- Кто это? - спросила Вера, - услышав звонок.
      - По-моему тебе звонили.
      - Кто?
      - Спросили Пушкина.
      - Тогда почему мне?
      - Не мне же будут звонить и спрашивать Пушкина.
      - Ошиблись, - сказала Вера, - закрой дверь, я посплю.
      А Свя никуда и не уходил, он явно присутствовал в комнате. И как только стало совсем темно, он выделился из темноты сначала как силуэт, а потом по-настоящему.
      - А к нему ты еще не приходил? - спросила Вера.
      И Свя понял, что она говорит об Н.-В.
      - К нему - нет, - ответил он, - еще рано к нему.
      И он лег рядом с Верой совсем не как призрак, а по-настоящему. И Вера испугалась, что в комнату может войти дон Жан и увидеть их вместе. И, словно почувствовав это, Свя сказал:
      - Ничего не бойся, я с тобой.
      И правда, он был с ней. И он стал невидимым и бестелесным, и только одна часть его плоти была ощутима, но тоже невидима, потому что она была внутри Веры, и это было как во сне, но это было на самом деле.
      И троллейбус, который почти бесшумно катил по улице, был переполнен людьми. И так же бесшумно, продавив заднее стекло, в него въехал грузовик. И люди стали захлебываться в крови. Но это была не обычная, а менструальная кровь королевы. И почти все люди захлебнулись в этой крови. А кровь все вытекала из королевы, и люди тонули в ней. Это была очень юная королева, и это была ее первая кровь.
      И ее приговорили к смертной казни, эту королеву, потому что из-за нее погибло множество людей. Но эта королева была не просто королевой, а королевой всех блядей. И бляди стали плакать по ней. И все мужчины, возлюбленные этих блядей, тоже стали плакать, а несколько ее возлюбленных мужчин плакали у нее на коленях и говорили: "Ты моя любимая блядь". Но ведь известно, что бляди самые умные женщины; конечно, имеется в виду, истинные бляди, а не обычные шлюхи. И поистине замысел ее был прост. Ведь голову будет рубить не весь народ целиком, а представитель народа - палач. И королева перед казнью попросила выполнить всего одну ее просьбу - переспать с палачом. И она пришла к своему палачу, и это было в Большом театре в Москве, в ложе третьего яруса, и она села к нему на колени, а на сцене шла опера и какая-то девушка пела под музыку и плакала, и, пока она пела, королева целовала своего палача, и палач так полюбил ее, что никак не мог ей наутро отрубить голову в подземном переходе. И народ назначил другого палача в другом театре. И его она тоже любила. А потом у нее было десять палачей, и ни один из них не мог отрубить ей голову. И когда в Москве уже не оставалось пригодных палачей, когда все мужчины уже были ее палачами, ее простили и стали называть Блядью палачей, эту Королеву блядей.
      - Тебе что-то снилось? - спросил дон Жан, когда Вера открыла глаза. Оказывается, пока она спала, он сидел рядом и наблюдал за ее лицом.
      - Что-то нехорошее? - спросил он.
      - Про детей, - ответила Вера.
      И в том царстве как будто главными были не взрослые, а дети, и дети управляли этим царством. И взрослые нужны были этим детям только для того, чтобы они производили новых детей, а больше не для чего. И особенно вредных взрослых, которые плохо совокуплялись, они казнили. Там день и ночь - шла ебля, а утром - казни. И взрослые прислуживали детям и ходили все в одинаковых халатах. А когда дети становились взрослыми, на них надевали халаты, и взрослые уже никогда не были детьми. И еще Вера любила свою дочку не потому, что это была ее дочка, а просто именно эта девочка ей нравилась и как раз именно эта девочка и была ее дочкой. То есть то, что именно эта девочка, а не другая из всех девочек ей нравилась больше всего, - это как раз и было самое сильное чувство. А ведь дети - это такие маленькие люди, и они ближе к земле и потому живут как бы прямо на земле, а взрослые живут чуть выше, подальше от земли, и дети смотрят на взрослых снизу вверх, а взрослые сверху вниз, и дети живут в своем царстве детей прямо почти под ногами у взрослых. То есть Вера любила свою дочку как свою маленькую возлюбленную из этого царства. А дон Жан сказал, что он не любит дочку не потому, что не любит, а потому, что ему просто не нравятся маленькие девочки, то есть они ему нравятся издалека, но не нравятся вблизи. И еще он не понимал, о чем они говорят, эти девочки, а Вера понимала, и еще у детей не может быть имени, они все безымянны.
