Валерия Нарбикова
      РАВНОВЕСИЕ СВЕТА ДНЕВНЫХ И НОЧНЫХ ЗВЕЗД
      I.
      Ей хотелось известно что, известно с кем. Но "известно кто" не звонил, зато звонил неизвестно кто. На улице тоже было неизвестно что. Вчера обещали, и шло то, что обещали. Снега не было ни в одном глазу, зато был разбойник в Аравии, был разбойник Варавий, был разбойник Вараввии, был разбойник Варавва. И остальные люди убивали приспособленных, чтобы самим как-то приспособиться (птицы и звери с самого начала приспособлены, люди с самого начала не приспособлены). Звери родятся в шапке и в пальто, в домике с ванной и туалетом, а человек всю жизнь добывает себе шапку и пальто и домик с ванной и туалетом.
      Для любви нужно было соблюсти триединство: единство места, времени и действия - так рекомендовал Буало в своей ложноклассицистической поэтике. И он был не прав. Времени все равно никогда нет. Места тоже нет ("Моя квартира для этого дела не приспособлена", ветка приспособлена! но мы не птицы). Остается единство действия ("Если ты сегодня сможешь, то я, может быть, смогу". "Может быть или точно?" - "Может быть, точно". - "Если может быть, тогда лучше завтра". - "А завтра я, может быть, не смогу"). Пренебречь единством места, пренебречь единством времени, соблюсти хотя бы одно единство действия, так по крайней мере учил Аристотель в своей "Поэтике". И он был прав. Ну, соблюли. Ну, вышло. "А теперь мне уже пора". - "И мне уже пора". - "Как же грустно". "А ты своими словами помолись". - "Отче наш... дорогой папа, будь здоров как на небе, так и на земле. Дай хлебушка поесть и прости, если что не так. И не ломай кайф, а все остальное лажа. Аминь".
      Подъехала скорая помощь и, оказав помощь, уехала. Она набралась духу и набрала номер... кончилась пластинка. Поставила сначала и добрала номер. Нужно было сказать как ни в чем не бывало. А что, интересно, обозначает "ни в чем не бывало"? На стене висела табличка - перечеркнутая сигарета, что обозначало "не курить". Все равно курили. Упадок эмблематических картин: квадратный лабиринтик в круге - альфабетический символ Четырех Святынь, выходящий изо рта Создателя; обрубок на двух ножках - мужской туалет. Она сказала: "Привет". Он сказал: "Ну, привет". Она сказала: "как дела?" Он сказал: "Ничего, а твои?" И после того, как тетка в метро обложила: "Это антисанитарно носить собачью шапку, это нарушение закона, вы поощряете спекулянтов, собака агонизировала сорок минут!" - "Что же мне теперь отпустить ее на волю, беги, шапка, тяв-тяв, знаю, шапка по кличке Дружок", - она сказала: "Тоже ничего".
      Орфографически он был армянином, его фамилия была Отматфеян. "Неужели земля вертится вокруг солнца?" - "Со страшной силой!" Земля вертелась вокруг солнца, а люди на этот счет изобрели романтизм, реализм, сентиментализм, хотя это был совсем другой "изм" - механизм. А что в этом плохого? Любовь - тоже своего рода "изм", но она же и любовь, потому что можно сравнить: с тобой вот так! А с другим так себе. А может, у солнца с землей тоже любовь, тоже не простой механизм, не пригрело ведь оно Юпитер или какую-нибудь там Венеру. И ощутили движение в буквальном смысле. Двигалась луна вокруг земли, земля вокруг солнца, солнце двигалось само по себе. Ничего не получалось. У моря тоже ничего не получалось, волн не было, потому что полнолуния тоже не было полнолуние стимул. "Ты меня любишь?" - "Жутко!" Он заревел, она заревела, хлопнувшись рядом с ним. Мамочка! Не выгоняй из дома Сану, если она порвет пальтишко и колготки и получит двойку. Не плачь сама и не вытирай лицо полотенцем для ног, потому что у тебя рано умерла своя мамочка, Саночкина бабушка. Это хорошо, что всех Саночек не могут выгнать из дома, что бы они ни натворили, потому что они маленькие, как звездочки, детки. А взрослые чем хуже? Но их могут. И взрослых Александр выставляют из дома с книжками, картинками, драконами, фаянсами. Мамочка! А если взрослая Александра такая же Саночка и не виновата, что выросла? И нйчные гулянки - это двойки и рваное пальтишко.
      "Ну что же ты со мной делаешь? То, что ты со мной делаешь, об этом мама знает?" - "Знает, знает". - "И царь Николай знает? и царица Александра знает?" - "Все, все знают". - "И с ними ты это же делаешь? - "Садись на меня и айда!". Она скакала на нем так весело, как "мороз и солнце день чудесный". Они ускакали далеко, там даже не было одежды, зато додумывалась заветная мысль Карлейля об одежде: что если сапоги и пальтишко - это человечья одежда, человек это сам придумал, на это способен, то моря, небо и горы - это божья одежда, это бог сам придумал, он на это способен. Отматфеян надел на себя куст. Сана надела чулки для разврата. Божьи чулки были прозрачные - ручейки. Пересохли божьи, порвались человечьи. Прикрыл чресла листиком, листик - первые трусы.
      Рядом валялась околевшая пальма, но ее некому было воспеть, потому что ее поэт умер. А так бы поэт написал, вот, мол, пальма, ты оторвалась от своих родных сестер, и тебя занесло в далекий холодный край, и теперь ты одна лежишь на чужбине. Вместо того умершего поэта был другой, живой, но он был хуже. За его текстом чувствовался подтекст того. Нет, не какой-нибудь там второй смысл, а в буквальном смысле под текст, то есть то, что находится под текстом, а под этим новым текстом находился совершенно определенный текст того умершего поэта. Он заплакал. Хотел выпить сразу, но пропустил, но потом все-таки пропустил. Больше всего было жалко пальму, потом поэта, который ее больше никогда не опишет, потом голую Сану, не прикрытую березкой. - "Дай я повешусь", - сказал. - "Погоди, еще вот это, а потом вместе повесимся". Всплывали афоризмы: для того чтобы тебе жить с ней вместе, тебе нужно жить от нее отдельно; встретить новый год с новой женой, а старый новый год со старой женой. Она уже два часа тряслась на нем, и никуда не уехали: та же пальма, тот же шкаф... Она свалилась. Сначала ему показалось, что она убилась насмерть, потому что ведь она свалилась с него, стало быть, туда, где ничего не было. Он посмотрел вниз: она шевелилась, была жива. У нее были руки в крови. Она поплевала на пальцы и отерла. Он поцеловал ее ручку. "Глупый", - сказала, это не опасно". Когда "это не опасно", то не опасно, скоро будет "не опасно", не-надо, когда "опасно". Теперь ей хотелось играть. Сказала, что это похоже на пушку: вот ствол, вот колесики. Ему не хотелось играть, он попал прямо в лицо и умер. Он точно знал, что умер, и точно знал, что слышит ее голос: "Прямо в лицо, ну ты даешь!"
      На стенках висели фотографии поэтов и их возлюбленных. Возлюбленным было хорошо: их глаза, рот, имя не столько принадлежали им самим, сколько были предметом любви их поэтов. Ясно, что Юрочка Юркун не простое имя, а золотое, то есть поэтическое, и принадлежит своему поэту, так же как пальма принадлежит своему. И получалось, что у каждого творца есть свой ребеночек, которого творец сильнее всего любит. И только последнего творца никто не любит как своего ребеночка. Саночкина мама любит Саночку как своего ребеночка, Саночкина бабушка, которая умерла, любит Саночкину маму как своего ребеночка, бог любит своего сына как своего ребеночка, а кто же любит бога как своего ребеночка? И получалось, что бога больше всего жалко, потому что его никто не любит как своего ребеночка; не то, что у него умерли папа с мамой, а то что у него их в принципе не было. А устроено все было очень красиво: если это небо, так на нем обязательно луна со звёздами, если море, то волны с птицами, если лес, то там своё, горы - там своё, река - своё. Как же это бог всё красиво придумал и деткам отдал. А детки все растащили: гора - моя, море - мое, лес - мой. Только небо и было общим - луна со звездами, потому что слабо было захапать луну-то со звездами, но уже были перспективы: возить на грузовиках железо с луны. И то, что было создано им, ну тем, кого никто не может любить как своего ребеночка, было несомненно. Это было красиво и надежно: горы не падают, моря не выливаются, реки - тоже. А все, созданное человеком, тоже было, конечно, занятно: машинки: пароходики, самолеты, но ясно, что человек ободрал творца. "Ну, кончай капать!" - с этими словами Отматфеян проснулся и понял, что обратился во сне к капели. И капель ему не ответила.
      Соблюдались пропорций, подмеченные еще Обри Бердслеем: чем меньше, тем больше. Чем на земле хуже, тем на том свете лучше. Тише едешь - дальше будешь.
      Сана спала так, как ее научили в детском саду: положив руки под щеку. Потом чистить зубы (тоже научили), потом завтракать. Довольно бессмысленная процедура: чистить зубы, когда нечем позавтракать.
      Солнце скрылось за тучку. Тучкой Отматфеяна было одеяло, и он под ним скрылся. Сразу потемнело. И может, кто-нибудь сказал: "Давай позвоним Отматфеяну", а кто-нибудь сказал: "Да ну его". Сана проснулась внезапно. Тоже накрылась тучкой. Совсем стемнело. И он спросил: "Будем вставать или ты хочешь?" - "Уж было два раза". - "Что за арифметика, и почему два? - "Один раз в уме".
      Большая Медведица была сейчас скрыта, и многим чуть-чуть, Тютчеву в том числе, было жалко, что на дневном небе не видны звезды. А если бы были видны, то грусть от созерцания этих звезд была бы равна грусти post coitum. Трудно было убедить Сану, что именно такое сочетание звезд называется Большой Медведицей. "Почему это их нужно считать Большой Медведицей, а в том углу разве не такие же? Я тебе эту Большую Медведицу найду в любом месте". Не было под рукой и водопада, модели, воплощающей Святую Троицу. Вот водопад целиком, и он знаменует бога, да и есть бог-отец; вот сила падения воды, она знаменует бога-сына, да и есть бог-сын; 'вот сама вода и знаменует святой дух, да и есть она святой дух. Была другая модель - человек. Не такая наглядная, поэтому не такая совершенная. Отматфеян обнял модель, которая была сутью бога и знаменовала его. Сана ответила ему на объятье, которое само по себе было сладким. Он положил ей руку на грудь, под ней билось сердце, которое было сутью бога-сына и знаменовало его. Сердце посылало во все уголки тела кровь, которая была сутью святого духа и знаменовала его.
      - Ты правда меня любишь? - спросил он.
      - Я тебя правда сильно люблю.
      - Скажи тогда, что это значит?
      - Я хочу, чтобы ты был девочкой, а я была лисенком, или чтобы я была девочкой, а ты был лисенком. Но только так, чтобы кто-то из нас обязательно был девочкой, а кто-то лисенком. Но больше всего я хочу, чтобы я была сначала лисенком, а ты был девочкой.
      - Я плохой любовник, я слаб для этого дела. Сердце не выдержит. Его хватит, чтобы обслужить ноги, руки, голову, а на этот орган его не хватит... поцелуй меня, - попросил он, - а лучше, знаешь что, поцелуй. Она приподнялась, у него было личико сморщенное и дряблое, она прикоснулась и поцеловала так, как целуют в щеку.
      - Господи, - сказал он, - ну поцелуй же!
      Тогда она расправила личико и присосалась к "потусторонней" не в смысле "неземной". Она до половины всунула язык в его салиттер и возила им, может, час, времени хватило, чтобы изъездить у всей дягилевской труппы. Это было не игольное ушко, через которое сто раз пролезал и верблюд, и ублюдок, благо они одного корня - "блуд". Он стал с ней делать то же самое. И никак не могли наговориться про то-то и то-то, про то, как здесь и как здесь, про то, что здесь больше, чем там, а там совсем другое и не такое, как тогда, потому что в тот раз было немножко больно, что люблю сто раз, только пусть будет сию же минуту, тогда пусть наоборот, потому что так не получится.
      Природа распространялась выше, ниже и дальше, как и в тот раз, как и в следующий раз, не лучше, не зеленее, с птичками точно такими же, как воробьи, но только крашеными ("Кто это, интересно, красит воробьев?"), с облаками, с новыми ветками метро, с самой новой, построенной по канонам ортодоксального православия: от Нагорной до Чертаново. "Ты встаешь?" - "Да. А ты что, хочешь есть?" - "Да". - "Если сметаны нет, то можно салат с разбавителем" - "Ты пишешь на подсолнечном масле? В магазинах разбавителя нет?" - "Да".
      На земле все было устроено так грустно из-за повреждения плоти: на земле была природа, каламбур, то что присутствовало при родах, в отличие от небесного салиттера земля была, как бы немножко "того", как бы "тронута". Небесные деревья, моря и горы, состоявшие из света и тени, были с самого начала здоровые, а земные с самого начала были бедненькие. Они были красивые и замечательные, но они были грустные. "Земное поле" было повреждено, это и был Люцифер. И в том месте (когда он свалил с престола) образовалась земля, не самосветлый шар, грязь, которая переходила в эстетическую категорию, когда была возлюблена кем-нибудь с такой силой, так сладко и яростно была любима, что больше не могла оставаться грязью, а становилась самой золотой и красивой чистотой. Когда Сана засовывала язык в салиттер Отматфеяна, Сана и Отматфеян становились частью небесного салиттера, и в этом месте земная поврежденная плоть, прекрасная и ужасная, была прекрасней салиттера, который имеет только одно качество - прекрасное. Это получалось за счет ужасного качества, которое тоже становилось прекрасным, когда имело силы преодолеть ужасное. "Тронутая" земная плоть становилась вдвойне прекрасной.
      Получалось, что люди с самого утра занимаются "глупостями". А чем же им еще заниматься, если у них только один орган, которым они могут поймать кайф. С помощью "совершенного" зрения даже не видно звезд на дневном небе, с помощью совершенного слухового аппарата слышны, конечно, слышны... Но зато с помощью другого аппарата, заменяющего в определенный момент и уши, и глаза, и язык, слышно даже то, что не слышно, видно даже то, что не видно. Стоило бы человеку пораньше и получше развить зрение и слух, и тогда бы он видел глазами и не только звезды на дневном небе, и слышал бы ушами. А так он слышит и видит "глупостями", изучает литературу "глупостей", так называемую светскую, а Якоб Бёме якобы и не Бёме.
      Виолетта пела про то, как она жутко любит Альфреда. Потом запел Альфред тоже про то, как он ее любит.
      - Выключи, - попросила Сана.
      - Немного осталось, сейчас она уже умрет.
      Из-за дождевых туч не видно было ни рая, ни ада, "Не рассчитывай на справедливость", - сказала. - "В смысле?" - "В смысле, что будешь в аду". - "Я и не рассчитываю вроде бы, там всё будет то же самое, только не непосредственно". - В смысле?" - "Ну вот, например, если представить, что человек живет и ведет дневник, в который подробно записывает все, что с ним происходит, то вот ту вечную жизнь можно сравнить не с самой жизнью, а с чтением этого дневника, ну, ты поняла?" - "У тебя получается, что литература нам дана как намек на загробную жизнь". - "А на земле вообще полно намеков на нее". - "Ну дождик-то будет идти снизу вверх".
      Раз написано у античных писателей, что были боги, герои и люди, значит, так и было. Они были голые и красивые. Человек мог поправить свою жизнь, переспав с героем или с богиней. Потом ему сказали, что не надо так делать, что боги сами по себе, а люди сами по себе, и герои вымерли (как и змеи-горынычи вымерли, один такой змей-горыныч искушал-искушал, а из-за него всех остальных превратили просто в змей). Потом человеку сказали, что "вааще-то" бог один и с ним нельзя глупостями заниматься, как с теми, с языческими. Человеку дали доспехи и мантии, чтобы он хорошенько прикрылся. А вот потом уже ему сказали, что бога "вааще" нет, и опять человека раздели. Ему стало холодно и стыдно. А ему стали говорить "ты". Кто же голому станет говорить "вы"? "Эй ты, подвинься, эй ты, поди сюда". Тогда он стал до потери сознания приставать к своему соседу: "Ты кто такой?" - "А ты кто такой?" - "А кто ты такой, чтобы я тебе сказал, кто я такой?" - "Ну, я, допустим, кто надо!" Только кому надо? Виолетта кашляла и не умирала. Она на самом деле кашляла. Из-за нее не слышно было, как поют птицы за окном, только видно было, что они разевают рты.
      - Когда же она, наконец, умрет! - не выдержала Сана. Проигрыватель отключился, птицы прорезались, умерла.
      Пора разбегаться. Утро.
      - Девушка, вам не пора?
      - А поди ты к черту!
      - Больше никогда не будем.
      - Это почему же?
      - Рисунок очень меняется.
      - Ты меня не любишь?
      - Нет. Как можно утром кого-нибудь любить.
      - А ночью?
      - А ночью надо спать.
      - Ты меня ненавидишь?
      - Себя.
      - Что же будем делать?
      - Возвращайся к мужу, а я еще посплю.
      Оделась.
      - Может мне переспать с твоим дружком и прекратим все это?
      - Перестань, мне правда нехорошо.
      - Пить меньше надо.
      Кошка убежала с заезжим офицером и понесла от него, котят утопил, конечно, офицер.
      - Телефон, - сказала, - не будешь подходить? Междугородный.
      - Телефон! Да, мам, да, еще сплю. Как ты себя чувствуешь? Я? Хорошо. Нет, не скучаю. Все, мам, нормально. Здоров. Хорошо. Тепло. Получил. Напишу. Неделю назад получил. Конечно, напишу. Ладно, мам, схожу. Ты тоже. Я тебя тоже.
      - Дай мне трусы!
      - Где?
      - В шкафу.
      - В шкафу грязные.
      - Дай грязные.
      Муравьев-Апостол. Муравьев был Муравьевым, апостол - апостолом. В натуральную величину человек был всегда только относительно самого себя. Во всех остальных случаях он был в масштабе: вот тако-о-й или вот такусенький. Сана отваливала на такси, и Отматфеян относительно нее был сейчас вот такусенький.
      Дома был Аввакум. Открыл дверь. Он был в свитере и трусах. "Тебе что, холодно?" - "Жарко". - "Ты почему без штанов, тебе что, жарко?" - "Холодно". Дай что-нибудь поесть". "Может, тебе еще и выпить дать!"
      До каких же пор будет грустно! до каких пор будет торчать из кустов алюминиевая ж... - с изнанки планетарий! Сколько еще болтаться между домом и домом, между гостями и гостями, между папой и мамой, между папой и папой, между непапой и непапой!
      Было, когда меня не было, сколько раз, подолгу было, и когда это было, было хорошо или было все равно, но могло быть и чаще, или больше не хотелось, больше не было возможности, где же это было, с кем было, это было по-другому или было похоже, это было хуже, это было не так, а потом, когда уже это было у нас, тогда у вас это было, значит, это было параллельно, это было, потому что у нас что-то было не так, это было, потому что было, и это было чаще, чем у нас, это было столько же, это было так же, это было там же, а туда было, а когда было, было больно, ничего не было! Врешь, что ничего не было, и до этого и после было, значит, это было всегда.
      Вползла кошка. Тоже встречать. Она пахла, как детская шубка. Облизала палец и удрала.
      - Что ты злишься, может, я на вокзале была.
      - А может и нет.
      - Я билеты покупала.
      - Купила?
      - Нет, но вот нужно будет сегодня туда подъехать, для того чтобы завтра уже уехать, нужно купить заранее...
      - Я не спал всю ночь.
      - Я тоже.
      - И с кем же ты не спала?
      - Я же говорю, что была на вокзале.
      - Это ты мне говоришь?
      Этот город, из-за которого она ездила как бы на вокзал, хотелось послать, начиная с вокзала, а нет, так с тамбура: "СПИЧКИ И ОКУРКИ ... ПУ...КАТЬ В ПЕПЕЛЬНИЦУ". Человека, его заложившего, наложившего на болоте, хотелось пришить. Мало ли что тебе хотелось бы, он наложил, а ты живи. Ну, запечатлели его профиль под хвостом у лошади на мосту, мало! Он его, видите ли, заложил. Жить в болоте с искусственным отоплением, с электричеством, с мраморными кочками, с гранитной трясиной. Дворцы, речки, кваканье лягушек в памятнике девятнадцатого века, охраняется государством, и в каждом доме кто-то жил, кто-то сосал. Неделями город был серым, может, раз в месяц и высовывалась луна со звездами, мол, все нормально, я тут. Разливухи были понатьпсаны на проспектах, параллельных главному проспекту, туалеты соответственно на улицах, перпендикулярных этим проспектам, упражнялся в геометрии кумир на косточках. А что ты злишься? выпей лучше сто грамм коньяку. Ах, как красив летом Летний сад, но красив он так же и зимой, когда играет в ящик, а не прекрасен ли он осенью! Сейчас меня вырвет. "Засунь два пальца, не можешь? Дай я тебе засуну". - "Тебе лишь бы засунуть".
      Поезд для мистики отправляется в полночь. Как жалко, что мы не живем в рыцарские времена: весь состав перебили бы рыцари, предпочитающие соколиную охоту собачьей, а так трястись восемь часов. "Трясись шесть". - "Шесть дороже".
      Но ведь есть и Лисий нос в отличие от модернового болота. С заложенным носом двигаться по заливу среди капустных листьев. Почему так много? так это же со всего залива. Прибивает. И оставлять под кустиком пустую пивную бутылку. Можно сесть на табуретку, брошенную кем-то для чего-то. Можно набросить поверх пальто подстилку, которую не употребили. Можно смотреть на складки, лежащие на полотнах шестнадцатого века, лежащие в двадцатом веке сами по себе. Нельзя. Немного холодно. Невольно напрашиваются параллели. Было два короля: один Солнце, другой просто Петр. Оба заложили на болоте. Первый - дворец, второй тоже красивый. Все, что заложил первый, провалилось в болото вместе с реальной головой его внука. А на болоте второго был произведен некий косметический ремонт, включая вымахавшие блочные и кирпичные, в кирпичном лучше, в блочном дальше; конечно же, и вывески "блюдаизяиц", и трамваи, и моторы. Катера горят, вода в речках стоит. Не надо сидеть так долго на табуретке, можно простудиться. А вот и закат. Какой же он молодец, этот закат. Ходит ненужный паровозик-кукушка. Ку-ку - поднимет бетонную плиту и оттащит ее на десять метров. Постоит. Опять ку-ку - и отвезет на прежнее место. Работает.
      Но ведь приятно сойти с поезда, заехать к подружке, лечь на чистое белье и спать день, два, три, неделю, через неделю уже на грязном. "И все это будет на самое деле?" - "Все было, есть и будет на самом-самом деле".
      Ехать не хотелось. В середине дня наполз туман. Вещи собирали в буквальном смысле в тумане. "Это мы возьмем, а это мы уже взяли, а это наденем на себя". - "Так мы поедем дневным или ночным?"
      По сидячему вагону можно было судить, что еще день. Орало радио. Сзади сидели тетка и работяга.
      - Можно сделать немного потише?
      - И так тихо.
      Тетка была жесткой и вареной. Работяга под радио тут же заснул. Это были тоже люди, их было жалко, но легче было удавиться, чем любить их как самого себя. Они были нормальные. "Я тоже нормальная". - "Но ты же не слушаешь радио". - "Слушаю, когда выключаю". - "А они слушают, когда включают". Это, кажется, Попов изобрел радио? Теперь мы имеем возможность через каждые десять минут слушать, какая погода в столице. Звучит легкая музыка, от которой не легче. Радио, конечно, изобрели в мирных целях.
      - Слушайте, уменьшите звук!
      - Дома будете командовать, весь вагон слушает.
      - Нет, молодой человек прав (реплика вымершей гувернантки), нам тоже мешает.
      - А остальным не мешает, не хотите - не слушайте (канцелярский работник).
      - А я вырублю его, старая сука!
      Давай к оружию! Чемоданы на баррикады. Заходим с тыла (со стороны трех богатырей, репродукция картины Васнецова). Тетку убрали первой, теперь она была жесткой, вареной и дохлой. Вооружайся кто чем может, все в ход: бутылки и перочинные ножи. "Вскрой мужика!" - "Чем, приятель?" - "Консервным ножом". "Режь провод!" - "Нечем мне". - "Облей спиртом из фляги (которую делают за поллитра спирта). Поджигай!" Горим. Готово. Трупы в сортир. Сколько их? Пять рыл. У кого есть живые цветы, возложите их на могилу погибших. Туалет в вагоне закрыт, пользуйтесь туалетом в вагоне-ресторане.
      Смеркается. Человек все уменьшается в размерах и живет соответственно своему весу. Бог его создал подобным себе и дал ему бессмертие. Человек не понял. Он уменьшил его и дал ему жизни шестьсот лет и росту десять метров, человек не понял. Он дал ему жизни семьдесят лет в среднем и росту метр семьдесят в среднем. Можно уменьшить и до сантиметра и жизнь сократить соответственно. Сравнять с землей. Мерзость в святых местах и запустение. Едем в сидячке в вечную жизнь. Скорей бы приехать, а кто нас там ждет, интересно знать? По крайней мере, когда мы родились, нас ждали мама и папа. А там кто? Чего мы так торопимся? Полночь. Не перейти ли в СВ, то есть С + Аввакумом + Вакуумом.
      Вагон наполовину пустой, переполнен тамбур, где окурки "пукать". Два нижних места. За окном много огней. Только что выиграли войну. Любить как самого себя и употреблять как самого себя. Положим, жизнь произошла из семени. Она была сосредоточена в канавах, просто разлита по земле и кустам. Это были люди и звери в жидком виде. Они развивались. "Куда их выкинуть?" - "Выкини за окно, пусть погибнут". Жизнь сосредоточилась на дне. Ее было слишком много, ее было не жалко выкинуть за окно. - "Не хочешь от меня ребеночка?" - "Пойди проветрись".
      Рыжий гнусавый проводник, исповедовавший иудаизм, тоже хотел. Он не верил в Христа. Он верил только в то, что поезд отправится во столько-то и прибудет во столько-то и на этом можно подзаработать сколько-то, Харон. Он жил соответственно своему вкусу. Он скоро умрет. У него дохлый член, им можно только подтирать сопли.
      Ночь как ночь, и очевидно, что все было светом и тенью, и все будет светом и тенью, и только временно находится в фальшивых отношениях: дерева к железу, поезда к грузовику, мужчины к женщине. Аввакум постоял-постоял у окошка, да и забрел не в то купе. Он расположился как у себя дома. Под простыней кто-то спал. Он приоткрыл простынь и не узнал Сану, потому что это была не Сана. Это была тоже красавица, но она спала; разумеется, это была спящая красавица. Она не спала, как у Пушкина, в хрустальном гробу, она спала на нижней полке, но это дела не меняло. Аввакум отогнал стаи туч. Разбудить поцелуем? Не поцеловал, потому что все равно бы не разбудил, потому что был не тем. А того не было уже целую вечность. Подстрижена под мальчика, лежит на штампованном белье. Черти ходят в туалет, на некоторых военная форма. Имя им - легион. Спящая красавица была сделана из сна и красоты в отличие от человека, который был сделан из жизни и смерти: она не говорит глупости, потому что в принципе не говорит, следовательно, и голос ее не может быть неприятным; у нее закрыты глаза, и взгляд ее не может быть неприятным; гримаски ее тоже не могут быть неприятными, потому что лицо ее не шелохнется. Все, что от человека, не может испортить ее.
      Вокзал, как и договорились, в тумане. Ничего такое дешевое еще не ходит раннее утро. Вот и приехали. Есть хлеб и два яйца. Можно съесть. На горизонте маячат финны, напоминают финскую колбасу. Колбасы нет.
      - Пойдем прямо?
      - Можно и прямо.
      Пробуждаются пьяные, стряхивают последние обороты, идут прямо. Конфисковали поместья, предоставив любому возможность поработать на овощной базе. Лев Толстой был бы первым энтузиастом. Ни прямо ничего хорошего, ни налево ничего хорошего, ни направо ничего хорошего, уже пришли. На одном яйце и хлебе дождались, когда что-нибудь зашевелится. Самой ранней пташкой оказался троллейбус. Там мощно толкались, видимо, были с утра не на одном хлебе и яйце. Предстояло снять квартиру: лучше всего отдельную и в центре, тихую и чистую, удобную и недорогую, короче, лучше всего, чтобы она была здоровой и богатой, чем бедной и больной. Сана осталась с вещами на скамейке, Аввакум пошел рыскать. В зоне ходили мужики и подбирали по двадцать копеек: "Сколько я уже здесь живу и ни разу не видел, как разводят мосты". - "Сегодня увидишь, только сначала пойдем в магазин". Мужики пошли в магазин смотреть, как разводят мосты. Аввакум подошел сзади, обвешанный пивными бутылками.
      - Ты что, во-о-о!
      - Это же чешское.
      - Да куда мы его денем?
      - Да выпьем.
      Место было вполне комфортабельное: напротив туалет, много воробьев "чирик-чирик", они все о червонцах, стаканы были с собой, правда, приходилось делать поправку, учитывая уровень горнизонта - в одном все время было чуть меньше.
      Аввакум культивировал щетину третьего дня, что ему, впрочем, шло. После третьей бутылки он стал наглядно объяснять на бутылках их новое местожительство. "Вот так идет улица, - он ровно выстроил пустые бутылки, потом поворот, там я как раз купил на улице, потом сквер (его он обозначил ногой), потом опять поворот и там дом" (на его плане он был выражен еще полной сеткой с бутылками).
      - Отдельная? - спросила Сана.
      - Двухкомнатная. Во второй комнате старик со старушкой. А когда они будут жить у дочери, мы будем жить одни.
      - А когда они будут жить у дочери?
      Подошедшему мужику они сказали, что времени час, что бутылки можно взять, что нет, не нужны.
      Было грустно, как в сарае, в котором было грустно у моря, где на берегу материализовалось счастье в виде камушков с дырочкой насквозь. Камушков было так много, потому что людей было мало: люди зимой работают, а летом отдыхают, а те, кто не работают, отдыхают и зимой, и летом то есть те, кто воруют и не сидят в тюрьме, называются работают, а те, кто сидят, просто воруют). Море было захламлено холмами.
      В сарай их привел парнишка-повар, с которым они не знали как расплатиться, но он уладил этот вопрос сам, украв у них банку шпрот. Содержимое холмов составляли средневековые кости и античные обломки, можно и наоборот: средневековые обломки и античные кости.
      Мраморная колонна, просматривающийся отовсюду общественный туалет, средневековый храм; ночью у храма горел фонарь, ветер гонял лампочку, скрипели доски забора. Нужно было затаиться в сарае и переждать, пока менты сделают обход. Повар сказал, что свет в сарае зажигать нельзя, потому что засекут. С собой был кипятильник, в сарае была розетка, можно было вскипятить чай. Вода не торопилась вскипать, а они торопились выпить, выпили просто горячую воду. От холода и горячей воды тут же захотелось писать. Вышли, пописали, замерзли, легли каждый на свою скамейку. Было жутко холодно. Прижались друг к другу шубами
      - холодно. Сделали из одной шубы матрас, из другой одеяло, на минуту стало красиво: тени деревьев заключались в тени оконных рам, получались серии гравюр в духе Милиоти, а не просто каляки-маляки. Потом опять стало холодно, холод отбил всякий интерес к Милиоти. Хотелось без конца пить горячую воду, а потом писать.
      Сетка опустела, залупил дождь. Тетка с пальцем в гипсе, бабки у подъезда, отличающиеся от проституток у подъезда только галошами и платками. Император, обвешанный рулонами туалетной бумаги вместо лавровых венков. Маша со своим мужем Иосифом Иаковичем и с новорожденным ребенком, над которым стоит новорожденная звезда, берут такси и оформляют визу, чтобы ехать в Египет. В ясельках избивают детишек. Все одни и те же люди, которые не могут разрешить одну и ту же пропорцию, потому что все хотят одного и того же: чтобы на одного человека приходилось как можно больше квадратных метров, а на один квадратный метр как можно меньше людей.
      - Пошли, - сказал Аввакум.
      - Пошли.
      Какая мерзость. Общественные туалеты на улице и в подъезде, помойки на улице и в подъезде, которые грамотно оформлены, конечно, гением, составившим подробное описание мусора: объедки и открытки, газеты и очистки, окурки и девочкины трусы.
      - Ты сам у меня своровал трусы!
      - Какие?
      - Какие купил. А потом спрятал в книжном шкафу, я видела.
      - Глупости.
      Чистенькой, подаренной подшивке "Описание мусора" Аввакум придал завершенность, убив ею несколько мух и оставив на обложке отпечатки их внутренностей, и для окончательной завершенности перепачкав в побелке. "Это же подарок концептуалиста!" - возмутилась она тогда. - "Так я только для большей концептуальности".
      Погода называлась "из Петербурга в Москву": снежинки, групповушки облаков, сногсшибательный ветер. Слияние стихов и прозы, как слияние города и деревни. "Но этого не должно быть!" Свое непосредственное возмущение Аввакум подкрепил сложным рассуждением и даже цитатами из Поля Валери, касающимися поэзии и прозы. Правда, он никак не мог дословно вспомнить одно его изречение, именно о разделении поэзии и прозы; разгорячившись, он передал смысл этого изречения английской поговоркой: "Мухи отдельно, котлеты отдельно".
      Скульптурообразно сидит мужик. Если его раздеть, он будет в точности роденовский Бальзак.
      - Неприятно за того Бальзака: стоит там голый и мокнет.
      - А из чего он там мокнет?
      - Из бронзы.
      Девочки обсуждают, кто в чем будет:
      - Ты в чем будешь?
      - А ты в чем будешь?
      - А что будешь-то?
      - Водку пить.
      - Так бы и спрашивала, в чем будешь водку пить.
      Чья-то красивая жена вышла на улицу, чтобы унизиться, а потом послать. Вот и допер смысл песенки про шарик, что мышка бежала, яичко хвостиком смахнула, оно упало и разбилось. Старик плачет-плачет, старуха плачет-плачет, девочка плачет, замужняя женщина плачет, а шарик вернулся, а он голубой, гомосек, теперь летает в садике у Большого театра или в Катькином садике. Но молитва это факт литературы или нет? Нет, только да или нет!
      Их "дом" состоял из Дома культуры и просто дома. Дом культуры занимал два нижних этажа, остальные четыре занимал дом.
      Комната была похуже тамбура, где окурки "пукать". Вместо огнетушителя фотографии на стенах, грязненькие занавесочки, какие-то половички, розовые обои. Старуха сразу же сказала все, что нельзя делать за неслыханную цену. Проводник берет за место на полу столько же, сколько за СВ. "Почему так дорого?" - "За спальный вагон". - "Но место так дорого?" - "За спальный вагон". - "Но место ведь на полу". - "На полу в спальном вагоне". Харон. А это - сводня, баба Яга. "Паспорта мне ваши не нужны, я и не спрашиваю их". Из ванной вышел старик. Он подошел к Яге, он стучал протезом прямо по мозгам. "Вот, просются пустить, - доложила Яга. - не знаю, кто они". - "Это моя жена, - разнервничался вдруг Аввакумов, - я же вам показывал паспорт". - "Паспорта мне ваши не нужны, хотите живите, если нравится. За неделю вперед уплотите и живите себе". Аввакум отдал старухе полтинник, и они остались с Саной в комнате. "Влипли мы", - сказала она.
      "Старик со старушкой" урыли их за час, потому что получалось, что можно ходить только в туалет, да и то нельзя спускать, а надо сливать из ковшичка. "Что это, удобрение, что ли?"
      - Ну чай-то можно? - робко спросила Сана Аввакума.
      - На кухне нельзя, но ведь у нас есть кипятильник, и мы будем чай потихоньку.
      Они сидели на кровати и грызли по очереди яблоко. "Ты его обслюнявил, я его не буду". Вокруг были фотографии каких-то солдат, старух в платках, теток и детей. Инвалид стучал в коридоре протезом, несло кислятиной.
      - Давай уйдем, - сказала Сана.
      - Уже скоро ночь.
      - Ну и что.
      - Куда?
      - Все равно, только не здесь.
      - Ложись, мы же здесь будем только ночевать, а так будем уходить.
      - Ну давай уйдем!
      - У нас денег нет.
      - А мы отнимем наши деньги и убежим.
      - Будет то же самое.
      - Но ведь правда это ужасно?
      - Правда.
      - Ты спишь?
      - Сплю.
      - Зачем мы сюда приехали?
      - Ты захотела.
      - А зачем я захотела?
      - Не знаю. Ты ушла ночью и поехала на вокзал, чтобы купить билеты, чтобы уехать...
      Харон, Яга, инвалид - имя им легион - такси, пиво - это и есть растянувшаяся до безобразия минута прощания с Отматфеяном. Вся безобразная сторона разлуки: "Девушка, вам не пора?" - "А поди ты к черту!" материализовалась, воплотившись в сидячий вагон, в орущее радио, в сортир с покойниками. Можно ли так жутко друг друга обожать? Значит, нужно обожать и все, что материализовалось в виде разлуки, как-то: старика со старушкой, клопов, "ты спишь? кажется, здесь клопы". - "..." - "что значит какие? меня укусил!", фотографии на стенах, Лисий нос или, как его, Носий лис, запах в туалете, все-все это дерьмо...
      Между кроватями был проход, как в поезде, но не было тряски. Тряска была в поезде, на котором удирал Отматфеян под предлогом обмена опытом среди самодеятельных театров. Купе было на двоих, хотя лучше бы на троих, втроем было бы легче и со спектаклем и вообще. Сели друг против друга. "Другом" Отматфеяна был Чящяжышын. Он подсуетился: достал колбасу, хлеб, бутылку вина и водку. Чящяжышын резал, Отматфеян наливал. Они выпили, и Чящяжышин сказал:
      - Слушай, не хочешь заработать две с половиной тыщи?
      - Не хочу, - Отматфеян вытащил изо рта прозрачную полиэтиленовую ленточку, - колбасу не почистили...
      - Почему не хочешь?
      - Сил нет.
      - А ничего от тебя такого и не требуется. Ты только должен заплатить в сберегательную кассу десять рублей, послать их по тому адресу, который я тебе скажу, отдать мне квитанцию и найти еще двух человек, которые тоже заплатят по десять рублей и уже тебе отдадут квитанции.
