна вкрутила ещё один шуруп в моё сердце:
      - Ну что ж, нашёл так нашёл. Надо их в милицию отнести.
      Целый час мне пришлось орать и пританцовывать, доказывая этому неразумному человеку, матери моей, Анне Николаевне Клушиной, что в милицию найденное относят только дураки, что милиция наша зачуханная только и ждёт таких подарков от доверчивых идиотов, что... В общем, убедить муттер я не убедил, но и в милицию тащиться категорически отказался.
      Так я стал часовладельцем. Преступным часовладельцем. С тех пор и по сей день с хронометрами мне не везет. "Победой" щеголял я лишь до лета, и её спёрли у меня на пляже. Потом каждые новые часы - а сменил я их уже с десяток - или ломаются поспешно, или теряются, или тибрятся.
      Случайно ли?..
      15
      Да, всё же в душе Анны Николаевны с юности дремала страсть к дороге, путешествиям, новым местам. Подрёмывала, всегда готовая проснуться.
      При других обстоятельствах и судьбе Анна Николаевна объездила бы, без сомнения, полмира и уж по крайней мере посмотрела бы своими глазами Германию, Австрию, Швейцарию да Люксембург, где господствует понятный для нее немецкий язык. Увы, в лучшие годы возраста, когда западные её сверстницы, наработавшись и вырастив детей, поднакопив марок, франков, лир и всяких прочих долларов, отправляются для отдыха колесить по всему земному шару, наша муттер могла позволить себе путешествия весьма и весьма донельзя - скромные. Впрочем, какие там путешествия, какие турне и круизы! Так - поездки. Но и эти поездки случались как солнечные полдни в наших серых моросливых буднях.
      Перво-наперво, это -- вояжи в Абакан, столицу Хакасии. Настоящий город с 5-этажными небоскрёбами, автобусами и такси, белоколонным кинотеатром "Победа", качелями и каруселью в парке, потоком легковушек на улицах, мороженым на каждом углу. И хотя ехать было всего ничего, менее 20 км, однако ж, нежданное известие о поездке в Абакан, путь до автостанции в центр Нового Села, покупка билетов в кассе, полёт в переполненном автобусе по гравийному шоссе, круженье безмерного раздолья степи за автобусным стеклом, преодоление железно-ажурного моста-мостища через Енисей, каждоразовая необычность асфальтированных улиц, щекочущая гланды газировка, снежно-сахарное эскимо на палочке, пьянящая карусель в парке отдыха - всё это смешивалось в такой сладкий праздничный компот, в такой карнавальный фейерверк, что потом, после поездки, ещё дня три при воспоминаниях слюнки текли.
      Это когда я был ещё салапетиком. Потом я уже самостоятельно, с приятелем-двумя, мог спутешествовать в стольный город. Удовольствие сие обходилось семейному бюджету в один целковый: 60 копеек на дорогу в два конца, 13 коп. - на сливочное мороженое, 8 коп. - на пару стаканов газводы, гривенник - на палочку кедровой серы (жевательной резинки сибирского образца) и ещё оставалось целых 9 копеечек на прочие кутёжные расходы.
      Самый же последний наш совместный - матери и сына - вояж в Абакан стал не праздником, а совсем даже наоборот. Обыкновенно, набегавшись по магазинам, мы, перед тем как предаться неге отдыха, пуститься в мороженно-газировочно-карусельно-киношный загул, перекусывали в столовке на базаре или в пельменной. Дёшево и сердито. Но в тот раз Анне Николаевне, на её несчастье, взбрела в голову шальная идея кутнуть по-настоящему.
      - А не пойти ли, Саша, нам в ресторан, а? Один раз живём! Я уж и забыла, когда была...
      Не знаю, не ведаю, где и когда могла она бывать в ресторациях, я же, само собой, об этих таинственно-буржуйских заведениях знал лишь по романам да кино. Мало того, понесло нас в самый роскошный ресторан абаканский - при отеле "Хакасия".