      А Н.-В. раз - и приехал к Снандулии, потому что ему так хотелось видеть Веру, а Веры не было. И только одна женщина могла сейчас спасти его от этой грусти. Ведь это очень грустно, когда ты хочешь видеть человека и не можешь. Конечно, Снандулия была очень хороша и очень близка ему, но она не была его возлюбленной. И он, конечно, любил ее, но влюблен не был. А Веру он, может, даже не любил, даже иногда ненавидел, но был влюблен. А новое чувство, оно так сильно, даже не потому, что оно чувство, а потому, что новое. И ему страшно хотелось сказать Снандулии, что он влюбился, жутко, несомненно, но как-то неудачно, в одну художницу, но что она не видит в нем его самого, а чего-то такое видит, что он даже никак не может понять, кого же она видит в нем. "Кто я для нее?" - вот что он хотел спросить у Снандулии, рассказав ей все с самого начала. Потому что в этой его влюбленности все время было только начало и никак не могло сдвинуть с этого начала и хоть как-то продвинуться к середине. И он чувствовал, что только Снандулия могла ему все сказать. Потому что это была единственная женщина, которую он сразу же полюбил, он даже не успел влюбиться в нее, как сразу же полюбил. Но почему-то любовь, она тоже уступает место влюбленности; почему она это делает? И как только они поужинали, и как только он выпил рюмку коньяка, раздался звонок в дверь. Это было уже совсем неожиданно. "Посмотри, кто там", - сказала Снандулия, Н.-В. открыл и увидел на пороге - потому что это могла быть только она - злую соседку. Она была даже чем-то похожа на ту соседку, которая умерла и вдруг похорошела в момент смерти; и, как все соседки, она была похожа на нее чертами соседскими, так же, как все ученики похожи ученическими чертами, а профессора профессорскими, но и только. И больше ничем, и если эти соседские черты исключить, то Н.-В. увидел перед собой не просто соседку, а просто - злую. И, прошмыгнув к себе в комнату, она затаилась.
      - Впустил? - сказала Снандулия.
      И это "впустил" не могло относиться к человеку, а скорее к чему-то с хвостом. Как будто бы это с хвостом нужно было впускать и выпускать. Откуда они берутся, эти с хвостом, что это за такая порода, откуда они на земле; а есть ли они на небесах?
      А потом опять раздался звонок, и после звонка - шум.. Потом крик в коридоре, потом соседская дверь хлопнула и крик еще больше разорался внутри соседской комнаты. Это вернулся муж соседки.
      - Они что, всегда так орут? - сказал Н.-В.
      - Орут, когда не работают.
      Не мог же он под этот крик говорить о своей влюбленности.
      - Ты с ними здороваешься?
      - Редко.
      - По-моему, она его бьет.
      - Да, похоже, что что-то такое мелкое бьет что-то здоровое, но переезжать не надо.
      - Надо, чтобы кто-то помог выселить их.
      - Ну, а кто поможет?
      И как будто за стеной что-то разбилось, что-то стеклянное, как будто по этому стеклянному треснули чем-то железным. И вдруг шум стих. А потом загремели раскладушкой, и когда Н.-В. вышел из комнаты, он увидел, что злая соседка уже устроилась прямо на раскладушке прямо на кухне.
      - Она меня даже не постеснялась, - сказал он Снандулии.
      - Они делают вид, что нас нет.
      И погасили свет. И во всей квартире воцарилась мертвая тишина.
      И тогда вот почти сразу, почти бесшумно в свою комнату вернулась мертвая соседка, и она легла рядом с мужем злой соседки, и она к нему прижалась, и он открыл глаза
      и увидел рядом с собой красивую женщину.
      - Ты кто? - сказал он.