      - Я что-то про это слышал. Наливай.
      - И все! - Чящяжышын поднял свой стакан и бутылку. - дальше ты запасаешься терпением и ждешь. А через полтора месяца получаешь две с половиной тыщи.
      - Здорово придумано! - Отматфеян взял у него бутылку и сам налил. - На меня будут работать двести пятьдесят человек, скидываться по червонцу, только тогда две с половиной тыщи.
      - Совершенно верно, сначала ты обеспечиваешь цепочку, потом цепочка обеспечивает тебя. Все честно!
      - Погоди ты, где играют, в городе, в стране?
      - Какая тебе разница, в городе, в стране, - Чящяжышын даже перестал пить.
      - Разница есть. Если в городе, детишек, старушек не считаем, играет, допустим, три миллиона, - Отматфеян отставил стакан, взял карандаш и кусок бумаги, - из трех миллионов выигрывает только каждый двухсот пятидесятый...
      - Ну что за математика, все построено на честности.
      - Здесь честность построена на математике: из двухсот пятидесяти честных выигрывает только один честный, а из трех миллионов честных выигрывает "X" честных, - Отматфеян увлеченно считал, - "X" равен двенадцати тысячам счастливцев.
      - Ты посчитал?
      - Вот, посмотри, - Отматфеян показал бумажку.
      - Так это потрясающе, - просто затрясся Чящяжышын, - двенадцать тысяч счастливцев!
      - И два миллиона с остальными тыщами несчастных дураков, - Отматфеян очистил и съел кусок колбасы. Чящяжышын совсем не ел.
      - Так ты не хочешь быть счастливцем или не хочешь остаться в дураках?
      - Ты что, серьезно?
      - Отвечай, я тебя спрашиваю! Ты почему ограничился городом? Игра должна охватить страну, земной шар!
      - Да хоть вселенную, процент выигрыша постоянный - 0,4. - Отматфеян пододвинул Чящяжышыну бумажку, но тот и не смотрел.
      - Отвечай, ты почему считаешь, что я вру? - он налил себе вина и хлопнул один.
      - А тут еще теория относительности, - спокойно допивал свое Отматфеян, кто-то заболел и не оплатил, кто-то родил и не оплатил.
      - Это исключено! Твоя теория относительности возможна только при демократии, понял, а при диктатуре никакой относительности быть не может!
      - Ты что орешь? - Отматфеян, наконец, посмотрел на него в упор: прозрачные волосики прилипли к щекам, щеки разрумянились, с усов капало красное вино.
      - Ты понял, - орал Чящяжышын, - сказано, значит, надо заплатить и передать следующим двум, и они должны заплатить и предъявить квитанции!
      - Да пошел ты, - ему стало то ли противно, то ли он писать захотел.
      Сортир был заперт. Он подождал, никто не выходил. Он подергал, никто не ответил.
      - Есть кто-нибудь?
      Ему никто не ответил. Он дернул сильно. Открыл - там писали трупы. То есть там были трупы. Они торчали во все стороны, как цветы из ночного горшка. Отматфеян поднапрягся и пошел вон оттуда в другой конец коридора. По пути он завернул в купе. Чящяжышын спал уже под простыней. Бутылки были убраны. Он поправил ему простынь на лице, но под простыней был не он, там была девушка, она спала. Он закрыл дверь в купе и сел на койку. Девушка была подстрижена под мальчика, она ровно дышала. Он погладил по липу. Не шелохнулась. Он стащил с нее простынь. На ней были трусы и лифчик телесного цвета. Это его смутило. Как купальник. Как-то было тесно на полке. Он уперся коленкой о полку. Отматфеян протрезвел. Ему больше не хотелось, никакого кайфа. Красавица спала! Чящяжышын распространяет индульгенции в один червонец, миллионы орут с квитанциями в руках, счастливчики проматывают две с половиной тыщи, поезд трясется за тыщи км от дома, Сана где-то с кем-то (с мужем?).
      Он вернулся к себе в купе. Чящяжышьш не спал. Он допивал.
      - Послушай, - сказал Отматфеян, - что бы ты сделал, если бы очутился вдвоем со спящей красавицей? - Мимо промазал.
      Утром без туалета, без чая вымелись из вагона, отдав проводнику на чай. На улице было хорошо, и Чящяжышын ласково поинтересовался:
      - Куда пойдем?
      - Устраиваться.
      - Ты договорился?
      - Звонил.
      - И договорился?
      - Дозвонился.
      - Понятно, на банкетке будем спать.
      Обоим хотелось одного и того же - поправить здоровье. Самым доступным был кефир. Зашли в молочный магазин, но и доступного не было. Было все равно, что про них плохо думают, что им для поправки здоровья. Зато во втором магазине, когда покупали кефир, они сами про всех плохо думали, что им тоже для поправки здоровья. Чтобы окончательно поправить здоровье, поехали к морю. Станцию свою, от которой ближе всего, проехали, вышли на следующей и поэтому пришлось через лес.
      Море было в кустах. Немного выпуклое по сравнению с землей, но по сравнению с небом, конечно, нет. Оно было под градусом (?), над ним поднимался пар, значит, оно было теплее воздуха и пустое, недоступное в том смысле, что по нему нельзя было пройтись. И кромка воды, собственно, там, где море начиналось, граница притягивала жутко, по непреодолимости она была выше Китайской стены. Конечно, можно было перешагнуть и окунуться, но в том-то и дело, что окунуться было нельзя. Плавали щепки и резинки, плавали листья и матрасы, губернаторы и фрейлины, Пушкин, Тютчев и прочая, и прочая. Последняя четверть была на исходе, близилось новолуние со своими кустами, дохлыми следами на снегу, со всем гардеробом. А черт хорошо владеет стихосложением, сечет в силлаботонике, стишки любит писать. Читать не любит. А черт, он кто такой? Военный, что ли, или таксист?
      - Погуляли? - спросил Чящяжышын.
      - Давай до мыса.
      Воздух кусался. Вода, поднимающаяся в виде пара, запросто преодолевала Китайскую стену, но до кустов не доходила, нечего ей там было делать, там были свои батареи воздуха. Шла дожде?- снего?- пролитная война между берегом и воздухом с одной стороны, между паром и морем с другой. Отматфеян и Чящяжышын не были целью противников, их нельзя было ни убить, ни ранить, в этом смысле они были бессмертны. До трофеев противников - дождя или снега - было еще далеко. Сражение для людей называлось "хорошей погодкой".
      - Пошли обратно.
      - А сколько сейчас? - спросил Отматфеян.
      - Пора уже.
      Птицы совсем не пели. И почти не летали. Точки в небе, конечно, можно было принять за птиц, но птиц нельзя было принять за точки. А ветер был. Он раскачивал деревья, воздух и воду. Он был силой, остальное было цветом. Серое на сером, черное на черном, белое на белом. Кое-какие лужи были под стеклом; в бесподобном порядке там лежали: крестик, лист, бумажка, палка; лист, бумажка, крестик, палка. Хотя две-три витрины все-таки были разрушены, и вот там-то капустный лист с презервативом. Ни в кустах, ни на берегу совсем не было признаков неба, которое было тенью моря, кроме тени, которая была морем неба, так теней не было. Чящяжышын и Отматфеян не отбрасывали тени, и тени не отбрасывали Чящяжышына и Отматфеяна. Ни деревья, ни кусты тоже не. Хотя было светло. Но свет - это не признак света, а тень - это признак света. И было холодно. А холод - это признак того, что пора.
      - Ехать пора, - сказал Чящяжышын.
      - А сколько сейчас?
      - А столько, что будем не на банкетке спать, как ты говоришь, а на улице, я думаю.
      - Светло еще.
      - Тебе светло, а мне холодно.
      - Сейчас поедем.
      Ветер, он же сила, шевелил кусты, и это был свой звук; ветер шевелил воду, и это был свой звук. Ветер шевелил воздух, и это был свой звук. Общий ветер состоял из всех этих слагаемых, к которым прибавлялся еще искусственный ветер, он же механическая сила или механический ветер, гораздо меньший по силе, в основном в двигателях электричек, реже - самолетов и машин.
      Море осталось в кустах. Дальше было неинтересно.
      - Мандарин хочешь?
      - Давай, - Отматфеян взял и положил в карман.
      - Почему не ешь?
      - Какой-то он несъедобный, зеленый.
      - Зачем тогда взял?
      - Потом съем.
      Море переходило в: свеженасаженный лесок, заасфальтированную трясину. Чящяжышын и Отматфеян стояли на кочке и ждали электричку. На каком-то пролете ее засосало. Долго не было. Другие курили, инвалид тыкал вокруг себя тростью, проверяя, не засосет ли рядом. Подошла - не засосало- Люди попрыгали с кочки в вагон. В тамбуре было грязно, лягушки тоже ехали. Выпрыгивали. Выпрыгивали на своих кочках, каждый под свой листик, под свой кустик - домой. Сосало под ложечкой. А чтобы совсем не засосало, оставалось пойти в столовую. На конечной кочке все вышли. В первой попавшейся столовой, как в стойле, ели стоя. Щи или солянку? картошку или макароны? Чящяжышын явно брезговал (стоит по горло в трясине и брезгует есть жирной ложкой). Брезговал, но ел. Отматфеян не брезговал, но ел как-то плохо. Сначала солянка была слишком горячей, и он поэтому не ел, пропустил момент, она остыла, и он поэтому не ел. Чящяжышын следом за солянкой навернул и картошку с котлетой.
      - Солянку тоже в карман положишь? - спросил он Отматфеяна.
      - Сейчас съем.
      Отматфеян заел мандарином то, что съел, и, с трудом перескакивая с кочки на кочку, они добрались до Дома культуры.
      Улица была искусно приподнята над уровнем моря. Расфасованная клюква росла в целлофановых пакетах, на веревках росли сушеные грибы, березки, полянки с табачными киосками - все это было. Под каждый кустик, под елку были проведены водопровод, канализация, телефон, свет. Все в полном порядке - жить можно.
      В Доме культуры были кружки, в кружках были дети. Когда дети пойдут домой спать, Чящяжышын и Отматфеян будут в кружке спать. Они нашли театральный кружок; там не было детей, была баба Яга, она же, если надо, уборщица, она же, если надо, сторож. Чящяжышыну было больше всех надо. "А лучше, чем на банкетке в вестибюле". Кресло под голову. Если стулья сдвинуть, то будет кровать, если в два ряда сдвинуть, двухспальная кровать, а если стулья со столом сдвинуть, двухэтажная кровать, а если столы сдвинуть... "А раскладушки нет?" На раскладушке она сама. Яга отдала им ключ, убралась кое-как и убралась. Все остальное они должны были сами. Отматфеян нашел под кустом электрический чайник, воткнул его и сел ждать.
      На болоте темнело. На освещенных кочках стояли люди и ждали автобус. Одноместные, двухместные, трехместные кусты, трехэтажные деревья, десятиэтажные деревья с лифтом - везде люди. Смотрят телевизор, готовят обед.
      - Ну ты и дозвонился! Укрываться чем будем?
      - Что? - переспросил Отматфеян.
      - Надо было у старухи чего-нибудь попросить.
      - Как ты думаешь, почему здесь так плотно?
      - Что плотно? - не понял Чящяжышын.
      - На одну кочку по двести человек.
      - А, так место хорошее, все хотят.
      - Чего хорошего? Климат отвратительный, море холодное, ветер, лягушки. Вот ты будешь на столе спать. А если бы мы куда-нибудь еще поехали, нам бы дали двухместный номер, ты бы на кровати спал.
      - Чего там делать, где-нибудь еще? - обиделся Чящяжышын.
      - Правильно, самые естественные для жизни места бросить и не жить там, а жить в самых неестественных, на болоте, например. Откуда чего убудет, там это же и прибудет. Сколько на место потрачено энергии, столько оно энергии и будет излучать. То есть оно становится не просто дырой, а энергетической дырой.
      - Да, мы с тобой сюда заправиться приехали.
      Чящяжышын со знанием дела принялся устраивать себе постель: "Если ты себе второе кресло не возьмешь, то я себе его под ноги. А стулья тебе не нужны? Ты на одном сидишь". Он подбирал ветки, листья, все, что посуше, помягче.
      - А сам на чем будешь, на голом столе спать?
      - Что ты хочешь? - спросил Отматфеян.
      - На чем ты спать будешь?
      - Устраивайся, как тебе нравится, - ответил Отматфеян.
      Чящяжышын полез в шкаф. Фартуки и юбки, мундир - на пуговицах плохо спать. От кота в сапогах - сапоги ("Тебе дать сапог под голову?"), снегурочкина шубка. Костюмы были хорошие и плохие: то есть мягкие и теплые; жесткие и холодные.
      - Там еще такое барахло есть? - спросил Отматфеян.
      - Марля, - ответил Чящяясышын.
      Всходила луна. Поблескивал гранит и мрамор, и асфальт - да, а побелка нет.
      - Чего там? - спросил Чящяясышын из "постели".
      - Просто смотрю.
      - И чего видишь?
      Заасфальтированные каналы блестели, как на самом деле каналы. По ним катили на тачках, у кого были, а у кого не было - на автобусах. Шел дождь. Он был длиной по пять, по десять метров в каждой струе, а под фонарями меньше.
      - Там луна, - сказал Отматфеян.
      - Сокровище.
      - А между прочим, она - сокровище.
      - Что, луна? - сказал Чящяжьгшын.
      - Давай, расширяй свою кровать и спать ляжем.
      Они укрылись с головой чем надо, чтобы сокровище не било в глаза.
      - Все равно отношения возможны только половые. Из двух всегда кто-то мужчина, а кто-то женщина.
      - Я, конечно, женщина, - пошутил Чящяжьппын.
      - Кроме шуток.
      - Ну а если мужчина и женщина?
      - Женщина не обязательно в своем качестве, она вполне может быть в качестве мужчины, а мужчина в качестве женщины. Руку убери!
      - Куда я ее, тебе в штаны уберу?
      За окном была бесполая луна, и кончал бесполый дождь. Он мог кончить в любую секунду, но ему было приятно "не". Это Отматфеяну было приятно, что дождь "не", потому что он не спал, а Чящяжышыну было все равно, потому что он уже. Потом дождь кончил, звезды стали уже, а может, это уже из них шел дождь. Одновременно. Дождь был "он" для удобства людей, и звезда была "она" для их удобства, не своего, и солнце "оно" для ..., а там у них были свои отношения. Дождь менял свой пол на другой в другом языке, и солнце меняло свой пол в другом языке; луна, она же месяц, меняла пол в одном и том же языке. Переход пола. Язык являлся как бы материализацией перехода пола. Человеческие отношения выявляли пол, переход пола, и это проявлялось в языке. Но когда сам язык указывал на пол стихий, сил, светил, их отношения вытекали из языка. Ветер гонял стаи туч. Звезда говорила со звездой. Русское гермафродитное солнце надолго засело за русским андрогинным морем.
      Было темно. Вставать не хотелось, но хотелось есть.
      - Мы сегодня есть пойдем? - спросила Сана Аввакума.
      - А ты хочешь?
      - Мне хочется.
      Они вышли от "старика со старушкой". Мимо сквера, мимо остановки, мимо магазина, мимо. Они шли в... "В" - было тепло и даже чисто. Столики стояли без. Официанта долго не было.
      - Ты что будешь? - спросил Аввакум.
      Они заказали себе обед и на десерт заказали ужин. Видимо, был рыбный день, и в проигрывателе гоняли "рыбу", на которую никто еще не написал стихов. Когда напишут, это что будет - мясо? Ни рыба, ни мясо. Надоело. Они вышли с животами, полными чем?
      - Пошли к морю.
      - Туда? - спросила Сана.
      - Вниз, - сказал Аввакум.
      Вышли не с той стороны моря, а с обратной. Они шли на шум. Но это был не шум моря. Речка впадала в море, море на линии горизонта впадало в небо, или небо на линии горизонта впадало в море, можно и так. На речке построили Гидру. Гидроэлектростанция шумела. Не построили ведь на линии горизонта гидру. Сколько бы тогда энергии вырабатывалось от впадения неба в море или моря в небо; эта гидра, может, и подавала бы электрический свет на звезды, на луну, еще куда? на солнце? Гидра на речке подавала электрический свет в табачные ларьки, под елки, под кусты - то есть в дома. Искусственный водопад был ужасно красивым. Он был по образу и подобию: как бассейн - озеро, как водохранилище море, как трамплин - гора, как зоопарк - звери, как зеленые насаждения - лес, как человек - Он. Все языческие боги, ясно, что не боги, а люди с гипертрофированными человеческими качествами метались вокруг. Не запросто, но можно развить какое-нибудь одно человеческое качество до аномалии, и это будет языческий бог. Это будет бог силы, или бог ума, или бог хитрости, или бог мудрости, или... Они все вместе были вокруг, и все вместе они не составляли бога, потому что бог был не только человек. Обозначим его местоимением Он. Он включал в себя прочая и прочая: "оно" было почти без волн и без птиц, но по "нему" шла лунная дорожка, по "ней" плыло несколько кораблей, над "ним" было "оно" все в звездах и с двумя хвостами от самолетов и без облаков, с луной, которая передвигалась по "нему", отбрасывая тень на "него", а "его" не было, "оно" уже зашло, "оно" будет завтра, хотя зимой "оно" встаёт поздно.
      Петр, материализовавшийся в виде модернизированного болота-города, стоял. Он грозил шведам и финнам, головастикам и пиявкам, морю и речкам. Бог явил святую троицу в образе водопада, человек ободрал творца. Он с-копировал, с-онанировал водопад. Он построил гидру. Гидра-электростанция была моделью человека и знаменовала его. Вот гидра целиком, и знаменует она человека, да и есть она человек. Вот падающая вода, и знаменует она человеческую плоть, да и есть она плоть. Вот исходящий от силы падающей воды свет, и знаменует он человеческий дух, да и есть он дух - электрический свет.
      Людей почти не было, потому что не было ни солнца, ни пива. Выполз один мужик, он шел навстречу и раскачивался, но не от ветра, а от пива, которое было, когда было солнце. Он поравнялся с Саной и Аввакумом и негромко сказал "Твою мать". Это не относилось ни к матери Саны, ни к матери Аввакума, ни к какой-нибудь будущей мамаше, это относилось только к той девушке, которую отметил бог, несмотря на то, что у нее был муж Иосиф Иакович. Мужик сказал это про божью матерь, и его не поразило громом, потому что, может, сначала и было слово, и слово было все, но потом слово стало не все. Сначала было слово "море", и оно материализовалось в море, и слово "гора", и оно - в гору, и "дерево", и оно - в дерево, и "солнце", и оно - в солнце. Не предмет порождал слово, а слово порождало предмет. И предмет оказался больше слова. Море больше "моря", дерево больше "дерева". Словом можно было трахнуть, оно было духом, от него можно было зачать, а сейчас кто может зачать по телефону?
      В деревянные формы заливали жидкий цемент, выращивали кубы и пирамиды. Все ново-и-новоиспеченные, они лежали на берегу. Это был искусственный рельеф вместо природных скал и камней. Некоторые кубы, может, прошлогодние, может, позапрошло- уже обросли мхом и имели естественный вид. Линия берега была аккуратно разложена на кубики неким кубистом, но не Браком и не Пикассо, потому что это было не на картинке. Стая птиц летела так, что в перспективе казалась одной птицей. "Не споткнись", - сказал Аввакум. Сана споткнулась о тень. Ветер шевелил пустые пюпитры, похожие на пюпитры, они же тенты летом, ветер - это что такое? И даже то, что у человека называется сердцем и распространяет по всему телу дух, или силу, этот дух, или сила, называется ветром над морем, над асфальтом, домами, например, над парком, похожий на человеческий дух внутри. Но как называется сердце, которое его делает, неизвестно.
      Ветер гнал домой. "Полегче нельзя?" - сказал Аввакум ветру, но кто же его послушал. Ветер дул в спину сильно. Попалась деревяшка и еще одна деревяшка сиденье от стула. На ней нельзя было сидеть, но можно было написать картину. Сана подобрала. "Зачем?" - "Напишу". - "Куда денешь?" - "Повешу". - "Брось".
      В комнате алкаша пусто. Нет ничего, что можно разбить, что разбить жалко. Все небьющееся. Каждый предмет выдерживает падение, значит, находится в состоянии невесомости. Алкаш отталкивается от земли с той же силой, с какой земля отталкивается от него, невесомость - способ. Каждый предмет способен тут же заменить другой предмет - падаешь на стол, тогда стол - диван, ешь на диване, диван - стол, выходишь через окно, окно - дверь.
      В антикварной комнате каждый предмет бьющийся, все жалко, негде ходить. Стул восемнадцатого века, на нем плохо сидеть, на нем в восемнадцатом веке хорошо было сидеть. Но он и не для сиденья. Из чайника нельзя пить, он тоже восемнадцатого века, треснул; люстра прошлого века, она плохо светит и совсем не греет; часы тоже прошлого, они не ходят, но других нет. Стул не для того, чтобы на нем сидеть, чайник не для того, чтобы из него пить, часы не для того, чтобы показывать время. И от предметов отходит душа, еще не отошла. Скорее, отходит сам предмет, и остается только название предмета, то есть слово, то есть дух. Стоит слово "стул", слово "чайник". Так же отойдет и море, как предмет, как стул, на котором сидят, и останется слово "море", и гора отойдет, как чайник, треснет; в конце будет слово, как и в начале было слово, и слово было все.
      Бабкина комната не то что была бедная и грязная. Грязь, конечно, не переходила в эстетическую категорию. Бедность была пороком. Ее так же не получалось любить, как не получалось любить ближнего как самого себя.
      Ветер продувал насквозь. Сквозь человека, как сквозь куст; он был внутри и снаружи, был везде. Но в объеме своем куст и состоял из ветра и веток: ветки замыкали определенный объем ветра, и по природе своей ветер естественно входил в природу куста. Ветер неестественно входил в природу человека, там для него не было места, он там был лишним, там был свой ветер, который гонял кровь. А уличный ветер накладывался на внутренний ветер, и это не нравилось, было холодно.
      Они дошли до Яги, была уже ночь. Зачем? Потому что они там жили. Позвонили - никого. Зачем кто-то на ночь глядя прется через весь город? А затем, что он там живет. Инвалид должен быть дома. Хочется спать. Почему не открывает? Никого. Аввакум ударил в дверь ногой. Никого нет. Он должен быть дома. "А может, он думал, что мы внутри, ушел, а мы снаружи. А может, он думал, что мы снаружи, нарочно ушел. А может, он внутри?" Аввакум еще раз ударил. Никого. На этот стук приоткрыла дверь соседка, которая хорошая, которая водит в баню чью-то девочку, когда ее мама болеет, а не наоборот плохая, которая водит в баню чью-то маму, когда ее девочка болеет. Соседка не стала орать. "Вам кого?" - "Извините нас, у нас нет ключа, а мы здесь снимаем". Сказала, что старик, наверное, к дочери поехал, а старуха внизу сторожит: "Это как спуститесь, так обойти с этой стороны дом, и вход как раз под этим подъездом".
      Они спустились, обошли и нашли вход. Позвонили - никого. Стукнули - нет никого. "Дура, - сказал Аввакум, - сводня". - "Ты постучи", - сказала Сана. Он по башке стукнул дверь, и еще раз.
      - Слышишь, стучат, - сказал Чящяжышын.
      - Не сюда.
      - К нам стучат, во входную дверь. Аввакум зачем-то позвонил условным звонком. Потом надавил на кнопку и держал так больше минуты, а потом еще больше.
      - Слышишь?
      - Теперь слышу, - сказал Отматфеян, - звонят.
      - Пойти посмотреть, что ли?
      - А куда старуха-то делась?
      Чящяжышын встал и пошел посмотреть. Как раз Аввакум еще раз стукнул. Чящяжышын открыл. Сана с Аввакумом увидели вместо старухи Чящяжышына.
      Он сказал им, что он не сторож, а старухи-сторожа нет; они сказали, что снимают у старухи, а ее дома нет.
      - Постойте здесь, - сказал Чящяжышын, - я сейчас приду.
      Он вернулся в комнату к Отматфеяну.
      - Там какая-то девица со своим приятелем, чего-то я ничего не понял, какой-то ключ им надо у старухи взять, старухи нет.
      - Так гони их, - сказал Отматфеян.
      - Нет, они вроде у нее снимают, а ее дома нет.
      - Ну и что?
      - Откуда я знаю, пойди сам и посмотри.
      Отматфеян вышел. То, что он увидел, было не то, что он вышел. И то, что он вышел, было не то, что он увидел. Это было сразу то, что он вышел и увидел. Впотьмах. Он сразу узнал, ну и что, впотьмах.
      - Здрасьте, - сказала Сана.
      - Кого вам? - спросил Отматфеян.
      - Вы сторож? - спросил Аввакум.
      - Сторожа нет, что еще? - сказал Отматфеян.
      - Больше ничего, - сказала Сана.
      - Ничего, так ничего, - ответил Отматфеян.
      - Пойдем, - сказала Сана Аввакуму, - "два педераста, не видишь", - "а что же ты, блядь, по ночам ходишь!" - сказал Отматфеян.
      Он сказал это громко, но на самом деле он это сказал про себя, потому что про педерастов Сана тоже сказала про себя, но он это слышал, но она это слышала.
      - Извините тогда, - сказал Аввакум.
      - Да ничего, - сказал Отматфеян, - вы жене знали. Ушли.
      - Опять к морю! - сказала Сана.
      - Мы же к морю приехали.
      Они пришли туда, куда приехали. "И зачем мы сюда приехали?" - "Смотреть". - "Сам смотри". Аввакум смотрел. То, на что он смотрел, было больше слышно, чем видно. Море было для ушей, невыносимое для глаз. Зима - это когда солнце дальше. Тогда и люди дальше от того места, от которого солнце дальше. Тогда в метро все время лето, в час пик - разгар.
      Никто не купался. В воде не было социальных различий. Даже по плавкам определить было нельзя, потому что они тоже в воде, их не было в воде. Полное социальное равенство. Республики смешались на пляже. Ссорились, кто лучше: грузины или армяне, Москва или Ленинград, мясо или капуста, душа или тело: "А я считаю, что Ленинград ближе к Москве, чем Москва к Ленинграду". - "А я считаю, Москва ближе к Ленинграду. От Москвы до Ленинграда ближе, чем от Ленинграда до Москвы, и лучше". - "В смысле "лучше"?" - "А от Ленинграда до Москвы - хуже". Хуже в смысле дальше, лучше в смысле дешевле, интеллигентнее в смысле чище. Без смысла.
      Над морем не было "ни та-та, ни печали", была пушкинская прозрачность, барковская энергичность, хотя и прозрачность тоже была барковская, "та-та" в данном случае не плохое слово, а только синоним веселья: над морем было ни весело, ни грустно. Посредине черного юмора маркиза и светлого юмора Баркова была пословица, в которой каждый зверь после этого дела печален. Но над морем не было и пословицы. Орудия труда с первобытно-общинного строя (а был ли такой? это когда все были родственники, когда милиционер был всем родственником?) совершенствовались, и главное орудие, которым делают то-то и то-то и деток, тоже модернизировалось: электрифицировалось, радиофицировалось.
      - Мне надо, - сказала Сана.
      - Садись здесь.
      - Неудобно, могут увидеть.
      Она отошла подальше в сторону, чтобы сделать то, что ей надо - смыться. Море смыло. "У тараканов есть крылышки". - "Зачем они им, они же бегают", - "А когда на земле нечего будет есть, они улетят". - "К звездам, что ли?" Выскочила из кустов. Смылась. "Ну почему Екатерина любила, когда ее в этот момент обзывали?" - "Ты ведь тоже любишь?" Аввакум, как котят, утопил Екатерину и Александру. "Я хочу, чтобы ты переспал с проституткой, я хочу, чтобы рассказал мне грязную историю". - "Не надо, у тебя потом будет сердце болеть". - "Рассказывай сию же минуту, а то я тебя убью!" Убила - смылась. "А это правда, что всегда, когда месяц, то всегда рядом с ним звезда? А потом она откалывается от него".
      Она была перед дверью как раз тогда...
      - Опять звонят, - сказал Чящяжышын.
      - Лежи, я открою.
      Отматфеян открыл. Он ничего не спросил. Она ничего не спросила. Он ответил: "Я не один". - "Я тоже не одна". Он сам себе ответил: "Слушай, это не гостиница. Куда я тебя, на стол положу?" - "На подоконник!"
      Они разговаривали отвратительно. Но "отвратительно" - это обстоятельство образа действия, это зависело от обстоятельства. Само по себе действие было сладким, значит, оно было качественным прилагательным, потому что могло быть еще слаще. Они действовали точно по грамматике Ломоносова: имя, глагол, междометие; имя для названия вещей, глагол для названия деяний, междометие для краткого изъявления движения духа. Спали стоя, как некоторые животные, как многие, в стойле; стояли в раздевалке: вешалки для пальто, ящики для сапог. Мокрая дубленка на крючке. "Сапоги тоже снять?" Половая тряпка и ведро, банкетка. "Во что ты превращаешь любовь!" Динозавры тряслись, когда земля тоже тряслась, извергались вместе с вулканами, которые извергались, - эпически трахались.
      - Ты зачем за мной приехала?
      - Наоборот я от тебя уехала, я еще вчера сюда приехала.
      - Уехала от меня именно туда, куда я от тебя уехал.
      - А ты тоже от меня уехал?
      Почему это у символистов если солнце, то стеклянное, а небо огненное: а у реалистов солнце протухшее, а моря как будто вообще в природе нет; а у романтиков одно море, над которым все время ветер свищет?
      Выбирать не приходилось: железные сучки, полянка за решеткой. Вытирайте ноги, вчера мыли в лесу. Батарея заменяет и горячую ванную и одеяло, у сентименталистов все должно бы происходить у батареи.
      - А что это еще за история с ключами? Где ты остановилась?
      - Правда наверху. Мы приехали вчера и сняли там комнату.
      Ветер раскачивал железные крючки на вешалках в роще, электрическое солнце "стеклянное" и грело, и светило. В батареях текли ручейки, полянка, выложенная кафелем, была сухой и чистой; небо было в облаках, из одного желтого облака капало, под ним стояло ведро. Сана наследила, и тропинка вела к окну.
      - Как ты ко мне удрала?
      - Пошла в туалет и смылась.
      - Врешь все!
      Потом на горизонте появилась светлая полоска от всходящего, надо полагать, как солнце, Чящяжышына, но тут же исчезла, Чящяжышын только выглянул, даже не сделав круг, - у него не было предлога всходить. А у солнца, как у Чящяжышына, не было предлога не всходить - и наступило утро со своей колбасой и яйцами всмятку, с зубной пастой и пятаком на метро, с шарфом, нужно, чтобы прошло три поколения, чтобы нормально научились завязывать шарф. "Ну хочешь, я сделаю крут, посмотрю, как он там, и под каким-нибудь нормальным предлогом вернусь?" Дождя под нормальным предлогом не было: ветер разогнал тучи и ту желтую.
      - Уже поздно, иди.
      - То есть уже рано. Не пойду никуда.
      - Ну иди, Сана.
      - Нет.
      - Пойдешь.
      - Нет.
      - Я тебя утоплю в батарее!
      Повеситься на вешалке - крючков полно. Как мы разговариваем, на каком-то тарабарском языке: ну что, ну как дела, ничего, как ни в чем ни бывало. Внутренности троллейбусов - на поп-арт, пианино - на поп-арт. "А может, у меня хэппенинг и я хочу переспать с тобой в раздевалке?" Евангелие - описание первого хэппенинга, нет, второго; первый хэппенинг был потоп.
      - Ты чего добиваешься? Чтобы я здесь повесился, в раздевалке?
      - Я сейчас уйду.
      Вешалки, которые можно было использовать как деревья, так и использовали.
      - Давай погуляем, - предложила.
      - Где, среди вешалок?
      - Среди деревьев.
      Крючки зашелестели, но не зацвели. "Сядь!" Она села и выслушала, что она его не любит, никого не любит. "А что, разве любишь?" Сказала "да". - "Это из другой области".
      В этой области мерзость запустения, и не потому, что пустой холодильник (нечего поесть) и даже нет кровати и стола, а потому, что можно плюнуть, написать, ударить и подставить другую щеку не из смирения, а от восторга: чтобы унизиться, а потом послать. Ей нет оправдания и прощения, этой области, хотя, если правда, что когда "горяч или холоден" - это хорошо, а когда "тепл" - плохо, есть оправдание, но, наверное, это неправда. Каждый сам за себя, сам по себе, без жалости к друг дружке, а на остальное наплевать: "вынь, да положь", и никто не пожалеет, потому что нет ни мамы, ни Ванечки. Что с ней делать, с этой "мерзостью запустения", когда в остальные дни, когда ешь манную кашку и выкуриваешь всего три сигареты в день, что делать с этой периферией, нет, с этой столицей, когда в остальные дни (когда ешь манную кашку) ты ее имеешь в виду, а два раза в месяц она становится реальностью. А куда денешься от реальности? И вот тогда тебя топят в батарее и вешают в раздевалке. А где эта область территориально находится? Не на северном полюсе, что холоден, и не на южном, что горяч. О! если бы она была на северном или на южном, а она может быть даже в ванной или на кухне, или в подъезде. Никто ее не ищет, она сама находит, и ей надо давать. Нельзя ей пренебречь, тогда она начинает прогрессировать в своей настойчивости, и лучше всего ей сразу дать.
      - Я мертвый человек.
      - Это первоклассно - с мертвым!
      Первое, второе, третье; на второе бифштекс, на третье - компот; первое таинство - рождение, второе - смерть, адюльтер - компот. Это даже не адюльтер - "пур адюльт" - для взрослых: это когда гостиница, пароход и чулки, и духи, двухспальная кровать, а здесь: если два стола составить, будет двухспальная кровать, даже и такой нет; ведро, лужа, раздевалка, это для кого?
      - для деток; так детки играют в дочки-матери. Вот здесь у нас в раздевалке дом, вот тут на банкетке мы будем спать, на первое - кулич из песка, на второе - вода из лужи. И что-то начинает происходить в природе, если телефон и телеграф - это часть природы; не северное сияние, конечно, не землетрясение, как у динозавров, а свое: какие-то непонятные звонки по телефону, условные, под стать условиям, звонки в дверь, кто-то звонит и убегает, анонимные письма с расчлененкой, с неба (с пятого этажа?) падают яйца и разбиваются у ног. Этому есть объяснение? Нет: Так же как нет и грому, и северному сиянию. А ветер точно происходит от солнца, потому что сердце, которое его делает, точно, так называется. Научное открытие.
      - А так тебе нравится? Так тебе не нравится.
      - Нравится.
      - Я думала, тебе так не нравится.
      - По всякому нравится.
      - Я думала тебе нравится только так.
      - Все нравится.
      - Тебе не нравится.
      - Нравится.
      Спасаться от мороза, как от страсти, от которой спасаться, как от мороза. Едино. В раздевалке ударил мороз. Он из этой области. Язык было больно отдирать от железяки. Это еще детское правило: не надо лизать железные качели. "Не надо, так больно". - "Но жутко приятно". На языке осталась кровь: кожа прилипла к ж..., которая стала железной от мороза. "Дай язык" - "Немного отошло? еще больно?" - "Очень больно".
      Когда человек удаляется, он становится птицей, когда птица удаляется, она становится звездой, а так это совершенно одинаковые величины: человек, птица и звезда. Звезда для того такая большая, чтобы человеку было видно, какая она маленькая, чтобы птице было видно, какой человек маленький. В раздевалке это трудно было доказать. Отматфеян от банкетки удалялся к вешалке и не становился птицей, от вешалки удалялся к окну и не становился звездой: не те масштабы. "Зачем ты ко мне приехала?" - "Я к морю приехала". - "Иди тогда к морю, раз ты к морю приехала!" Отматфеян был не морем. И не потому, что в нем нельзя было утопиться, а потому, что над морем не было "ни та-та, ни печали", а над ним было. "Сейчас старуха придет, куда я тебя дену!" Неправильный обмен веществ: жутко неправильно менялись мясо и картошка, соленое и сладкое, булочная и аэродром.
      Все всегда можно объяснить. Почему человек не помнит то время, когда он был звездой? это звезда помнит. Потому что он был в другом качестве, в качестве звезды. Как же много человек заботится об уюте и чистоте в своей комнате: чтобы были новые обои, чтобы был отциклеван паркет. Обои, это что в природе? покров на листьях. Об этом ветер заботится и дождь. Человек заботится о своей одежде (о пальто и сапогах), а бог о своей (о море и горе), и бог не имеет отношения к тому, что в магазинах нет пальто. Гора - это тот же шарф в комнате. И если шкаф не идет к человеку, то человек идет к шкафу.
      - Миленькая моя, иди Христа ради, звездочка моя.
      - Нет.
      - Уйди, ведьма, ты от меня, пошла вон, сука!
      Сейчас будет гроза. Электрические разряды от соприкосновения железных крючков. Гром от вышеживущих соседей. Прижались.
      - Деточка моя, любовь, родненькая, чего хочешь?
      - Давай поженимся.
      - Где поженимся? Тут в раздевалке, да? На банкетке, да? За решеткой среди крючков. Давай. Давай поженимся, пока старуха не пришла. Обвенчаемся, да? О ведро не споткнись. Чящяжышын!
      Отматфеян разорался на весь вестибюль. Чящяжышын появился в перспективе таким дохленьким солнышком. Но он все всходил-всходил и засветил. Он притормозил у раздевалки. "Чего орешь?" - "Иди сюда, друг. Сейчас нас обвенчаешь. Давай сюда вставай". Отматфеян открыл ему дверь в раздевалку. Чящяжышын подошел к окну. И общее солнце, и он, Чящяжышын, солнце, в частности, ярко светили. "Говори". - "Чего говорить?" - не понял Чящяжышин. "Говори, что венчаются раб божий и раба божья, говори..." - "Ну, венчаются". "Дальше говори". - Как вас зовут?" - "Сана". - "Александра ее зовут". - "Раба божья Александра рабу божьему..." - Чящяжышын сказал. - "Молодец". "Целуйтесь теперь". Отматфеян поцеловал Сану в щеку один раз. И потом еще два раза. И она трижды его поцеловала. "Теперь чего делать?" - спросил Чящяжышын. - "Теперь тут стой, на стреме. Старуха придет, дашь знать, а мы пошли".