      И вот в меня, прыщавого подростка, словно мелкий бес вселился и взялся меня щекотать, подзуживать. Я натопорщился, заиндевел весь, губёнки свои поджал, кадычок выставил и с первых же шагов сурово зашипел на мать, которая направилась было от дверей сразу в полупустой зал.
      - Куды ш-ш-ш ты? Спросить ш-ш-ша надо!
      - Кого спрашивать, Саш? Швейцара, видишь, нет. Днём здесь как кафе-столовая...
      Мы сели за свободный столик. На белой, но весьма пятнистой (чего я упорно старался не замечать) скатерти стояли салфетки в гранёном стакане, соль в открытой солонке и тарелочка с хлебом. Муттер с любопытством крутила головой, осматривалась.
      - Ш-ш-што ты вертиш-ш-шься? - пустил я шип. - В пельменной, ш-ш-што ли?
      Мать с удивлением, ещё не предчувствуя всей долготы пытки, глянула на меня. Тут вальяжно подколыхалась к нашему столику богато разъевшаяся официантка в кружевном кокошнике, брезгливо осмотрела сверху.
      - Ну, чего будем кушать?
      - Меню... - квакнул я.
      - Всё меню? - издевнулась официантка, уничижительно хмыкнула, но всё ж достала из стола-комода у колонны ярко-красный буклет, кинула передо мной. Пжалыста. Когда выберете - позовёте.
      И - отчалила, колебля воздух телом, к товаркам-кокошницам в дальний угол зала.
      - Ишь ты, - опять же на свою беду, удивилась-поощрила Анна Николаевна, - и где ты так научился?
      - С ними строго надо, - полубаском проскрипел я и ещё пуще напыжился.
      Цены ресторанные, однако ж, царапались. Да и названия иных блюд ставили в тупик. Ну что такое, например, "харчо" или "люля-кебаб" и с чем это едят? В конце концов, мы остановились на салате из огурцов, бульоне с пельменями, котлете по-киевски и кофе с молоком. Анна Николаевна, правда, предложила было обойтись без второго, но я категорически отрезал: без второго блюда в ресторане ни в коем разе нельзя.
      - Пельменей нет, - процедила упитанная подавальщица. - С фрикадельками бульон возьмёте?
      Фрикадельки, по счастью, были нам знакомы. Крупитчатая хозяйка стола ушла и как сквозь землю провалилась. Я упорно продолжал переваривать аршин, который проглотил при входе, сидел напряжённо, прямо, одеревенело. Матери переваривать было нечего, она машинально взяла полупрозрачный ломтик хлеба с блюдца и вознамерилась куснуть его. Я впал в ужас.
      - Ш-ш-што ты делаеш-ш-шь?!
      - Да перестань же, Александр! Ну кто на нас смотрит? Кому мы нужны?
      - Ты не в пельменной! - опять уел я и надулся ещё круче.
      Когда мы приступили наконец к трапезе, муки мои и материны удвоились.
      - Перестань прихлёбывать!.. Ложку так не держат!.. Вилку в левую руку возьми!.. Ножом надо пользоваться!.. Не звени ложечкой!..
      Где я нахватался этих великосветско-дурацких премудростей - ума не приложу. Я тыркал, шпынял бедную матушку мою без передыху. Она ещё пару раз пыталась урезонить меня: мол, перестань, Александр, остановись. Но меня несло, меня тащило, и я продолжал шипеть, гундеть и квакать.
      Вдруг Анна Николаевна отшвырнула ложечку, которой, как мне казалось, оглушительно звякала о стенки стакана, закрыла лицо руками и заплакала, приговаривая при вздохе:
      - Что ж... ты... издеваешься-то... надо... мно-о-ой...