      И она сказала: "Люби меня". И она была так хороша, что он стал любить ее тут же.
      - А где моя жена? - сказал он.
      - Она спит.
      - Она у меня злая.
      - А ты ее не бойся, она завтра уйдет, ведь это моя комната, и ты здесь оставайся, и мы будем с тобой вместе жить.
      И тут дверь открылась и в комнату ворвалась злая соседка в одной рубашке и босиком. И как же она заорала, увидев в постели со своим мужем другую женщину. И она размахнулась, чтобы ударить ее, но ее удар повис в воздухе, и получилось, что она стоит над мертвой соседкой и машет руками, потому что какая-то сила останавливает ее удары, а удары злой соседки были сильными. И, испугавшись криков, Н.-В. вышел в коридор, а соседская дверь была открыта, и он увидел машущую руками злую соседку, а в постели лежал ее муж с какой-то женщиной.
      - Соседей не постыдился, - орала злая соседка, увидев Н.-В. в комнате. И Н.-В. только сейчас увидел, что в постели лежит мертвая соседка, так похорошевшая в момент смерти.
      - Не ори, - сказал Н.-В., - она мертвая, это наша бывшая соседка.
      - Да, - сказал муж.
      И тогда у злой соседки глаза сделались совершенно мертвыми, и она в одной рубашке, бледная как труп, вылетела из квартиры.
      И когда утром Н.-В. опять позвонил Вере, она подошла к телефону сама и неожиданно быстро согласилась на свидание, и даже не в галерее, а у него дома, и даже, когда он спросил:
      "Во сколько тебе удобно?", она совсем уж неожиданно сказала: "Как скажешь". Это было невероятно, ведь после их последней встречи в галерее, после того как они уснули на диване, Вера почему-то избегала свиданий. И вдруг так быстро согласилась. И когда она приехала и он на всякий случай предложил ей где-нибудь пообедать вместе, она сказала: "Сегодня это скучно".
      - А где не скучно?
      И она подошла к нему, и он увидел, что вот так ей не скучно. И не скучно не только так, но и так тоже. И они правда совсем не скучали вместе, это было такое нескучное занятие, и оно не оставляло места для скуки. Пока Н.-В. не сказал. А сказал он вот что:
      - Я думал, ты меня бросила.
      И Вера ничего на это не сказала. И потом уже, когда он стал делать то, что она попросила, он повторял почему-то только два слова; "Не бросила, не бросила, не бросила".
      И она мотала головой, и ему трудно было делать то, что она просила. Но эта трудность и была самой сладкой трудностью, потому что все остальное было легко. И так легко стало, когда стало наконец совсем легко.
      - А хочешь водки, - так легко и весело сказал Н.-В.
      И хорошо, что водки было мало, и она только началась и вдруг сразу кончилась. А потом они пошли гулять. И обнимались прямо на улице, и не стеснялись прохожих, которые видели, как они целуются. А потом они пошли есть. Это был такой ресторанчик, в котором было не только приятно поесть, но и просто посидеть. И они съели все, что заказали, потому что были голодные. И есть было тоже не скучно. А потом они поймали машину за сто рублей. И шофер за сто рублей был добрый, а не злой, как за три рубля. И они целовались на заднем сиденье за сто рублей. И когда они совсем уже бесплатно вернулись к Н.-В., начался цирк.
      Позвонил Тютюня. Н.-В. сказал ему, что они могут увидеться только завтра и только в галерее, но Тютюня приехал сегодня же. Это было неприлично. Некрасиво. Пошло. Но он стоял в дверях, и стоял как-то нетвердо.
      - Вот вы где гнездитесь, - сказал он, увидев Веру, - обобрали меня и гуляете на мои денежки.
      - Поезжай домой, - сказал Н.-В., - ты не в форме.
      Но он уже вошел и сел. Человек он был неприличный.
      - А ты кто такой, кто в форме, - Тютюня это выкрикнул визгливо, как петух, с какой-то еще петушиной хрипотцой, - я тебя нанял, ты у меня служишь за 20%, я тебе их плачу, а ты что делаешь! Ты зачем меня с этой блядью выставил, кто она такая была до меня? Ее, значит, всю раскупили, а я до сих пор по стенкам размазан и свечусь!