      Они шли по коридору одним человеком: он был силой, остальное, она, было цветом. Они дошли до театрального кружка. Там уже было постелено. Не сразу легли. Сана сказала, что ей кажется, что она как бы последний человек, который родился, то есть тех, кто младше ее, она уже не видит; видит, конечно, на улице детей, девочек и мальчиков, но они кажутся ей старше, они как бы тетеньки и дяденьки, то есть позднее ее уже никто не рождался. "Это ты правду говоришь?" Отматфеян так спросил, потому что считал, что он как бы первый человек, самый первобытный, что старше его никого нет; есть, конечно, старички и старушки, но они как раз детки; что перед ним как бы никто не рождался, только после него. После этого они легли: самое молодое и самое старое вместе, самое младшее и самое старшее - вместе. О чем говорить?
      Он спросил, что она думает про дождь, который начался, потому что Чящяжышын зашел за тучку. Она сказала. Она спросила, что он думает про стаю птиц. Он сказал. Сана сказала, что думает по-другому, что птица в стае - это часть одной птицы, что только все вместе они и есть одна птица. Он хотел сказать еще про птиц, но подумал, что ей будет не интересно. Не сказал. Она хотела сказать еще про птиц, но подумала, что ему будет не интересно. Не сказала.
      И все в одной комнате, все вместе: хорошенькие ученицы, разведенные жены, художники на горшках. А звезда - эвфемизм; неприлично употреблять это слово после месяца в гинекологическом отделении: "ну ты, звезда, куда кладешь! ну и звезда же ты!" А как же тогда читать стихи: "и звезда с звездою говорит", или "одной звезды я повторяю имя"? Женщины вяжут, столько-то петель плюс столько-то петель, накид, потом две вместе. Как много ты связала, было столько, а теперь уже столько; а можно сказать и так: было утро, а теперь уже вечер; если все это распустить - опять будет утро.
      Когда люди друг друга еще плохо знают, они как будто и не храпят, и не блюют, и даже в туалет не ходят, а делают только все самое хорошее. Отматфеян блеванул. Определенная степень близости. Это было еще вчерашнее, которое не усвоилось сегодня. "И ты хочешь сказать, что тебе со мной хорошо?" Сказала "да". Ведь произносят в винном магазине католическую молитву в день полножопия, когда стая голубей сверкает в небе, когда полутаксист, полуфраер вместо центра везет в Филевский парк со своим предложением, а у другого Харона в машине сломанное и потому лежачее сидение; после часовой тряски ломит спину. Все равно.
      И когда девочки в провинциальном магазине покупают куртки, которые потом оказываются спецодеждой продавцов ("а ты что, не знала, что в таких продавцы ходят? - откуда я знаю, в чем они ходят"). Куда эту куртку деть, ею можно только вытирать кисточки. Ведь кисточки тоже надо чем-то вытирать. За три рубля. Как ужасно то, что это есть. Рядом с генеральской дачей, еще через одну дачу ("а вы дачу не сдаете? - об этом надо было думать зимой"). Под зонтиком распить четвертинку не потому, что хочется выпить, а для здоровья, чтобы не простудиться. Все плохо. Хорошо только то, что линия реки - не линия, и леса не линия, и шоссейной дороги. Но часть леса, реки и шоссейная дорога образуют свою линию из-за наползшего тумана, он и есть безусловная линия. И туман образует рельеф, который исчезает, как только туман исчезнет. И не надо запоминать: по рельефу не узнаешь эту местность в следующий раз - скрыты ориентиры и приметы: ларек, дом, поворот. Этой местности не будет, она есть только один раз - сейчас, и, значит, ее нет. Условность рельефа - реки, леса и шоссейной дороги - вполне реальна. Лее и автобусная остановка отлетают вместе с туманом, и вместо них остается ничего, которое будет, когда нас здесь не будет, и не будет ничего: ни окурков, ни апельсин, ни сигарет.
      - Ты любишь меня?
      - Одна девушка, которую я люблю. Я ее когда-нибудь соблазню.
      - Девушка?
      - Она - красавица, ты тоже - красавица, она - спящая красавица.
      - У тебя с ней было?
      - У меня со всеми было.
      - С ней было?
      - С ней - никогда, потому что спит. И пускай себе спит, а я не буду ее будить, я не тот человек. Я тебя буду будить.
      - Ты меня ненавидишь.
      - Я тебя все делаю сразу.
      Они делали все сразу, но этого было мало, поэтому он употреблял все, что напоминало, и это было фокусом, они больше занимались Саной, ему тоже хотелось, чтобы им, она стала делать, когда он сказал, что и когда она довела, то сказала: "выстрел за мной", потому что имела в виду Пушкина.
      Она наглядно стала показывать ему, что они вдвоем - один человек, а не два, а как? В четыре руки. Извлекали звуки. Он согласился. Удовольствие заключается в тебе самом, и нужно его добыть. Подстегивали себя.
      Постель, покрытая целлофаном, чтобы человек не зачерствел. "Хватит качаться на качелях". - "Ты качаешься, а меня тошнит". - "Где жить?" "Негде". - "Но ведь можно вернуться туда, где ты раньше жил?" - "Туда возврата нет".
      Здесь. В Доме культуры. Кружки упразднить, старуху рассчитать. Нет, старухе платить жалованье и держать в качестве консьержки - в качестве дуры: будет докладывать, кто пришел, всех распугает. При чем здесь старуха? В кружках устроить больницу, и это жизнь! Когда лежишь на сохранении в палате вместе с шестью девицами или через стенку в палате "на чистку" еще с шестью девицами, не отличишь, только эти хотят выкинуть то, кого те хотят сохранить, стоит мат. И там, и там смотрят телевизор и не понимают, что происходит. Спрашивают: "Куда он пошел? а почему он плачет? а почему он смеется?" - "Если родится ребенок, то мы получим двухкомнатную квартиру, а если двойня, то трехкомнатную", арифметическая прогрессия, жалко, что не геометрическая. В утробе темно, тогда почему же дети там не плачут, а в темной комнате плачут, значит, в утробе светло, как в светлой комнате, где дети не плачут; надо вставить фотоэлемент, если засветится, то, действительно, светло, а если "не", то нет. Вот это новая жизнь? А ты что предлагаешь? Нужно нормально. А нормально, это как? Ходить на работу и есть суп? Не умеем ходить на работу, не умеем есть суп. "Как же ты здесь у меня поселилась?" Чтобы никто ни у кого не поселился, надо снять с производства двухспальные кровати и выпускать только односпальные. Люблю. Надо вымыть окна, придут гости. Зачем мыть? Они придут, когдабудет темно. Чтобы не было видно грязных стекол, чтобы не было видно грязного пола. Давай поспим. Змеи отрыгивают. Спорим, у змей есть задний проход, у всех есть два отверстия: через одно входит, через другое выходит. У тебя их больше. Я говорю, минимум - два. У них есть анальное отверстие, даже у мух есть анальное отверстие. Спи.
      Сана смотрела в окно, и там все было старое, все старше ее, ничего моложе: престарелые воробьи; моложавые вороны, но все равно, конечно, старухи; пятидесятилетние голуби; саврасовских юных грачей не было и в помине (а вообще-то они есть в России или это его алгокольный мираж?); заборы на костылях; облака столетней давности; вся природа была старше ее, и даже дети, часть природы, девочки, как толстые мамаши, катили перед собой коляски, малыши деловито и пенсионно сидели в песочнице. Отматфеян смотрел в окно, и там все было молодое, все моложе его: месячные голубки, юные старушки, резвый ветерок, подростки и кустарники, новенькие грузовики и всякая юная всячина.
      Жизнь за окном и в комнате состояла из деталей "для прозы" и "для стихов". Больше всего деталей было для стихов. Хотелось все сразу. Наплевать на рифмы. Смысл заключался в том, что все-таки сначала дождь, а потом стишок про дождь, что сначала потоп, а потом про это стишок, и никогда наоборот. И никогда в жизни поэт не мог остановить дождь, а ветер мог. И слава богу, что молитва это не факт литературы, потому что молитва - это не факт литературы, потому что молитва вроде бы способна, если она из уст... Если будешь хорошо писать стихи, то будешь хорошим поэтом, если не будешь делать гадости, то будешь хорошим человеком, а что значит - хорошо помолиться? Это значит, что молитва будет услышана. А хорошо, это как? Уже сто раз - и ни фига. Значит, плохо. Недостаточно хорошо. А если самый лучший язык - а самый лучший, конечно, итальянский, если на нем петь, - то дойдет до сердца, то на каком, спрашивается, языке молиться, чтобы дошло до Его сердца? Где такой язык и кто его знает? Будем долбить по самоучителю, распространять на ксероксе, выучим своими силами и вместе помолимся, интересно, услышит? "И смысла нет в мольбе". Это в стихах смысла нет в мольбе. Тогда хотя бы оперу послушать.
      Отматфеян успел накрыть Сану барахлом - Чящяжышын даже не постучал: "Подъем. Старуха пришла".
      Он зашел по-соседски. Кто такой сосед? Не надо прикладывать дополнительных усилий, чтобы видеть соседа. Он всегда тут как тут. Не надо переться через весь город, чтобы сказать ему "привет". А сноха, кто такая? Этимология приводит нас к слову "сношаться". Слова одного корня. Со снохой сношается отец сына. Они одного корня. Всего-навсего "х" меняется на "ш", как в словах ветхий - обветшалый, смех - смешливый, как грех - грешный, как тихо - тишайший, царь еще такой был. Михаил Алексеевич, при котором не было войны. И в литературе "х" меняется на "ш", есть поэты одного корня: Роденбах - наш Анненский, Андре Жид - наш Георгий Иванов, Анна де Ноай - наша Цветаева. И в пригороде "х" меняется на "ш", явления одного корня: дождь меняется на снег, месяц - на луну, гора - на шкаф.
      Устроили из Дома культуры коммуналку. Они продолжали лежать на двухспальном столе, вдаваясь в подробности "когда пришла?" и "что сказала?" и "теперь она что?". "Поставь чайник". Чящяжышын налил и воткнул. Как дальше жить? Выгрести все бутылки, под оперу "Риголетто" вытащить пробки: "веревка оборвалась", - "а ты нежнее тяни" - и двинуть в магазин сдавать. Смешно. Лечить у девочек придатки. Все простужены и больны после первого аборта в шестнадцать лет. Чисто советский орган. И соцсистема была предусмотрена творцом. Придатки - то, что дается в придачу: к цейлонскому чаю дают тефтели в томате. Придатки - в придачу известно к чему. Что же теперь делать? Прикуриваем от свечки, а в море гибнут матросы. Так можно извести весь морской флот. Как дальше жить? Остается только одно - пойти погулять. Как же это другие так ловко живут и почти совсем не гуляют?
      - Давай попьем чаю и погуляем.
      - Кровать застели.
      Вышли. Хорошо гулять втроем. Всегда, когда не о чем говорить вдвоем, всегда есть о чем поговорить втроем. Поменьше пауз. Сана взяла Чящяжышына под руку. Отматфеян не отбил ей руку, как Венере, как отбил ей, может. Вулкан, ее муж, за то, что она тоже взяла одного под руку. Отматфеян был не язычник. Он сказал: "Пошли по той дороге". - "Она же узкая", - сказала Сана. - "Ничего, пройдем". Они пошли гуськом: впереди Сана с целой рукой, потом Чящяжышын, потом он. Вышли к пирамиде из гальки. Стали на нее подниматься, чтобы лучше было видно, что где плывет, чтобы быть поближе к небу, у которого отрезали детородный орган и выкинули его в море, у которого каждую минуту отрезают и каждую минуту выкидывают. А где у неба детородный орган, в каком месте? Скорее всего - на горизонте, там где небо соприкасается с морем. Воображаемая линия, горизонт, она же - уд, все, что за ней, не видно, а все, что перед ней, видно. Уд то поднимался, то опускался, в зависимости от того, как они поднимались на пирамиду.
      - Дай сигаретку, - сказала Сана Чящяжышыну.
      Как-то быстро они перешли на "ты". "Солдаты, на вас смотрит вечность с высоты этих пирамид!" Галька осыпалась. Тогда для чего нужны были эти пирамиды, если не для вечности? Для строительства. Их не специально строили, их раз-два и насыпали. Грязные и кривые - некрасивые. Шел дождик, и сильнее всего он шел на вершине пирамиды, потому что она была ближе к небу.
      Съехали к морю. Что-то подплывало. Площадь соприкосновения неба с морем была все больше и больше за счет дождевых линий по сто метров в длину. Линия горизонта из горизонтальной линии перешла в вертикальную плоскость, которая двигалась на людей, двигая что-то, что плыло по воде к берегу. Сила падения неба в море обладала такой мощностью, при которой вырабатывался свет, независимо от солнца, потому что солнца не было видно, а все равно было светло. Гидра, построенная на горизонте (на месте впадения неба в море), как раз и подавала этот свет, она же и шумела. К берегу уже подплывало то, про что можно было сказать, что это. Это было того же порядка, что из пены морской, из раковины - вышла. Она не вышла. Спящая красавица продолжала лежать на деревянном лежаке - его почти прибило к берегу. Те же трусы, тот же лифчик телесного цвета. Та же короткая стрижка. Чящяжышын подтянул лежак и потрогал спящую красавицу. Не шелохнулась. Целоваться не хотелось.
      - Целоваться будешь? - спросил его Отматфеян. - Пошли отсюда или целуй.
      Красавица спокойно дышала. Она была теплее воздуха, над ней поднимался пар.
      - И не разбудил? ни фига? - спросил Чящяжышын.
      Сана смотрела на девушку, которая была сделана из сна и красоты, а Сана была из чего? Из завтрака и грусти, и пятьсот раз из поцелуев не с теми, от которых просыпалась сто раз, все равно из злости.
      - Возьмем ее с собой, - сказала она им. - А знаешь что, ты поцелуй ее на всякий случай, - сказала она Чящяжышыну, - может, она проснется.
      Он поцеловал. Но это был не тот случай, она не проснулась.
      - Ты сначала посади ее, а потом поднимай, - сказал ему Отматфеян.
      Теперь спящая красавица лежала вертикально, как горизонт (то есть стояла), который стоял всегда, когда шел дождь.
      Повели.
      - А ты лежак возьми, - сказал Чящяжышын Отматфеяну, - я, может, на нем спать буду. Мне спать не на чем.
      Важны были соотношения видимого и невидимого, невидимого и невидимого, видимо-невидимого, что ее не видел тот, кто ее не видел: милиционер, который видит нарушения, происходящие среди машин и пешеходов, профессиональное зрение: разделение всего человечества не на бедных и богатых, не на слабых и сильных, а на водителей и пешеходов. Нарушение не было им замечено. Оно происходило не на дороге, а в природе: он не видел, что неправильно перешла Млечный путь одна звезда (это луна видела) и перешла дорогу спящая красавица, она перешла ее, как звезда. По дневному небу шли звезды, милиционер их не видел, не переживал, что они закрыты светом, который вырабатывает Гидра, построенная на горизонте, на уде Цела, и от силы впадения неба в море зависит сила света, и день то ярче, то темнее - это Тютчев видел и переживал за милиционера.
      Пришли в кружок, как к себе домой. Мимо консьержки, мимо дуры. Не заметила. Хочется есть. Плитку можно купить. Можно взять напрокат. А пока можно чай.
      Чящяжышын смотрел на Сану не просто так. Он смотрел на нее так, как Андрей Белый на жену Блока, как Дантес на жену Пушкина, как Александр на жену Наполеона. Конечно, Андрей Белый любил не жену Блока, а самого Блока, и Дантес любил Пушкина и скрывал, а не скрывал, что любит жену Пушкина, и Александр любил Наполеона в сто раз больше, чем его жену. Чящяжышын любил Отматфеяна, но это был не дягилевский случай. В данном случае Сана была телом (в космическом смысле), через которое можно вступить в связь с душой (имеется в виду душа Отматфеяна). Просто так ограничиться душой Отматфеяна (не в космическом смысле) его мало занимало. Поэтому для Чящяжышына Сана была идеальной длиной, шириной и объемом, она была для него идеальной высотой и весом - он мог бы с ней спокойно, потому что она была для него блуждающим телом (не в смысле блуда), связующим его и Отматфеяна. Вот так он на нее смотрел.
      - Звонят, - сказал Чящяжышын.
      - Без нас откроют, - сказал Отматфеян, - можно подумать, что ночь!
      Сколько времени? Всегда сначала двенадцать часов дня, а потом сразу четыре. А часа, двух, трех как будто вообще не бывает. Зато час ночи бывает, десять вечера бывает, но редко, а шесть, семь, восемь вечера - вот это никогда не бывает.
      - Старуха опять ушла. Она же у нас работает!
      - А ты ей платишь за то, что она у нас работает? - разозлился Отматфеян на Чящяжышына.
      - Она же сама не знает, что у нас, думает, что у них.
      - Поэтому и ушла. Иди сам открывай.
      - Не надо открывать, - прервала их Сана, - это он звонит.
      Старуха куда смылась? К дочери. Значит, на шабаш. Аввакум давил на звонок, и это был конец мая, завтра первый день лета, все цветет, по газонам не ходить, цветы не рвать! Спесьяль. "Что такое спесьяль?" - "На арго - это проститутка специально для извращений". - "А что такое извращение? Между Сциллой и Харибдой?" - "Нет, правда?" - "Все - извращение!" Бросил звонить.
      Аввакум вернулся к себе в комнату. Под полом, под землей ходили. Он слышал. Гад морских подземный ход. И она среди них. Инвалид стучал по коридору протезом. Аввакум распахнул дверь. Перед ним стоял - в трусах, на копытцах, а рожки где? Сбрил. Черт был обратно пропорционален инвалиду - в самых невыгодных местах фокусировались лучи. В татуировке на груди была нарушена перспектива: изображенная на ней дама сердца была сердцем черта, но тогда у него не было сердца. Аввакум подошел вплотную. Черт был выпукло-вогнутым, он был негром и белым. Негр - это вогнутый белый, белый - это выпуклый негр (Пушкин - это вогнутый Байрон, Байрон - это выпуклый Пушкин). Аввакум подхватил его, как пушинку, и хлопнул об пол - сразу дырка. Оба провалились. Прямо в кружок. Черт выпал белым и испарился негром. Аввакум встал. Эти готовились пить чай. Сана подошла, как спесьяль. Как еще она могла подойти? Молчит. "А тебе хотелось меня когда-нибудь побить?" - "Очень хотелось иногда". - "Тебе хотелось ударить или отшлепать?" - "Все вместе". - "А шлепать - это ведь смешно?" - "Очень смешно". - "А ударить не смешно". Сейчас не хотелось ничего. Почему-то он сказал: "Я уезжаю домой", но не сказал: "А ты?"
      - А мои вещи? - спросила она.
      - Там, - показал Аввакум в дырку на потолке.
      - Ты еще туда вернешься?
      - Да, - ответил.
      - Выкинь их тогда сюда.
      Ушел. Зачем он заходил? То есть зачем он проваливался? За чем? За ней. Значит, когда они здесь спали, она уже не любила, или, когда ехали, уже не любила, или уже там не любила, нет, там любила, или никогда не любила, но говорила, но делала, значит, любила, не значит, а этого любит? - домой.
      Аввакум стал выкидывать в дырку ее вещи: юбку - поймала, штаны - поймала, туфли - подобрала, сумка, резиновая шапочка, чтобы принимать душ, - поймала, платье. Все.
      Грустно. А небо без солнца и совсем негрустное. Звезды и луна для веселья, чтобы людям было весело. Это не весело. А чтобы еще веселее было и луна, и звезды двигаются. Но не веселее. Грустное зрелище это небо. Аввакум вышел из логова и пошел, но не за луной. Зачем за ней ходить? Это луна пошла за ним. И останавливалась, когда он останавливался, и шла опять, когда он шел. Луна шла на вокзал. Она остановилась в окне, а потом стала трястись в поезде. Она тряслась, как дура. Тряслась сама по себе. Аввакум смотрел на нее, и ему не было до нее никакого дела. От нее слипались глаза. Она - для сна. Заснул.
      Кошка окотилась. От кого у нее котята, если не было кота? От святого духа. Глазки еще не прорезались. Аввакум прорезал им глазки и утопил. А кошку накормил. Кошка облизала шерсть и блеванула. Он подтер за ней. И вынес за ней горшок. Она мяукнула, он с ней поговорил, она с ним поговорила. Она бы не утопила его деток, потому что была даже меньше ребеночка. Он опять накормил ее и опять вынес за ней горшок.
      "И это жизнь?" - Отматфеян тряс Сану. Он тряс ее, как грушу. "Это жизнь!" - "Не тряси ты меня так". - "Ты этого хотела!" Музыка для фона, картина для пятна. Черная дыра наверху, в которую выбрасывают вещи, которые будут завтра носить. Из дыры тянет щами и вонью. "Я не думала, что так бывает". Отматфеян тряс ее, и тряслись трамваи, потому что уже было шесть утра, и первые люди тряслись от холода, потому что им надо было на работу. Потом все утряслось. "Ладно, что будем делать?" - "Дальше жить". Стоят люди за бессмертием - в очереди за сапогами, стоят те, у которых есть время, стоят, чтобы его не было, а бессмертные не стоят, потому что у них нет времени. Где взять столько сапог для смертных, чтобы они стали бессмертными. Почему так все? Так как-то все. "Пушкин" - вводное слово, равнозначное "кстати", предлог для любого разговора; правды нет, "правда" тоже вводное слово, правда, это сомнительно.
      Нужно зарабатывать деньги, хотя лучше бы получать наследство от богатых родственников, которые умирают и которых не жалко. А те, которых жалко, пусть лучше будут бедными и не умирают, а если умирают, то пусть лучше будут богатыми. "Денег у нас нет, блевать нам нечем". Жалко молоденькие растения, которые гибнут в городе без воздуха и человека, до которых богy нет дела, а есть дело только для всех людей вместе, а есть дело до человека, жалко, что для бога нет человека как единицы, а есть неделимое человечество с сердцем, мозгом и какашкой. У папы гараж возле церкви, и папа ставит богу свечку за спасение машины, в коридор выходят два туалета и несет мочой, сначала уплатить в кассу два пятьдесят, потом сдать баночку с мочой и получить номерок, а за результатом придти завтра, итальянский язык считать оперным, запретить на нем разговаривать и запретить исполнять оперы на других языках, итальянским считать только город Милан, а все остальные города раздать нищим, народным художником считать того, на которого народ стоит, запретить неаккуратненькую живопись, потому, что в природе все аккуратненько: солнце аккуратненькое, луна аккуратненькая, море аккуратненькое, а вот море как раз неаккуратненькое, суп из счастья цыпленка вкуснее всего с грибами, на свете счастья нет, но покой и воля, нетрудно провести туалет прямо в комнату, если ты находишься в сельской местности: пробей дырку в стене, просунь в нее шланг и вставь в него воронку (туалет приспособлен исключительно для мужчин), регулярное промывание шланга гарантирует отсутствие запаха.
      Нет ничего для жизни, ни денег, ни кровати, а есть все для смерти: новый костюм, живые цветы. Наплевать на условия. Можно приспособиться и к жизни в лесу, и в горах, и к жизни в кружке: ассимилироваться с местной дичью, рельефом, природными условиями. "Я хочу вместе с тобой делать все: пить, есть, спать, мыться". Мыться тоже негде. Остается вместе делать ничего.
      Слова очень приблизительно выражают мысли, еще приблизительное они выражают чувства. Плохие слова представляют собой сгустки энергии, поэтому, когда в хороших словах кончается энергетический запас, плохое слово может обозначать любой предмет или любое действие.
      Отматфеян не сказал Чящяжышыну "уйди", потому что тот бы не понял. Он сказал ему одно плохое слово, которое Чящяжышын сразу понял и вышел в коридор. Зимой больше живешь вечером, а летом больше - днем.
      Зимой преобладают два цвета: белый и черный. Летом преобладает зеленый там, где есть деревья, а там, где их нет, лета нет. Человек говорит: "Если сбудется то-то и то-то, то бог есть, а если не сбудется, то бога нет". И зря он так говорит, потому что бог не в курсе человеческих дел. Человек со своими делами (полюбит - не полюбит, выздоровеет - не выздоровеет, напечатют - не напечатают) ему на фиг не нужен. Бога интересует в человеке то, что в нем есть от человека. Человек видит в боге себя, бог видит в человеке себя - отсюда все недоразумения.
      "И тебе здесь нравится?" - "Нравится". - "И то, что не выспалась, нравится?" - "Нравится". - "Что же тут может нравиться?" Кружок художественного слова - закрыт, ИЗО кружок - закрыт (нарисовать елку так, чтобы она была, как настоящая. Как у Шишкина, что ли? Так бы и говорили: нарисовать елку, как у Шишкина. А при чем здесь настоящая?). Мы выпали из настоящей жизни, которая вполне, если делать то-то и то-то: бриться, мыться, обедать, ходить на работу. Чтобы все было по-настоящему: солнце встало - и ты вставай, листочки умываются - и ты намыливайся, птичка за кормом полетела - и ты в магазин дуй, живи по Шишкину. А у нас пусть все будет плохо: утро сломано, день сломан. В конечном итоге, жилая комната - место, где ты умрешь, и тогда из этой жилой комнаты душа вылетит в нежилую комнату. "Я страдаю только от болезни близких". - "Болезнь близких, триппер, что ли?" Не надо над этим смеяться. Надо. Если над этим не смеяться, то все так и будет тянуться по тысяче лет туда-сюда. И маркиз де Сад может вызвать сочувствие, если учесть, что он жил-то всего одну секунду, которая вместила в себя N-ное количество дней, если иметь в виду обед как показатель настоящего, прошедшего и будущего времени (вчера на обед, сегодня на обед, завтра на обед), но если не иметь в виду, обед, то "120 дней Содома" сворачиваются до секунды, и соответственно все дела с бардаком объясняются просто: не одному маркизу приходят в голову во время "спуска" все эти насилования, испражнения, подвязки, чулки, и все сочинения маркиза, засунутые в анус, чтобы легче было вынести из тюрьмы, подробное описание этой секунды, которая не является единицей времени (настоящего, прошедшего и будущего), а является единицей времени, которого нет. Для времени, которого нет, нет и обозначения в европейском языке, приспособленного больше для выражения обеденного и послеобеденного времени, но есть такое обозначение в одном хорошем языке, о котором языковеды ничего не хотят говорить.
      Пора идти в магазин.
      - Сходите вдвоем, - сказал Отматфеян.
      - С тобой, - сказала Сана.
      - С ним, - ответил Отматфеян.
      Вышли. Они шли по земле, которая была философским камнем, первоначальная материя которого была не известна, зато были известны прочие, вторичные, компоненты: нефть, золото, дерьмо. Светились витрины магазинов: "Детское питание", в котором была колбаса, "Диета", в котором была колбаса, "Колбасы", в котором была колбаса, как навязчивая идея, как дождь, который лил, как из ведра. Спрятались в подъезд.
      - Уехал твой приятель? - спросил Чящяжышьш.
      - Он - мой муж.
      - Твой муж?
      - Вчера уехал.
      Чящяжышын взял Сану за руку, и Сана не убрала руку, потому что в батарее текла холодная вода, а в Чящяжышыне - теплая. Поцеловались. Гадость. Может стошнить. Но ведь не стошнило! Еще раз. И опять не.
      Дождь кончился - хватит. Почему бы сразу не спрятаться в магазине, в очереди за колбасой, за сыром, за яйцами? "Нам только сыр". - "В общую очередь!" Теперь хлеб.
      Как раз Отматфеян заварил чай, когда они вошли. Дырка на потолке была черной, как черная дыра. Неприятно было на нее смотреть - уставились друг на друга. После чая Отматфеян достал вино, и они выпили по чуть-чуть. А через час начуть-чукались. Чящяжышын не стоял на ногах, он упал возле стола, ему было плохо, как будто Отматфеяну было хорошо. Впали в спятьчку.
      Было совсем темно, ничего не горело. Гидра, построенная на горизонте, сломалась. Уда, то есть горизонта, больше не было, он был там, где было .светло, где была гидра, которая подавала свет. "Ты хочешь?" - спросила Сана. - "Больше жизни", - ответил Отматфеян. - "Но по телефону не бывает" "Оказывается бывает". - "Когда?" - "Еще тогда, когда у нас с тобой было только по телефону". - "Конечно, люблю".
      Прорвало. Из батарей, из унитаза хлынула вода и стала заливать кружок. На улице все подавно залило. Чящяжышьш умылся грязной водой, чтобы протрезветь. Все тонуло и вязло. А лежак со спящей красавицей не тонул - уцепились за него все втроем. Канализационная вода поднялась до потолка, и черная дыра втянула лежак с людьми, как воронка. В этот момент раздался крик новорожденного. "Что надо делать?" Какая дикость! В Англии даже полицейский умеет принимать роды. Мысленно разделить пуповину на три равные части, затем через равные промежутки зажать в двух местах стерильным предметом. Вся грязь осталась внизу - в кружке; здесь все было стерильно: деревья, птицы, ботинки, ветки, пальцы, все можно зажать любым предметом.
      II.
      Месячная стихия, которая гуляет в коляске, как король, который гуляет в любую погоду. Между стерильным желудком и сердцем, ноготками царапая легкие; между стерильным забором и шоссе, белками, которых кормить, и четырьмя снегирями - зимними птицами, которые прилетают весной, потому что весной стоит зима. Стихия умеет спать, сосать, орать, и в том, как она это делает, чувствуется ум - она умна: ест хорошо, спит крепко, орет по существу, клизму терпит, чтобы освободить стерильный желудок. Стихия умеет - дождь, снег, ветер, мороз, и в том, как она делает дождь, сменяемый "под голубыми небесами, великолепными коврами" - снегом, а затем "грозой в начале мая", чувствуется ум. "Она видит?" - "Да как сказать". - "Слышит?" - "Очень плохо". - "Она улыбается?" - "Нет, это обычное подергивание мускул". Но если она "не", "не" и "не", то тогда она что?
      Это кто такой отпочковался вместе с кроваткой, ванночкой, коляской, через год - вместе с санками, потом вместе с велосипедом, вместе с двухкомнатной квартирой и автомобилем? Она орет, и мы делаем то, что она "орет", она спит и дает нам спать; "ну почему я не жена Пушкина? О, если бы я была женой Пушкина, у меня было бы пятеро? детей, но зато были бы няня и кормилица"; не нужно вырабатывать молоко, не нужно каждое утро столовую ложку меда, запить кипяченой водой, сто грамм грецких орехов (хотя бы пятьдесят), поллитра чая с молоком. Не пить кофе, не есть апельсины, не есть шоколадные конфеты, не пить, не курить, "не" еще что-то. Но если бы я была женой Пушкина, я бы точно осталась вдовой, потому что он умер не от простуды, а от другого". Как и Николай II умер не от простуды и Петр III, и Павел, и Александр II умерли не от простуды; а Петр I умер от простуды, две Екатерины и Елизавета умерли от простуды, Александра умерла не от простуды, четыре великих княжны умерли не от простуды, Саврасов умер в больнице для бедных.
      До каких пор дети плачут? До трех месяцев? До года? Плачут, потому что ничего еще не понимают. А потом уже до тридцати лет плачут, потому что все уже понимают. Где это мы? Не слабо, такое путешествие из Петербурга в Москву? Вместо кружка - дворец (разрушенный). А может, мы вещи? Нас принесли, положили, и мы живем, и нечего трепыхаться! Стихия выгоняет из комнаты в кухню, из кухни - на балкон, из дома, поглощая собой каждый дециметр. А где здесь комната? где кухня? кто сказал, что это дом? Стены кончаются чем? Ничем. По периметру растут деревья, травка зеленеет. В торце (там, где кончается анфилада смежных комнат) лежит куча, а на стене надпись: "Здесь были армяне, осен, 1985", армяне - добавление излишнее, а "осен" здесь хороша. Кучи можно убрать, стены почистить, крышу положить. Но тогда придется вырубить деревья: сосенки, березки, елочки - все, что выросло с тех пор, как Баженов не положил крышу. Екатерина не дала ему положить крышу и умерла от простуды, а он умер от горя, от того, что она не дала ему положить крышу. Теперь во дворце пьют, блюют, жгут и одновременно реставрируют. Рота солдат. Хотят отреставрировать за счет солдат, на халяву, хорошо, если не хватит средств. Тогда вместо паркета останутся кустики, канавки - пересеченная местность, вместо крыши низкое небо, потому что "осен". "Баженов - наш знаменитый архитектор. По его проекту построен еще Пашков дом в Москве". Улица Баженова, Суворовский бульвар, Суворов - наш знаменитый полководец, Пушкинская площадь - Пушкин, это наше все, как сказал Негоголь - наш знаменитый писатель, Гоголевский бульвар.
      "Она вопит, и все равно, как я ее люблю!" - "Когда она спит". - "Ты бы хотела чтобы дети спали круглосуточно, чтобы они спали до двадцати лет, а потом сразу женились. Никогда не думала, что кому-то может надуть в уши. Ведь не думала, что тебе может надуть или ему". Конечно, уши имеют смысл, если хоть один человек думает, что в них может надуть. И ноги имеют смысл, потому что их можно сломать, и голова, голову можно разбить. Экскурсия придет и уйдет, посмотрит на нас, на дворец - и по домам, а мы здесь останемся жить. "Ты, чудовище, куда ты меня привел! Даже нет крыши над головой. Где я буду ребенка купать? Куда я его дену?" - "Отдай маме". - "И себя я отдам маме, а мама себя кому отдаст? Даже нет горячей воды!" В чем смысл жизни и загадка мироздания? В холодной и горячей воде, в канализации, в паровом отоплении. Мебели тоже нет, мебель признак хорошего и дурного вкуса. Комната без признаков жизни. "Замолчи, я тебя привел во дворец". - "Как я тебя ненавижу! Разве так можно! Что даже можно зачать по телефону!" Куда деваются те души, которые десять часов живут под капельницей и не дотягивают до детского корпуса? недоношенные и умершие в трубах? А саддукеи говорят, что сперма одушевленная, а раввин Мойи говорит, что эмбрион одушевленный, а Платон говорит, что душа живет в мозге, а Филон говорит, что души - животные воздуха, а стоики говорят, что душа живет в сердце, а Плотин говорит, что мясо не надо есть, а мама говорит, что мороженое мясо можно есть, потому, что оно и не мясо.
      С милым и в шалаше рай. "Шалаш" был заложен Баженовым в 17... году по приказу Екатерины, которая хотела свой "шалаш", как Петродворец, а Петр хотел свой "шалаш", как Версаль, а Баженов не хотел, "как Версаль", и поэтому мы живем без крыши. Принесем с помойки стул, диван, которые потом будут музейными экспонатами, щетки, тазики, все, что нужно для жизни.
      Как девочку назовем? можно Анной, уже была - Австрийская; Еленой? тоже была; Екатерина? Александра? Таня? тогда Ларина; Наташа - Ростова или Гончарова; Аделаида Иванна - колода карт. Все уже были, имен нет, назвать никак нельзя. Назовем ласточка или солнышко. Ласточка Ивановна, Солнышко Ивановне - "ты готов усыновить всю природу!". Зачем дети нужны? Чтобы их сфотографировать. "Ты вот так ее подержи и туда встань, хороший кадр. Теперь я подержу и туда встану, а ты сюда нажми". Передам, как обезьянку в Сочи: "улыбочку! готово". Кричит. Почему она кричит? Кто же спорит, там было хорошо, в утробе, на всем готовом, в магазин не надо ходить, хочешь ногой в печень дашь, хочешь в звезду, "а во лбу звезда горит, а в носу сопля блестит", и не надо строить космический корабль, чтобы долететь до звезды - все под рукой. А вот не пролезет верблюд в игольное ушко! Надо сначала разрезать иголку, а потом зашить: три шва снять через пять дней, а остальные рассосутся сами. И что хорошего после того, как пролезешь: ори, чтобы покормили, чтобы вовремя сменили, не можешь выразить мысли: последовательно, лаконично, поэтично, можешь только громче и тише, мысль - в силе голоса.
      До того, как сначала было слово, сначала было междометие - "краткое изъявление движений духа". Что она сказала? Она сказала "уа". Интонация крика, по ней мы судим о состоянии стихии. И погода - показатель природы, и характер - показатель человека; человек с плохой погодой, встал не с той ноги, от него сильно дует, он качается, он - обильные осадки и ниже ноля; стихия с хорошим характером: она ласково светит, без заморозков, при умеренных порывах. Стихия дает нам делать только самое необходимое, и не больше; мы делаем то, что может уложиться в крик. Не делаем больше или меньше крика, а делаем ровно крик.
      ...пока стоит тишина, и стоит, пока слышно, как кто-то живет в парке, судя по шороху - заяц, который летит от птицы, которая скачет за ним, и полевая мышь, которую ест бездомная собака, мышь, которая уже стала собакой, потому что та ее съела, следовательно, время идет.
      Все комнаты проходные, а Чящяжышын выбрал себе похуже, самую последнюю, в торце, самую грязную, ту, где "осен", а когда она стала самой чистой, когда он пол заасфальтировал и посеял газон, и крыша у него "протекает" точно по сводке погоды, ему, конечно, не охота оттуда выметаться. "Ты что, так и будешь через нас ходить, это тебе что, проходной двор?" Это ему проходной двор. Живем у всех на виду, любой может придти и посмотреть, как спим, как едим. Спинка стула, одна спинка, стула нет. Едим из тарелки без дна. И все равно каждый предмет стоит миллион, музейный экспонат, потому что "это я сидел на этом стуле и сломал его, это я спал на этой кровати и помял ее, это я пил из этой чашки и разбил ее", все равно потом соберут, починят и склеят, и поставят под стекло на витрину, и за осмотр будут брать с посетителей по тридцать копеек, а с учащихся по десять, а солдатам бесплатно, а солдаты и не пойдут смотреть, потому что бесплатно они и сейчас, пока реставрируют, не смотрят, как мы едим, как спим. Кроватку поставим у окна, со стеклами всегда чистыми, потому что их нет. А на табуретку поставим весы, чтобы поела и взвесить, пописала и взвесить. Прибавляет в весе. Земля при рождении потеряла в весе и никак не может добрать; сначала ее вроде бы хорошо кормили, а теперь она не доедает: жертвенных младенцев выхаживают в вакууме, а жертвенных барашков самим не хватает, поэтому Земля голову держит плохо: но на животе лежит, на бок сама переворачивается. Растет не по дням, а по часам, девочка растет, ее Таней зовут.