      На нас заоглядывались. И я, вместо того, чтобы очнуться, оттаять, стряхнуть с себя наваждение, почёл себя окончательно опозоренным в глазах общества, перекорёжился от стыда и ярости, прошипел уже без слов: "Ш-ш-ш-ш!..", - и, выскочив из-за стола, бросился на улицу...
      Вообще, садизм в человеке проявляется гаже всего по отношению к близким людям. Третируя, мучая родного человека, в потаённом уголочке сознания всё время помнишь, что потом ты и повинишься, и вы помиритесь, а посему сейчас, в данную минуту, иголку в сердце близкого своего можно втыкать безжалостно поглубже, покровяннее. Скандалы в любых - даже в самых благородных семействах неминуемы. Это мы на людях застёгнуты, причёсаны, обаятельны и корректны. В своих же родных пенатах, за закрытыми окнами и дверями, мы о-го-го как умеем обнажиться и заголиться, показать поганенькую изнанку собственной души. Случались и в нашей хибаре порою ор и вой, извержение Везувия, когда мы - и я, и Люба, и муттер - раскрепощали свои потрёпанные бытом и жизнью нервы.
      Безобразнейшие выходили сцены...
      Какой-то пустяк, как это и бывает, мизерный камешек начал и обрушил однажды лавину нашей с матерью сшибки. Я возжелал испить чаю, Анна Николаевна мне препятствовала. Она вроде бы хотела, чтобы я сначала принёс из сарая ведёрко угля для потухающей печки. Ну, а я заупорствовал: мол, нет, пусть весь свет провалится в тартарары, а я уж сначала чаю напьюсь!
      Но и на муттер снизошел стих упрямства и упорства. Она схватила мою кружку с уже остывающим чаем и отставила в сторону.
      - Сходи сначала за углем.
      Я привстал с табуретки, дотянулся до кружки, вернул на прежнее место, но, не отпив, демонстративно заявил:
      - Нет, сперва я чаю напьюсь!
      - Нет, сперва ты сходишь за углем! - кружка опять от меня отодвинулась.
      - Нет, я сначала попью чай! - кружка возвратилась ко мне.
      - А я сказала: сначала - уголь!
      - А я сказал: чай!..
      Нелепая сцена длилась, затягивалась, сгущалась. Голоса становились всё напряжённее, звонче, лица наши, интеллигентно-одухотворённые, всё более наливались дурной кровью, багровели.
      - А я!..
      - А я!..
      И вдруг, накалившись сверх предела, я с ужасом радостного освобождения от всех и всяческих оков понял: сейчас я перейду границы, свершу неслыханное. Я взглянул в искаженное гневом и упорством лицо Анны Николаевны, уловил в себе зыбко-недолгое ощущение отчуждённости, незнакомости этого лица, схватил кружку и коротким взмахом выплеснул тёплый чай прямо в лицо матери, одновременно взвизгнув:
      - Сука!
      В тот же миг я вернулся в себя. Злоба моя лопнула. Сердце съёжилось в кулачок. Муттер стояла надо мной, покачиваясь с пятки на носок, намертво зажмурив глаза, стиснув в полосочку губы, и струйки треклятого чая слезами стекали по морщинистым её щекам. Я заревел белугой, ударился в слёзы и бросился из дому вон.
      На улице дышал сыростью затхлый осенний вечер. Часов до одиннадцати, до самой безлюдной теми, под затихающей и вновь прорывающейся колючей моросью, бродил я по берегу реки, по селу, а перед мысленным взором всё стекали и стекали тёмные струйки по морщинистым щекам...
      Когда я, вывернутый наизнанку и стыдом и холодом, постучал ночью в дверь, я очень надеялся, что отворит сестра. Но открыла мать. Я, хмуро, исподлобья всматриваясь, шагнул, кинулся к печке. Хотелось, страстно желалось крика матери, упрёка, даже затрещины. Я вертел над жаркой плитой руки и не знал, что мне делать: прощения просить я не умел.