      - Вера, выйди, я тебя прошу, - сказал Н.-В.
      - Пусть выскажется, - сказала Вера. - У тебя что, ни одной не купили? сказала она Тютюне.
      Но он на нее даже не посмотрел.
      - Прошу тебя, - сказал Н.-В. Тютюне, - уходи сейчас, завтра поговорим.
      - А где же твой папенька? - сказал Тютюня.
      - Нет его.
      - Куда же ты его дел, сынок?
      И вдруг Тютюня сказал:
      - А что Верочка, длится ваш роман с папенькой или ты уже уморила старика?
      Вот такого поворота никто не ожидал, кажется, даже Тютюня сам от себя не ожидал, потому что, как только он это ляпнул, он неожиданно протрезвел.
      - Ты - хам, - сказал Н.-В.
      - Натуральный, - сказад Тютюня, - библейский, имя мое такое - Хам, так меня зовут - Хам, Хам, Хам, - и он это сказал уже совсем трезвым голосом.
      И Н.-В. испугался. Он подумал, что Тютюня сошел сума. Просто натуральный сумасшедший был перед ним.
      - А ты спросил у нее, - сказал Тютюня Н.-В., - было у них с папенькой твоим, спроси, спроси.
      И тут Н.-В. начал его бить. А Тютюня почему-то не сопротивлялся. И когда Н.-В. его бил, он знал, за что он его бьет - за слова. Потому что есть слова, которые нельзя говорить. То есть в словах может быть заключен жуткий смысл. Но этот смысл не касается того, кто говорит эти слова, и получается смысл - сам по себе, а слова - сами по себе. Даже если у Веры было с отцом Н.-В., об этом не мог говорить словами этот Хам. Вот именно за это его бил Н.-В.
      Тютюня жалобно вскрикнул: "Я погиб, погиб я", и от этого Н.-В. пришел в такую ярость, что стал избивать его еще сильней.
      - Хватит, - взмолился Тютюня, - я уже труп, не бей труп.
      И Н.-В. оттащил Тютюню за ноги в коридор, и удивительно, что Тютюня захрапел, то есть после побоев он сразу уснул. Сцена была какая-то дикая: избитый и пьяный Тютюня, да еще спящий в дверях, и Вера, у которой глаза были наполнены удивлением, и это удивление вытекало в виде слез.
      И Н.-В. обнял Веру и сказал: "Скажи мне, у тебя было с моим отцом?"
      - Да, - сказала она.
      - Когда?
      - Вчера. Он приходил ко мне.
      - Куда?
      - Домой.
      И потом она сказала:
      - Он, понимаешь, умер.
      И Н.-В. смотрел на Веру и ничего не понимал.
      И он сказал:
      - Я умру от сомнений.
      И она сказала:
      - А ты не сомневайся, все, что я сказала, - правда.
      И он стал обнимать ее и страшно приговаривать: "Скажи, что ты врешь, скажи, скажи мне, милая, что ты врешь!"
      И он так жутко сжимал ее, что она сказала: "Вру".
      И кончился денек.
      И наступил вечерок.
      И как только вышла луна, то есть как только она показалась в окне, позвонил аГусев; он позвонил Н.-В. как сосед соседу. И Н.-В. обрадовался его звонку, потому что совсем не знал, что делать со спящим избитым Тютюней. Как будто аГусев знал. И аГусев зашел и правда знал. Он сказал: "Пусть спит, а мы ко мне пойдем, за что ты его побил?" И Н.-В. сказал аГусеву: "А может, его под душ и домой?" И тут из комнаты вышла Вера, и аГусев, увидев ее, почему-то ужасно засмущался.
      - Из-за нее побил? - сказал.
      - Нет, - сказал Н.-В.
      - А пойдем к нему, - сказала Вера.
      И Н.-В. стало приятно, что Вера не собирается ехать домой, а хочет еще остаться.