      - Ну что уставился? - Отматфеян это сказал посетителю. Тот зашел в комнату и встал, как пень.
      - Осматриваю.
      - Тридцать копеек давай. За осмотр платить полагается.
      - Так недействующий.
      Ошибся посетитель. Действующий. "Видишь, кроватка стоит, девушка спит на лежаке, эта девушка всегда и везде спит, она, так сказать, спящая красавица". Ушел и тридцать копеек не дал, ему самому надо. А нам не надо. На нас просто так можно придти и посмотреть, вся жизнь на виду. Могут оштрафовать за акт при скоплении народа, а народ не оштрафуют за то, что он скопился как раз в том месте, где производят акт. Девочка кричит, ее Аней зовут; заткнуть уши вороньим криком, жалко, что тут не поют соловьи. Народу, как грязи, как говорит наш общий друг. Если с каждого собрать по тридцать копеек, то можно пообедать, а если каждый день собирать, то каждый день можно обедать, а если есть не хочется, то можно откладывать. Но есть каждый день хочется, поэтому откладывать нечего, и тридцать копеек никто не дает, поэтому есть нечего. Питаемся святым духом. А девочка все равно прибавляет в весе, ее Катей зовут, за счет нашего веса, который убывает. Живем при таком строе, при котором все хорошо: идет радиоактивный дождь, а все хорошо; птички над нами пролетят, над Финляндией помрут, а все хорошо; помидоры соберут, привезут и выбросят, и хлеб выбросят, и картошку, а колбасу не выбросят, потому что ее даже не привезут. Все, что само растет хорошо, то выбрасываем, а все что самим надо делать, делаем плохо, зато все у нас хорошо. Сидим на шее. Погибали люди, у которых жена была б..., а не научный работник. У Пушкина была б..., у Блока б..., а у Достоевского - научный работник и у Толстого - научный работник. Как будем вести хозяйство, какую рыбу будем ловить, в какой реке? Нельзя строить жизнь, исходя из того, что "увидимся на той неделе на пять минут". Это на той неделе пяти минут было мало, а так целые недели некуда девать. О чем люди друг с другом говорят? Об общих знакомых, об ужине, о кино, о книжках - редко, о солнце - никогда, если оно не "погода". Общих знакомых нет, ужина - нет, кино - нет, солнца - нет. Что нас связывает? Одно дело, "это дело", которое мы никак не можем довести до конца. Как же все светит, греет, зеленеет, когда мы к "этому делу" стремимся, когда дверь закрыта и телефон не отвечает, и есть дела, которые на "это дело" не оставляют времени. Тогда пусть "этим делом" природа займется, доделает за нас то, что мы сами не можем доделать. Ведь выросли на стенах дворца кустики и березки, и стало лучше, так пусть "это дело" солнышко пригреет, дождик его польет, где гром, где молния, а мы будем только подставлять, где руки, где голову, где что надо и даже будем разговаривать: "А теперь тебе плохо, ты бы хотел, чтобы я ушла?" - "Почему?" "После того, как дело сделано?" - "Почему?" - "Вылечу в одну секунду!" - вот когда нужны крылья, чтобы уже на лестнице в подъезде приземлиться, и там одеться, и там же перышки расправить.
      "Я тебя выставлю отсюда с ребенком, с кроваткой и весами, ты у меня будешь жить одна, чтобы духу тут твоего не было, в оперном театре, будешь стучать в дверь, которой нет, разобьешь стекло, которого нет, и я тебя впущу, я тебе ничего не разрешу, я тебе не разрешу все, посажу тебя к себе на шею, ты будешь у меня сидеть до пятидесяти лет, пока девочка не подрастет, ее Машей зовут, потом ты пересядешь к ней, она будет переводчицей, переводы, это что? источник дохода? Вот для чего развалилась Вавилонская башня, чтобы переводить стихи по пятьдесят строчек в день, по полтиннику за строчку - с узбекского на русский, с грузинского на русский, а ты у меня будешь заниматься "этим делом" и никаким другим делом ты у меня заниматься не будешь, ты у меня пойдешь отсюда по такой красивой улице, как в Англии, но только грязной, а навстречу тебе собака плохой породы, но главное, чтобы "она человек была хороший". Отматфеян затряс дерево, и сухие пеленки попадали, а мокрые застряли. Он переложил девочку из кроватки коляску и выкатил ее вон.
      - Что ты делаешь?
      - Уходи.
      - Почему?
      - Уйди, Сана.
      - Почему?
      - Уйдешь ты или нет!
      - Почему?
      Отматфеян навалился, он стал выталкивать Сану в проход без двери, но дверь не пускала.
      - Скажи, почему? Ты меня любишь?
      - Страшно!
      - Тогда почему?
      Есть и другие дети и другие жены, как и другие деньги, которых нет. Нельзя со всем этим жить, но надо хотя бы навещать раз в семьдесят шесть лет, как нас навещает комета Галлея, которая с нами развелась, у нас с ней разные фамилии и разная прописка, и мы живем в разных местах.
      - Но ведь я тебя...
      - А как я тебя!
      - Даже если бы ты был мне собакой, я тебя...
      - И я тебя!
      - Даже если бы ты был мне...
      - И я тебя!
      Тогда их нужно убивать, других жен и мужей, нужно истреблять, раз мы не можем их навещать раз в семьдесят шесть лет, и, если они пойдут на нас войной, мы будем безжалостны.
      - Ты ведь только меня?.. - спросил.
      - Больше никого!
      - И я только тебя.
      - Я думала, что когда ты узнаешь, как я тебя, то ты уже не будешь меня так сильно, как я тебя.
      - Еще больше!
      Потому что нашим женам и мужьям только разреши сделать один шаг из нашего с ними прошлого в наше настоящее, как они тут как тут каждый день в нашем настоящем со своей яичницей, брюками, которые малы, дырками, театрами, праздниками, выходными днями и вечерами; все у них отнять! все жалко, все наше не дам, отдайте мои игрушки!
      - А теперь уходи! - сказал.
      - Почему?
      - Не только из-за них, но даже из-за нас. Мы, конечно, друг друга... ты меня... и я тебя жутко! Но как только мы вместе, нас меньше, чем когда мы отдельно, и нас больше.
      Когда мы вместе - нас один, а когда мы отдельно - нас два, даже четыре, потому что у тебя - нас двое и и у меня - нас двое.
      - А на что я буду жить?
      - Это другой разговор.
      Всегда мужу есть на что жить, и даже остается для жены, которой всегда жить не на что.
      - Пошел ты знаешь куда! Никуда отсюда не уйду.
      - Тогда я сам уйду.
      - Но ведь ты же меня...
      - Я тебя так, как никого никогда. А если бы я тебя меньше...
      - И куда же ты пойдешь жить?
      - Тут рядом, в оперный театр.
      Отматфеян не стал собирать чемодан, не выкорчевал ни одного пня, не взял с собой ни одного деревца. Он ей оставил все: кусты, листья, надписи на стенах, он не унес с собой ни одной канавки, он был благороден.
      В Пушкинском музее идет выставка, на которую не попасть, потому что там маленький гардероб. Пальто приходит столько же, сколько людей, но люди вмещаются, а пальто - нет, значит, выставки нужно открывать только летом, когда люди приходят без пальто.
      Чящяжышын выполз из своей комнаты на своих двоих, которые, может, были и не его.
      - Чего это с ним? - спросил Чящяжышын Сану.
      - С ним то, что не с тобой и не со мной, - ответила.
      Отматфеян тот, кто один за всех, а мы не те, кто все за одного. Он тот, кто будет нас поить и кормить, а мы те, кто встанем из-за стола и скажем спасибо. Почему все именно так? Разве Отматфеян убил или украл или не почитал отца и мать? Тогда почему же Чящяжышын живет как птица небесная: не сеет, не жнет, а Отматфеян чем хуже? Но это он должен зарабатывать на жизнь - собирать с посетителей по тридцать копеек, а их сюда приходит даже меньше, чем в пушкинский музей пальто, потому что здесь нет гардероба.
      Живем мы напротив друг друга. И будем так жить, пока дворец не достроят и оперный театр не развалится. Смотрим друг на друга через окно, разговариваем через дверь: "Я на все способна, я тебя так ненавижу, я ради этого все бросила, чтобы жить в этой дыре и встречаться - где? У тебя на бороде". - "А мне хорошо, да? Я месячного ребенка бросил, чтобы жить среди дерьма и костров, почему?" Потому что одному хуже, чем вдвоем, а вдвоем хуже некуда. Если есть такой человек, с которым можно жить вдвоем (Чящяжышын не считается), покажите мне его, приду и буду жить. Нет такого, значит, мы будем встречаться. И встречаться не будем. То есть мы не будем встречаться каждый день. Мы каждый у себя будем ходить из сортира в ванную, из ванной в сортир, чтобы мама не догадалась, чтобы друг не заметил. Мы будем себя доводить до того, что-каждый день будем доводить до того, чтобы в этот день уже ничего не было и не могло быть. Чтобы каждый день могло быть в другой день. И если в этот день я захочу больше, чем ты, ты будешь беспощаден ко мне, так же как и я буду беспощадна к тебе, если в этот день ты захочешь больше, чем я. Но если в этот день мы вместе захотим больше, чем мы, вместе взятые в отдельности, мы будем, как беспомощные сосиски, мы себе позволим друг друга и расплатимся за это на следующий день, когда каждый будет себе возвращать себя, мы оба победили, потому что оба проиграли, потому что победа равна проигрышу.
      Были герои в мировой литературе, которые так сильно любили друг друга, что преодолевали препятствия, чтобы друг с другом быть. Препятствия такие: папа с мамой не велят, денег нет, жить негде. Все эти препятствия мы преодолели, и, хотя мама с папой так и не велят, денег так и нет и жить негде, мы все-таки живем и преодолеваем свои препятствия, чтобы друг с другом не быть. А ведь мы любим друг друга не меньше, чем Ромео и Джульетта, у них просто до этого не дошло, и у Отелло с Дездемоной до этого не дошло, хотя, если бы он ее не задушил, то, может быть, и дошло, и у Татьяны с Онегиным, может быть, дошло, если бы она изменила мужу, но она не изменила, но он ее задушил, но они отравились, а мы живы, и нам надо пить, есть, любить.
      - Я живой человек, я тебя полюбила.
      - Как меня можно любить, когда я живой человек? Живой человек, конечно, может любить, но не живого человека.
      - А живого, да или нет?
      - Да, если его нет.
      Где его нет? Отматфеян "нет" в оперном театре, где поют птицы. Девочка не поет. Почему не мелодия, а крик? Будет петь, когда научится говорить. Значит, сначала слово, а потом мелодия, и птицы знают слова, и поэтому поют. Теперь понятно, почему в опере не разберешь слов, потому что и у птиц не разберешь слов.
      Времени даже не хватит, чтобы оно могло остаться. Мы будем голодные и злые на то, что вокруг люди, которые все делают быстро и хорошо. Но все, что у них быстро и хорошо, оборачивается тем, что у нас медленно и плохо, а само собой это будет быстро и хорошо. Сана не будет быстро вскакивать, чтобы быстро девочку покормить и быстро ее гулять выкатить, чтобы быстро ее обратно прикатить и быстро покормить, и быстро спать уложить, чтобы она быстрее сидела, быстрее ходила, быстрее жила; нет, Сана будет в оперном театре валяться в постели с Отматфеяном, пока девочка кричит во дворце, и будет есть быстро и хорошо.
      - Кто-то сюда идет, - сказала Сана.
      - Кажется, моя жена, - ответил Отматфеян.
      Оказывается, у него есть жена. По крайней мере, была. А Сана ничего не знала, нет, знала, но забыла. И он знал, но забыл. Но это всегда позразумевалось. Спрячешься в шкаф, когда она войдет, - сказал.
      В шкафу уже сидит. Она же и сидит в шкафу, прячется от предыдущей жены, которая тоже там сидит и прячется от предыдущей, и каждая выскакивает и убивает последующую. Нет, Сана не будет прятаться в шкафу, она их всех сразу закроет в шкафу, чтобы они все сразу задохнулись, чтобы они передушили там друг друга, а потом задохнулись или сначала задохнулись, а потом передушили.
      - Давай отсюда в окно, это точно она, - сказал.
      Сейчас она будет здесь. Когда она будет здесь, Сана будет за окном, потому что когда в дверь входит каждая предыдущая жена, каждая последующая выходит через окно. Вошла. Вышла.
      Деревья шумят. Они сами выросли, но так, как были задуманы: аллея, просека, одно дерево, ряд деревьев. В отличие от дворца, который тоже был задуман (фундамент, стены, арка, анфилады), но сам не вырос, но все-таки подрос: природа включилась в работу, разбросав на стенах "то березку, то рябину", она из новой вещи, в которой неловко показаться, сделала старую и любимую: протирки на коленках, мы будем частью природы, когда потихоньку будем ходить к солдатам и сажать кустики там, где они их вырвали. И ветер, и дождь будут ходить с нами: они будут бить стекла и заливать пол. Они будут нашими союзниками.
      Мы каждый раз сегодня начнем с того, что завтра начнем работать. Чящяжышын пьет чай, даже нечем размешать: ложка в каше, а палец - в ж..., и стихи пишет. Поэтическая форма дана, чтобы лучше усвоить информацию: что жизнь - дар напрасный и случайный, что на свете счастья нет, а есть покой и воля, что были люди в наше время, что на берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн, и чем лучше сказано о том, что было, тем значительнее становится то, что было, потому что слово больше события. Но у Чящяжышына нет события, равного слову, так же как и у слова нет события, равного Чящяжышыну. Чящяжышын знает слова, которыми можно есть, спать, умываться, но он не знает слов, которыми можно видеть и слышать: "Скажите, что я должен увидеть на этой картине?" - и" хотя Чящяжышын хочет писать стихи, стихи не хотят писать его. И они идут к другим: к Сане, но у нее "белье надо постирать и девочку уложить"; к Отматфеяну, но у него магазин скоро закроют и карандаш как раз сломался; к спящей красавице, чтобы выспаться к следующему разу.
      Приятно, что у нас четыре времени года, а не два и не одно, как у некоторых, и приятно, чо они нам даются без усилий, потому что неохота солнце за руку водить, чтобы оно ниже зенита проходило, листья зауши тянуть, чтобы они из почек вылезли, - само как надо пройдет, сами вылезут. А мы будем любоваться. Потому что нельзя любить то, чего так сильно добиваешься, но солнце само встанет и само сядет, и не надо вставать в шесть часов утра, чтобы его поднять, а потом пилить в другой конец города, чтобы его посадить. Все нравится, все вещи сами по себе хороши: и то, что ты ко мне приедешь, и то, что я к тебе приеду, не нравится только порядок вещей: что тебя в это время дома не будет. И то, что зима сменит осень, только ее в это время не будет, потому что снега не будет и мороза, зато мороз будет летом, которое будет плохое, как осень, хорошая, как зима. Тогда надо договариваться, чтобы точно быть на месте: от и до. Чтобы точно осень была на месте: от и до. Ровно три месяца и не больше. А потом зима: чтобы ее не ждать и не звонить перед выходом, и не топтаться у двери, записку не писать тушью для ресниц: что, мол, была, когда тебя не было. А за ней лето: от и до; вчера вечером договорились, а утро оно тут как тут, прямо в постели, не раньше и не позже, а вовремя, как договорились, тоска. Одна тоска от такого порядка. Пусть лучше будет как есть, даже если и ничего нет: ты приедешь, а меня в это время не будет, хотя должна быть, весной, которой в это время не будет, должна быть. Тоже не нравится. "А чего ты, собственно, хочешь?" Порядка в беспорядке: случайно заехать, а ты как раз дома. Выглянуть летом из окна, а там как раз лето. Мало. Но здесь дело не в порядке, а в частоте: хочется так же, но чаще, значит, хочется так всегда: как раз заехать, а ты как раз дома, но это может быть только раз, а раз - не может быть всегда из-за несогласия порядка и частоты, поэтому выглянешь летом из окна, а там выходной день.
      Когда увидимся? В любой день, но только не сегодня. Значит, завтра? Но когда завтра становится сегодня, оно переносится на завтра. Увидимся в воскресенье, которое за понедельник, в шесть часов, которые за девять, при дожде, который идет за снег, который обещали. Звонит телефон, который бы точно позвонил, если бы он был. Молчат.
      - Мне кто-нибудь звонил? - спросила Сана Чящяжышына.
      - Кто-то молчал.
      Есть такая форма общения - молчание по телефону. Всегда знаешь, кто молчит кто. Промолчат целый день, а к вечеру придут. Нет, чтобы предупредить, то есть предупредить да. Пришел без звонка, Аввакум пришел. Чтобы сразу придти, увидеть, победить. Зачем ему предупреждать, он муж. А чего тут приходить, чего видеть, кого побеждать? Чящяжышьша? "Да, вот мы так живем, Чящяжышын - сосед, он в той комнате, а мы с девочкой - в той, а спящая красавица - в этой". - "А этот где?" - "А этот с нами не живет, он в оперном театре живет со своей женой, можешь посмотреть". - "Так ты для этого от меня ушла, чтобы от него уйти?" - "Для этого". - "Я тут наведу порядок". Муж - тот, кто придет и наведет порядок, чтобы по заведенному порядку жить, как надо, чтобы Венера не путалась на горизонте, а вращалась вместе с землей и с другими, как надо, муж - тот, кто будет есть суп, да, даже если его есть нет.
      Чящяжышын отошел пока в сторону почитать, пока они разберутся. Чящяжышын Шекспира не читает и Байрона. Пушкин у нас прочитал и Шекспира, и Байрона. Но Чящяжышын и Пушкина не читает, он читает того писателя, который Пушкина прочитал, а значит, действуя по пути наименьшего сопротивления, Чящяжышын прочитал и Шекспира, и Байрона, и Пушкина.
      - Уже крышу кладут, - сказал Аввакум Сане, - уже в том отсеке положили.
      - Слышишь, - сказала Сана Чящяжышыну, - пора крышу ломать, уже в том отсеке положили.
      - Слышу, - сказал Чящяжышын.
      - Нужно сейчас идти, - сказал Аввакум.
      - Сейчас пойдем, - ответила.
      - Когда сейчас? - спросил Чящяжышын.
      - Завтра сейчас, - разозлился Аввакум.
      Когда спрашивают: "когда сейчас?" - о чем идет речь? Она идет всего-навсего о моменте, у которого есть свои предпосылки, который сбывается в тот момент, когда летом наступает лето и почти все блочные дома улетают вместе с тополиным пухом навсегда, до первого дождя, который быстро приводит в чувство, прибивает пух к земле, дома к фундаменту и делает из пуха сырой матрас, на котором еще сто лет можно так лежать и назначать свидание: "давай тогда завтра", - "уже сегодня было завтра", - "тогда когда?", когда сейчас этот пух, который вообще-то никто не любит, был таким необыкновенным, так сильно он был любим, был ужасно хорошим, прекрасно хорошим.
      - А их там много? - спросила Сана.
      - Кого?
      - Солдат.
      Их там много, солдат хватает, у них там теплушка и приходит подкрепление. Они каждый день, а не "завтра сейчас" ломают наше, чтобы построить свое. Но ведь Екатерина же сказала: "Не надо строить", по-русски же сказала, не надо класть крышу. А они строят и кладут. Но раз уж она Баженову не дала положить крышу, то какого, спрашивается, они-то? Чего они-то тут ползают, кто они-то такие, чтобы класть крышу? Только природа, только она способна доделать то, что не дали сделать человеку, то, что он хотел сделать, потому что бывает такой человек, который, например, способен построить город там, где природа не хотела, на болоте, например, а он захотел и построил, но природа на него не работает, дай ей время, и она опять сделает из его города свое болото, и мраморные кочки будут просто кочками; она на другого человека работает, на того, кто ее не насиловал, березки, за косички не выдирал, этот человек ей не помещал со своим дворцом, и природа работает на него, сама за него достроит, без солдат.
      - Надо идти, - сказал Аввакум.
      - Да ты, парень, не торопись. Кто нас в бой поведет? - сказал ему Чящяжышын.
      - Что? - спросил Аввакум.
      - Кто? - спросил Чящяжышын.
      А правда, кто? Ясное дело, кто. Нас месячная стихия поведет, она из нас самая сильная. Если бы тебе нужно было в тридцать лет научиться голову держать, ты бы не научился, и на живот бы не научился переворачиваться, ни сидеть, ни ходить, не говоря о том, что говорить, да и не родился бы ты в тридцать лет, завалил бы ты это все дело с рождением, застрял бы где-нибудь в трубах, и привет. "Что значит "привет?" А то и значит, что девочка нас поведет в бой, как самая старшая, раз она позже всех, и выносливая, она из нас ближе всего стоит к природе, а Аввакум, например, стоит дальше, чем Сана, а Чящяжышын еще дальше.
      - А может, вы пока на разведку, - сказала Сана, - а я пока с девочкой побуду?
      - Это можно, - сказал Чящяжышын.
      Разгуляется - не разгуляется? "Если не разгуляется, то тогда у меня на свидание час, а если у тебя полчаса, то тогда у меня пятнадцать минут, а если у тебя пятнадцать минут, то тогда у меня пять минут". - "За пять минут не успеем". - "Смотря что, а если у тебя тоже пять минут, то тогда пошел ты, знаешь куда!" - "Ну куда?" Разгулялась, значит - ни минуты. Из одной соски захлебывается, из другой устает сосать. Почему не делают нормальные, стандартные? И на улице разгулялось: солнце ест хорошо и не плачет, и не писает, это дождь пописает, а ветер подсушит, и не обязательно присутствие человека. "Лучше ты ко мне приходи, они ушли на разведку". - "Лучше ты ко мне, она ушла в магазин". - "И когда придет?" И когда давно один историк описывал одного императора, он описал коня как неотъемлемую часть туловища императора, даже глазки коня описал и хвост. И когда Сана пойдет к Отматфеяну, она пойдет с девочкой внутри как с неотъемлемой частью своего туловища, а поскольку девочка имеет снаружи: и кроватку, и ванну, и коляску, и весы, - Сана пойдет с кроваткой и коляской внутри, и с углом, где ее поставить, и с аллеей, где ее катать. Тяжело. "Мне тяжелее, лучше ко мне". Отматфеян придет налегке, он даже туловище с собой не возьмет, он его оставит своему коню. Он только возьмет быстро часть туловища, без чего нельзя обойтись. А когда вернется его жена из магазина, она найдет часть туловища Отматфеяна без одной части, а он сможет легко оправдаться, скажет, что отдал в хорошие руки, а сам пошел по делам. Да, в день свидания мы каждый раз откажемся от свидания раз и навсегда, чтобы это свидание бьыто в последний раз, а чтобы его уже никогда не могло быть завтра, у нас сегодня будет три сегодня сразу, и мы изведем друг друга так, как в последний раз; раз уж ничего больше не будет никогда, мы все скажем сразу друг другу и сделаем все сразу раз и навсегда, ведь это ты звонишь в дверь, когда ты сидишь напротив меня, ты ломишься и стучишь ботинками в дверь, чтобы меня проверить, где я, с кем я, ты сидишь напротив, и это ты звонишь условным звонком в дверь, чтобы я тебе не открыла, чтобы ты позвонил по телефону условным звонком, а не молчал три раза, а на четвертый сказал "але", это ты сидишь напротив меня и ломишься ко мне в дверь, чтобы я изобразила, что меня нет дома, когда я есть прямо перед тобой, и нечего мне звонить, когда ты сидишь напротив меня. И ты по дороге ко мне уже сделал то, что я сделала по дороге к тебе. И нам нечего делать вместе то, что мы сделали вместе, когда было отдельно, тогда зачем мы вместе сейчас? Чтобы убедиться в достоверности того, что мы существуем вместе, когда мы отдельно; нет! все, что было сказано выше, намного меньше того, что будет сказано ниже, потому что вместе нам в сто раз больше есть что делать друг с другом: нам, во-первых, есть что делать с каждым в отдельности, потом нам есть что делать с нами, взятыми нами вместе, отданными каждому из нас в отдельности. Мы вертимся, как белки в колесе, чтобы успеть все сразу, чтобы не обидеть каждого из нас и нас, вместе взятых. И вот именно потому, что нам так много есть что делать, когда мы вместе друг с другом, и так мало есть что делать, когда мы отдельно друг от друга, и, чтобы привести в равновесие два эти положения, мы так мало должны быть вместе друг с другом и так много должны быть отдельно друг от друга. А выйти из равновесия, это, значит, к большему добавить большее и к меньшему добавить меньшее. И чтобы нам опять вернуться в равновесие, нам нужно к малому, которое мы представляем из себя, когда мы отдельно друг от друга, добавить большее, то, что мы представляем из себя, когда мы вместе друг с другом, и, чтобы не выйти из равновесия, нам нельзя к большему, которое мы представляем из себя сегодня, когда мы вместе, добавить снова большее, которое мы представляли бы из себя завтра, если бы снова были вместе, нам только можно отнять от сегодняшнего большего самое меньшее, что будет у нас завтра, когда нас вместе не будет, чтобы сохранить равновесие.
      Скоро они вернутся сюда, его жена вернется туда, и все так и будет туда-сюда, пока мы не покончим с этим раз и навсегда. Нужно девочку собирать, готовить к бою месячную стихию, собрать в дорогу ее крик, гром и молнию. Чящяжышыну нравится интерьер. Ему охота комнаты в порядок привести. Чтобы елки росли не как елки-палки, а чтобы, главное, ровно. Он хочет, чтобы то, что Екатерина не дала доделать Баженову, то, что природа за него доделала, чтобы он, Чящяжышын, за природу доделал. Не нравится ему, как кусты проросли, потому что неаккуратно - надо подстричь, и травку побрить, и березкам руки-ноги вправить, полить, почистить, кустики где примять, где выщипать, где надо, и тогда уже за это ровненькое и аккуратненькое с солдатами драться: чтобы березки ровно на стенах росли и чтобы между тремя березками ровно по пять цветочков, за это можно и побороться, а так за что? За то, что эти чахлые сосенки на полу вкривь и вкось, и кусты, кто в лес, кто по дрова, и никакая месячная стихия тут не нужна, ее, стихию, лучше в кроватку уложить, тут не дождем нужно бороться, а шлангом и лейкой, и ту крышу, которую солдаты уже положили, можно, конечно, сломать, но не дать стихии ее развалить, а аккуратно убрать и, если Сане так нравятся проросшие на стенах березки, посадить саженцы и они ровно вырастут. Стихия точно знает дождь и гром, для нее естественно точно знать, ее не одолевают сомнения, а такому большому, как Чящяжышын, надо быть дебилом, чтобы точно знать, что делать, не сомневаться и радоваться сделанному, но каким же надо быть Чящяжышыным, чтобы точно знать, что делать, не сомневаться и радоваться сделанному, и не быть при этом дебилом? Кто достоин уважения? Кто занимается своим делом и делает свое дело хорошо. Из нас всех только месячная стихия достойна уважения: она растет и растет хорошо. У нее растет зрение и слух, и вкус. "А вот ты можешь представить себе другие органы чувств, кроме тех, что у тебя есть?" Нет. И земля, на которую не направлены во все глаза - уши, глаза, язык, нюх, и есть мерзость запустения, и человек на земле необходим, потому что без него некому сказать, что на земле есть. И тот, кто отказывается глазеть по сторонам, навострять уши, вынюхивать, - ненормальный, потому что других органов у него нет! и пусть он располагает только тем, что у него есть, чтобы оценить то, что вокруг есть. А Отматфеян окопался в оперном театре, сидит там и собирает на жизнь по тридцать копеек и пишет стихи о том, как ему не дают делать то, что он все равно делать бы не стал, даже если бы и дали.
      "Как хорошо выйти и посмотреть на солнце". Выходи и смотри, кто не дает? Он сам себе не дает. Он живет и растет так в своей дыре, как если бы человек на земле не подразумевался, и любая красота была бы не для красоты, и некому было бы сказать: "Как красиво"; он сам исключил себя. Под человеком он подразумевает себя, но под собой он не подразумевает того, кто может оценить. А эти ценители красоты живут во дворце, хотя дворец так построен, что человек в нем не подразумевается как таковой. Но Чящяжышын, как таковой, свою комнату побрил и подстриг, и шланг провел - поправил красоту, а Аввакум повесил на стенку картину, на которой красиво нарисована красота, которую он, как таковой, оценил, а Сана употребляет солнечный свет для загара и дождь для умывания, потому что она женщина как таковая и знает, что для чего растет и что для чего светит, и греет. И только месячная стихия знает свет как таковой, дождь как таковой, она от них растет, и от мороза и солнца она - день чудесный.
      Уже идут или послышалось? "Ты меня любишь в этот момент?" - "Да". - Да или послышалось? А если бы ты сказал "нет", послышалось бы, что "да"? Все равно бы послышалось. Все равно что, послышалось бы что да. Все слова в этот момент равны в своем значении слову "да". Они теряют свою самостоятельность, у них появляется совершенно иная функция, вспомогательная, они становятся "бог в помощь вам". Они совершенно бессмысленны, если взять их отвлеченно, потому что они не имеют прежнего значения, они выступают только как утверждение и только. И белка, и ласточка, и зайчик, и... - это все "да". И ненавижу, и обожаю, и... - это все "да". И только когда ты Отвечаешь "да", кажется, что послышалось, потому что "да" стоит именно в своем значении и относится именно к своему моменту - режет слух. И ты спросишь меня: "Ты любишь меня в этот момент?" - и скажешь: "скажи "да". - "Нет", - скажу. - "Я знал, что да", - скажешь. - "Да", - скажу. - "Да или послышалось?" - "Послышалось".
      Мы все вместе защищаем дворец, но у всех нас разные "потому что". Аввакум, потому что дворец лучше такой, как есть, чем хуже такой, как будет, лучше его законсервировать, закатать, а не пачкать цементом и противопожарными плакатами; Чящяжышын, потому что лучше такой, как будет у него, чем хуже такой, как будет у солдат, лучше с чистым воздухом над травкой на стенах, вымытых со стиральным порошком, а мы, потому что у нас лучше, чем есть, ничего лучшего не будет, потому что не будет никогда. Мы, конечно, не будем встречаться во дворце и нигде, но мы не будем встречаться с такой страстью каждый раз и по нескольку раз в день, и не потому что негде; раньше было негде, когда была квартира, которая была для этого не приспособлена, а сейчас тридцать комнат и все проходные. Можно начать сейчас, а кончить в двухтысячном году, когда Чящяжышын все кустики подровняет, когда пеленки просохнут ко второму пришествию, можно сидя, стоя, в любом месте, можно бегом или бегом на месте... пришли.
      Аввакум, как только пришел с разведки, как к себе домой, сразу расселся, как у себя дома, а Чящяжышын тоже не у себя - все вместе, все в одной комнате - в проходной, где кроватка стоит, где стихия спит. Чящяжышын навел у себя порядок, на своей территории, и там лучше не ходить, не сидеть, грязь не носить, ноги вытирать, а здесь можно ноги не вытирать, тряпки нет, зато всегда яичница есть, которую всегда хочется есть.
      - А мне не хочется, - сказала Сана, - больше двух яиц не усваивается.
      - У меня три усваивается, - сказал Аввакум, - три раза в день.
      У Чящяжышына суп усваивается, которого нет, который на стороне есть.
      - Ну что? - спросила Сана.
      - Сейчас поедим и будем наступать, - сказал Аввакум, - сегодня вечером, когда стемнеет, ночью, сейчас поздно темнеет.
      Значит, утром, когда совсем стемнеет, пока не рассветет, сейчас рано светает.
      - Ты прожуй, а потом говори, - сказала Сана.
      Аввакум уже в завтрак все прожевал, поэтому в обед нечего говорить.
      - Завтра будем наступать, - сказал Аввакум, - сразу после завтрака, чуть-чуть передохнем, чтобы не на полный желудок, чтобы усвоилось.
      - У кого это полный желудок? - сказал Чящяжышын, - я считаю, что лучше сегодня, как только поедим, чтобы с полными силами, пока они есть, а не когда стемнеет, когда сил не будет.
      - Так когда же? - не выдержала Сана.
      - А тебе что, до смерти хочется? - спросил Чящяжышын.
      - Мне вообще хочется, - ответила.
      До смерти писателей, которые умирают не вообще, как все люди, а только в период между съездами, которые проводятся раз в пять лет, чтобы почтить их память между трех сосен.
      - Сказал, что пойдем сегодня, - сказал Аввакум.
      - Отматфеян тоже хотел, - сказал Чящяжышын, - я ему пойду скажу, чтобы у нас больше было сил, а то солдат больше.
      Чящяжышын только за дверь, Аввакум сразу же с ножом к горлу:
      - А правда же, там, где мы были, было хорошо?
      - Где?
      - Когда мы в летнем саду сидели.
      - Когда?
      - Там, где мы сидели, где плавали лебеди.
      - Где?
      - Когда еще все было хорошо, в первый день, когда мы приехали.
      - Когда?
      - Там, где ты сказал: "Хорошо, что мы здесь сейчас".
      - Где?
      - Когда у нас было по два пирожка и мы их ели на скамейке, а потом пошли.
      - Когда?
      - Там, где ты сказал: "Хорошо бы так было всегда".
      - Когда где я сказала?
      - Давай вернемся туда.
      Да, чтобы в ящике жить, чтобы от мороза спрятаться, а летом стоять у всех на виду и улыбаться всем подряд, а к тебе будут экскурсию подводить: "Статуя Сладострастие. Аллегорическое изображение сладострастия в виде молодой улыбающейся женщины с куропаткой на груди и крокодилом у ног, неизвестный скульптор". Неизвестно кто, чтобы с тебя тряпкой пыль смахивали, а потом нос отбили, спасибо.
      - Зато там мы были бы вместе, - сказал Аввакум.
      Да, сначала вместе будем в ящике жить - зимой, а потом будем стоять в виде Сатурна и Вакханки - летом, пока нас в милицию не заберут - летом, тоже неизвестный скульптор.
      А девочка все спит, как же мы ее назвали? И есть не просит, и не помнит, "где когда". И совсем нас не любит. Ей и папа - мама, и дядя - мама, и "мороз и солнце" - мама, и ей все равно, кому она "день чудесный". Как бы хотелось также. "Ты меня любишь?" - "Я тебя люблю". Три знака: я, тебя, люблю. Третий лишний. Как бы хотелось, как стихия: я люблю все равно в тебе что: ты мне папа и мама, и "мороз и солнце", а я тебе все равно "день чудесный", потому что "люблю" относится к "я" и не относится к "тебя". А что стихия? Спит. Проснется - увидит нас. А кто мы ей? Движущиеся предметы. У нас даже нет названия, как у всех остальных предметов. Просто движущиеся. И мама - движущийся предмет, и ветка. Так же заинтересуется мамой, как и веткой. Нас нельзя съесть. Можно потрогать. Имени нет. Когда появится имя, уже будем не мы. И мы, безымянные движущиеся предметы, даже не молоко и не кефирчик, слоняемся вокруг в настоящий момент. Как он невыносим и противен, он требует активности от нас, соучастия, мы должны помнить о том, что этот настоящий момент - настоящий. А мы хотим, чтобы этот настоящий момент быстрее в прошлое свалил, стараясь не иметь в виду, что слово "настоящий" вмещает в себя два значения одновременно: настоящий - в значении времени (напр.: в настоящую секунду) и настоящий в значении положительного качества (напр.: настоящий человек). И от такого настоящего-пренастоящего можно завыть, потому что оно наступает из будущего и не дает осмыслить себя в настоящем, а только когда становится прошлым. Это отвратительное "сейчас", к которому всегда сейчас не готов, к которому вчера был готов и завтра будешь готов, а сейчас голова грязная и болит, и штаны мятые. Нет, во что бы то ни стало справиться с настоящим моментом. Быстро под душ, штаны - под душ, запить таблетку пенталгина. Вот, это сейчас! Давайте же будем готовиться к нему в следующий раз еще на прошлой неделе, чтобы оно не заставало врасплох, чтобы как только идет настоящая, чтобы мы ее по-настоящему приняли со свежей головой, чтобы все запомнить: и где солнце стоит, и где за ним месяц стоит, и где за ним ты стоишь, вот эта настоящая секунда, как хороша! "продлись очарованье"! Но за ней опять настоящая, и опять настоящая! И если можно собрать силы и внимание для одной настоящей, то уже для следующей сил нет, следующая так и валит в прошлое мимо настоящего, что и требовалось доказать.
      Но ведь бывает и "щастье", которое бывает только в настоящем времени "щас", в разговорной речи, когда совпадают транскрипции щастья-щас, и это счастье-счас останавливается прямо перед тобой, когда ты к нему не готовишься, за твоей спиной, чтобы не спугнуть своей воплощенностью, подставляя зрению и слуху все свое "щас", и ты видишь солнце, которое по-солнечному светит, и ветер по-ветренному дует, и человек по-человечески смотрит, и это есть то, как это называется: солнце, оно и есть солнце, ветер, он и есть ветер, человек, он и есть человек. А не так, как это называется, когда не "щас", когда одно, так себе воспоминание (поэтическое?): и солнце, как красна девица, прячется за стаю туч, которую гонит "ветер-ветер, ты могуч", и королевич Елисей скачет за своим "щастьем".
      Чящяжышын съел на стороне суп, который Отматфеяну жена сварила, которым он с другом поделился, и пришел сказать, что "щас".
      - Он тебя "щас" ждет, иди, - сказал Чящяжышын Сане.
      - Когда? - переспросила.
      - Щас.
      В тысячу раз лучше то, что бывает "щас" пять минут, лучше того, что бывает завтра целую вечность. Лучше всего "щас" увидеться на пять минут, чем завтра на всю жизнь влюбиться и пожениться. Лучше всего то, что можно успеть сделать "щас" за пять минут, чем все остальное, что можно успеть завтра за всю жизнь.
      - А как? - спросила Сана Чящяжышына.
      - Сходи на пять минут, я тут как-нибудь.