      - Саша, - произнесла муттер, и в голосе её я вдруг расслышал смущение и грусть. - Саша, ты, вероятно, не совсем понимаешь, что означает грязное слово, которым ты меня обозвал... Так называют гулящих, распутных женщин... Разве ты не знаешь, как я жила, как живу? Ведь я только ради вас... Только о вас...
      Она подавилась, смолкла.
      Я никак не мог найти точку опоры. При чём тут слово? О словце, вылетевшем сгоряча, машинально, я почти уже и не помнил, я помнил лишь о чае в лицо.
      Не знал я ещё, толстокоже-молодой и лопоухий, что сильнее всего ранит слово. Что словом можно даже уничтожить, убить...
      Однако ж, прочь, прочь и прочь тяжкие, давящие воспоминания!
      16
      Самолет зажужжал, загудел, зарокотал, заревел, взвыл, наконец, как сирена, от переполнявшей его циклопической силы, затрясся крупной дрожью, качнулся, заскользил, сумасшедше убыстряя бег, подпрыгнул и, подминая под себя пространство, начал упорно карабкаться вверх -- к надутым розовым облакам.
      Вдруг снова вынырнуло солнце, а ведь оно минут десять назад, уже не ослепляющее, обыкновенным медным пятаком провалилось в щель горизонта-копилки. В другом краю неба творилось светопреставление: яростно клубились зловещие мрачные тучи и посекундно вспарывали друг дружке мягкие бока раскалёнными штыками-молниями. А под крылом, в неимоверной глубине, медленно проворачивалась сумеречная земля, и электросварочными искрами перемигивались огни отдыхающего вечернего Абакана. Моё 12-летнее сердчишко ныло и трепыхалось от восторга и ужаса: первый раз лететь на самолёте - это вам не шутка!
      В путешествие то мы прыгнули, как в тёплую речку - без раскачки и без раздумий. Анна Николаевна, надо сказать, никогда не умела копить-скапливать деньги. Другие как-то умудряются по десяточке, по пятёрочке складывать на книжку иль в чулок - глядь, и сумма приличная набежала. Муттер наша привыкла жить от получки до аванса и в отличие от литературного героя своего времени Печорина, который считал просить деньги взаймы унизительным, всегда перед зарплатой одалживала десятку, другую, а то и третью.
      Однажды, получив отпускные за два месяца и получку, Анна Николаевна вечером, сидючи за столом, считала капиталы. На узорчатой клеенке рисовался новый узор из денежных бумажек: вот тут грoши на покрытие долгов, здесь - на прожитьё до сентября, ещё несколько дензнаков - шкаф книжный, давно желаемый, купить...
      Внезапно муттер смешала денежный узор, сгребла все ассигнации в пачечку и ухарски хлопнула ею о клеёнку:
      - Всё, ребята, один раз живём! Едем в Кузбасс...
      Мы с Любой оттопырили уши:
      - Куда-а-а?
      - Деньги всё равно разлетятся, - философски вздохнула Анна Николаевна, - а на Кузбасс я давно мечтаю взглянуть. Недавно в "Огоньке" очерк о нём был - чудо места...
      Она ещё верила "Огоньку". Кто-то скажет - и ведь прав, прав будет! лучше бы, дескать, костюм поприличнее сыну купила, дочке платье новое, сама приоделась поизящнее, но - пусть говорят! А для меня на всю жизнь ёлочными фонариками в памяти сердца остались фрагменты этой внезапной поездки-экскурсии в Кемерово и Новокузнецк. Полет на самолёте, бренькающие трамваи и бесшумные троллейбусы, номер с телефоном в гостинице (я! жил! в гостинице!), громадноэтажные, больше абаканских, домищи, вагонное купе-колыбель на обратном пути...