      Они вошли к аГусеву домой, и Вера никак не могла понять, что за странная такая у аГусева комната. И только когда она присмотрелась, то поняла, что мебель в комнате из больницы, там даже стояла такая белая больничная ширмочка, какие ставят в кабинетах, чтобы больные за ними раздевались. И кровать была реанимационная, на таких винтиках, что ее можно было поднимать и опускать, и катать. Такой обстановки она еще в квартирах, по правде сказать, не видела. И на пластмассовом больничном столике стояла тяжелая бутылка французского коньяка.
      - Не могу я один его выпить, - сказал аГусев, - не привык. Пошел за тобой, а вы - вдвоем. Выпьем - втроем.
      - Как странно, - сказала Вера, - какая странная жизнь.
      И Н.-В. насторожился: он уже знал, что Вера употребляет слово "странный" и это у нее обозначает что-то свое, потому что, когда они любили друг друга и она нарочно надевала его рубашку, она говорила "странная одежда". А когда перед ней был явный мерзавец, она говорила: "Какой странный человек". И они выпили по рюмке. А на закуску у аГусева были "Альпийские" конфеты, и название было подходящим, потому что на шоколаде был такой белый налет от старости, и снег лежал на вершинах гор. Они выпили за папу, за маму, за Веру, "а вот еще у меня такой случай был - когда Ленин вышел сухим из воды, когда библиотеку затопило, я тогда как раз в библиотеке работал, а Ленин наверху стоял". Холодильник у Тютюни был совершенно пустой, в горах лежали диетические яйца. И коробки с яйцами, и коньяк на больничном столике, все, все напоминало о жизни. И было хорошо. аГусев был светский человек, и рассказчик и матрос. Он любил жизнь, как матрос и говорил о ней, как поэт.
      И Вера стала рассматривать Н.-В. издалека, и издалека он был ей еще ближе, а потом она посмотрела на аГусева и увидела, что он красив, лицо его благородно, лоб велик и глаза светятся, и если бы он был еще великим человеком, хотя бы даже режиссером, даже не музыкантом и не писателем, хотя бы даже дирижером, какая бы у него была жизнь! Это была бы даже не жизнь, а такая вещь! Такая просто волна, которая бы несла его. И какие бы у него были тогда женщины! Которых бы он, которые бы его, с которыми бы ему! А дом! Какой бы у него был дом, разве он спал бы на реанимационной кровати, разве он раздевался бы за больничной ширмочкой и разве бы разве! Но аГусев сидел и, кажется, был счастлив. И счастье его не отходило от него! Ни на минуту. И оно гладило его по голове. Оно стояло немножко правее от него, а он сидел немножко левее от него, и получалось так, что он сам был в лучах счастья, а его счастье было в тени его. И это была картинка на память. И Н.-В. увидел, как Вера смотрит на аГусева, и он увидел, что она чего-то увидела, чего-то такое, что он сам не видел. И он стал смотреть, он всматривался - и он не видел. Он видел только, что аГусев сидит и довольно бессмысленно улыбается. Но не на это же она так смотрела! Не это же привлекало ее взгляд. А почему, правда, люди смотрят и видят совсем разное. Или у них глаза разные, или одни и те же предметы такими бывают разными, что на них только и остается, что по-разному смотреть.