      Встретимся на пять минут, чтобы поговорить, о чем? "А правда, если бы мы жили на луне, мы бы, правда, жили вдвоем?" - "Правда". - "А правда, здесь нет и времени, и места?". - "Правда". - "Я вчера прочитала твои стихи, какие ты раньше писал, когда ты раньше был лучше и когда ты писал хуже. А теперь ты стал хуже и стал писать лучше". Был лучше кого, стал писать лучше кого? Ты сам и есть себе точка отсчета. Стал хуже себя. Стал писать лучше себя. Был лучше себя. Писал хуже себя. Получается, что в тебе (в себе) пишет художник, что в тебе (себе) есть, а лучшее не пишет. Худшее из чего сделано? Правда, из лучшего, и оно пишет хорошо, когда вранье сделано из правды, ненавижу и обожаю: это пишет хорошо, а когда худшее сделано из худшего: вранье из вранья, ненавижу, это пишет плохо.
      На всякий случай Сана позвонила Отматфеяну:
      - Ну что, лучше "щас" или завтра? - спросила.
      - Щас, - ответил.
      "Так быстро я не могу, так долго я не могу". - "Тогда приходи так, как звонишь".
      Конечно, было хорошо, и жалко, что об этом почти ничего нельзя сказать: здесь не может быть точности, потому что не может быть сравнения; с чем можно сравнить "щас"? Только с "щас", а значит, сравнить нельзя. Хотя некоторые предметы западают, и даже не самые главные, почему носовый платок и муха запали, почему ускользнуло окно, а про слова которые ускользнули, и нечего говорить. И только потом все запавшие предметы, теперь воображаемые, соотносятся потом с такой точностью между собой как воображаемая линия: горизонт с воображаемой точкой - зенитом, воображаемой линией - экватором и с трудом воображаемыми параллелями и меридианами. И в их соотношениях не может быть никакой замены, они находятся в полной гармонии, и им хорошо. "Господи, на кого ты меня оставил?" - это был не риторический вопрос. "Любите ли вы украинскую ночь?" - это был риторический вопрос, он не требовал ответа. А предыдущий вопрос требовал - на людей. Он сына своего оставил на людей, и что тогда говорить про девушку, про маму его сына, которую он оставил на ее мужа, на отчима ее сына, он даже сам не повез ее в Египет, а только сказал Иосифу Иаковичу, чтобы он вез ее в Египет, и даже не сам сказал, а через святого духа. И если он так поступал со своими близкими людьми, то что говорить про совсем чужих ему людей. Хотя к чужим людям он иногда относился лучше чем к близким, и сами люди иногда к чужим относятся лучше чем к близким. Кончилось "щас". Началось завтра, за ним будущая жизнь, за ней вечная жизнь. Тогда захотелось завтра, за будущую и за вечную - сразу. "Давай за завтра". "Завтра будет за завтра". - "Давай "щас" за завтра, если завтра не будет". Невозможно наесться за будущую жизнь, возможно только "еще одну ложечку за папу и за маму". Сана вышла из себя. До нее не могло дойти, что "щас" не включает в себя завтра и через месяц, а до него это сразу дошло, и он был "щаслив", как все счастливые семьи, которые похожи друг на друга, а она была "нещаслива", как каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.
      Присутствовать в трех местах одновременно, кроме того места, где ты и есть. Вычислить траекторию полета, увидеть комнату: стол, кровать, и все то же самое с обратной стороны окна. Воспользоваться всеми синонимами того слова, которым обозначается то, чем мы занимаемся в комнате, кроме единственного нужного слова, потому что его нет в природе, в словарном запасе, на устах. "Я - это то же самое, когда меня нет с тобой и когда я есть?" - "Ты - та же". "А то, что ты меня любишь, когда меня нет, точно так же, когда я есть, это правда?" - "Да". - "А я тебя, когда ты есть, больше, потому что ты, когда ты есть, лучше, чем когда тебя нет". - "А что ты интересно, делаешь со мной такое, чтобы я был хуже, когда меня нет?" - "Ты сам делаешь лучше то, что я делаю за тебя сама - хуже". - "Тогда я тебе запрещаю". - "А я буду. Потому что, если бы ты был лучше или даже то же самое, что ты есть, когда тебя со мной нет, то необязательно было бы стремиться к тебе, а так обязательно". "Тогда почему же я к тебе, а стремлюсь так же?" - "Чтобы убедиться, что я без тебя и с тобой - это то же самое". - "А ты, чтобы убедиться, что я - это разное?" - "Да". Где настоящий момент? В настоящий момент мы говорим о прошлом или о будущем моменте. Мы говорим: ты делал то-то и то-то, ты будешь делать, когда я уйду, то-то и то-то. Мы вместе машинально делаем то, что ты делал отдельно, пока меня ждал, что я делала отдельно. Настоящий момент мы волочим туда, где есть подробности прошлого, где нет ни одной детали настоящего. Мы хотим сделать, как в тот раз или как можно будет сделать в следующий раз. Мы говорим о том, что было, или о том, что будет, в упор не видя того, что есть. Настоящий момент приобретет ценность, только когда станет прошлым моментом. И ряд положений: снизу, сверху - с птичьего полета, доказывает, что нет сейчас, а есть то, что было, пока ты меня ждал, есть то, что будет, когда снова будешь ждать. Как простые исполнители доводим до точки опоры то, что витало, бестленность наделяем плотью. Но тогда настоящий момент - и есть одни разговоры о прошлом и будущем моменте в настоящий момент. Вот, ты есть. И лучше всего закрыть глаза, чтобы тебя не обнаружить, тебя, с твоими физическими данными, не обнаружить объект с твоей силой, запахом, теплом, чтобы обнаружить явное отсутствие тебя в природе, в углу, где ты стоишь, на рауте, на улице, в транспорте, и это под силу - отметить только контуры вместо объекта и силу вместо тела, не под силу вызвать тебя, когда тебя нет в комнате, со всей твоей материальностью, плотью, скотством, можно только вызвать твою силу, которую ты отпускаешь прогуляться, и воспользоваться ею, употребить ее для своих целей. И что же более реальное: сила, которая остается от тебя при твоем явном присутствии, или та же сила при твоем явном отсутствии? Одно и тоже.
      Воспользоваться и тем, и другим по усмотрению. Ну, что, не страшно, да, показаться другому человеку, когда стоишь на ушах и он смотрит на тебя сверху, снизу, сбоку и видит тебя всю вдоль и поперек? Все предметы нужны, они работают на нас, извлекаем из них их сущность, оставляя другим их названия. Одни глаголы. Наслаждаемся их действием. Мы спим кровать. Мы сидим стул. Этого мало. Заставляем предметы быть не самими собой, отказываем им в их первоначальной сущности, они все по нашему усмотрению, а мы по чьему-то образу и подобию. Преодолеваем гору, оставляя за спиной шкаф. Мало. И заставляем предметы употреблять нас по их усмотрению: яблоко нас ест, стакан воды нас пьет, и мы унижаемся до самых последних вещей, чтобы ботинки нас ходили. Мы боимся действия, которое предметы оказывают на нас, они боятся этого каждый день. И что же за этим есть? Пустота - другое качество предмета: осадок от кофе, туман от дождя, да хотя бы душа от человека. Божественное явление: круговорот вещей в природе, сначала кожезаменитель, потом ботинки, потом след от ботинок, сначала облако, потом дождь, потом туман, сначала отец, потом сын, потом дух - одновременно, своя закономерность. Мы два голых человека, и у нас нет пола: то, что ты делаешь со мной, я могу сделать с тобой, то, что я делаю с тобой, ты можешь сделать со мной, мы утратили половые признаки, как только скинули одежду, как только одежда скинула нас. Остается прикрыться полотенцем, полотенцу остается прикрыться нами. У нас не только нет пола, у нас нет и собственного лица. Партнеры: ты - любой и я - любая, загоняем друг друга. Приятна эта безликость. Все индивидуальное стирается с каждым приливом, и остается только общее - в принципе человек, который отличается от в принципе кошки. Уже не отличается. Ты дрессированная кошка, на тебе трусы и блестящий похабный лифчик, в котором ты крутишься перед зрителем. Подстриженные ногти, которые отросли у бездомной сучки, которые подстригают у домашней. "А это у тебя что?" Это хобот и хвост. Еще панцирь, до черта копыт, жало, чтобы выпустить в тебя. А ты запьешь пивом. И только после того, как пиво тебя выпило, одежда надела на себя, мы приходим в себя, друг друга узнаем и отдаем себе отчет, что, слава богу, мы друг друга любим, я тебе - я, ты мне - ты, а не третий лишний. И мы ощупываем друг друга: хвоста нет, не прирос, хобот отвалился; слава богу, что на этот раз все обошлось, и мы - это просто ты и я. И после прилива тошноты и последнего допинга становится грустно от того, что непонятно, что же такое было сейчас, про что нельзя сказать, что это.
      - Где Сана? - спросил Аввакум Чящяжышына, - девочка просыпается.
      - Только "щас" здесь была, может, в той комнате.
      Хорошо, когда тридцать комнат, когда из одной комнаты выйдешь и в другую войдешь, и потом еще в в сто комнат один раз войдешь, а не две комнаты, и сто раз из одной выйдешь, и сто раз в другую войдешь. Аввакум и так в сто комнат по сто раз вошел - и никого.
      - Если ее здесь нет, я тебя убью, - сказал он Чящяжышыну.
      - Кого?
      - Ты понял, урод! Назад! Куда в угол пошел? Это тебе не Версаль, чтобы в каждом углу очко.
      - Тогда я в общественный пойду.
      - Нет. Будешь терпеть.
      - Вредно.
      - Будешь.
      - Ты что, совсем дурачок? - сказал Чящяжышын, - дурачок какой-то.
      - Ты ее любишь?
      - Да кого?
      - Ее.
      - Если она - твоя, то нет, а если его - да.
      - А если своя?
      - Женщина не может быть своя. Да пусти ты меня!
      - А если она мамина и папина? - не унимался Аввакум.
      - Тогда я ее маму и папу должен любить.
      - А если она - дитя природы?
      - Природу я не люблю. Пусти же!
      Смотря что ему важно, тебе, если один раз у них было, то это не важно, может, у Солнца тоже с Венерой один раз было, а оно все равно с Землей, потому что оно ее любит, а не ее, потому что Сана его любит, а не его, потому что она с ним, а не с ним, а у них просто так, и у Солнца с Венерой просто так.
      А если она любит и того и того, и здесь и та, и туда и сюда, если она каждого по-своему. Убить - это "по-своему", только по щучьему хотению! Что же будет, если каждый объект любить по-своему, субъект, исходя из качества объекта, так истощить любовь, всем поровну; нет, все - одному, а другому ничего; только кто, тот один, которому все, и кто, тот другой, которому ничего? кто тот, не Байрон, а другой, которому все? Выходит, что опять Пушкин. Пушкину - все"
      Аввакум был больше и лучше Чящяжышына, который был меньше и хуже. Девочка кричит, дочка, ее точно как-то зовут, будем наступать! У Аввакума руки связаны Чящяжышыном, а Чящяжышын связан по рукам и ногам Аввакумом.
      - Через пять минут будем наступать.
      - "Щас", через пять минут.
      И тут "щас" вошла Сана через пять минут, которые потребовались, чтобы пять минут туда и пять обратно, и там пять минут, она никуда не выходила, она была в том конце дворца и, как только услышала крик, сразу прибежала, потому что она - мама, а мама всегда, как только услышит крик, сразу бежит, еще потому, что договорились; как только услышим крик, сразу наступаем, а как Аввакум ее звал, она не слышала, она там загорала в самой последней комнате, нет, не видела, как он туда заходил, нет, не в самой последней, а в проходной, которая чуть ближе сюда, которая оттуда чуть дальше - отмоталась!
      Вот дистанция - она есть. Между рукой и ногой, между рукой и звездой. И рука учитывает расстояние, когда тянется к ноге, когда тянется к звезде. И рука успешно преодолевает колоссальное расстояние и спокойно дотягивается до ноги. Но хоть и звезда на таком же примерно расстоянии, как и нога, рука, видимо, не может нащупать ее. Ни вчера, ни сегодня, ни завтра. Каждодневный опыт убеждает в том, что невозможно потрогать звезду так же, как ногу. Нет, месячная стихия не знает расстояния, не знает степени удаленности ноги и звезды, у нее нет опыта в видимо-невидимом. И она отпускает руку со скоростью света, которая гоняется за ногой, которая убегает со скоростью света.
      Будем наступать со стороны восхода с солнцем, пока оно не закатилось, мы закатимся с ним - к ним, стрелять по солдатам из пальца; это на персидском ковре висит серебряный кинжал, а на ширпотребном тоже висит холодное оружие, рогатка.
      Мы будем наступать без мамы, без одной на всех нашей мамочки, она далеко от нас, в двух шагах, дома, и не знает, чем мы здесь занимаемся, у нас только одна мама, она русский человек, потому что только русский человек может быть мамой, а папа не может быть нашей мамой, потому что он - турок, сегодня здесь, завтра там, а мама всегда на месте, всегда здесь, рядом, умеет ходить на работу и варить суп, и не так, как чья-нибудь жена, которая на колесах варит суп, одно колесо здесь, другое там, потому что эта жена не русский человек, а русский человек всегда без колес, всегда на ногах, на своих двоих, и не нужно изучать муху, изучать наследственность по мухе, что тебе перешло от нее, что мне перешло, маме от нее ничего не перешло; этих мух орда на потолке, только маме от них ничего не перешло; они устроили мышиную возню, из-за них так обидеть любимого, как только можно, расчленить его до мозга костей, посмотреть, что у него там внутри, есть ли что-нибудь от мухи, так нельзя, они размножаются прямо на глазах, раз в день, лежа на животе, они улетают, как только наступает утро, туда, где в это время наступает ночь. Спать. "Я хочу спать". Так мы никогда не сдвинемся с места: сейчас спать, потом есть - три раза в день и спать каждую ночь и полчаса днем, наступаем каждый день и не продвинулись ни на шаг, едим в час по чайной ложке - то мало, то сыты. Нет, а может, нам хорошо, раз мы каждый день так живем и ничего не меняем, нет, нам плохо, и мы все изменим в жизни, но только не сегодня; сегодня мы поужинаем и ляжем спать, потому что все детки спят, все кошечки и собачки, все verge-ики спят, ручки и ножки, и мы будем спать, спокойной ночи.
      Завтра будет утро. Опять утро, каждый день новая жизнь раз в жизни. И живот болит. Наешься с вечера грязной вишни, а утром живот болит. Хотя бы через день утро, чтобы к следующему утру живот прошел, на что он нужен такой день с больным животом. Тогда нужно ехать на речку Лену, где утро через день, и писать оттуда письма любимой сюда, которые не доходят сюда, потому что в них много сказано и мало сделано, тогда посылать почтовые открытки, чтобы насладиться кондовым пейзажем, чтобы все сделать, как нарисовано, сделать по трафарету. Нет, ты у меня не поедешь на речку Лену, и никакого утра не будет, все, что будет вообще, будет сегодня, потому что завтра тоже будет сегодня.
      Знаешь, как мне бы хотелось? Так, чтобы сказать и сразу же сделать, чтобы не было ни одного метра между словами и делом. Сказать "люблю", и если ты тоже скажешь "люблю", то сразу любить вовсю и не смотреть по сторонам, а если ты скажешь "нет", то сразу же умереть, и не от старости, не от желудка и печени, а от слова, "как громом пораженный", не в семьдесят лет, а тут же, на месте. Почему так нельзя? Почему в самом малом сразу, а в самом большом - через сто лет? Почему если купили билеты, то сразу едем, если готов обед - сразу едим, а если мы любим друг друга, то не сразу любим, а через сто лет. Почему доходит как до жирафа, не веришь ушам. Тогда зачем такие уши? И глаза! Когда видишь что-то хорошее, не веришь глазам, что-то средненькое всегда на виду. А ведь мы не жирафы, не динозавры, мы эволюционируем, мы современные обитатели, а все у нас устаревшее: и уши, и хвост; мы же прошли через рай и ад, через рай и ад, а все такие же толстокожие, еле поворачиваемся. Когда же будет все, как хочешь, "мама, когда я буду делать то, что хочу? когда вырасту?". Это совсем не детский вопрос. Он, конечно, детский в том смысле, в каком все подобные вопросы: "почему земля вертится? почему гром гремит?", - то есть такой вопрос, на который нет ответа, ответ можно ждать, как соловей лета, всю жизнь, всю зиму, пока подрастешь, пока вырастешь и умрешь.
      Какое там ответное чувство! Его нет даже в поезде, когда билетов нет, а ехать надо, когда нас в своем поезде везут два таджика-проводника, а мы их за это угощаем своим вином, когда сразу становишься друзьями и в гости друг друга зовешь, когда один таджик все время молчит, а второй все время разговаривает. И тот, кто разговаривает, - он нам друг, а тот, кто молчит, - друг нашего друга. И зовешь сразу в гости, но адрес сразу не даешь, а только телефон, потому что все равно сначала надо позвонить. И наш друг, и его друг тоже нас в гости зовут, в свой город, и тоже адрес не дают, зачем? В их городе их все знают, прямо на перроне. И оказывается, когда все выпили и приехали, нужно заплатить шестьдесят рублей, и теперь наш друг молчит, а друг нашего друга говорит. И мы даем, сколько он говорит. И тогда наш друг дает нам чирик сдачи, настоящий друг, и мы выходим на перрон после бессонной ночи, после третьей, даже не плацкартной полки, где мы спали, обнявшись, как два чемодана, чтобы не упасть.
      Красивая ночь. Звездам нет числа. Людям числа нет. Неохота вставать. Может и не вставать? может, лучше так и встречаться раз в сто лет? Потому что если чаще, то нужно решать, как жить дальше, а если так и оставить раз в сто лет, то можно не решать, а жить дальше.
      - Вставайте! - Чящяжышын мерцает белыми трусами, как луна в кустах, ему-то что не спится? - Вставай, сказал он Сане, - девочка проснулась.
      - Может, завтра, - сказала Сана, - она и завтра проснется.
      Чящяжышын прав, завтра она уже будет сидеть, потом ползать и ходить. Завтра у кенгуру отвалится сумка, и из кенгуру произойдет обезьяна, из которой завтра произойдет человек в поисках сумки, по Дарвину. Значит, сейчас? Еле просыпаемся, поворачиваемся, никак не можем оторваться от кровати, велика, конечно, сила притяжения. Не оторваться даже на ракете, потому что нужно вложить в ракету все самое драгоценное, что есть на земле: золотые и платиновые коронки, алмазные перстеньки, нужно всю ее облизать и облить спиртом и вытереть бязевыми тряпочками. Своими силами преодолеваем силу притяжения, Аввакум не своими, прочистил горло спиртом, который остался после чистки ракеты. Хочется спать. Хорошо бы под душ. А вот он и душ. Как раз вовремя. Накрапывает, чтобы быстрее проснуться. Все сильнее и сильнее стучит по голове. Похоже, гроза. А ведь человек, промокаемый, не как белый котик, непромокаемый, и боится дождя. Чящяжышын как посмотрит, так сразу и скажет. Но слово дойдет до ушей через пять минут после взгляда, вместе с громом, который дойдет через пять минут до ушей после молнии. Духота, как в бане, где моются Коля и Вова, где звезды освещают им путь друг к другу.
      - Где твой дружок? - сказал Аввакум Чящяжышыну, - ему особое приглашение?
      Отматфеян явился без особого приглашения, сам. С носилками, в которых энтузиасты носят кирпичи по воскресеньям, помогают солдатам. Носилки пустые, энтузиасты спят дома, потому что будний день, будняя ночь. Спящую красавицу на носилки - и вперед. Капли блестят на лице, в точности - алмазы, никто их не ценит, они не драгоценность для людей, их не употребишь в строительстве, как алмазы, - только для красоты, еще большая драгоценность, если бы знать, как их обрабатывать, шлифовать, никто не знает.
      - Ну что, взяли? - Чящяжышын и Аввакум взяли носилки со спящей красавицей, понесли.
      Все блестит. Все самое недрагоценное. Спящая красавица вся блестит, не как под водой, где ничего не блестит, где вода не собирается на рыбьей чешуе в капли, чтобы блестеть. Капли дождя блестят в воздухе, пузырьки воздуха блестят в воде, всегда блестит что-то инородное в однородной среде. Вот это да! Вот это, конечно, да! Потому что если и это не да, то что тогда да? Да, мы заправимся от Гидры, которая каждый день ломается на горизонте, которую мы каждый день строим на горизонте, она вырабатывает энергию за счет впадения неба в море и моря в небо. А что, если обработаем и капли воды - алмазы редкими инструментами, пальцами, отшлифуем, извлечем пользу. Ведь правда, есть отношения между видимым и невидимым, а не только между видимым и видимым, а значит, вырабатывается и энергия за счет этих отношений, пусть невидимая, пусть в нее не верит тот, кто ее не видит, а мы верим в нее, во что нам еще верить, если не в нее? И мы будем жить за счет этой энергии: есть, строить, размножаться, и, только когда небо перестанет впадать в море, нам нечем будет заправиться до смерти, и сердце, которое не знаем, как называется, перестает делать ветер, воздух, накопленный в легких, лопнет над головой, мы, кажется, тогда вымрем, а не когда наше собственное сердце перестанет гонять кровь по рукам и ногам, мы умрем.
      Месячная стихия плачет, и мы идем туда, куда она плачет, "я люблю, когда в доме есть дети и когда по ночам они плачут", это в стихах поэт любит, когда дети плачут, а наяву, кто же это любит? и чахоточную деву - тоже в стихах, другая реальность, а в реальности никто это не любит. Мы живем, где? Нельзя же дворец назвать нашим домом, но мы в нем живем, значит, он наш дом. Мы едим, что? Разве то, что мы едим, можно назвать едой? Но раз мы едим, значит, это еда. И плачем каждый день по сто раз. Тоже другая реальность. Странно, что на нас еще распространяются те же физические законы: земля нас притягивает, а мы ее отталкиваем, закон сохранения тоже срабатывает, и око за око, и зуб за зуб. Это все критики придумали символизм; когда поэт говорит, что это не символ, когда он плачет или смеется, это он правду говорит. И как раз наоборот, критик не говорит, что когда месячная стихия плачет - это символ, смеется - символ. А это, правда, символ. Нельзя же так страшно хотеть сидеть. Но если "сидеть" это не состояние, а символ, то можно. И пить, и есть - тоже символ. И плакать. Для стихии каждое положение - символ. Куда она такими глазами смотрит, что она там видит? Посмотришь тоже туда, а там ничего нет. Конечно, она старше нас. И когда другой поэт сказал, что каждый символист, хотя бы самый маленький, старше каждого реалиста, хотя бы самого большого, то это он про это сказал.
      Мы идем. Впереди вагон с солдатами - наша цель. Неравные силы: сила ветра плюс сила дождя плюс... - за нас. Вагон дрожит от ветра, как осенний лист. Осенью жесткие листья, почти железные. Не будем зря проливать кровь. Комары высосут кровь, их тучи - комаров, над головой, ниже деревьев. А выше деревьев тучи. И море мух - вокруг вагона, не на горизонте, где море. Вот уже забегали. Солдаты бегают туда-сюда, как элементарные частицы в учебном фильме, хаос, одинаковые по величине и по форме, сталкиваются, делятся пополам - спасаются от дождя. Дождь лезет во все дыры в вагон, который вот-вот поплывет.
      - Клади носилки, - скомандовал Чящяжышын, - с той стороны зайдем и подтолкнем. Вагон впадет в речку, которая впадет в море, впадет в Мировой океан. И так будет с каждым! да! каждый впадет в Мировой океан, кто посягнет на нашу жизнь, от которой остались рожки да ножки, за которые мы будем стоять насмерть.
      - Толкай!
      Аввакум подтолкнул. Тяжело.
      - Надо раскачать.
      Отматфеян тоже подналег. Без толку - вагон ни с места. Сана легла рядом с Отматфеяном на вагон, лежит вертикально, прямо на стене - неудобная поза, неподходящий момент. Самый подходящий: "сейчас", - "не сейчас". Чящяжышьш и Аввакум жмут с другой стороны. Лучше горизонтально. Лучше прямо лежать на сырой земле, чем криво на стене. Легли.
      - Если ты еще раз захочешь, чтобы я еще раз ушла, хочешь, улечу? - сказала Сана Отматфеяну.
      Чящяжышын вырос из-под земли:
      - Вы тут будете вдувать, а мы там за вас отдуваться, а ну встали!
      - Говори, - сказал Отматфеян Сане, - говори, что хотела сказать.
      - Больше ничего, - сказала, - я уже сказала. Ты же не верил, что можно подзалететь по телефону, не веришь, что моту улететь.
      - Я тебя не гоню, - сказал Отматфеян Сане.
      - Хватит, вы! - прикрикнул Чящяжышын.
      - Уйди, - сказал ему Отматфеян.
      - Не будете толкать, нет? Тогда сейчас попрыгаете. - Чящяжышын вытащил плащ-палатку, с ног до головы обмерил взглядом Сану и Отматфеяна, про которых тоже можно было сказать папе Дездемоны, что они изображают животное с двумя спинами, но Чящяжышын папе не сказал, он сшил костюм белыми нитками и стал натягивать на две спины сразу: "И я убил на них свою жизнь! Эй, вы! Я ведь убил на вас свою жизнь! Я ведь тоже бы мог, я бы мог и сам жить! Я убил на них свою жизнь, я бы мог тоже любить!"
      - Чего вы тут тянете? - Аввакум прибежал с той стороны вагона, - где они? - спросил он Чящяжышына.
      - Вот, не видишь, - ответил Чящяжышын. Аввакум не видел.
      - Где Сана? - спросил Аввакум.
      - Да ну тебя, - сказал Чящяжышьш и пошел.
      - Нет, ты мне ответишь, - Аввакум вцепился в него, и они покатились прямо к горизонту, который был недалеко, прямо за блочными домами среди магазинов, ты мне скажешь!
      - Ну что тебе, - сказал Чящяжышын, - она тебя надула - ерунда, а я убил на них свою жизнь! Не захотели и пальцем пошевелить, им подавай "щас" напять минут, а не завтра - на всю жизнь, я видел любовь в чистом виде.
      - Больше не увидишь, - сказал Аввакум. Он поднял с земли камень, который был твердым, как хлеб, которым не убьешь, был хлеб, разломился пополам, сухарь, съедобный, можно съесть, нельзя убить.
      - Держи, - сказал Аввакум.
      Чящяжышын взял сухарь.
      - Пойми, приятель, - сказал Чящяжышын, - я ведь хотел по-хорошему.
      Чящяжышын хотел в кружке, так в кружке, во дворце, так во дворце, но только чтобы нормально, чтобы ходили в баню по субботам, варили кашу, брили лбы.
      - Кончай причитать, - сказал Аввакум, - не до тебя. Пойдем взглянем. Только взгляну на нее и сразу уйду.
      Вот жизнь! А что еще жизнь такое, если не один только взгляд, вот именно, что жизнь равна одному взгляду. Мы взглянем на землю, куда нас занесло один раз, и уйдем насовсем. Откроешь глаза - раз, взглянешь - два и закроешь - три, вот и все, и это жизнь!
      - Идешь? - спросил Аввакум.
      - Пошли.
      Дождь сделал свое мокрое дело и ушел на другую войну, не добрый, не злой, его не посадишь за решетку, на хлеб и воду, смоется, он, зверь, дождик, до смерти промочит, может убить, будет капать на мозги, пока не прикончит, тюк-тюк.
      Пришли, и Аввакум взглянул - как все безмятежно: Сана сидит, Отматфеян сидит, коляска стоит.
      - Что, прохлопали? - Чящяжышын показал на пустые носилки. Спящей красавицы не было, лежит куча известки, - прохлопали девушку?
      Где она? У солдат, в логове, они будят ее поцелуем, кто первый, кто из них королевич Елисей?
      - Ну я пошел, - сказал Аввакум.
      - Стой, - сказал ему Отматфеян, - вытащим ее, потом иди.
      - Хорошо! - Аввакум даже не посмотрел на него, - без меня вытащите.
      - Я тебе ее не прощу! - сказал ему Отматфеян.
      - Не надо, - Сана встала между ними.
      - Отойди, - велел Отматфеян, - не мешай.
      - Он еще и глуп вдобавок, - сказал Аввакум, - чего надулся?
      - Сейчас ответишь мне, - Отматфеян тупо полез вперед, схватил Аввакума за ногу, не оторвалась, Аввакум дал ему в живот. "Хватит!" - Сана кинулась к Чящяжышыну. - "Помоги, ты!" - отлетела как пробка - "Не лезь!"
      В двух шагах от нее выросла, как гриб после дождя, жена Отматфеяна, прямо под дождем, совершенно бледная. Поганка. Аввакум оседлал Отматфеяна, погнал его кнутом прямо к Сане: "Вот так въедешь". Отматфеян на полном скаку скинул Аввакума прямо на бледную поганку, сломалась ножка, раздавил ее, и Аввакум хрустнул, как снег под ногами, у Саны под ногами, вот это дизайн! У того, кто остался в живых, забрезжили синяки вместе с рассветом, забрезжил над дворцом, полная тишина.
      Да, мы должны истреблять их, наших жен и мужей, раз мы не можем навещать их раз в семьдесят шесть лет, как Зевс Венеру при живой Гере, как Сатурн Венеру при живой бабе Гале. Девочка спит, стихия, пока плохо слышит, как мы говорим, пока слышит, как звезда с звездою говорит. А мы ходим по земле, как два лунохода, не по земле, незнакомая местность, ничего привычного. Хорошо бы прилечь - ведь должен быть передых между схватками, побольше набрать воздуху в легкие, без передыха. Нам в вагон, к солдатам - за девушкой, интересно - спит? Вот оно, сонное царство, все спят: и солдаты, и среди них нет того. "Осторожнее выноси". Чящяжышын взял спящую красавицу на руки и вынес ее из вагона вон, на воздух, где хорошо пахнет после землетрясения, небольшого, всего два балла: вырванные деревья, с корнем вырванные люстры в блочных домах, растрясенная роса, которой нет на листьях, так трясло всю ночь, дворец без крыши; плохо, что достроят, положат крышу, когда мы умрем, а пока не умрем не достроят, и другое все построят, что мы не хотим, поналепят домов, не дворцы, а цирк; уже немного осталось, какие-то миллионы лет, а потом жалко, но она все-таки отлетит, атмосфера, отвалит от земли вместе с ветром, с громом и молнией, с плохой погодой, не останется даже мысли; какая же она будет черствая земля тупая, совсем не пушистая, наверное, она потом рассыплется, когда совсем высохнет; вот и от нее ничего не останется, а не только от нас, ни слова, ничего. Идут первые минуты рассвета, первые из тех последних миллионов минут, которые понадобятся, чтобы атмосфера отошла насовсем, не как душа человека, которая отходит насовсем за минуту, как может, душа земли, вполне возможно, которая отходит целую вечность; нельзя наблюдать, можно знать, нет, зная, можно и понаблюдать прямо сейчас, похожая на туман, немного похожая на лунный свет, не скажешь, что отходит; потому что сам процесс (пока отходит душа), растянутый на миллионы лет, рассветов, даже красив, потом будет некрасиво, когда отойдет; и когда наша, человеческая, душа отойдет, тоже будет не красиво; хорошо, что это так быстро у нас, людей, а не так медленно, как у них, светил. На сегодня все, понаблюдали, что можно, что нет, еще не все: еще солнечные лучи, такие румяные, кровь с молоком, как пушкинские стихи, без всяких извращений; все, что от солнца, - это хорошо, не запрещено цензурой, все, что от луны, плохо, запрещено.
      Чящяжышын положил спящую красавицу на берег, Сана подошла и поцеловала ее в щеку, потом Отматфеян поцеловал и Чящяжышын - последний, простились. Поцеловали не для того, чтобы она проснулась, чтобы еще крепче заснула. Даже пальцем не подтолкнули к воде. Вода сама слизнула ее, все поцелуи начисто смыло. Поплыла.
      Вернулись на место схватки. Отматфеян подошел к своей жене, бывшей, час как бывшей: любила его так сильно, как он самого себя. Сана подползла к Аввакуму, лежит, как живой: "Когда тебе было плохо, ты хотел меня когда-нибудь убить?" - "Хотел". - "Чтобы стало еще хуже?" - "Чтобы стало лучше". - "А я тебя хотела иногда убить, когда мне было хорошо". - "Чтобы стало еще лучше?" "Чтобы стало хуже". Вот мы свободны, как птицы, лети, куда хочешь, а птицы, наоборот, не свободны, как птицы, все вместе - редкие птицы поодиночке. Потому что одна птица - это часть одной птицы, а один человек - не часть одного человека. Природа вся связана между собой, и береза - это часть пальмы, и только человек не только не часть пальмы, но даже не часть человека. Потому что все они - и птица, и пальма, и береза - стали тем, чем стали путем эволюции, и только человек никогда не превращался из обезьяны в человека, не модернизировался, не радиофицировался, потому что каждая зверюшка со временем становится лучше и лучше - совершенней, отбрасывая все ненужное, а человек все тащит с собой, весь гардероб, все жалко: и чешую, и хвост, и неправда, что динозавр - самый старый на земле, динозавр так помолодел за последние миллионы лет, а человек - нет, все такой же. Надо возвращаться домой - в унитаз, один потолок - по домам. "Иди, девочка, домой, иди к маме".
      Период - великая вещь, не пустые семь лет, они кое-что значат для человека, эти же семь лет - пустой звук для земли, и уложиться в него - это не какой-нибудь там подвиг в жизни, наша каждодневная жизнь - самый большой подвиг в жизни; святое дело - период: всегда начинается с "любишь" и кончается "умрешь". Пока с зимы не начался этот период - кончится не вглубь, а ввысь, трехэтажный дворец, - языковой барьер был. Между нами. Я люблю в тебе не то, что есть, а то, что знаю, что есть. Желание больше чувства, слово больше желания, вибрация больше слова. "Что ты хотел сказать? То, что я поняла, или то, что ты не договорил, или то, что я подумал; ты хотел сказать то, что хотел сказать вчера, но что можно будет сказать и завтра" - все вранье! Чтобы преодолеть языковой барьер, нужно соврать, завраться; мы врем на одном и том же языке, говорим правду каждый на своем.
      Преодолели: "ты сейчас меня да?" - "я тебя так да, как никого никогда. А ты меня да?" - "я тебя сто раз да, я тебя в сто раз больше да. А ведь раньше ты меня нет? - "не то, что нет. Ни да, ни нет", - "а я тебя нет. Я тебя так сильно тогда нет, а потом сразу - да". Стрекочем, как птицы, как дельфины, только любовники умеют так стрекотать - все, что сказано, то и правда.
      III.
      Про один полуостров, который сам о себе говорит: "я мал", дети знают, а про одного датчанина, который сам о себе говорит, что он несчастен, дети не знают, но некоторые взрослые знают, что это он самый несчастный на земле и для него могила в Англии, это он ляжет в пустой гроб в Англии, как самый несчастнейший на земле, потому что это он откажется от любого своего желания и будет пребывать в несчастье, и если ему дадут стакан вина, то он его сразу отдаст ангелу, и если ему каждый день ангел будет приносить, то он каждый день будет ему отдавать обратно, потому что он хочет хотеть выпить, а не хочет выпить. Пусть он благороден в своем несчастье, но он не бедненький. А самый бедненький - Вова, про которого не знают ни взрослые, ни дети, он не хочет хотеть, он хочет нажраться, чтобы больше никогда не хотеть, чтобы выблевать из себя желание раз и навсегда, он хочет так надраться, чтобы больше потом никогда.
      Выблевать из себя природу, чтобы глаза на нее не смотрели, с небом, со звездами и со всеми потрохами, выблевать акт, прикончить его, расчленить, как кактус, и спустить в унитаз, раз в жизни наесться, чтобы никогда в жизни уже не хотеть. Жизни не хватит, чтобы что-то одно выблевать из себя. И датчанина, конечно, жалко, но Вову жальче, потому что у того хватит, чтобы отказаться хоть от одного желания, а у Вовы не хватит жизни, чтобы хоть одно желание удовлетворить. Что же делать с желанием, которое чем больше удовлетворяешь, тем больше оно растет? отказаться от него и быть несчастнейшим, но счастливым, или удовлетворить его и быть бедненьким? что делать с таким желанием, которое не при тебе, а ты при нем, и оно гоняет тебя из угла в угол, не то что покоя не дает, а минуты отдыха не дает. Так доиграться с телефоном, что схватить в час ночи трубку, нет, мозговую кость, съесть, как собака, сгрызть, несваренную с мясом, а только прокипяченную, сначала съесть, а потом сообразить, а не сначала сообразить, а потом съесть. Значит, надо так удовлетворить желание, чтобы оно вымерло, как морская корова, которой уже не осталось на земле, надо его истребить. А мы чем занимаемся? Как раз этим и занимаемся, только этим всю жизнь и больше ничем; нам должны поставить памятник, как разумному животному, которое само себя истребило, и пусть поставят при жизни, как животному, которое само себя достало, пусть сейчас уже делают проекты, а мы сами выберем, чтобы не поставили потом какую-нибудь дрянь из гипса, сколько нам лет? Нам четыреста лет со дня рождения Шекспира плюс восемьсот лет со дня основания Москвы плюс девятьсот лет со дня гибели Помпеи плюс сто лет со дня дуэли Пушкина, хорошо сохранились, не дашь и тридцати, живем только в юбилейный год.
      Темно. Солнца нет, не то что вообще нет, точно знаем, что оно будет завтра, абсолютное знание, мы точно уверены в нем, в солнце, что оно встанет и нас поднимет, когда это будет называться утро, сейчас его нет, пока это называется ночь. Ничего не видно, даже друг друга, колышемся, но мы точно знаем, что это мы, ты и я, и где растет нога, и где растет голова, не вообще нога, не вообще голова, а твоя и моя, наша, абсолютное знание; живот и спина, направильные линии, углы, которые составляют многоугольник, мы лежим, не видя друг друга, но зная, где что лежит, и ужас, внушаемый незнакомым телом, не распространяется на нас, потому что есть абсолютное знание, пусть в малом, в кривизне рук, мы скоро уснем.