      Да что там! Даже минусы необыкновенного этого путешествия, которые в обыденной жизни вызвали бы истерику, вспоминаются с ностальгической улыбкой: как из вредности разнылся у меня зуб, и я не мог есть в кемеровских столовых горячее. Или: как меня не пропустили в кино на жутко смешную американскую картину "В джазе только девушки" - мы умоляли все втроём пропускальщицу, но от фильма "до 16ти" она меня напрочь отлучила. И я геройски отпустил моих женщин в кино, а сам маялся в одиночестве возле кинотеатра, слушая глухие взрывы хохота из-за дверей. А вечером, уже выплакав все лёгкие свои слёзы, внимал, хватаясь за живот, Любкиному рассказу-пересказу о приключениях двух героев, нацепивших женские платья...
      Эта поездка всерьёз пробудила во мне страсть к путешествиям. Вскоре я, подбивая-увлекая приятелей, объездил окрестности Нового Села. Побывал в старинном купецком Минусинске, с его ажурно-каменными особняками и настоящей купольно-крестовой церковью. Лицезрел и знаменитое Шушенское, где великий дедушка Ленин, отдыхая от сутолоки столичной и забугорной жизни, катался на коньках, бил прикладом доверчивых зайцев по разливу да обдумывал на досуге как бы всё порушить в ненавистной ему России? Довелось поглядеть и на ещё только взгромождаемую Саяно-Шушенскую ГЭС, на ярость, бешенство и муки покоряемого, униженного бунтаря Енисея...
      Вскоре, после 9-го класса, я и вовсе замахнулся на небывало длинный путь - через полстраны, на Украину, в Луганск, к дяде Ваде в гости. По расстоянию это примерно всё равно что из Канады съездить в Мексику, или из Парижа в Бомбей. трёхсуточное движущееся бытие в вагоне до Москвы, дорожные приключения, бесконечно-мозаичный день в картиночной столице, дорога на юг, белые хаты-мазанки с соломенными крышами за окнами вагона, навек полюбившийся Луганск, то и дело меняющий своё благоухающее имя на богомерзкое "Ворошиловград", обратная дорога и опять дорожные случаи-встречи - всё это отдельная воспоминательная повесть. Здесь же вспомнилось особенно остро, как мы с матерью шукали карбованцев на билет.
      Плацкарту до Москвы надо было покупать загодя (лето!), а денег, как всегда, в доме не случилось. И мы опять, забыв завет гордого Печорина, отправились просить-выпрашивать взаймы - к родителям моего близкого, очень близкого приятеля. Я тыщу раз бывал у них в доме, и отец и мать приятеля знали меня, как говорится, в упор. Я даже недоумевал: зачем они сказали с матерью прийти, зачем надо Анне Николаевне тащиться через пять улиц, неужто мне нельзя эти 40 рублей выдать?
      Но в доме заимодавцев ситуация ещё более утяготилась: выложив деньги на стол, четыре красненьких бумажки, отец приятеля, суровый кряжистый человек, твёрдо произнёс:
      - Будьте уж любезны - расписочку.
      Я как кипятку глотнул (вот прав Печорин-то!), хотел уже крикнуть матери: "Пойдём!", - и схватился за ручку двери, но... Но очень уж хотелось в дорогу. Я смолчал, остался у порога, греясь собственным стыдом. Муттер прошла к столу, присела на краешек стула, размашисто зачеркала по листку, отчетливо приговаривая:
      - Я, такая-то такая-то, взяла в долг у таких-то таких-то сумму в сорок рублей ноль-ноль копеек, каковую обязуюсь вернуть не позднее второго числа следующего месяца. Дата. Подпись.
      Анну Николаевну выдавала лишь дрожь в голосе и стремительно-нервные движения руки.
      Мы вышли. Муттер сжимала четыре паршивых десятки в кулаке. Приятель, удерживая бешеного пса на цепи, отворачивал глаза - он знал своего папашу...