      А потом пришли девушки аГусева, и первая девушка пришла - первой, а вторая - второй. И первая девушка, которую впустил аГусев, он ее впустил и сразу захотел выгнать. Это была как раз такая девушка, которую всегда можно впустить, а потом - всегда выгнать. И он ее выгнал как-то незаметно, даже незаметно для нее самой. И после этой девушки пришла вторая, и она так долго заходила в комнату, это было не одно мгновение, это мгновение было равно ее приходу; она входила, входила и, ни на секунду не останавливаясь, она все никак не могла войти. И как только она их всех увидела, как только рассмотрела всех - только тогда она окончательно вошла. И в ней ничего такого не было. Особенного. Значит, аГусев в ней тоже что-то такое видел. И тоже что-то свое. Особенное. И как только она села, Вера с Н.-В. встали, и аГусев почти тут же вслед за ними встал. И началось такое быстрое перемещение, как будто ни у кого не было своего места. Как будто у каждого теперь было свое новое место, и это свое новое место каждый из них теперь искал. И не находил. И менялись местами. Вере было почему-то неудобно сидеть на кровати, и аГусеву с Н.-В. тоже было неудобно вдвоем сидеть на кровати. И вот тогда она - одним движением, как скатерть на стол, накинула на пол какой-то пледик. И вдруг все вместе сели на пол. Не сговариваясь. Вот это было место! Что это было за место! Под ночным, почти уже, темным потолком, прямо почти под кроватью и под столом, где было еще темнее. И как будто они вместе были как дети - вместе, а не как взрослые, отдельно, и даже неважно, как их сейчас звали вместе, потому что, как у всех детей, вместе у них не было имени. А напиток-то все не кончался, он все тянулся, он даже был длинее вечера, потому что вечер уже кончался. Приближалась ночь. А летом ночи короткие, как звезды, они только сверкнут, как снежинки зимой, и растают, как весной. И напиток кончился внезапно, когда девушка аГусева встала и сказала: "Наверное, мне уже пора". Но как только она это сказала, Н.-В. с Верой вдруг встали и ушли, а она с ним - остались. И Вера с Н.-В. поднимались по лестнице, а не на лифте. И тихо целовались, почти совсем не слышно, так нежно, не как на лестничной площадке, а как на полянке при весеннем ветерке. И они не так скоро дошли до квартиры Н.-В. И только у двери Н.-В. вспомнил про избитого, пьяного Тютюню. Но когда они вошли, никакого пьяного, никакого избитого, вообще никакого Тютюни не было. Ни в коридоре - нигде. Он протрезвел, вымылся и чистый уехал; он еще выпил и совсем пьяный и совсем грязный насовсем уехал. Все равно. Его не было. И Н.-В. закрыл дверь. Все-таки Тютюня был неприличный, но чуткий. Нет, он был неприличный, нечуткий, но человек. Нет, он был неприличный, нечуткий, нечеловек, но профессионал. Уехал он как профессионал. И Н.-В. с Верой еще тише стали обниматься, почти не трогая друг друга, почти издалека. Но совершенно самозабвенно. И у него были горячие руки, а у нее холодные, и у него были сухие губы, а у нее мокрые, и у них были закрыты глаза, и ничего не было видно, кроме темноты в темноте. И когда Н.-В. открыл глаза, он увидел, что у Веры глаза закрыты, и тут он увидел, что она спит. И он стал смотреть, как она спит. И он смотрел на нее при свете фонаря за окном. И спящая, она была похожа на себя, потому что есть люди, у которых наяву одно лицо, а во сне другое, а есть даже такие, которые наяву женщины, а во сне - мужчины, то есть женщины с усами. И пока Вера спала, Н.-В. думал о ней, а она о нем - нет; потому что во сне люди почему-то не думают, а действуют без раздумий.
      И проснулся он от того, что стал падать во сне, причем, падал он не с неба на землю, а, наоборот, с земли на небо, и даже не сам падал, а как будто он сначала стоял на земле, а потом почувствовал, что земля в буквальном смысле уходит у него из под ног и он остается на месте, а земля со всеми домами, людьми, деревьями падает вниз, а он падает в небо, и вот он уже видит ее внизу в виде маленького шарика, и можно умереть от горя, если опять каким-то чудесным образом не попасть на нее, и он проснулся даже не от падения, а от этого горя, и, увидев, что Вера спит, он увидел прямо в комнате, прямо посреди комнаты - своего отца, и он никогда раньше не говорил ему "папочка", и вдруг он, как маленький, сказал ему: "Папочка, я остался один в небе без земли, какое горе". И Свя сказал ему: "Не бойся, я с тобой". И после этого Н.-В. уже хотел поговорить со Свя как взрослый со взрослым, но почему-то он продолжал говорить с ним как ребенок со взрослым. И он сказал ему: "Папочка, зачем же ты меня бросил?", и Свя сказал: "А я не бросил тебя, я умер". И почему Н.-В. не испугался и не удивился этому, как будто он был маленький мальчик и еще не боялся смерти. Он только боялся, что Свя куда-нибудь денется, и скорее хотел спросить его об одной вещи, о Вере, о том было ли между ними что-нибудь такое на самом деле, потому что он так и не мог поверить в это на самом деле. И он сказал ему: "Папочка, зачем же ты у меня отнимаешь мою девочку, ведь это моя девочка, это я ее люблю".