      Солнце светит, да, светит - это состояние или ответ? дождь идет, да, идет - это состояние или ответ? человек любит, да, любит - это состояние или ответ? Идет и светит, и любит - это состояние, а не ответ. Это длится, пока длится, и длительность не знает утверждения, в длительности столько "да", сколько и "нет", она не может быть ни положительной, ни отрицательной, длительность, в ней нет знака плюс и минус, время имеет отношение к действию, но не к предмету (ни собственному, ни нарицательному), значит, к действиям человека, но не к человеку, а только к его действиям. Солнце светит, да, комнату, да, и мы увидим, где мы есть, да где мы разложимся, да, такое сложное соединение, человек, да, распадемся на элементарные компоненты, да не то что сопьемся, скуримся, высосем друг друга, да, а просто разложимся, более сложное станет более простым, спустимся, да, из царства АДAM в животное, растительное и самое элементарное царство, да, из всеобщего человека, составленного абстрактно из соединения всех людей - АДАМ, разложимся натри буквы, да, на алеф, далет, мем, на две буквы: А и Б, которые сидели на трубе, да.
      Скоро покажется стул из элементарного царства при первых лучах солнца, только начнет светать, и он тут как тут во всей своей красоте, он дуб, чурбан, стул, что с ним можно сделать, сесть на него и только, но зато как на него иногда можно сесть! нет, он самый первый стул, только он и есть стул, это его имя - стул, его так зовут, а все остальные (стулья), которые тоже так называются, чурбаны и дубы; красавец, у него плохо держится спинка, совсем не держится, она не приспособлена, чтобы на нее так ложились, скоро приспособится, скоро стул перейдет из элементарного царства - в растительное: облетит краска и вырастет новая; перейдет в животное царство, на порядок выше: вырастет новая спинка; другом станет - перейдет в самое возвышенное человечье царство АДАМ, когда вырастет огурец в стуле. Не плачь, мы не зайчики и не белки и не прыгаем по скамейкам в парке, не шарим по карманам, прижимая лапки к груди: "господа, помилосердствуйте, двое маленьких детей, господа!", и не прячем орешки под листок, чтобы их нашла другая белка, у которой тоже двое маленьких детей, они живут при коммунизме; скоро начнет светать, хорошо бы не скоро, подождем с рассветом, а спящая красавица, она права, просыпается только раз в тысячу лет, живет только в настоящем времени "щас" и к следующему "щас" опять "румяна и бела", а мы истощены этими пустыми прорывами между щас и щас, что это за время такое, о котором даже нельзя сказать, было ли оно, это было число или день недели, или время суток, этой шлюхе жалко лишний раз проснуться, красавице, девушке, а нам не жалко, да, выбросить недели на съедение кому? Сатурну, чтобы он съел всех своих маленьких детей и выблевал их целыми и невредимыми, нет, мы разбудим ее поцелуем, сонную красавицу, мы вопьемся друг в друга, не в нее, взасос, проснется, никуда не денется, не плачь.
      Вот он уже - рассвет, пошел, все, что видим, то и назовем по имени, и будем так звать до гроба: стол, стул, кровать, табуретка - каждый предмет в своем ареале, многоэтажный лес - шкаф, стакан, еще стакан, окно, а что это там на окне, что это за шутка, почему решетка? уж не тюрьма ли это, нет, красота, не Бастилия, не Бутырка, почему решетка? значит, тюрьма, пожизненное заключение, на государственном обеспечении, изолировали от общества, посадили на хлеб и воду, вынужденное сожительство, мы этого добивались - чтобы каждый день вместе, в четыре руки вставать, в два рта есть, вот она, тюрьма, солнце за решеткой, деревья за решеткой, небо тоже, значит, навсегда, мы обязаны быть друг с другом навсегда здесь, среди этих дров без названья, какой там шкаф или кровать - дрова, мы здесь будем есть еду - вместе, в сортир и в ванную вместе, пить - вместе, а на нас будут смотреть в дверной глазок, он повернут к лесу передом, а к нам задом, и на нас будут смотреть в дверной глазок из леса вестимо: и милиционер, и мужичок, с ноготок и просто так, кто ни посмотрит, тот и надзиратель. А может, мы добровольно здесь, за решеткой, на хлебе и воде, чтобы полчеловечества смотрело в глазок на то, как мужчина и женщина живут в четыре руки, интимная жизнь, нехорошо смотреть, а им хорошо - смотреть на нас: на актив и пассив, на абсолют и индивид, образ и отражение образа, плоть и волю, ну подавись, приходи и смотри в глазок, а Чящяжышын будет нам передачки носить в приемный день по воскресеньям, сетку с продуктами, а может, это и не тюрьма? Просто первый этаж, а на окнах решетка, чтобы воры не украли дрова, у которых есть названье: стул, диван, кровать, и нас заодно, у которых есть названье, может, это отдельная квартира на первом этаже, никто не хочет жить, которую не меняют по объявлению, а мы хотим - с ванной и туалетом, с горячей водой и газом, чтобы на нем готовить и поддерживать жизнь, но кто сказал, что квартира за решеткой - это не тюрьма, кто сказал, что тюрьма - это не отдельная квартира со всеми удобствами, а может, это они все за решеткой, чтобы к нам не приставали, мы от них отгородились, мы их посадили за решетку со всеми их троллейбусами и такси, с их солнцем, хорошей и плохой погодой, мы все их царство посадили за решетку, отгородились, и мы на свободе, разве нам мало пространства, иди, куда хочешь, за угол, ближайший поворот, там коридор, иди в ванную, это мы еще посмотрим, кто за решеткой.
      Первая будет зима - за решеткой, каждая снежинка, кристалл, весна - каждая почка, листок за решеткой, а осенью - смерть за решеткой, пустота, воздух, капли дождя, которые не стоят на месте, как снежинки, как почки и листья, а прибывают и убывают, жизнь уйдет, как кровь, из носа, с соплями, а хорошо было жить по ту сторону решетки, ничего хорошего, последнего таксиста пригласить на вернисаж, выкурить с ним по сигаретке, красивое слово - вернисаж, это когда картины на стенах и синяк на бедре, здоровый укус эрдельтерьера, бородатого пса, он сойдет вместе со снегом, синяк, ничего не останется, а ты пока ревнуй на здоровье к милиционеру, к млечному пути, ты можешь подозревать, да, ты можешь ревновать к каждому телеграфному столбу, это твое право, но ты должен знать, это мое право, что ни с одним милиционером, проводником, ни с одним сперматозоидом из млечного пути, ни с кем не было ничего у меня после того, как было у меня - с тобой, только было с тобой и с ним, телеграфным столбом, если это был ты, телеграфный столб, с каждым телевизором, если это был ты, телевизор, а так больше ни с кем, скорей бы нас занесло снегом, присыпало, завалило, хорошая могилка, чистая, ничего не скажешь, хорошо там, есть что вспомнить в могиле под снегом, стучат. Кто там еще стучит, кому дверь не открыть?
      Творец он и есть творец, он, глядя на нашу реальность создает свою реальность, совсем другую. Пусть природа на картинках только декорация или крестики и черточки, колечки и козявки, но творец так видит, и он так пишет. Но вот бог, он ведь тоже создал свою реальность: но, глядя на какую реальность, бог создал свою? какая реальность так его вдохновила, что он создал ту, какую мы видим через решетку, которую видели каждый день через окно? Хотя бы одним глазком взглянуть на ту реальность, которая так вдохновила бога, что он так и создал всю нашу реальность с травой и тучами. Что его вдохновило на тучу, что на траву? какое скопление вонючих газов вдохновило его на воздух, какое космическое стерильное дерьмо вдохновило его на землю? Никогда не узнаем, здесь не может быть абсолютного знания, только догадка, а как бы хотелось точно знать, стучат.
      Ты лежишь. В тебе лежит сразу все ужасное и прекрасное - гадость и бриллиант, не горит синим пламенем зло отдельно, а красным - добро отдельно, горит одним пламенем и добро, и зло - вместе при свете ночника, он горит, и ты в прожекторе света повис (невесомый и воздушный шар), гиря в полкило веса тянет тебя вниз, ты не можешь улететь; колеблемся, как стихия, которая все время вибрирует, значит, растет, теряет одно качество и обретает новое, становится человеком, который уже никем не становится, венец творенья, а если какой-нибудь урод посадил нас за решетку и думает, что мы довибрируемся и станем одним человеком, так это он не дождется, не довибрируется, не станем, и размножаться не будем и разлагаться не будем, законсервируемся, да, будем жить только сегодня, "щас", а завтра не будем, а вчера не помним, только та минута, которая идет, она и есть наша, пусть хоть сто лет идет жизнь, пустая расчлененка на минуты "щастья", а памяти нет, воображения нет.
      За тобой стоит целый лесопарк жизни, куда я ни шагу, где ты знаешь каждую елку и пень, а я не хочу знать ни пня, ни обрубка твоей жизни, вытрясти тебя из старой кожи, оболочки, "только змеи сбрасывают кожу", удав, подавись тем, что ты нажил: разрушенными нервными клетками, нерегенерирующей оболочкой, хватит трясти меня, ты вытряс из меня всю .душу, осталась только утренняя звезда, но ты, полегче, от меня осталось меня самой только самая первая жизнь, которая была с рождения, ничего не осталось, учи меня ходить, есть, пить, спать с самого начала и забирай в человека, ведь ты вполне пригодное чучело, удовлетворяющее пассив, сам ты пассив, на который натравили стотысячный актив, тебе не справиться с ним. Значит, остается текст, голый, ничем не прикрытый, после потопа ни капли не осталось, ни доски от ковчега, ни берцовой кости от Ноя, но остался текст, и от нас останется текст как доказательство того, что мы были, неполное доказательство, потому что когда дело касается текста, любое полное доказательство является несправедливым, а если оно справедливо, то оно неполное, доказано математически.
      Эта другая реальность (текст), не вмещает в себя другую реальность (жизнь), даже если ее скрутить и вставить, а ведь ее жалко так скрутить и вставить, потому что эта жизнь наша и с нами, а текст - после нас. Эта наша жалкая реальность так и лезет из текста, выпирает своими бедными подробностями, понятными жизни, не понятными тексту. Текст, конечно, готов вместить в себя жизнь, но жизнь не готова уместиться в текст. Все, что так хорошо в жизни, так плохо в тексте, а все, что в жизни плохо, в тексте хорошо; с какой легкостью проглатывает этот динамичный текст, пока давишься этой динамичной жизнью, все идет в него самое отборное, еле выдавишь слезинку в текст после ночи слез, и слезинка покажется смешной, а ведь плакать - это не смешно, так он еще и материализуется, текст, у него есть рога и хвост, и он лезет копытами в жизнь, а это ему не шабаш, сердца у него нет, у него не болят поджелудочная железа и зуб, он крепкий орешек, текст, не простой механизм. А жизнь - неужели только механизм, ну механическим путем, ну произошла земля, сжалась, расширилась, раскалилась, охладилась, еще сто раз раскалится и охладится, что плохого? ну встретились, переженились, простой механизм, положительный цинизм, и никакой загадки, в самый раз и удавиться, вот тогда и падает с неба луна, когда никакой загадки, когда простой механизм, прямо лбом об Атлантиду, и въехала в Мировой океан - охладиться после дорожки, раз все равно никакой загадки, простой механизм, нет, мы растрясем друг друга, мы добьемся хотя бы от друг друга, кто мы есть кто, кто мы кому кто, кто нас сюда кто, куда мы потом кто куда, добьем друг друга, отравимся знанием, умрем от догадки, а хочется, чтобы было равновесие между знанием и догадкой, пусть догадка будет в малом, а знание в большом. Чего там гадать на кофейной гуще, "любишь" - "не любишь", можно не добиться от человека ответа: "да" или "не да". И это можно; Но как только слово сказано, да, и дело сделано, да, слово становится не ответом на вопрос, потому что у вопроса и ответа разные функции: у вопроса спрашивать, у ответа отвечать, и они никогда не пересекутся, ни в космосе, как две параллели, ни в парке. Любишь-да-дока-жи-да: ни нож, ни кровь, ни слезы - не доказательство; остается одно доказательство - слово, как самое неполное доказательство. И лучше всего догадка: что человек любит, да, земля, круглая и вертится, а ветер что делает? дует (слово такое есть), а он и в ус не дует.
      Сами догадались, что за решеткой, без слесаря, который достучался, чтобы шею крану свернуть, выпустить всю горячую воду, пусть она растопит льды в Антарктиде, и мы поплывем, и холодную пусть выпустит, спустит ее, куда хочет, погубит, раз ее так много, что она не держится в кране, пусть она течет зря, какое изобилие по вине слесаря, ему наплевать, что кто-то сейчас гибнет в пустыне, он свернул шею, а кран пальцем не заткнешь. Никто не оплатит растрату воды, слесарь не выложит из своего кармана, не вставит струю в русло, как творец, он уже ушел. А пусть шумит. Кто следующий, электромонтер? чтобы обдать нас светом? Они достанут нас здесь за решеткой всеми доступными средствами, врубят свет в двести свечей, пустят на коротких и длинных волнах телерадиоинформацию, ее не разгонишь ветром, нельзя будет цыкнуть на телефон, который будет резвиться всю ночь, они сами включат в сеть свои вилки, а у нас нет ножа, хотят посмотреть, как мы погибнем от этого изобилия, вон, присосались к дверному глазку, кто следующий? А ведь можно не мучить ни светом, ни газом, ни противогазом, ведь все это в природе тихо было, пока эти колеса не изобрели. Сколько еще таких колес изобретут, какую информацию пустят по морским волнам, но звезды на дневном небе они еще не скоро увидят, не видать им, как своих собственных ушей, на дневном небе звезд.
      Вот она, однородная среда, предел мечтаний, рай: для птиц - воздух, только полет, никакой тебе земли на горизонте, ни ветки; для рыб - вода, их рай, ни берега, ни дна вообще; лес - для зверей до горизонта, и все они гибнут каждый в своем раю: птица в воздухе без земли, рыба в воде без воздуха, зверь в лесу "без", только человек не гибнет в своей однородной среде, в однокомнатной квартире, самый выносливый, человек, бог его создал из себя самого, а себя самого бог из чего создал, высосал из пальца? То, что сначала зла не было в боге, это понятно, что оно появилось после него и рядом с ним, и, чтобы оно не гуляло само по себе, он взял его в себя, это понятно, а человеку уже сам дал и добро, и зло вместе, и хороший человек избавляется в себе от зла, а плохой от добра, а бог не избавляется от зла, он держит его при себе, потому что никто, кроме него, при себе его не удержит, а ведь это не ложка дегтя. Ты злишься, побелел, посинел от злобы, просветлел от доброты, а бог зимой и летом одним цветом, не зеленый, как елка, золотой, в этой каше наших слез и соплей. Он держит при себе зло, не как злющий козел держит концентрат зла, концентрат, способный растворить и козлов, и свиней в своей жиже, бережет его как зеницу ока, чтобы оно лучше было при нем, раз все равно оно есть. А мы что делаем с малой каплей зла? Вертим ее, чтобы она сверкала всеми цветами радуги, любуемся ею, носим в сердце, "я на тебя зла не держу", держишь, трехдневной выдержки зло, скоро заплесневеет.
      Все не то, не так и не о том, может, нужно делать какие-то физические упражнения, зарядку по утрам, чтобы было так, так и о том, и одной капли зла много, потому что это не капля в море; конечно, сколько угодно могут тащить на себе и бог, и человек, если они сами взяли, хотя бы и зло, но если им дали, потащат ли? Если тебе дали, и ты тащишь, это подвиг, а если ты сам взял, то это твое дело. И люди каждый день со своей каплей зла идут на подвиг на трамвайную остановку по утрам, чтобы кому-нибудь ногу отдавить и попросить прощение, герои, все до одного, бог у нас не герой, взял за пазуху зло и тащит, это его дело.
      Так попасться! Выбрать настоящее время по собственной воле, самим выбрать, предпочесть это настоящее - прошлой зиме и будущему лету, нет чтобы жить в воображении (были такие умницы). Нет ничего страшнее настоящего, если оно идет и идет, от него не спрячешься под одеяло, потому что оно и под одеялом, оно утром и на кухне, днем и на полу. И герои гибли от настоящего, гибли, когда оказывались вместе в настоящем времени, "щас", от невозможности каждую секунду жить. Пока они стремились друг к к другу из прошлого в настоящее, из будущего в настоящее, счастливцы, они не думали, в какую ловушку попадутся в настоящем, когда каждая минута без передыха будет посвящена вниманию друг к другу. И как только они оказывались вместе, бесчисленные герои, они гибли, как котята: и Онегин со своей Дездемоной, Отелло с Таней, Пушкин с Таней, их тысячи, не вынесших тяжесть настоящего, когда каждая секунда - это мороз по коже, а не "мороз и солнце". Оно, конечно, но кто настучал на нас, что нам подавай настоящее, вот оно вываливает на нас целый столп "единиц времени", где каждая единица имеет свое неповторимое ощущение, каждая съедает нас с жадностью, присущей только ей, и мы погибнем от него, оно испепелит, но мы протянем, сколько можем, в этом настоящем времени, "щас", не избавимся друг от друга ни ножом, ни словом; как он уязвим, настоящий момент, тончайшая пленка в один миллиметр, копнешь чуть глубже, там уже прошлый момент, чуть оторвешься, там уже будущий, страшно пошевелиться в настоящем моменте, и нечего ботинками стучать, нечего орать, чтобы оглушить настоящий момент, хрупкое создание; затормошили его до красноты, остается прикончить на месте; восхищает сдержанность настоящего момента, кто в него попадает, на того он и распространяется, а кто мимо идет, за тем он не побежит, мы попали в его фокус без глаз, без ушей, без каких надо органов, чтобы его воспринять, с недоразвитым зрением и слухом, пригодным для будущего и прошлого момента, для воображения, но не для настоящего момента, мечемся, сколько еще!
      Остается, как спасение, программа, но любая программа исчерпывает любую программу, сводит к нулю, чтобы начать с нуля следующую программу при нуле градусов за окном, в размазанной под ногами водянистой жиже в один миллиметр зла, с подергивающейся пленкой настоящего, по которой легко бегают водомерки, скользя лапками по зеркалу пленки, отражающей сколько надо неба и берез, всего, что попадает в перспективу, в луч света, который падает на нее; перебирают лапками пленку воды букашки, сейчас де и умру, осуществив свой настоящий момент, они будут прикончены лучом света и не отразятся из прошлого - со дна лужи - на пленке воды, которая, как зеркало, отражает все, что сверху, не отражает ни малейшей подробности своей посеребренной стороной снизу, она превратится к утру в корку льда.
      Мы лежим без сил, силы оставили нас здесь, в комнате, мы оставили силы там, за окном, среди людей и животных, домашних, которые приспособились к людям, быстро сориентировались, перешли на хлебные крошки и колбасу, голуби кланяются, как китайские болванчики, под ногами, скоро разучатся летать, и воробьи скоро разучатся воровать, привыкли на дармовщину, испортились, стали хуже по характеру, наглее и жирнее, и все, что будет приспосабливаться к человеку, будет наглее и жирнее: деревья, яблоки и реки; быстро природа сориентировалась и приспосабливается теперь не к дождю и к солнцу, а к человеку, к дерьму, которым он ее ублажает, к ножницам, которыми стрижет, и голуби, и воробьи, и липовые аллеи - все переориентировались на хлеб и воду, предатели; человек, конечно, нехороший, раз повел их за собой, сами они нехорошие, раз за ним пошли. Остались еще кое-какие дикари, которые не хотят размножаться в неволе и хлеб с руки не берут, вымирают себе преспокойно, и кто не приспособится к человеку, тот вымрет, именно к человеку, а не к солнцу и дождю, а кто не вымрет, тот приспособится. Легко сказать - приспособиться к человеку - к слесарю и милиционеру, тогда надо вымирать, уже сегодня начинать, пока таксисты развозят горох, а ветер давит на поясницу, которая будет неделю болеть, уже продавил. А нельзя так, чтобы и не вымирать, но и не размножаться в неволе? Пусть этот человек - кассир и билетер - думает, что уже вымерли, что уже приспособились, а мы, как пять лет назад, как стеклышки, чистые, только сил нет, чтобы собраться и встать с поля, где, как спички, рассыпаны руки и варежки.
      Где Отматфеян? Он еле дышит, он вдохнул за папу, еще раз за маму, продышался, он полон сил; где его любимая? она полна сил, сверкает пятками, щебечет, расчесывает гриву, она еле дышит. Вполне можно повторить. Не в этой позе, а в другой, не с этой стороны, а с другой и не в этой последовательности, в переносном смысле, исключая сказанное, нарушая смысл, нет, но если за это сразу вышка, то не надо, не надо и все! нет, если за это сразу вышка, то все равно пусть будет со всеми вещественными доказательствами: тряпками и отпечатками пальцев, и следами на полу. Жизнь хлещет вовсю, повышается температура тела, меняется оскал рта и цвет глаз и цвет... конечно, за это вышка, а пытки - в сторону, потому что Отматфеян припер свою любимую к стенке, и она сейчас все выложит, что не хотела говорить, что скажет сейчас, все равно скажет, не сейчас, так через минуту, расколется, а он и уши развесил, а надзиратель слушает, да ест. О чем они говорят? Трудно уловить смысл. За этим смыслом стоит второй смысл, который доходит до нуля и меняет знак на противоположный: она начинает убеждать его в том, в чем он ее только что убеждал, она отрицает то, что утверждала минуту назад, он отрицает то, что утверждал, они говорят одновременно, и когда она голос, он - фон, и когда он голос, она - фон, а потом уже голос на голос и фон на фон, они сейчас состоят из ушей и звона в ушах, за пять минут любовь, а на нее годы уходят!
      Где наш друг дорогой, которого никто не зовет, который всегда приходит не вовремя с сеткой продуктов по воскресеньям, где Чящяжышын? Вот он стоит, пальцем дверь толкнул, она и открылась, поставил в дверях сетку, набитую телятиной и помидорами, сетка на ногах не стоит, рухнула на месте, сетка-то пустая. "Поесть чего-нибудь дадите?" Это он у нас спрашивает, целый день в городе, хотя бы в магазин зашел, зачем ему в магазин, когда можно сразу - в холодильник. Новости с него так и сыпятся, как прошлогодний снег: "а вы не слышали?" - не слышали, "не смотрели?" - не смотрели, и "не ходили?" - не ходили. А он слышал, смотрел и ходил, и теперь рассказывает. Никто нас отсюда, точно, не выпустит за хорошее поведение, поэтому он предлагает побег. Он ради нас на все готов: решетку зубами перегрызет, с проводником договорится, принесет два плаща, чтобы мы дернули отсюда на все четыре стороны, разбрелись, как бараны, по семьям и учебным заведениям; не-а, не разбредемся, будем здесь вымирать. Он хочет как лучше, Чящяжышын, лучше бы в магазин сходил; он ради нас каждый день готов на подвиг, а мы его не ценим. А помолчать он не может? Нет, он еще не все ^сказал. Еще не сказал, что мы здесь прокиснем за решеткой, если не он, а побег нас спасет, и на воле мы расцветем, будем цвести, как он, а пока надо готовиться и не валяться по утрам в постели, а бегать в тюремном дворике, как у Ван Гога заключенные бегают друг за другом, прямо по периметру, полезно для здоровья. Теперь, кажется, все сказал и даже сказал, что ему больше нечего сказать. Ну, раз сказал, то пусть двигает отсюда, нет, он сел и ждет, что мы ему на это скажем. Нечего сказать. Раз нечего, тогда он еще забыл сказать, что если стрелять в нас будут из духового ружья под духовой оркестр, так он нас собой прикроет, он как ляжет на нас, так и встанет, ему пуля в одно ухо влетит, в другое вылетит, зато мы как ляжем, так уже не встанем, эта шальная пуля найдет нас под Чящяжышыным, целым и невредимым; это если будут стрелять, но, может, удастся и так, без одного выстрела, без шума и пыли, он все продумал, у него и деньги для нас есть, он нам ренту положит, у него только сейчас денег нет, и ему надо рубль взаймы дать. Рубль дать можно. И побег наш должен быть такой, во всей красе, а не какой-нибудь там, чтобы с этим побегом в историю войти. Побег наш должен быть изобретательным, но простым, в нем должен быть определенный риск, но все должно быть надежно, он должен быть зрелищным, но так, чтобы никто не видел. Он все уже придумал, Чящяжышын, нам только остается предложить свой план. Ну до каких пор друг наш будет приходить и вмешиваться в нашу жизнь, как в свою, жизнь! "Так вы что, против?" Нет, мы - за!
      Тогда все в порядке, быстро выпьем по чашке огненного бульона, сожжем язык до костей и два часа подряд будем обсуждать, благо язык без костей, как будем действовать, как только Чящяжышын нам свистнет. Конечно, мы не против пожить в домике, который Чящяжышын для нас сколотит в глухом лесу, где не будет ни света, ни радио, ни волны, который мы сами для себя сколотим, и вокруг него сами сколотим глухой лес. А он не подумал, Чящяжышын, что в этот глухой лес, который мы с таким трудом для себя сколотим, сразу железную дорогу проложат. Он не подумал, что сразу же в наш глухой лес попрутся все сразу в резиновых сапогах и будут грязь месить вокруг нашего дома, похлюпают-похлюпают и асфальтовые дорожки раскатают. Об этом он не подумал. Думать надо. Нет, уж лучше мы здесь будем подходить к телефону и отвечать на письма, и убивать настоящее время за круглым столом. Одно смущает, что если это они все за решеткой, если относительно решетки они внутри со своими домами, телеграфными столбами и растительностью, а мы относительно решетки - снаружи, в своих апартаментах, среди стульев и тарелок, они выдержат? Они не захотят сюда к нам в комнату, на свободу, а вдруг захотят, будут грызть решетку с той стороны, со стороны улицы, пойдут все вместе на приступ, чтобы все, сколько есть миллионов голов, смогли уместиться у нас в комнате, на свободе, а ведь комната не резиновая; вопрос, кто за решеткой, если мы, то мы должны бежать, а они обороняться, голова кругом идет, а Чящяжышыну наша мысль понравилась, он только теперь не знает, с какой стороны ему рваться, с какой стороны решетку пилочкой подточить.
      А кто такие "мы"? Это "я" плюс "они", прямая зависимость "я" от "они" и обратная зависимость "они" от "я", "мы" - это личное, которое распространяется на общее, а также общее, которое распространяется на личное, но это, точно, не Мы, Николай II, и нет никакой диктатуры "я" над "они", но и демократии тоже нет, есть определенное влияние автора на героев, оно не больше, чем влияние героев на автора; трудно разобраться в местоимениях, кто такие "они"? тоже не чужие люди, кто стоит за местоимением "он"? стоит Отматфеян, а за ним кто стоит? кто стоит за местоимением "она"? ясно, что не Эмма, хотя за ней стоит Флобер, потому что он сказал: "Эмма - это я", а "ты" кто такой? "ты" тоже входишь в "мы" или мы тебя не знаем. Вот "мы" уже и выпили по чашка бульона, а "они" вытерли со стола и посуду помыли. Мы сидим в доме, который построили они, местоимение на своем месте, потому что имени за ним нет. К какому стилю относится этот архитектурный ансамбль? не готика, даже не "кантри"? к крупнопанельному. Через стенку живут совсем другие люди, мы не хотим жить их жизнью, слышать, как они ругаются и плачут, и ходят в туалет, мы просыпаемся в шесть часов утра, когда они идут на работу, но ведь это же не мы идем на работу в шесть часов утра, и все время стучит лифт. Может его ласточки слепили, этот дом, поплевали и слепили для себя, и все остальные такие же дома тоже они слепили, а мы живем в ласточкином гнезде.
      Чящяжышын сидит и смотрит на нас. Что он видит? Он не видит, что мы уже совсем дохленькие животные, которые так и не стали домашними, две черепахи из детского сада, из которых лучше сварить для детишек черепаховый суп, полезней и педагогичней, чем давать их детишкам в руки, чем целовать их в затылок и засовывать им в пасть карандаши. Он не видит, что мы должны так обращаться друг с другом в этих апартаментах, чтобы убить желание, любовь, наше желание друг друга, при условии, что мы обязаны все позволить друг другу и даже заглянуть в кромешную тьму, в глубь тебя (себя), потому что мы захотели, безусловно, знать, что такое есть желание помимо вибрации, температуры, допинга, мы захотели прикончить эту загадку, у которой тысячелетняя жизнь, мы, безусловно, взяли на себя чудовищный и неблагодарный труд за одну нашу недолгую жизнь разгадать долгую жизнь этой загадки-мутоты, у которой своя самостоятельная жизнь, которая втянула нас в свою жизнь, и мы хотим, разгадав, убить ее; нам за это никто не скажет спасибо, но пусть наша любовь умрет раньше нас, чтобы мы могли сказать, что умерло в нас; ошибка, пусть мы умрем раньше, чем она умрет в нас, и пусть эта любовь сама пусть скажет, что останется от нее без нас, где она еще найдет таких медведей и мух, которые спят, чтобы дольше жить, замедляя во время спячки все жизненные процессы, таких мошек-однодневок, которые ежесекундно вибрируют, ускоряя все жизненные процессы, чтобы быстрее умереть, которые, вяло посопротивлявшись, приклеились к ней, этой любви, и как она их накрыла! ошибка, пусть мы одновременно умрем с ней вместе, чтобы она, эта любовь, ничего так и не сказала, что останется от нее без нас, чтобы мы никому не сказали, что останется в нас без нее, это наша общая тайна и секрет, чтобы ничего живого не осталось ни от нее и не от нас, чтобы она убила нас своей любовью, но и сама убилась насмерть, чтобы ее духу, любви, в природе не было, так же как и нашему духу чтобы не было; мы будем последние, на кого она распространится, мы будем последние, кто распространится на нее.
      Мы условились друг с другом, что будем говорить все, как есть, хотя в языке есть определенная условность. Нам жалко друг друга, но мы должны "делать любовь", чтобы знать, из чего она сделана, что она делает с нами. Мы любим друг друга как: собаку, картошку, маму, море, пиво, смазливую девицу, трусы, книжку, плейбоя, Тютчева. Этот неполный перечень дает возможность понять, что в этой области страсти нет границ, нет перехода из съедобного в несъедобное, из твердого в жидкое, из неодушевленного в съедобное, в маразм, у которого нет границ.
      Все так и будет, если только люди из внешнего мира: герои, надзиратели и просто так, те, что обитают по ту сторону решетки, не разрушают нашу среду обитания, не нарушат экологическое равновесие в нашей среде, здесь, у нас в комнате, не убьют прежде нас свет, который нам светит, не убьют наше элементарное царство, куда входят стулья, шкафы и тарелки; они, эти люди, могут помешать нашему элементарному царству стать растительным: электрической лампочке - стать солнцем, ковру - газоном, шкафу - горой, войти воде - в русло, прежде чем она войдет в канализационные трубы, но если экологическое равновесие в нашей среде обитания будет сохранено и будет гармония между радио и утюгом, телевизором и телефоном, будет равновесие и между нами, представителями вылешего царства АДАМ, пока мы сами своими руками и ногами не нарушим равновесие.
      Чящяжышын подкрепился. Он теперь будет веревку полдня добывать и пилочку, которую он к вечеру добудет, которую мы у себя сами к вечеру под кроватью найдем. Пора с ним прощаться. На сегодня мы уже все сказали, что можно сказать, а так можно и лишнего наговорить. И этот день прошел, единственный и неповторимый, единственный в своем роде, осталась только тень от этого дня, она ляжет на дорогу и встанет на дома, она будет везде, эта тень будет называться вечер, тень, колоссальная по размаху, начнет сгущаться через полчаса, хотя будет нарушена кое-какими бликами света, фонарями, рекламами, витринами магазинов, но главное, что часть земли, где мы находимся, будет через полчаса в кромешной тени.
      Отработать сюжет, не бояться банальностей, не бояться чистоты образа, создать критическую ситуацию, учитывая все последствия, снизить образ, встать в шесть часов утра, как это делает "калмык и ныне дикий тунгус", выпивая стакан кефира, со свежими силами запечатлевая все как есть на пяти страницах, оставляя большие поля на полстраницы и не оставляя и тени того, что можно оставить, если не отработать, не создать, не встать и не выпить, а криво отстучать на машинке с опечатками и добить от руки каракулями; и в этих буквах, доведенных до неузнаваемости, в этой тусовке можно будет разглядеть первоначальные импульсы и детали, интонацию, которая скачет вверх и вниз, все, что было до слова, пока слово не было зафиксировано; загонять слово в угол, выжимать из него последние соки, лучше взять другое слово, которое стоит дальше от того предмета, который ему положено обозначать, и взять другой глагол, который стоит подальше от действия, которое он обозначает в обществе, на рауте, в местах общего пользования, в столовой и на вокзале, за дверью: куда его выставляют за плохое поведение. И этот набор слов будет бороться с чистотой русского языка, наступившая на улице тень (вечер) будет бороться на бумаге с вечером (тенью), пока земля сама не выйдет из тени, земля будет отталкиваться от спортсмена и прыгать на три метра в высоту, устанавливая новый мировой рекорд.
      Чящяжышын будет нас поодиночке обрабатывать. Он еще не все выжал из ситуации, что можно выжать, он еще не выжал ревность из Отматфеяна, которую он по капле выжимает, которая сейчас брызнет. Она так сильно, ревность, по качеству отличается от любви, как видимость от знания. Она лезет в глаза, ревность, она так обрабатывает мозг, что знание отходит на второй план, отдавая предпочтение видимости. То, что Сана то садится, то встает рядом с Чящяжышыным, так же не точно, как и то, что солнце то встает над землей, то садится, как в тундре, не заходит за горизонт летом. Сана вообще не имеет Чящяжышына в виду ни зимой, ни летом, когда встает или садится, как и солнце по утрам и вечерам не имеет в виду землю, оно не встает и не садится - это одна видимость, то видит наблюдатель, который больше отдает предпочтение видимости, чем знанию, и наблюдатель думает: солнце садится и встает, это как раз и фиксируется в языке, и Отматфеян думает: "Сана садится и встает", а знание не фиксируется в языке: то, что земля, еле поворачиваясь, поворачивается задом к солнцу, опираясь на видимость, а не на знания, фиксируется в сознании. Если Сана еще раз сядет рядом с Чящяжышыным, то Отматфеян сядет в шкаф как наблюдатель и будет смотреть в замочную скважину, в телескоп, что будет дальше, когда она сядет. А что видно в замочную скважину, хотя бы и в телескоп? Не видно - "было" или "не было", потому что это бывает, значит, может быть, и какой толк знать, что земля - вокруг солнца, как видно, ведь видно! что это солнце - вокруг земли, значит, должно быть третье лицо, которое точно скажет, что нет, не было, кто это третье лицо? автор? но автор в этот момент ничего не видит, потому что его самого приперли к стенке по этому же самому поводу, и автор тоже ищет третье лицо, которое скажет, что нет, но и у автора этого третьего лица - нет. И делаются поспешные выводы, и видимость обрабатывает знание, и это фиксируется в языке, и поэтому каждое утро солнце "встает" и каждый вечер "садится", и каждое утро прощаются погрешности в языке и не прощаются погрешности в жизни.
      Отматфеян сидит в шкафу, он добровольно заточил себя в этой махине, в горе, и гора не сдвинется за него, он наша последняя надежда, пусть он сидит пока, сидит и сидит, и есть не просит, потому что, как только он сдвинется с места, все сдвинется с места, и шкаф сдвинется с места. Отматфеян набросится на Сану - как она могла говорить с Чящяжышыным на том языке, на котором они говорят вдвоем по утрам и вечерам, а на каком же ей с Чящяжышыным говорить языке, на английском что ли? нет, правда, ведь за это убить можно, как же можно употреблять те же самые обороты и те же самые слова, ведь это же язык! а не общепит! Ревность беспредметна, но если этот предмет - человек, то можно растрясти человека от слепоты, потому что не знаешь, что за предмет ты трясешь, и добиваться, что такое человек, - методом исключения: человек не птица, да потому что не летает и яйца не кладет, и не медведь, потому что не сосет лапу, и не телефон-автомат, потому что у него трубка между ног не висит. А сама птица про себя птицу знает, кто она, "птица"? знает, куда ей лететь и что есть, у нее все на автомате, на полуавтомате, она не комплексует по утрам и не впадает в депрессуху, от того что ей надо работать. А человек, венец творенья, неправильно что венец, потому что каждое качество в человеке доведено не до совершенства, а до абсурда, он - тупик творенья, человек, причем тупик с самого начала. И может быть, отцы церкви (св. Августин и прочие) уже давно до этой мысли дошли, но мы до нее только что сами дошли, и, может, св. Августин и прочие исходили из неточности перевода слова "венец" с идиша на хинди, с саддукейского на слэнг, на мат, тогда конец творенья, если не сказать хуже, хуже всего, если "человек", "конец" и "венец" - это слова одного и того же порядка, синонимы, и вот этот человек, "ец" творенья, сидит кто в шкафу, кто под столом, кто за столом, пока животные кто икру мечет, кто яйца откладывает, кто живых детенышей рожает. А человек никогда икру не метал и яйца не откладывал, он сразу живых детенышей рожал, ему и не снилась такая эволюция, он и в подсознании икру не мечет, это птица в подсознании икру мечет, а через миллион лет она будет живых детенышей рожать, и она, птица, будет развиваться до бесконечности, сама, своим трудом, и никакого "венца" у птицы не будет, а человек сам ничего в себе не развил до совершенства, он только комплексует по поводу всего готовенького, за миллиарды лет даже прыгать как следует не научился в высоту, мировой рекорд три метра.