      А кузбасская поездка Анны Николаевны стала лебединой одиссейной песней в её судьбе. Мечтала она ещё свозить нас в свой студенческий Иркутск, в столицу края Красноярск, чуть ли не в соседний горный Кызыл, но ни денег, ни запала уже не хватало. Дальше Абакана с тех пор она так никуда и не выбралась. Она всё больше уставала от жизни и страшилась перемен. Брат Анны Николаевны, Вадим Николаевич, будучи старше её на шесть лет, неутомимо катался по стране - на курорты, в турпоездки, к дочери в Казахстан, к нам в Новое Село. Как он вдохновенно, настойчиво упрашивал нашу муттер съездить к нему в благодатный фруктовый Луганск погостить.
      - Да ты что, Вадим! - махала Анна Николаевна рукой в непритворном испуге. - Несколько дней! С чужими людьми! В одном купе! С моим здоровьем!..
      Насчёт здоровья с годами она становилась всё мнительнее и боязливее.
      Как я жалею, что в своё время не настоял жёстко, не применил даже насилие и не увёз муттер на недельку в Москву. В студенческом общежитии, где я жил, имелись специальные комнаты для гостевания родителей. Эх, если б я, не слушая возражений матери, купил ей билет, усадил в вагон, удерживал бы в нём трое суток, а потом вывел бы её на распахнутую и бурлящую Каланчевскую площадь - смотри, вспоминай! Это же одно из самых томительно-медовых потрясений в жизни человека - встреча с городом юности, где не бывал много-много лет...
      В памяти Анны Николаевны Москва так и осталась в своем довоенном патриархальном обличье - с Охотным рядом, тысячеглавым Зарядьем, первозданными арбатскими переулками...
      17
      Муттер наша любила праздники, шумливые многолюдные застолья.
      Теоретически. Наслушавшись в детстве мемуарных рассказов о том, как талантливо умели Клушины встречать гостей, как вкусно и с аппетитом ели-пили за изобильными столами, как высвобождали души в песнях и плясках, Анна Николаевна всю свою жизнь жаждала настоящего подлинного праздника.
      Потому-то - это тоже одна из причин её педлояльности - с охотой она разрешала Любиным одноклассникам устраивать застолья у нас в доме и сама на минуту-другую присаживалась к чужому пиру. А вообще в компаниях она и в молодости бывала редко, а с возрастом и вовсе оставила мечту красиво, шумно, среди народа встречать красные дни. Даже когда её приглашали на именины, свадьбы или просто на педколлективные пирушки, она на приглашения не поддавалась.
      Как-то, уже в поздние годы, Анна Николаевна отметила в компании День учителя, и это был первый и последний раз, когда я видел мать свою в крепком подшофе. Мы сидели с сестрой у окна в нашей избёнке, готовили, что ли, домашние уроки. Вдруг Люба хмыкнула:
      -- Глянь, Саш, мамка наша куда-то идёт... Чё это с ней?
      Я сунулся в окно. Анна Николаевна, сумрачно глядя перед собой и надменно прямясь, деловито вышагивала вдоль по улице мимо собственного дома. Куда? Мы с сестрой переглянулись. Люба первая заподозрила чудное, выскочила за калитку, догнала муттер - она утопала уже за полквартала.
      - Мамка, ты куда?
      - Д-домой...
      Люба ахнула - мать еле на ногах стояла. Оказывается, они, пять-шесть ветеранок педфронта, после торжественного собрания в школе откололись от молодых коллег, собрались на квартире и устроили свой сабантуйчик.  Раскупорили  бутылочку  коньяка. Попили-поели, попели-поплакали. Да и вторую распечатали. И - сомлели. Те старушки прилегли у хозяйки, а наша Анна Николаевна как самая из них молодая и уверенная в своих антиконьячных силах - решительно двинула нах хаус. И дошла. Только вот мимо хауса проскочила, и, если б не Люба, бес только знает, куда бы завёл он Анну Николаевну в тот день, до какого скандала она могла бы допутешествовать после доброго стакана коньяка.