      - "Нет, - сказал Свя, - это я ее полюбил, как никого не любил в жизни. Но совсем не знал, как мне любить ее в жизни. И я умер. А теперь я знаю, как мне ее любить, потому что, когда любишь, неважно, живой ты или мертвый, и мне, мертвому, ее легче любить сейчас, чем тогда - живому. А тебе я уступил ее живому, а сам я буду любить ее мертвый. А потом Свя вдруг сказал: "Только ты ведь ее не любишь, живой". И Н.-В. из последних сил сказал: "Люблю".
      И, выходя из комнаты, Свя сказал: "Так не любят". И Н.-В. последовал за ним в коридор и сказал ему: "По-разному любят". Но Свя, которому он это сказал, уже не было ни в коридоре, ни на кухне, ни в другой комнате - нигде. И он вернулся и лег в постель, и Вера даже не пошевельнулась, потому что она крепко спала и видела во сне интересный сон, который был как кино: в этом кино из времен Екатерины Великой совсем не было взрослых, Екатерину играла пятилетняя девочка, а графа Орлова - трехлетний мальчик, и весь двор состоял из детей, и они так сладко любили друг друга, и царица, и ее любовники, так разнузданно, так сладострастно и чисто, что взрослым совсем не было места в их царстве, и у взрослых в этом кино видны были только ноги, а больше ничего, даже туловища не было, а головы совсем не было, и дети царствовали и любили друг друга, как дети среди взрослых ног.
      А потом кино кончилось и началось то, что никак нельзя назвать кино. Вера лежала у стенки, а Н.-В. с краю, и, когда Вера повернулась на бок к стенке, в этом узеньком пространстве - между собой и стенкой - она увидела Свя. Он тоже лежал на боку. И она по-настоящему оказалась между сыном и отцом. И Свя поцеловал ее, и он совершенно не боялся прикасаться к ней, но он делал это почти неслышно, чтобы только Вера слышала, а Н.-В. - нет.
      А потом они стали шептаться. И с мертвым ей говорить было проще, чем с живым.
      - Но там плохо? - спросила Вера.
      - Нет.
      - Но страшно там?
      - Почему? Нет.
      - А где хоть это все?
      - А прямо здесь.
      - Под землей?
      - Нет, это как тени.
      - Как отражения?
      - Да.
      - Никак не могу представить, как это, - сказала она.
      - Очень просто.
      И тут она сказала невероятную вещь:
      - И ты хочешь меня по-настоящему?
      - Конечно.
      - Как человек?
      - А как кто же еще?
      - Я тебя совсем не боюсь, - и она прижалась к нему.
      - Не бойся, я с тобой.
      - Но если там не едят, не пьют, то чем же живы?
      - Просто одним духом.
      - А как же, когда ты хочешь меня?
      - Также.
      - Но я же чувствую тебя, - сказала, совершенно ощутив его внутри себя.
      - Это моя сила и мое желание.
      И она сказала: "Понимаю".