      Сана должна накормить Отматфеяна, должна приготовить своему любимому то, что он любит, ведь мы изучаем то, что любят зайцы, синицы и рыбки, и если их не тем кормить, они помрут. И Отматфеян помрет, если его не тем кормить. Поэтому Сана должна проследить, какую пишу Отматфеян ест охотно, а к какой не притрагивается. Отматфеян лучше совсем ничего не будет есть, если Сана перепутает и будет кормить корову с утра до вечера яичницей с мясом. Сана должна выпустить Отматфеяна на лужайку, чтобы он там пасся среди расфасованых пучков зелени, среди пакетов с молоком, а Сана будет внимательно следить, какой пучок он жует охотнее всего; она не будет кормить его похлебкой из концентратов, чтобы из нормального экземпляра вырастить самый большой экземпляр, из нормального огурца самый большой огурец, пусть они сами, кто до этого додумался, едят свой комбикорм и увеличиваются в размерах. Как в лесу происходит естественный отбор (более сильный съедает более слабого), так и в магазине должен происходить естественный отбор, более сильный должен пастись в своей нише: среди кур и отбивных, а более слабый - в своей: среди кефира и яиц, и нечего всем вместе набрасываться на одну и ту же колбасу. Сана долго приглядывалась к Отматфеяну и заметила, что он не любит есть пищу в натуральном виде, как звери, ему нравится, чтобы еда подолгу готовилась, чтобы все варилось отдельно, потом все соединялось, потом все разъединялось, чтобы потом еще припорошить сверху все снежком, замаскировать усилия подливкой, а сверху украсить; волк так очень любит - украсить зайца морковкой и капустой, которую заяц специально для украшения с собой в зубах прихватил. Собственно, Отматфеян наслаждается не убитой курицей, а временем, убитым на приготовление этой убитой курицы. Эта убитая курица может воскреснуть за четыре часа, пока к ней готовишь соус монмаранси, пока выпариваешь из портвейна спирт и трезвый портвейн смешиваешь с вишней. А Чящяжышын совсем не убивает время на приготовление еды, у него даже остается лишнее время в консервной банке из-под лосося, из которой ему лень даже суп сварить, он любит все натуральное: виноград в косточках, картошку с "мундиром", колбасу с целлофаном. Чящяжышын злится на Отматфеяна на то, что Отматфеян любит рыбу в кляре, рыба сама в кляре не плавает, но рыба сама и в консервной банке не плавает. Просто Чящяжышын тратит деньги на консервную банку и получает в готовом виде время, которое он тратит на то, что убеждает Сану, что нельзя тратить столько времени на приготовление еды. А Сана что любит, самая кровожадная? Из детсадовских черепах - черепаховый суп; она это не любит, но ведь ест, ела запретный плод, который сладок, - яблоко, с пятиконечной звездой из зернышек в разрезе яблока, жаворонков, запеченных в тесте.
      Отматфеян будет сидеть в шкафу, будет рыться в полезных ископаемых в недрах горы и в фирменных тряпках, у которых еще не оторваны ярлыки, он будет рыться и проморгает: села все-таки Сана рядом с Чящяжышыном или встала, потому что он сам, пока сидел в шкафу, сто раз сел рядом со студенткой и таджичкой, и прочими девушками, которых он пачками развозил по домам, он только не сел рядом со своей любимой, потому что она в это время подсела к одному поэту и трем грузинам, которые должны ее четвертовать, чтобы одновременно развести по домам.
      Все равно мы не сможем уехать на Кавказ, пока Таня не изменит мужу и не уедет с Онегиным на Кавказ, все равно по времени сначала они должны уехать на Кавказ, а потом уже мы, все равно сначала должны воскреснуть Ромео и Джульетта и пожениться, и только после них мы сможем пожениться, все равно сначала Отелло должен набить морду обманщику и не поверить в измену, а потом уже мы должны не поверить в измену, но когда еще очередь дойдет до нас, если он еще и не собирается бить морду, они не собираются жениться, они не собираются ехать на Кавказ.
      И если Отматфеян захочет писать стихи, то пусть он в прозрачную сонетную форму вставит какую-нибудь парашу, пусть форма не соответствует содержанию, пусть форма гладит по головке, а содержание режет слух. Может быть, хоть тогда от этой дисгармонии закружится голова, и мир бросит стоять на ушах, и все встанет на свое место, и любовь будет любовью, и не нужен будет дополнительный допинг, не нужен будет следующий вернисаж, и следующий синяк, чтобы под звуки марша объясняться в любви. Есть одна загадка: кто ее разгадает, того она и разбудит, а кто ее не разбудит, того она не разгадает. Она покоя не дает, эта загадка: как спящая красавица узнает, что ТОТ есть именно тот? что будет: у ТОГО? какое-то особенное дыхание или какой-то особенный запах, что будет такого особенного в эпителиях губ, что она проснется от его поцелуя? Она проснется от а поцелуя и тем самым она даст ЕМУ понять, что он именно тот, или он разбудит ее поцелуем и тем самым даст ЕЙ понять, что он именно тот. Есть ли здесь дистанция между проснется и разбудит, как между молнией и громом, светом и звуком, взглядом и словом. Что сначала - молния, свет и взгляд, а потом гром, звук и слово? или только в этой области - ответной страсти - бывает одновременность, когда молния равна грому, свет - звуку, взгляд - слову. И это не она проснется, и не он ее разбудит, потому что нет пассива и актива, нет разрыва между разными качествами: взглядом и словом, нет дистанции между образом и отражением образа. Тогда почему же есть дистанция между тем, что "ты сказал", и тем, что "я поняла", между тем, что "ты меня разбудил", и тем, что "я проснулась", и мы оба не выспались. Плохо быть человеком, когда у всех один и тот же запах, потому что все пользуются одним и тем же одеколоном, но тогда уж нужно быть человеком до конца и жить с человеком, а не с эрдельтерьером; как это называется, когда человек живет с собакой или с козой? скотоложеством? Это называется свинством, и надо выходить из "венца", из данного нам с рождения тупика, но у человека скорее вырастут колеса, чем крылья; надо, надо, но для этого сначала надо поесть. Как там курица, еще не воскресла?
      - Иди есть, - Сана позвала Отматфеяна, и шкаф сдвинулся с места, гора пошла, поперла прямо в проем двери и размозжила косяк, она встала посреди кухни, гора, вывалила все свои полезные ископаемые на пол: галстуки и ботинки, эти удавки и колеса, пустив пыль в глаза с вершины, где вместо снега лежала пыль, полетели вместе с пылью мелкие предметы - камушки, дыроколы и карандаши. Надо остановиться, не надо доводить шкаф до того, чтобы из него брызнула лава, чтобы в этой лаве, как в янтаре, остались припечатанными к полу: ложки и стулья, мошки, люди и тарелки, а потом бы все сверху занесло пеплом, его хватит на целую Помпею в пепельнице, столько выкурить за день! Красивое украшение, комната, запечатанная в янтарь, а вон мы там сидим, с краешка; продеть ниточку и носить этот булыжник на груди.
      - Все, давай прощаться, - сказал Отматфеян Чящяжышыну.
      - Мы же не решили, - возразил Чящяжышын. У него есть время, чтобы возражать, он накопил его за всю жизнь в консервных банках и теперь просаживает здесь, на кухне.
      - Остальное завтра. - Отматфеян не накопил время, он его давно просадил, хотя у него есть немного времени сейчас, но только так, чтобы сейчас посидеть, и он не собирается тратить на это время, чтобы с Чящяжышыным посидеть.
      А Чящяжышын не хочет сейчас ехать, он хочет так посидеть, чтобы потом уже никуда не ехать, здесь где-нибудь и залечь, но здесь совсем нет места, и каждый метр расписан, и под кроватью нет места, и на стуле, а на раскладушке? Ее мы давно отпустили на заработки, тем более что курица сама себя съела, пока варилась. Чящяжышын обиделся. А может, мы тоже обиделись. Тогда нужно всем вместе обидеться на то, что зимой день короткий. Теперь Чящяжышын будет в дверной глазок смотреть, с той стороны, с лестницы, вместе с таксистом, со слесарем, они покурят на лестнице и посмотрят, им будет не скучно.
      Даже без шума, который утих к ночи, без света, кроме света мелких звезд, они далеко от нас, бесполезный свет, зато свет от снега, совершенно особый свет, идет - снизу вверх, от него падает свет на деревья, на птиц, которые легли спать в темноте, им не нужен свет, они получат его завтра от солнца, которое ближе к земле, полезный свет. Долгожданная минута. Про нее нечего сказать, кроме того, что она пошла. И мы пошли вместе с ней. Можно было бы полететь, можно было бы поплыть навстречу друг другу, но эти святые качества: плыть и лететь - наложились друг на друга, и образовалась походка. Что такое допинг? вот интересно, Онегин так сразу и полюбил Таню или просто выпил? "у нас есть что-нибудь выпить?" - "только дистиллированная вода". Значит, мы, без чешуи, без шкуры и оперенья в собственной коже, не подплывая, не подлетая, должны подойти друг к другу.
      Страшно. И не потому, что за это вышка, кто нас за это сможет наказать больше, чем мы сами себя накажем? Хотя бы закурить. Если не перышки, то хотя бы дым; как два облака, которые бесконечно сливаются в небе, бесплотные, нет, еще не известно, что там у них внутри, у облаков; все-таки нашли выход сделали два шага навстречу друг другу, прикрытые облаками. Но дым есть - и нет, и его нет, опять ясная погода. Мы хотим так подойти друг к другу, чтобы больше уже не хотеть подойти, то есть знать, что значит "подойти". Что же мы делаем друг с другом! Вместо того, чтобы обняться, мы убиваем в себе желание обняться, мы стоим на месте и расчленяем эту бедную ласку, чтобы она уже больше никогда не проснулась в нас, мы прибиваем ее к полу, мы с ума сходим по ней, но еще минута, и она должна околеть, и тогда мы подойдем и обнимемся, без всякого желания делать это, мы сделаем это; нет, она еще трепыхается в нас, эта ласточка, беззащитное влечение в каждом из нас, и мы, как два пня, стоим на месте, не делая шага навстречу друг другу, чтобы прижаться друг к другу, и это очень страшно - так стоять на расстоянии одного метра. Все-таки мы дотронулись друг до друга, так и не поняв, куда делась эта ласточка, в какую дыру она забилась от нас, двух уродов, которые чуть не прибили ее, она попискивает где-то внутри, мы ее не слышим.
      Мы смотрим друг на друга в упор, что мы видим? Ну, локоть, ну шея, ну живот. Абсолютное знание, можно присягнуть, что это, точно, шея, локоть и живот; почему же так хотелось этим обладать? да, пока мы себе не отдали отчет, что это только шея, локоть и живот, было полное отсутствие этого знания, и отсутствие знания возбуждало желание, где оно? нет, нет, мы не хотим знать, что это локоть, шея и живот, пусть будет ничего неизвестно, пусть локоть будет углом, живот - объемом и только, шея - высотой и только. Название убийственно. Назвать живот - животом, значит, прикончить живот. Это опасная область, там, где рождается название предмета, туда нельзя ходить, туда нельзя заглядывать людям, только с птичьего полета, с последнего ряда стадиона. Мы только еще поняли, что у нас есть живот, локоть и шея, а наше желание друг друга уже почти заснуло, оно уже еле ворочается в уме, зато спящая красавица явно ворочается во сне, вон, как сладко она потянулась, что это ей не спится, что это девушка так оживилась, не рановато ли? Но ведь можно все-таки любить человека, даже если у него есть шея, локоть и живот, ведь в этом нет ничего страшного, хотя страшно, что в этом нет ничего загадочного, но вот если бы узнать, что он тоже видит то же самое, партнер, тоже видит только шею, локоть и живот - тогда спать, тогда заснуть мертвым сном и спокойной ночи! нет, видимо, еще не все мы отгадали, потому что спящая красавица повернулась на другой бок и засопела. Это Чящяжышын выписывает журнал "Природа и жизнь" и знает, что частота вибрации среднего пальца больше, чем указательного, пусть кто-то защитил докторскую диссертацию на эту тему, сравнив частоту вибрации тысяч объектов, это смешно. Совсем не смешно, что мы хотели убить в себе желание обняться и думали, что убили его. Но только пока не обнялись. Как только мы обнялись, мы все забыли. Это счастье и несчастье одновременно. Это счастье - не знать, пока это процесс, и несчастье - не знать, когда это итог. Не то слово, как хочется новых ощущений, - это правда; это неправда, потому что, не то слово, как хочется тех же самых ощущений, - это правда; это неправда, потому что "правда" - не то слово, игра слов. Заигрались, и завтра же мы сами освободим эти апартаменты для других объектов, субъектов, пусть они придут на все готовое и продолжат начатое нами - в этой комнате, где каждый предмет внушает, что надо делать с этим предметом: стул внушает мысль, что он стул и что на него надо сесть, кровать внушает мысль, что на нее надо лечь, курица в вишневом желе внушает мысль, что ее надо съесть. Мы подкрепимся и уйдем в желе, в первоначальную среду, из которой все мы вышли без всякого труда, это желе готовится с таким трудом четыре часа, на приготовление первоначальной среды, из которой вышли звезды, деревья и птицы, потребовался миг. Конечно, стрекоза - венец творенья, она выползает на солнышко из туринской плащаницы, оставляя плащаницу сидеть на сучке, а у самой стрекозы уже крылышки сохнут, сейчас она полетит, это бывает каждое лето, не раз в тысячу лет. Зачем же так, зачем подходить к человеку формально - запретить одни органы и разрешить другие, почему живот можно, а чуть ниже - нельзя, а чуть ниже опять можно, и так до самого низа? почему живот можно, а немного выше нельзя, а выше можно, и так до самого верха? почему одно действие считается приличным, а другое неприличным, одно слово приличным, а другое слово неприличным, и неприличным органом и действием ругаются, словом, а приличным разговаривают нет, правда, почему? У каждого есть любимый: у кого телевизор, у кого кошка, у кого человек. И особенно страшно ночью, когда просыпаешься в три часа ночи и под рукой нет любимого: телевизор не работает, кошка гуляет, человек не звонит. Нужно крепко спать ночью, чтобы не думать о любимом ночью, чтобы работал, не гуляла, не звонил, а утром хорошо: телевизор заработал, кошка вернулась, человек позвонил, и так всегда, а кому не нравится, пусть совершает переворот в сознании телевизора, кошки, человека, пусть делает революцию в их сознании, чтобы они были рядом круглосуточно.
      Мы уже пошли из этих апартаментов, мы уже встали и пошли, мы уже встаем и уходим. Зря нас сюда посадили, чтобы мы избавились от желания, уходим, сейчас желание избавится от нас. Какой побег. Красота. Мы бежим из этой дыры на свободу, которая бежит в эту дыру на нас. Они все, люди, море голов, бегут на нас, мы встречаемся с ними на плоской решетке и не умещаемся на ней, потому что она двухмерна? а мы трехмерны? Мы войдем в историю с этих побегом, потому что мы, объемные, просочимся в дыры решетки, и они, объемные, люди, кто просочится, тот - и здесь, а кто не просочится - тот и там, а пока мы - и здесь, и там, потому что у нас кое-что просочилось, а кое-что еще нет, и что-то здесь, а что-то там, у людей, которые валят сюда, что-то уже здесь, но что-то еще там, а кто смотрит в дверной глазок, у того взгляд - здесь, а глаз - там. Мы валим, как снег, убегаем по горизонтали и по вертикали, только нас и видели. Какая может быть пилочка, которой решетку подточить, какой позор! А Чящяжышын все проморгал, он проморгал то, что видно в дверной "глазок" одним глазком. Чящяжышын останется здесь в элементарном царстве стульев и растительном - капусты и огурцов, и стулья станут сначала огурцами, а потом человеком, а огурцы сразу станут человеком, если за ними хорошо ухаживать, если вытирать пыль с витрин, где они будут развиваться, если им на шею повесить мемориальную доску, а на ней написать, что эти огурцы и стулья были огурцами и стульями человека, который сам стал огурцом и стулом, а они стали человеком. Чящяжышын все покажет посетителям, где стоял стул, где стоял холодильник и телефон, где мы сидели на стуле, и как стул стал человеком, и как человек стал стулом, и как Чящяжышын не стал стулом, а стал музейным работником в доме-музее человека, и Чящяжышын будет поддерживать в музее порядок, чтобы в музее все было, как при нашей жизни, он справится, Чящяжышын, потому что он убил на нас свою жизнь.
      А мы уже сталкиваемся с людьми, которые лезут на нас всем миром на двухмерной решетке. Он, как хорошо! неужели просочились мы туда, а они сюда, мы? кто? мы? куда? они? куда? что умерли, что ли? Потому что ничего с нами не ясно, а они живы, потому что все с ними ясно, тогда, скорее, они умерли, раз с ними все ясно, а мы живы, раз с нами ничего не ясно. Проснулась девушка, проснулась красавица, и ей хочется целоваться, теперь с ней все ясно, а с нами ничего не ясно, и мы будем спать, пока ей не будет ясно, что с нами будет ясно, спокойной ночи.
      IV.
      От нас осталась видимость нас, Чящяжышын сколотил состояние на нас, чтобы увековечить нас в памятнике нам. Нас руками не трогать, не щипать, не колупать нас, смотреть на нас, изучать нас. От нас остался памятник нам, которому не уйти от нас, и он принадлежит нам. И кто за нас, тот будет за нас и без нас, а кто против нас, тот за нас и не будет. Пусть нам говорят про нас, что нас нет в памятнике нам, поносят нас, пусть изнасилуют нас надписями на нас, отсекут конечности нам, чтобы не узнать нас, и приставят новые нам, чистят зубы нам и поливают нас; золотые коронки, мраморная шея и грудь, и гипсовые тапочки годятся нам, и пусть три метра нас, и две тонны нас послужат нам, атас, кто не видит, что из памятника нам выпирает бездна нас, ни венки, ни искусственные цветы для нас, ни корзины, набитые тряпичным дерьмом, не нужны нам, веселая картинка с хороводом скамеек не для нас, с классикой голубей на макушке, с негативом снежных масок, нас можно размножить дагерротипным путем и другим путем, наделать голограмм, отснять и отпечатать, чтобы вы подавились нами, расцеловали нас в памятнике нам, чего хлынули к нам, когда от нас остались только формы, чего прилипли с газонами и фонтанами к нам, чтобы нам в рот стекал ручеек из водопроводного крана, руки не мыть, не пить, не сорить на нас. Зато нас лижут собаки, нас, потому что нас по горло в памятнике нам, а какие еще памятники нюхают и лижут собаки? Никакие не нюхают и не лижут, и кто сотворил нас, тот пусть и расхлебывает нас, а нам плевать на то, где нас нет. Менты охраняют нас, лимитчики, все до одного хотят жить в Москве, третьем Риме, продают себя в рабство в Риме, чтобы потом выкупить себя на свободу и жить через пять лет в кооперативной квартире. Так они хотят нас охранять или хотят жить в Москве, Третьем Риме? все равно! Вон, катит весна, листья лезут прямо на глазах, каждый лист вылезает по миллиону лет, этот процесс охватывает и жизнь Ивана Грозного, который уже четвертый по грозе, и других, пропустив зрелость и увядание, и сезонные явления в жизни птиц и зверей.
      Наша квартира - не наша, она, квартира-музей, работает без передыха, каждый день - сегодня, даже в понедельник, выходной день, потому что все большие специалисты, которые изучают нашу жизнь, могут только сегодня, а завтра не могут, завтра каждый из них должен быть самолетом у себя на родине, поездом, куда ночь езды, электричкой - всего несколько часов, пешком - в десяти минутах ходьбы, говорят на нашем языке, потому что, изучая жизнь объекта, лучше всего говорить и думать на языке объекта, на пушкинском языке, на тургеневском, на языке Толстого и Достоевского, они пьют день и ночь за могучий русский язык, чтобы сохранить его чистоту. Русская литература - это вещь, и русская жизнь - явление, сказать почему? А только у русских литература смешана с жизнью до пассива и актива, и писатели - всегда актив, а героини всегда пассив, живых женщин нет. Все мужчины хотели бы иметь дело только с Наташей, Сонечкой и Таней Лариной, начиная с детского сада - с золотой рыбкой, идеальной женщиной, а все женщины зато с самим Пушкиным, Толстым и Достоевским. Мы гуляем по ночам, по гостям, мокнем под дождем - от памятника к памятнику, которые сидят, стоят и мокнут под дождем, гуляют каждый напротив своей квартиры-музея, нет - чаще напротив отдельных квартир, чаще - напротив ресторанов; облепленные табачными киосками, отрезанные от улиц шоссе, напротив светофоров, чтобы легче переходить улицу на зеленый свет. Даже под землей, в метро, мы среди своих, и там памятники - в спортивных майках и трусах, физкультурники, атлеты, большие писатели, от кого торчит голова, кто по пояс, кто в полный рост.
      Холодно. Прошел мужик и оглянулся на парочку, так нельзя ходить по улицам, так обнявшись. Сана и Отматфеян ходят по улицам так обнявшись с утра, руки окаменели от холода, могут отвалиться. "Позвони еще раз". В телефонной будке на стеклах цветы из снега, в следующей точно такие же, но погрязней. "Не пришли?" - "Не-а". Туда, куда они звонят, должны прийти, чтобы их впустить, чтобы потом уйти и их оставить. "Надо было сразу ключ взять". - "Надо было". Теперь мост и река. Наверху мост, внизу река. Река длинная и кривая, вся в льдышках, из нее нельзя пить, вся в жирных пятнах, вон мусор поплыл... Пролетела тень птицы. "Давай еще позвоним". Никого. Руки мраморные от холода, деревянные ноги. Тогда домой. Там Чящяжышын, он думает о нас. Он так хорошо думает о нас, что неделю ест одни макаронные рожки, потому что все его деньги съедает памятник нам. Полно людей, они скапливаются под фонарями и в магазинах, греются. "Можно попробовать еще одно место, - сказал Отматфеян, но я не гарантирую". - "Туда нужно звонить?" - "Да пошли так".
      - А что хоть за место? - спросила Сана.
      - Даже смешно сказать.
      - А чего смешного-то?
      - Сама увидишь.
      Пока они шли, было не очень-то смешно, потому что уже хотелось скорей прийти, позвонили в дверь полуподвала, стало совсем не смешно, никто не открывал, между зоопарком и планетарием: искусственные звезды, искусственные звери в клетках, некуда деваться. Нет, шевелится кто-то за дверью, кто-то потоптался и спросил: "Кто?" - "Открой", - сказал Отматфеян. Им открыли. Хозяин явно смотрел и не узнавал. К тому же было темно. "Не узнаешь?" спросил Отматфеян. "А-а, - сказал хозяин, - заходи". "Я не один", - сказал Отматфеян и пропустил Сану вперед. - "Заходите", - сказал хозяин. Он зажег свет, и стало смешно. Торчали гипсовые физкультурники, в дверях лежали их отбитые руки и ноги, медведь, наполовину прикрытый тряпкой, обязательный бюст Вольтера (причем здесь Вольтер?), в тазике с сырой глиной копошились сперматозоиды, еще не развившиеся до физкультурников, медведей и Вольтеров. "Вон туда проходите", - а сам пошел отмывать руки. Комнатка ничего, куда они прошли, здесь и не пахнет творением, кровать, шкаф, унитаз, не включенный в сеть: в роли ночного столика, прикрытый сверху дощечкой. Хозяин появился вовремя, накинул скатерть на унитаз и полез в форточку за съестным. Из сетки он достал холодец, который кристаллизовался на морозе, по нему можно было изучать структуру льда, слегка начиненного мясом. "Да мы сыты", - сказал Отматфеян. Можно в магазин сбегать, там шампанское, но без медалей, тогда лучше пиво, а пиво что, с медалями? Конечно, у хозяина есть имя, которое ему дала мама; для чего даются имена таксисту и билетеру, хозяину, к которому мы пришли в гости, чтобы лучше их запомнить? тогда не будем давать имя ни водителю автобуса, который нас вез, ни хозяину, чтобы лучше их забыть. А он все еще здесь, даже без имени, сидит и ест свой холодец, который сверкает на усах. Пошел ставить чай, пошел за чайником, Отматфеян пошел вслед за ним. Отматфеян шепнул ему одно волшебное слово, и хозяин стал по-быстрому сворачиваться, ему, оказывается, уже давно пора быть в одном месте, где его давно ждут, и ему неловко, но он должен сейчас нас покинуть. "На минутку", позвал хозяин Отматфеяна. - "Понял, - сказал Отматфеян, - на гвоздике". А когда будем уходить, закинем ключ в почтовую щель, ему мастерская до следующего вечера не нужна, вообще никогда в жизни не будет нужна, так ведь только на пять минут зашли, тогда и хозяин только на пять минут вышел погулять, до булочной и обратно. Распрощались. "Быстро ты его обработал", бьется сердце, может выскочить, у каждого с собственный кулак, "вот это да! какое у тебя сердце, как двинешь им!", - солнце взорвалось, когда, всегда, нам взрыв светит и греет, это "ба-бах" уже сверкает миллиарды световых лет, не подлетишь даже со скоростью света, только со скоростью взгляда, у которого скорость больше, "помада на трусах", - "пускай", первозданный лес, вот так зарождалась жизнь в тазиках, под сырыми тряпками, вот так, чтобы еще завтра можно было поправить у объекта живот, если не нравится, мазнуть по ноге, оттяпать лопаткой лишний жир, "пойдем", - "куда?" - "пошли, покажу". Бассейн, подобие бассейна, чтобы месить глину или чтобы принимать грязевые ванны, ни то, ни другое, чуланчик с бассейном наполнился паром от горячей воды, которая живо наполнила бассейн, воды по шею, все условия, чтобы замесить друг друга и слепить, как надо, произвести целое потомство, оплодотворить все тазики и горшки, "сюда вставай", - "что?" - "встань сюда", - "выключи воду, не слышу", - "ты моя". Так можно свариться от такой температуры, "включи холодную воду", - "что?" - "выключи совсем горячую". Среда сопротивляется, вода, "плыви ко мне", теперь - за. "Хочется курить", - "все хочется", - "пойди принеси".
      Отматфеян вышел на сушу, чтобы принести равномерно покрытый глиняным пушком, скинул свои тыщи лет, которые были сейчас не нужны, "ты почему сейчас так на него смотрела?" - "на кого?" - "на этого атлета", - "на какого?". В углу атлет, пропорциональный до мозга костей своим мозгам и костям. Отматфеян втянул живот, чтобы его туловище было пропорционально ногам, "ты хочешь с ним?" - "с кем?" - "тебе хочется с атлетом?" - "ты сам хочешь с медведем", "только с тобой", - "с медведем". Отматфеян вытащил Сану из бассейна, чтобы она дозрелана берегу, подсохла, вот она, возня на суше, "я выбью из тебя медведя и атлета, поняла", - "прекрати", - "у тебя страсть к полу вообще, будь кто угодно, в том числе и я", - "перестань", - "я только один из объектов пола", - "ты меня так убьешь", - "я тебя так убью, ты любишь пол как таковой, вообще мужской, и меня как представителя", - "тебя одного", - "врешь", "правда", - "ты не любишь этого атлета?"
      - "ненавижу", - "а медведя?", - "нет", - "только меня?" - "да", - "что да?" - "люблю только тебя", - "врешь!" - на кафельном полу, в собственной луже, из которой прямо на глазах лезет целое человечество, как на дрожжах.
      Отматфеян разошелся, он подогнал атлета и швырнул его в бассейн, в его среду, из которой он вышел неделю назад, атлет растаял как сахарный, обдав волной, испустив дух тут же и медведя туда же, всех, и Вольтера, "нас за это убьют", - "завтра своих слепим", не хуже, поналепим и выставим на солнышко просушиться, и Сану туда же, в бассейн к живым клеткам, и сам туда же, все вместе, "это чья нога?", - "это медведя", еще не растаяла, "а это чья?", "это твоя", все мое, здесь, все твое, общее, все вместе, "это твоя рука?", "а чья же?" - "я думала его", голова оторвалась, плавает и не тонет, почему она не тонет? потому что сухая, "чья голова?", неизвестно, целоваться, нахлебавшись, состоим из того же, "ты нахлебалась?", кажется, пошли ко дну, "кто?", вот так потопить ее, уже нет лица, смазать по лицу, где лицо? одна болванка, хорошо, что мы не сахарные, "что?", мы прочней, кто кого вытеснит, тесно, булькает, "не обращай внимания", - "я нет, а ты да?", - "да, теперь куда?" - "что?", куда дальше, мы всюду, вытесняем объем воды и не тонем, как в море корабли, "что?" - "как корабли", - "так хорошо?" - "ой", Вольтер по спине потек, "кто?", цепляется за жизнь, "плыви сюда", "куда?", ты где , это ты? смотри, сейчас завязнем в них, в нашем подобии, накрашенный рот, "у кого?", у медведя красная помада на губах, "у кого?", рот из красной глины, "у кого?", губная помада, "у тебя?" - вымазался в помаде, "в чьей?", в медвежьей, "в моей?", в красной глине, "чего тебе?" - "тебя", - "ты где?" - "вот я", - "а я?" - "вот" - "а там кто?" - "никого?" -"а там?" - "все" - "а тут?" - "вот так хорошо" - "да" - "да", - "это шерсть?" - "да", медвежья шерсть на ногах, на усах, на волосах, "звонок" - "что?" - "телефон" - "что?" - "в дверь" - "куда?" - "нас нет", -"пойду посмотреть", - пошел посмотреть, кто звонит.
      Отматфеян пошел в дубовой коже, кто же это может быть, кого нам не хватает, снеговик, конечно, со снежной бабой, одного поля, одной температуры, и снеговика в бассейн, и снежную бабу туда же, морковка вывалилась изо рта, плавает в углу, холодно со снеговиком, какой он холодный, морковкой закусить, от снежной бабы мурашки по коже, развалилась дура на три кома, "что ты к ней так прилип?" - "кто?" - "ты - к снежной бабе", - "ой, погоди", можно простудиться от снеговика, "можно", снеговик протаранил Сану в угол, скинул лишний вес, угольки из глаз вывалились, "не соси льдышки", - "это не льдышки", живые органы, плавают, еще тепленькие, "какой холодный" - "кто?" - "кто? ты, кто же еще", все растаяли, все вместе осели на дно, водоизмещение больше, чем надо, от этих снежных тел, они нас сейчас вытеснят на берег, уже вытеснили, поддало прибоем из крана, располагаемся на берегу с кляпом во рту, язык не шевелится, проглотили язык... вот жизнь, все вхолостую, где оно, где потомство, которое произвели минуту назад для жизни, почему не кишит, не расползается на четвереньках для жизни, не делает стойку, какая расточительность, так нельзя, трудиться над потомством два часа, чтобы оно высохло за пять минут; ну почему оно не созреет на радость тут же, сейчас же, все целиком, почему созреет только один из миллиардов, да и то, чтобы его выкинули на третьем месяце, почему бы нашему потомству не разойтись сразу же по домам, прямо и шапке и пальто, в своей скорлупе, с рюкзачком на спине - с некоторым запасом съестного, которым мама одарила при рождении, на первое время, нет, подохнуть на суше, немыслимые похороны, схоронить миллиарды сперматозоидов в сырой земле, в тазике с сырой глиной, здесь похоронить будущее человечество, которое взойдет совсем в другой жизни, никогда не взойдет, никогда! никогда оно не взойдет, никогда! никогда, ни при какой погоде оно не взойдет, ни с первыми лучами солнца, ни с последними, никогда! даже если удобрять, поливать, никогда не расцветет, никогда, тоска, вхолостую задирала руки и ноги до потолка, "что вхолостую?" - "все вхолостую", - "что ты имеешь в виду?" - "все", - "тебе плохо?" - "даже не спрашивай".
      Тогда лучше проглотить это недоразвитое человечество, слизать с пола, вылизать кафель до блеска и проглотить, это лучше всего, пусть человечество развивается в желудке, пусть оно будет не людьми, а калориями, все равно людьми, ах, как это питательно и полезно для здоровья, когда это человечество гуляет по кишкам до прямой кишки и выходит в астрал, папа-боже, если это только простая механика и процесс, то двинь нам в сердце кулаком в собственное сердце, чтобы не повторилось еще раз: папа-боже, у нас ведь тоже есть тоска по тому, что тонны нашей жидкости, в которой кишит жизнь, смываются с простыней в прачечной в общем потоке, "ты так позеленел, тебе плохо?" - "с животом", позеленеешь крутишь динаму вхолостую день и ночь,, "а ты белая, тебе нехорошо?" - "тошнит", побелеешь, когда человечество не усваивается в желудке и лезет наружу вместе с морковкой от снеговика, с глазками-угольками активированным углем; Сана очистилась от человечества, ему нет места внутри, кишки не место для прогулок, кишки знаменуют действие звезд или поедание, да кишки и суть поедания всего, что человек вводит в свои кишки и что возросло из силы звезд, - учит Бёме, "какой он счастливый, был твой учитель, Сана, он научил тебя глотать и очищаться", "кто?" - "твой первый учитель", кто, Бёме или член союза Каменщиков, композиторов, позволивший себе биде и воминарии, отделанные мрамором, расписаные лазурными рыбками, не предусмотрены в полуподвалах, между ванной и унитазом, как научил первый учитель, композитор, первоклассный каменщик, "как ты порозовела!" - "заткнись!" Отматфеян выпил таблетку и стал уповать на милость божью - пронесет - не пронесет, "твой каменщик не пил интестопан, Сана?" композитор? он просто сидел на горшке и уповал на милость божью, Бёме, все же нельзя одновременно: и пить, и уповать на милость божью, модно что-то одно из двух: или пить, или уповать, пронесло, где те горы, за которыми конец не за горами?
      Отматфеян обтер Сану тряпкой - полотенцем для медведей и атлетов, которыми их обтирает каждое утро скульптор после душа, "ты меня так поцарапаешь", "прости", вот поднакопили сил, неужели встанут и пойдут, - "встань и ходи", встали и пошли; ходят из угла в угол, ищут, чего они ищут? чем бы заесть, чем бы запить, что запить? запить и заесть процесс, молча передвигаются, сталкиваясь в дверях, "извини", во все щели дует, шевелится пыль, "не видела мою сумку?", нет сил, все силы ушли на сотворение мира, а где этот мир, который сотворили, этот, что ли? этих глиняных спортсменов сотворили? какая была бы радость увидеть, что после двух часов труда возник мир, воплотился мир, который звенел в ушах и рябил в глазах, с животными, людьми и речками, с криками птиц, ведь они были в ушах, крики, где они? речки текли по рукам; у атлета перебита рука, Сана уложила ее в гипс, чтобы правильно срослась, где все? нет ничего вокруг, что было в глазах и в ушах, все стоит грубо и трехмерно, застыло. Остается привести друг друга в чувство для следующего раза, и в следующий раз точно уж сотворить мир, наверняка, и так раз за разом, чтобы в какой-нибудь раз он возник наверняка, мир, ведь не может быть такой бессмыслицы, чтобы он не возник в следующий раз, может быть, в этот раз мы что-нибудь делали не так, мы в следующий раз сделаем, как надо, и он возникнет, этот мир, прекрасно видимый, воплотится, и новое человечество расползется, и будет ходить на радость нам, только радость творения подстегнет нас к следующему разу, и чулки наизнанку, сапоги воспалят воображение, и этот раз будет ни с чем не сравнимый раз, а "раз и два", и так каждый раз. Сана сошла в бассейн, легла под одеяло, под воду, ни волны, ни одеяла, ни ряби, нет, задвигалось одеяло, под ним гейзер, крошечный фонтанчик, который не заткнешь пальцем, палец дрожит от напора. Отматфеян нырнул под одеяло с головой, "спусти воду", одеяло под ногой, надо отмываться от потомства, которым мы облеплены, все плохое смыто в прачечной в мыльном потопе, ушло с талым снегом в землю, в Черное море, ... и реликтовый стол, номерной экземпляр, стоит, облепленный с ног до головы именем, которое ему дала мама: стол, он же табль, он же тейбл, заигмеш, дунтун, где имена взаимоисключают друг друга. И название предмета сходит, как прошлогодний снег с предмета, уходит в землю, впадает в Черное море, вот для чего так много языков, вот для чего! чтобы дать название предмету на сотне, тыще языках, чтобы названия (языки) взаимно исключили друг друга и предмет опять остался без названия, ведь если бы один язык был на всех и все до одного звали бы стол "столом", это было бы слишком серьезно, что именно такое сочетание звуков - ст-о-л характеризует эту материю на четырех ножках, а поскольку тыща языков и стол, как материя, - и табль, и стол, и мук-мук, то можно принять условие игры, что у нашего племени эта штуковина называется стол, но только как условие игры и только у нашего племени! а так все имена на тыще языках исключают все имена, и тыщи глаголов, и мир останется безглагольно-безымянный, к которому не придерешься, он будет давить на слух и мозг чистотой звука и чистотой материи, он сразу будет слух, вкус и взгляд сразу!
      Звонок или в ушах звенит? звонок, хотя и в ушах звенит, в каком ухе звенит? звонок, "надо открыть" - "не надо" - "оденься, я пошел открывать", так много языков, чтобы на каждом языке сказать одно и то же про солнце, звезды и луну, одно и тоже, чтобы сравнить и увидеть, что сказано одно и то же про то же самое, что одно на всех, хотя бы то, что не дело рук человека - солнце, звезды и луна, - было бы похоже на разных языках, одинаково бы звучало, то есть изначально имело одно определенное имя (название), а человек его неопределенно, по-своему изменял, а дело рук человека - стол, кровать - пусть звучало бы как угодно, на каких угодно языках - это было бы серьезно, можно было бы серьезно думать о названии, но и солнце как название у кого-то солей, у кого-то ку-ку, у кого-то му-му, значит, с самого начала предмет называл человек и не один, кучка людей, а язык - дело рук человека, он на языке спит и видит, как пить дать - мыслит, а птица мыслит мелодией - поет, хотя бы синица, хотя бы воробей, белки улетели на юг; человека явно подучили языку тоже люди, но какие-то любители-изобретатели, не мама, совсем язык не естественен для человека, и, если человек насовсем останется один, он совсем забудет язык, но пока человек живет среди людей, среди своих, не иностранцев, он будет продираться сквозь свой язык, чтобы определенным сочетанием звуков как можно более определенно сказать о сердце, чтобы каждому человеку было понятно глазами, ушами и сердцем сразу, что речь идет о какой-то ляйтер со своей туфтой, что им нужно? они замерзли, они тоже самое, им то же самое, все-таки же самые в то же самое время; чужие люди, не свои, не то что иностранцы, а не "люди", как мы, скорее - неопознанные объекты, говорят на нашем языке, где, конечно, понятно каждое слово в отдельности, Отматфеян и не говорит, отделывается междометиями, "угу", "ага", а все понятно, потому что он не чужой, какой угодно, но свой, и мы не хотим открывать Америку, узнавать этих "новых" людей, как они устроены, где у них живет душа - в мозге, в сердце или у них душа в пятки ушла, не хотим, но они стоят, неопознанные объекты, белые пятна на тундре, у них с собой пиво, стерилизованное, сегодняшнее, 12 оборотов, хранить сто восемьдесят дней, полгода, и через полгода оно будет сегодняшнее? может, и поговорим тогда через полгода, и пива попьем, раз оно и через полгода будет сегодняшнее, нет сегодня, уже говорим... мы были, да, смотрели, да, и нам понравилось, и они были и смотрели, и им понравилось, красивые картины, как кино, но тогда лучше кино, чем такие картины, и они также считают, и любовь, да, как работа на вредном производстве, да, за вредность нужно выдавать молоко, и они также считают, и времени нет, и счастья нет, а покой и воля есть, они тоже так считают, что нет, что есть, и курить вредно, свинец оседает в груди, как пуля Дантеса, и все мы погибнем от пули, а не от времени, и только Пушкин от времени, а не от нули, полгода сидим и пьем сегодняшнее пиво "Шипка", за пять минут выпили полгода, за час, за дружбу, еще можно купить сегодня и еще просидеть полгода, пока тут рядом продают, туфта покажет, а Отматфеян принесет, а Сана пока ляйтеру спортсменов покажет; пока! ушли. Мы вместе, в отдельности, каждый - рядом с непознанным объектом, зачем? чтобы объект стал опознанным и любимым? неужели, как только любой объект станет опознанным, он станет любимым? и любой может стать опознанным и любимым, и ляйтер, и туфта! никогда! пусть они лучше не шевелятся и не показывают себя с лучшей стороны - с хвоста.