      А утром Вера проснулась, огляделась и поняла, где она. Нет, страха не было и тоски не было, но была такая жуткая грусть, от того, что земля такая большая, а на ней так мало места, где было бы не грустно. И ей так захотелось, чтобы Н.-В. тут же исчез и вместо него появилась ее маленькая дочка. А дочка любила утром спросить что-нибудь страшное. "Мамочка, а кто такая мачеха?" - "А это если бы я умерла, то папа женился бы на другой женщине, она бы и была тебе мачехой". - "А если бы она тоже умерла?" Невозможно уже ничего ответить. И после горячей ванны, в которой так приятно полежать после того, как не выспишься, и после кофе, который попьешь после того, как ничего не съешь, Вера с Н.-В. поехали позавтракать. И тут Вера зачем-то обиделась. На один предмет. Это было уже на улице. Когда они вышли и подошли. Это был неодушевленный предмет, это была гадость на колесах, машина Василькисы, в которую Вера сначала села, а потом спросила: "Купил машину?" И Н.-В. как-то туманно ответил: "Взял покататься". - "У одной барышни?" - сказала она. И Н.-В. не нашелся, что ей сказать, и тогда она улыбнулась и сказала совсем непонятную вещь: "Отвези-ка меня на родину". И потом так ловко успела выйти из машины и так это было для него неожиданно, что, пока он разворачивался, чтобы ее догнать, она просто растворилась, как будто ее и не было. И он пришел в такое жуткое отчаяние, что, если бы она каким-то вдруг чудесным образом вернулась, он мог бы сделать все самое невероятное - даже жениться на ней, только чтобы она оказалась сейчас рядом. Но ее не было. Тогда он решил, что она поехала в галерею, и решил вернуться домой и позвонить в галерею через полчаса. Но ее там не было. Тогда от отчаяния он позвонил к ней домой. Но телефон вообще не ответил. Тогда он пришел в какую-то тихую ярость и в этом маразме находился несколько часов, он разговаривал сам с собой вслух, мычал песенку и то садился, то ложился и множество раз поправлял телефонную трубку, потому что ему казалось, что она неправильно лежит. Еще через несколько часов он решил, что ненавидит ее и больше никогда ее не увидит, что ему надо развестись с Снандулией и жениться на Василькисе, что ему надо окончательно бросить Василькису и окончательно переехать к Снандулии, что ему во что бы то ни стало надо сегодня же увидеться с Верой.
      9
      Здравствуй, прощание! Я люблю тебя, прощание, я тебя обожаю. Я люблю тебя так нежно, с такой страстью я говорю тебе - здравствуй, как никакому свиданию, ни одному в жизни я не скажу, ни одному, только прощанию я говорю здравствуй, только одному ему; и белые цветы в рюмке, и красное вино в стакане, и водка в пробке от водки - это все прощание, и потому я говорю здравствуй.
      Все кончается. Все. Но после того, как все кончается, начинается все остальное.
      Н.-В. считал дни. Дни, пока они не виделись с Верой. Их было уже три. И шел уже четвертый. Он хотел ее именно получить. И больше не отпускать от себя. И чтобы она по-настоящему была видна, он хотел ее видеть. Но ее было не видно. Ее даже было не слышно. Он сидел перед телефоном и говорил: "Позвони же". Но она не звонила. И вдруг он подумал, что она никогда больше не позвонит. И он подумал, что если он ее увидит хоть еще раз, - это будет счастье. Но пока было несчастье, пока она не звонила. Зато Василькиса звонила каждый день. И она хотела, чтобы он приехал на дачу и перевез ее с дачи в Москву, потому что на даче скучно, а в Москве, надо полагать, по-настоящему весело. Хотя на даче стояли настоящие деревья под настоящим небом и шел самый настоящий дождь. Но все это казалось Василькисе ненастоящим, потому что она чувствовала, что Н.-В. ее по-настоящему не любит. И ей хотелось быть поближе к нему, а ему подальше от нее. Но он сделал, как она просила: съездил за ней и перевез ее в Москву, и еще получил ключ от дачи, "Ты можешь приезжать сюда в любое время, когда захочешь", - сказала она и показала, как пользоваться горячей водой. И когда Н.-В. уже перестал считать дни, потому что прошло уже девять, а если не считать завтрашний, когда она тоже может не позвонить, то - десять, и сидел он в галерее среди Тютюниных картин, которые плохо продавались, и смотрел на одну Верину картину, которая осталась совсем одна, он даже подошел и потрогал ее рукой, он потрогал фон - и она позвонила. Это было так неожиданно, потому что он слишком долго ждал, и, когда он услышал ее голос, он почти не узнал ее, и, как только он узнал, он подумал, что голос оборвется, и она вместе с голосом пропадет, и он ее больше не услышит. Было только пять часов. Ни то ни се, ни день ни вечер, странное какое-то время. "Ты приедешь?" - спросил он, "Куда?" "Сюда".