      Даже через миллион миллионов лет и через миллион миллионов раз все н.о. будут шарахаться в темноте, как летучие мыши, каждая при своем ультразвуке, они будут чиркать в темноте, точно так же, как ласточки на свету, ни мы будем испытывать страх от неопознанной мыши - в темноте и восторг от любимой ласточки - на свету, туфта стоит перед Отматфеяном, на полголовы выше, на каблук ниже, в точке, в сиянье лампочки в сто свечей, начищенная до блеска, она сверкает, она светится так, что в глазах становится темно, перепорхнула через все лужицы, которые оттаяли - замерзли. Щебечет. Не то, чтобы он не понимает, он вслушивается. И не понимает. Она могла бы быть королевой Франции, чемпионкой мира, великой поэтессой, она могла бы подняться на такую головокружительную высоту, как звезда, чтобы там сверкать, она могла бы, но она не могла бы превратиться сразу из неопознанного объекта в опознанный и любимый, потому что, если и любимым навсегда, он не становится им никогда допустим, она даже приведет Отматфеяна в свою колыбель, и он ее расшнурует и увидит, что она так же, как снаружи, начищена до блеска и внутри, и у нее прямой нос, самый прямой из всех носов за всю историю человечества, и длинный овал лица, но она не умещается в длину на его длине, и его ширина перекрывает ее ширину настолько, что ни о какой глубине чувства не может быть и речи. Но все поверхностно-прекрасное, как прекрасная поверхность, радует глаз всеми цветами радуги, которых, цветов, семь.
      Сана провела ляйтера через девственный лес спортсменов, Вольтеров и медведей, она показала их ляйтеру еще мокреньких, дозревающих под тряпками, "вот это медведь", и она ткнула пальцем в медведя, где у медведя живет душа? там-то, где Вольтера живет душа? там-то, и они живут душа в душу? ляйтер осмелел, он дотронулся до Саны рукой, забарабанил по ней руками и ногами; что она, противоударная, что не разбилась? может, даже и противоударная, что все трещало, главное, ляйтер искал ее губы и не находил, она не подсказала ему, где они, хотя они были там же, где бывают у всех людей, но их сейчас не было на месте, они были не накрашены, они плавали, накрашенные, в бассейне и обсасывали морковку; ляйтер озверел от того, что она в упор не видит его руки, хотя они вделаны, как надо, и ноги приставлены, и голова на месте, он стал грубо доказывать руками и ногами правоту своих рук и ног, он был в чистом виде противоположный пол, который притягивает как противоположный заряд, его лицо пылало, как пламя, он взмок под своими тряпками, как спортсмен под своими, он был накачан какой-то дурью или воздухом, потому что он все время вдыхал в себя воздух и ни разу не выдыхал, "хватит!" - взмолилась Сана, но он был не железный, "душа моя!" - сказал ляйтер. - "ты мою душу в глаза не видел", сказала Сана; у него вместо глаз было два тумана, и, как в тумане, плавали зрачки, "не сейчас же!" - сказала она. "скажи, когда?" - сказал ляйтер, и она так и сказала: "да хоть завтра". Это было первое, что Отматфеян услышал через дверь. Он стоял с хрустальной башней пива, с бутылочным дворцом в сетке, "а как же ключ?" - спросил ляйтер, - "он будет у меня, а его не будет" Отматфеян запутался в ее ответе, кто будет у не и кого не будет, ведь не будет же такого, что его самого у нее не будет, значит, он сам будет, а ключа не будет. А ключ на гвоздике, размножается путем деления в каждой мастерской. Отматфеян подтолкнул туфту к двери вместе с остекленевшей сеткой и выскочил с ключом на дикий холод. Это был настоящий мороз по коже. Почему не замерзают глаза на морозе, а слезы замерзают? потому что глаза теплые? потому что слезы холодные? потому что глаза не из воды? потому что слезы из воды? потому что глаза глубокие? потому что слезы мелкие? ключевых дел мастер был мастером на все руки: пока Отматфеян ждал, пока ключ размножится, мастер приделал ему крепление к лыжам и конькам, починил молнию на сумке, смазал, наточил, заправил, Отматфеян шел обратно... потому что глаза двигаются? потому что слезы стоят на месте? Они сидели втроем и ворковали, ляйтер и туфта - вместе, Сана отдельно, сетка была наполовину опустошена, пиво пенилось, из каждой бутылки из пены выходила Афродита, было очень весело. "Где ты был?" - спросила Сана. "Гулял, - ответил Отматфеян, - прохлаждался". "Ты же замерз", - сказала Сана. Она подошла к нему и взяла его за руку. Отматфеян промерз насквозь, как птица, которая замерзает налету и падает, как деревяшка. Он, как деревяшка, сел. "Выпей вот это," - сказала Сана, "дура, - сказал он про себя, - дает мне ледяное пиво". "Это чай, - сказала она, - он горячий". У нее в руках действительно была чашка с горячим чаем, который побежал внутрь и стал растапливать вечную мерзлоту. И когда Отматфеян растаял, расцвел и осмотрелся по сторонам, то увидел, что никого нет, что они сидят с Саной вдвоем, звезды убегают за горизонт и выбегает солнце, где ночь, куда она ушла за горизонт вместе с поцелуями? вместе со звездами, луной и сном, и сон ушел за горизонт? нет, сон как раз вышел из-за горизонта вместе с солнцем, утренней свежестью, бодростью, все наоборот: бодро заснуть, вяло проснуться, голодать на полный желудок, с голода быть сытым, да нет же, не наоборот, просто нужно правильно рассчитать оборот земли вокруг солнца, и сколько оборотов - столько и дней, а так из-за неправильного расчета мы не можем уложиться в оборот и часть переносим на другой оборот, нужно отыскать начало оборота и с этого начала отсчитывать оборот за оборотом, и, как только солнце сверкнет на горизонте, так и мы сверкнем на горизонте, а как только оно пойдет спать - и мы за ним, а на луну нечего смотреть, нечего ее ждать, то она толстая, то она тонкая, то ее вообще нет, но она же красивая, она же самая красивая на небе, как же ее не ждать, как же на нее не смотреть, вот и ждешь ее целый оборот, пока ее светлость покажется, и ее светлость показывается. Ваша светлость, не шутите с людьми, дайте поспать, дайте хоть вздремнуть! Хорошо, что есть земное притяжение, а так бы луна всех к себе утянула; она хоть меньше и слабей земли, а земля больше и сильней луны, у ее светлости есть сладкая привилегия отталкиваться от земли, а у земли есть сладкая зависимость - притягивать луну, потому что ее светлость - наверху, а земля - внизу, она - над головой, а земля - под ногами, и то, что над головой, всегда кажется больше и сильней, хотя на самом деле меньше и слабей, опять все наоборот.
      Все на полу, подушки и одеяла на полу, холодно и страшно рядом с любимым, который больше и сильней, а ему жарко и весело рядом с любимой, которая меньше и слабей..., ведь если он больше и сильней, и у него особенно остро заточены органы нападения: пятки и клюв, он не должен долбать пятками и носом ту, кто меньше и слабей, раз он старше и сильней. Нет, должен долбать, потому что он больше и сильней, но наверху, как луна, а ее светлость меньше и слабей, но внизу, как земля, и он, наоборот, притягивает, как земля, а она, наоборот, отталкивается, как луна, будет долбать, пока будет верх и низ, а не каша, каша - это вещь! тыкаться в любимого, скулить с соплями и слезами, тыкаться, как недельный беременный горностайчик, у которого еще не открылись ушные раковины, и он не слышит, какие непристойности отпускает сорокалетний папа-горностай, прижавшись к стенке, напавшей сзади, что он совсем слепой, что не видит ничего? может, у него до сорока лет не открылись ушные раковины, может, это он старый, но слепой щенок, который ничего не видит, - глазки до сорока лет не прорезались. Все он видит, все слышит, только ему нравится потом облизывать слезы и сопли, что за страсть такая у человека - довести до слез человека, а потом слизывать слезы со щек, обсасывая щеки до засосов, неужели нельзя просто? что за страсть выдувать из слезных мешочков в один вечер все, что скопилось там за полгода, ведь слезы для того, чтобы соринка из глаз выпала или ресница, а не для того, чтобы размазывать акварель на бумаге, для этого есть вода, но слезами лучше, еще бы! и глину замешивать лучше, а телячий язык - деликатес, бараньи мозги и глаза, птичья печень, кетовая икра - все деликатес, и слезы, и сопли - деликатес.
      Сана заснула в зените с солнцем в волосах, с размытыми контурами материков на щеках от потекшей краски, где материки были в одном измерении, а нос в другом, он торчал трехмерной горой между африкой и австралией в океане слез; крылья горы, ничуть не тронутые краской от ресниц, но чуть припыленные пудрой, слегка раздувались, гора дышала. Так Отматфеян и оставил ее спать в ее первоначальной среде с ее дутым глиняным потомством, которое она произвела за ночь, и не стал изучать дутое изображение африки и австралии, ему было ее не жалко, и оставил ключ на гвоздике и дунул домой. Дом был среди домов, квартира среди квартир. Чящяжышын разгуливал по квартире в одних трусах и жевал какую-то засохшую кашу, которую не прожуешь.
      - А Шана где? - спросил Чящяжышын сквозь кашу.
      - Спит, - ответил Отматфеян.
      - Где спит? - спросил Чящяжышын, проглотив.
      Отматфеян поковырялся в сковородке и нашел, что Чящяжышын ест совсем не кашу, а жареную картошку с жареным мясом, и все это так ловко поджарено с луком, что как с грибами.
      - Где шпит? - переспросил Чящяжышын, набрав.
      - Ге жжаю.
      - Как это не знаешь, - чуть не подавился Чящяжышын, - я тебя спрашиваю, где она спит?
      - Ге жжаю.
      Чящяжышын взял сковородку с картошкой и пошел в комнату. Отматфеян дожевал и пошел вслед за сковородкой.
      - Так где она спит? - сказал Чящяжышын.
      - Ну, не знаю я, - и Отматфеян полез на него с холодным оружием - с вилкой на сковородку. Чящяжышын загородился от оружия сковородкой, как щитом, и картошка вывалилась на пол. Отматфеян бросил оружие к ногам и достал белый флаг из кармана, вытер им рот, свернул на кухню - запить битву. Чящяжышын подмел на поле боя и приперся, как герой, на кухню.
      - Где спит? - спросил Чящяжышын.
      Отматфеян надел пальто и вышел на холод, который был, несмотря на то, что кончился пост, но несмотря на post пост, было холодно.
      Он стоял один среди бетонного холодного дня прямо под солнцем, высморкался в свой белый флаг - и пошел сдаваться; в кармане с белым флагом лежал номерок телефона, который он зачем-то начиркал вчера, оказалось, что за тем; Отматфеян позвонил, туфта была дома, он "можно зайдет", она "конечно, буду рада", и на самом дне кармана лежал дубликат ключа, почему с такой легкостью размножаются телефоны и ключи и с таким трудом живые клетки?
      Не может любимый быть полигамом, он может быть даже крокодилом, но не полигамом, это крокодил может быть полигамом, а крыса гомосеком, а лебедь моногамом, а лебедь, рак и щука - басней Крылова, и моногамом любимый быть не может, если он не лебедь, но тогда кем же он может быть, любимым, а всем вместе - кашей: поли-моно-лебе-крокодилом.
      Туфта открыла крепость одним пальцем. Отматфеян как вошел, так сразу и сдался без всякого сопротивления - чего там сопротивляться. Одежда с него скатилась, так и раскатилась по комнате. Отматфеян присел. Как неохота быть на стороне, даже мозги не шевелятся, чтобы сказать, какая скучища в стороне от дома, по ту сторону океана слез. На стороне, по сути, в стране сменяется строй с регулярностью времен года, с той же нерегулярностью времен года, когда зима царит на подходе лета, и страна, по сути, строй, провожает радостно зиму и встречает радостно демократию, и борется за весну, приветствуя конституцию, провожая весну, выбирая из всех времен года самое любимое время - полную анархию с мертвым урожаем в прекрасные осенние дни, с матриархатом, по сути, строем, с бабьим летом, по сути, погодой. И строй, по сути, родины, раскинувшейся, как на ладони, с теми же очертаниями берегов, что и страна, Но эти берега не видны в стране из-за моря людей и леса голов, но хорошо интимная жизнь возможна только в рамках рода (родины) - гуляющий н.о. или сразу становится папой и мамой, бель-пер и бель-мер, бель-сер и бель-фрер или так и останется н.о.
      Отматфеян отдышался и пошел прогуляться по стране - от окна к двери; все то же самое, что и на родине: тот же асфальт, он же линолеум допотопный, стол, те же горы шкафов, но туго доходит до сердца, в стране; все так тупо и застревает в глазах! не то, что на родине, где все так и валится в сердце. Ах, какая веселая страна! Может позавидовать любой иностранец, не то что у них пришел и купил, здесь за всем нужно охотиться, все добывать, это не просто охота, как у зверей, это еще и спорт. Вот скоро будет новый стиль, французы его назвали бы а ля люрс, где все плохо раскроено, раскрашено, сшито, ведь если "плохо" - так последовательно, то "плохо" может быть стилем? Нечего делать в стране, только наводить порядок, строить и перестраивать, ходить по струнке, не-а, неохота. Туфта раскинулась от и до. Отматфеян обошел ее стороной, чтобы не задеть. Но она распространялась повсюду. Уже не было места, где бы ее не было. Он отстранился от нее. Но она с самого начала настроилась так, что победа будет на ее стороне. Тогда надо быстро и сразу, чтобы не думать об этом, но думать-то надо, ну нельзя это делать со всеми людьми; еще под большим сомнением, можно ли это делать с одним человеком, но со всеми людьми это делать точно нельзя. "Я только отдам ключ, - сказал Отматфеян, позвони мне через час". Туфта посторонилась, пропуская его к столу. Он старательно вывел номер телефона и стал распространяться насчет хозяина мастерской, который ждет его под дверью на морозе, и он должен его впустить для того, чтобы сразу выгнать, что как раз нельзя его не впускать, а выгнать как раз можно.
      На морозе было даже жарко от холода. Отматфеян мог лететь на все четыре стороны.
      Он подлетел к двери мастерской и стал орудовать ключом. Ключ проворачивался, но дверь не открывалась, он вертел в ту и в другую сторону все вхолостую, ключ сам по себе, а замок сам. Вышибить дверь ногой, гром среди ясного неба, когда щепки летят, когда смена правительства, парад декабристов на зверском холоде, падение монархии, новая конституция! не надо вышибать дверь ногой, не надо нового правительства, пусть все будет по-старому, лучше еще ключом повертеть, ключ-лилипут от замка-великана, детский ключик от взрослого замка. В такую здоровую щель может еще и палец пролезть вместе с ключом. Отматфеян сунулся в скважину с ключом вместе с пальцем, и чудо! замок поддался, что он, пальцем, что ли, его открыл? получилось, что пальцем. Значит, любой может пальцем, но такого пальца больше ни у кого нет, у ляйтера такого пальца нет, слабо ляйтеру пальцем, Отматфеян мог бы расцеловать свой палец с металлическим вкусом на пальце, он единственный в своем роде палец, ему нет равных в мире, он самый первый палец, первый и последний.
      Отматфеян не боялся греметь, чего бояться, когда все равно никого нет. А надо было бояться. Надо было вылететь и летать по комнате, а не стучать колодками по мозгам. Он стучал и гремел. И мог бы еще в сто раз сильнее стукнуть и нагрянуть, все равно - Сана спала. Она спала в общей мясорубке стуков, под трамвайный лязг, автомобильный оргазм. Самолет пропилил, она спала. Он бы не поверил ушам, если бы позвонил, а она не услышала, но он верил своим глазам - она на самом деле спала с треском. На нем были каменные ботинки, чуть ли не каменного века, и, пока он вдоволь не нагрохотался этими булыжниками, он их не скинул. В конце концов он все скинул и сел голый на кровать, совершенно голый, без ничего, без единого перышка. Он сидел, как на берегу озера. Перед ним была вода, именно не H2O, а вода, именно такая поверхность, которая "как вода" и даже больше, чем сама вода, потому что в этот момент эта поверхность напоминала воду больше, чем сама вода напоминает себя; даже чаще всего сама вода себя и не напоминает, а напоминает, например, асфальт или забор, или газон. Бывает, конечно, такая красота, когда сама вода напоминает воду, но сейчас была полная видимость воды. Это самое приятное ощущение, когда в любой момент можно нырнуть с головой в воду, но именно в этот момент не хочется, потому что больше всего хочется в следующий момент, и так хочется сидеть, и хочется хотеть следующего момента, что каждый настоящий момент становится как бы следующим, самое настоящее счастье. Но счастье имеет конец, как и все имеет начало и конец. Счастье кончилось, как только Сана отвернулась, смутив поверхность воды, это все равно, что вода бы отвернулась. Вода не может отвернуться, а в общем тоже может: спугнет не то освещение, какой-то ветерок, посторонний шум. С ветерком и освещением было все в полном порядке. Но зато шум - его на дух не было! Спугнуло легкое отсутствие шума. Ни из страны, ни с какой стороны не доносился шум, все заглохло, и трамваи со своими копытами, и машины - абсолютно все! Было полное отсутствие даже звука, не то что шума, ну ничего не было слышно, ни из какой щели - ни писка, ни треска, просто полная расчлененка звука на звон в ушах от такой тишины. Отматфеян подхватил свое барахло, стараясь не шуметь, но с него-то как раз шум посыпался, и он с шумом, с кандалами, со штанами вышел из комнаты. Но далеко не ушел - как безумный зазвонил телефон. Отматфеян скульптурно встал за занавеску вместе с медведем, Вольтером и К°.
      Сана шла на звонок, на ощупь, на свет. "А его нет". - сказала она. Как же она забегала, как заводная. Она проскочила в комнату с ножницами в руках и откромсала себе гриву. Выстригла себе виски и затылок и оставила на макушке пряди, которые зализала наверх. Она выбрила себя всю с ног до головы и зверски взялась за краску. Разукрасила глаза до красноты и черноты, вымазалась в помаде и румянах, не оставила ни одной живой клетки на лице без пудры - она была начищена до блеска снаружи и внутри, как туфта. Отматфеян в загончике с бассейном налепил себе плечи пошире, как у ляйтера, нагородил мускулов, он себя так хлопал по щекам после бритья, как после обморока. У ляйтера были прилизанные волосы, и Отматфеян также обслюнявил ладони и размазал волосы по черепушке; у ляйтера были жидкие усы, и Отматфеян также выщипал у себя львиную долю усов. Теперь он заявится такой молодец, вылитый ляйтер, и Сана ему даст, раз она такая, что могла только сказать по телефону, "а его нет", и сверху Сана еще перемазалась в креме, раз Отматфеян так хочет, Сана ему даст как самая классная туфта, раз он такой, что дает телефон направо и налево и каждая туфта может позвонить, а она должна отвечать "а его нет".
      Сана вышла на мороз погулять, пока Отматфеян не придет. Чтобы как только он придет, она сразу же придет как туфта. Отматфеян следом за ней - на мороз, чтобы потом войти с мороза, как ляйтер, которого она впустит с мороза. Они оба столкнулись на морозе в дверях, слегка прихваченные морозом. Отматфеян поглядел на Сану, общипанную и разукрашенную, "вот как она разукрасилась для ляйтера", но не разглядел в ней и тени от туфты. Она смотрела на него, как он измордовал себя для туфты, но он был насквозь обезображенный, он сам, ничего в нем не было от ляйтера, а как же раньше все так весело играли - в Декамероне-Гептамероне, снял парик-надел парик - и готовый любовник, а тут снимаешь с себя скальп и все равно похож только на себя самого, почему у них все так было весело, а у нас совсем-весело не так. Прилипнуть друг к другу так, чтобы не отлипнуть, чтобы только внешность отлипла. "Ты зачем себя так искромсала?" - "Чтобы тебе было приятно", - "врешь!" - "ты зачем себе такие плечи налепил?" - "ты так захотела", - "врешь, это тебе звонили, и я сказала, что тебя нет", - "врешь, это тебе звонили, и ты сказала, что меня нет". Они докатились до того, что скатились туда, где Сана обстригла себе гриву, которая теперь налипла Отматфеяну на спину и можно было заплетать косички у него на спине. Обстриженные волосы прилипли к ее щекам, было похоже, что у нее щетина на щеках, теперь он был девочкой, а она мальчиком, все равно.
      - Ты меня не любишь?
      - Нет и никогда не любил.
      - И в кружке?
      - Нет.
      - И во дворце?
      - Нигде.
      - И на луне?
      - Нет, там любил.
      - И я тебя.
      Ее кожа была масленая от крема, и он катался, как сыр в масле. Зажала ветку в руке, придушила ватку. "Что это у тебя?" - "Белая мышка, уже подохла". Отматфеян съел тонну краски и пудры, которая хрустела на зубах.
      - А ты меня любишь?
      - Всегда любила.
      - И я тебя.
      О чем мы спорим? О названии чувства, которое есть, о слове, которого нет. Ведь "люблю" - это слово, а слово призрачно, оно самый настоящий призрак, который шатается по ночам и пугает воображение, фантом, и больше ничего, "тогда я тебя юблю, потому что такого слова нет, а чувство такое есть, значит, может быть и слово". Нет, мы не занимаемся словообразованием в два часа ночи, мы просто гоним слово, разрываем его на клочки и спускаем в унитаз, но и в унитазе живая вода. "Что же ты делаешь, так сжал?" - "так я тебя люблю", и ляйтеры кругом выглядывают, мешают любить, неопознанные объекты, каждый при своем строе. Этот Четвертый пересажал всех на кол, повесил головы на нитку, это ему сушеные грибы, а нам это прадедушка и гранд-меры, и гранд-серы, и мы будем плакать по ним; другой Первый согнал наших гранд-фреров, чтобы строить новый Амстердам, нет, чтобы завоевать старый, сначала выход к морю, потом вход, и так целая история человечества - это только вход и выход - дырка. Пусть кто-нибудь один завоюет весь мир, и пусть он будет хорошим, а мы будем его слушаться и любить; нет отца, есть папа Римский, но он не отец, есть матерь божья, но она не мама, некого слушаться и любить! давайте тогда все вместе писать по чуть-чуть, по капле в море один текст и читать друг друга, как возлюбленного, вот это будет литпроцесс! а разве это литпроцесс среди толстых пупсиков, которые сидят на горшках и грызут карандаши? давайте читать Толстого, как своего возлюбленного, и Достоевского, напишем и подпишемся все вместе под одним текстом, написанным всеми вместе как самим собой, чтобы любить его всем вместе, как себя самого, это можно? нельзя? А бель-фрер говорит, что лучше трахаться, чем писать, он купил слепой ксерокс, это молитвы Беме, а не песенник, за сто рублей и не молится, тогда зачем купил? чтобы подарить своей бель-сер на день рождения, и она не молится, тогда зачем взяла? чтобы затрахать молитвами друг друга. Все в этом мире построено на соплях, и держится мир на соплях, ба-бах и взорвемся, но наше "ба-бах" не будет светить как солнце, которое взорвалось и своим "ба-бах" нам светит и греет.
      - Не любишь меня?
      - Не-а.
      - И я тебя.
      - А ты меня любишь?
      - Ага.
      - И я тебя.
      Вот самый классный ответ на "любишь-нелюбишь" - это "не-а-га", потому что в "не любишь" столько же "не-а", как и в "любишь" - "ага", потому что любовь состоит не только из любви, но еще - из нелюбви, и нужно сильно-пресильно любить, чтобы еще и не любить, и самый ясный ответ на этот неясный вопрос "любишь" - это "не-а-ага", он ясный, как ясный день, "не-а-ага".
      Напились какой-то дряни, какого-то компота со спиртом. Теперь все заспиртовано внутри: желудок - отдельно, печень - отдельно, сердце - отдельно. Ничего не разлагается, все - в спиртовом растворе в памятнике. И поцелуй заспиртован для вечности у каждого в мозгах. Красота.
      - Пошли на улицу!
      - Пошли.
      Выйти и влипнуть в снег, который облепил с ног до головы и сделал из двух одного. Вдвоем - один на один под кристаллической решеткой снега, который свалился, как снег на голову. Так и ввалились домой к Чящяжышыну. Пьяные и горячие под снегом, который не отрезвляет и не охлаждает. Чящяжышын открыл злой и - жуткая вещь - не узнал памятник. Он не узнал наши какашки, слезы и сопли, заваленные снегом. "Никого нет", - сказал он и захлопнул дверь. Потоптались еще перед дверью, спустились на этаж ниже, почему мы никогда не стояли в подъезде у батареи, чтобы потечь, не стояли в собственной луже, вот теперь стоим под снегом, тычемся общипанные и размалеванные, и нос, холодный и мокрый, как у собаки, значит, мы не только живы, но и здоровы. Но снег не тает, то есть вода сходит, а кристаллическая решетка от каждой снежинки остается. Нас можно раздолбать, но разлучить нельзя. И стоим себе - памятник в подъезде себе.
      V.
      И тут ему пришел конец. Несмотря на всю его философию, которую ему удалось распространить среди людей: что если ему дать насосаться и улететь, то не будет чесаться. Отдельные положения этой философии уже отмечались: не будет чесаться, если послюнявить, если поставить ногтем крестик. Все равно будет чесаться! поэтому сразу надо убивать - на месте. Они особенно зверствуют, скоты, в свой брачный период, всаживают свой хобот по уши, они говорят, что если дать им упиться, они сами отвалятся и умрут своей смертью. Нет, только убивать! не отвалятся и не умрут, а здоровехонькие протрезвеют на потолке за ночь, и, если просто прихлопнуть, они воскреснут, поэтому надо прихлопнуть и растереть. Они говорят, что на одну кубическую единицу camarad(oв) приходится ровно столько-то и не больше, и если их всех перебить, то в этой единице объема они исчезнут как класс. Потому что пространство для них со времен Эвклида разделено на кубы, и они не имеют представления об искривлении пространства, они сосут каждый в своем углу, в котором сидит человек в центре, центр мироздания, имеющий пять литров крови, и в этом углу можно значительно сократить их плотность, если хлопать себя с частотой, равной писку, как в идеально поставленной чеховской пьесе, когда действие происходит в сумерки и реплики сопровождаются хлопками по щекам и по ляжкам, в сущности, аплодисментами каждого героя самому себе.
      Можно устать, когда действие вообще - бах, предмет вообще - дядя. Кое-что уже известно: что рамку картины, это придумали японцы, что линия выражена светом, а матери фактурой, это придумали итальянцы, что фон составляет часть визаж, а фейс часть фона, лица как такового нет, что все состоит из кубиков, а кубики состоят из всего, это придумали французы, бельгийцы и другие великие умы сразу. Здесь не плохо, куда не глянешь, там все. Гора, море, небо, видно дно. Здесь запрещено жить законом, ну и что? чем явная жизнь не пародия на тайную жизнь? Если за все платить, можно сразу вылететь, жизнь стоит миллионы, жизнь за щитом, а на щите черным по белому: штраф за проход - 5 рублей, за курение - 30 рублей, за ночлег - 50 рублей.
      "А мне надоело прятаться по кустам, я сыта этой тайной жизнью, я хочу жить с тобой открыто", - "тише ты, обход, сюда идут", - "чтобы выкурить сигаретку, надо заплатить тридцать рублей!" - "не кричи ты, ты хочешь, чтобы нас выставили отсюда?" Не жизнь, а штраф за жизнь, уже давно проштрафились. Там перед щитом, где поворачивают назад все папы и мамы, жены и дети, бабушки и дедушки, ползти на четвереньках только вперед, чтобы в запретной зоне, обойдя представителя закона - лесника, - тайно любить друг друга, ведь любовь - это тайна, о ней не должен никто знать, даже лесник, даже... по ту сторону горы живут Коля и Вова, они едят из одной миски, они что, тоже тайно любят друг друга? нет, им просто здесь нравится: втащить на гору ящик пива и обрубиться, проснуться на раздавленных помидорах, полдня нырять за очками и штанами, которые отнесло в другую бухту, им здесь хорошо.
      Здорово следить за лесником, который следит за нами, чтобы нас здесь не было, за которыми мы следим, чтобы все-таки нам здесь быть, когда его нет. Нетрудно его и вычислить. Он просыпается в восемь, и пока он доходит до того места, где мы проснулись в десять, мы ныряем в воду, чтобы ему было видно, что самое подходящее время для нас - до пяти часов убедиться, что мы все-таки есть. Можно смело вылезти из воды, показаться на свет с руками и ногами, полоскать горло, твердое расписание, никто не может подстрелить, даже когда взлетишь. Чтобы взлететь, нужно нырнуть и плыть под водой, это и есть полет, единственно доступный человеку, передвижение в однородной среде. Летишь под водой, не думаешь о рыбах, мечта о птице настигает как только начинаешь "парить" под водой, застыв в одной точке. Полная близорукость в воде, бесконечная голубая муть с бесформенными увальнями на дне. Грубые резиновые приспособления, подводные презервативы "предохраняют" от полета: ласты, обгрызанная трубка, диоптрическая маска, это инородное существо в воде, пародия на рыбу, человек, с резиновыми рыбьими конечностями шлепает галошами по воде с соской во рту, жадно всасывая воздух. "Ныряй!" - сказал Отматфеян, правда идут". Как птица чувствуем себя как рыба в воде. Лесник миновал. Можно даже обсушиться. Размозжить кофейные зерна булыжником в такой каменной ступочке, как в каменном веке, а еще лучше сходить в магазин, который стоит на границе света и тени, еще хуже, дует норд-вестный сортирный ветер, мутит от воды, которую мутит от дождя. На прилавках только черное и белое, никаких оттенков, никакой гаммы цветов: хлеб черный, соль белая, сахар белый, спички черные с белым, жир белый, что-то черное в банках, здесь нечего делать фламандцу с его персиками, виноградом и грудами рыбы, дохлый натюрморт, мертвая натура: засохший хлеб, спички, соль. В море нет рыбы, в лесах нет дичи, даже нет птиц и зверей, где все? куда все вылетело? в трубу!
      Дел по горло. Создать полную видимость стерильности. Растолкать вещички по всем щелям, цветами вправить головы, которые у них оторвались за ночь, на цветах не спать! собрать окурки и взлететь. Сверху видно, что полянка, как новенькая, вычищенная до блеска, у представителя закона не может быть никаких подозрений, что здесь кипит жизнь. Но зачем же так сильно защищать эту гору от нормальной жизни, люди занимают не больше места, чем ежи и чайки, и долбить ее изнутри, прокладывая туннель. Ведь приходит какому-то козлу в голову мысль проложить туннель из Симферополя в Ялту, зачем? чтобы сразу приезжать в Ялту, а Симферополь упразднить, этому козлу не под силу подогнать море к Симферополю, и он разгребает горы, двигая Симферополь к морю, что только щепки летят. Дельфины выбрасываются из морской воды, потому что. теперь ее химическая ^формула наполовину состоит из дерьма, крабы дохнут по той же причине, а мы платим полтинник за то, что съели одного краба. Но мы же самые обычные хищники, которые ловят чтобы съесть, как те же самые крабы, как лисы и ежи, квинтэссенцию зла. Вырубают поголовно деревья, а потом приводят леса в чувство, освещая саженцы прожекторами, потому что на свету они быстрее растут. Гору кастрируют с лесом и птичками, она не даст потомство, а если это сделает человек, то неохота тоже быть человеком, потому что у нормального человека не поднимется рука, даже чтобы кастрировать кошку. Человек дал так много имен всем, кто бегает в шкуре на четырех ногах, сколько разновидностей: и львы, и тигры, и леопарды, собаки, лисы и прочие шакалы. А все остальное, что передвигается на двух ногах, помимо кур и страусов, что не может летать и быстро бегать, называется человек. Все свое воображение человек растратил, чтобы надавать имена кому угодно, только не себе, оставив себе одно имя человек, бедное воображение, когда дело касается человека. Допустим, расы, это он еще выделил, по цвету кожи: черные, белые, желтые, голубые, но дело не в цвете, дело в сорбоне и мантёзе; вот дети, они же не люди. Их любишь именно ни за что, потому что любить их не за что. Исключишь детей, людей останется еще меньше, когда заодно исключишь всех козлов, автоматов и полуавтоматов, всех пташек, ласточек и пуль. Сейчас поймаем попутку и въедем на колесах на курорт. Ехать пятнадцать минут, а ловить час. Грузовики, жигули, пауки. Дельтапланы свистят, как доисторические ящеры, ящеры вымерли, дельтапланы народились, какая эволюция. "Подвези, друг, до города". Сели. "Стой, мужик, ты пьяный! а, поехали". Какая хрупкая конструкция - человек, кости ломаются, все трещит по швам, на него же дышать страшно, на человека, только тряпкой смахивать пыль. Машину мотает из стороны в сторону, сейчас начнется морская болезнь, посреди шоссе, автодорожные волны. Вот сейчас разобьемся, вот сейчас, на следующем повороте точно, вот сейчас точно. Приехали. "Три рубля, как договорились".
      Вот место, курорт, грязный мираж. Пластмасса, отсутствующая в природе, культивируется здесь вместе с целлофаном: пластмассовые козырьки, целлофановые упаковки, пластмассовые чехлы, под которыми переодеваются, размножаются "тся". Все орут, молчат, это не напоминает человеческую речь вообще плюс речь автобусов, катеров плюс музыка. Вон тоже человек занимается делом - драит выпотрошенный корпус "Победы", потом покроет ее эмалью, и она будет новая, как кастрюля. Полоска у моря, поделенная полотенцами и тряпками на квадрат, оплеванная косточками и пробками. Человек - существо вертикальное. На курорте он теряет вертикального себя, толпы лежат на уровне мирового океана, горизонтальные люди, к вечеру их смоет волной. Все вместе, это что? человеческие клетки, первоначальная человеческая материя, из которой можно будет потом слепить человека, если смешать всех вместе, а потом разделить на равные части, будет полное равенство, все будут сделаны из всех, а не только из себя самого; многоклеточные, одноклеточные, многоцветные, многодетные, каждый сам по себе, на собственном острове собственного матраса. "Здесь?" "Пошли подальше". Курорт - это должно быть такое место, где цивилизация рассована по щелям так, что ею пользуешься, абсолютно ее не замечая: вычищенная пещера с искусственным подогревом внутри стен, как бы солнечное тепло, которое камни как бы скопили за день и отдают ночью, ночник в трамвае, при полном отсутствии мух и блох, с несколькими декоративными ночными бабочками, утром яйцо всмятку и для контраста черная горка жареных мидий, стакан белого вина, чтобы бармена на дух не было, чтобы чувствовался только его заботливый дух, лучше всего его замаскировать; вот за такое место можно заплатить на самом деле миллион, почти за такое же, за которое мы на самом деле не платим. "Может, здесь?" - "Пошли еще подальше". Куда подальше? за границу света, берега, гор, за границу видимого? Это так далеко, эта граница тоже ведь воображаемая линия, как горизонт, как овал тучи, как круг солнца, ничего на самом деле этого нет, нет ни одной границы, только между государствами, даже нет между реками и морями, и сушей, только между людьми, значит, за границу людей? Иногда в линиях света отсутствует прямизна, что эквивалентно прямоте души. Птицы готовятся к зиме, мы тоже готовимся, собираем чемоданы, скоро перелет в Москву, накопи жира и будем сосать лапу; со всеми местами гнездования покончено до следующего лета. Видимо, все-таки здесь. "Ты хотела открыто!" - вот открыто, среди металлических тел, которые плавятся на солнце, тыща рук и ног, животов, которые не держатся на руках и ногах, вот это явная жизнь? в общей свалке тел, они уже дымятся. Неужели это жизнь, и она состоит из анатомии, физики, математики, химии и каждодневной жизни, из которой состоит жизнь вообще? Нет, каждодневная жизнь пострашнее жизни вообще и математики. В жизни вообще любят вообще и умирают вообще, разлагаются физически и химически, а в каждодневной жизни можно умереть каждый день и любить каждый день. Может и удастся жизнь выразить формулой, как удавалось папе выразить эпиграф к "Анне Карениной" математической формулой, которую вполне можно переварить. Но в каждодневной жизни столько погрешностей приходится на постоянную величину, и эта величина с утра сводится к величине прямо противоположной к вечеру, что папа не будет биться над формулой каждый день, он будет изучать постоянные величины. Вова тоже великий математик, он считает на машине то, что потом в министерстве пересчитывают в столбик, и вершина этого искусства - совпадение, когда цифра на машине совпадает с цифрой от руки, и награда за этот великий труд - два стольника, которые выдают Вове, чтобы он свел концы с концами, но не ел сладкого, "на сладкое портвейн".
      "Пойду искупаюсь, подожди меня здесь". - Отматфеян постепенно погружался в воду: сначала ноги исказились под водой, он еле держался на них, они переломились, их стало развевать светом, он зашагал на двух винтах, вкручивая их в песок. Солнце и вода стали играть с ним, расчленяя его тело - он поплыл.
      Сана растянулась на полотенце и стала невидимой из-за ровного яркого освещения - прямо над ней было солнце, и эта вспышка длилась вечность; цвет отсутствовал полностью, едва различались отдельные формы, по которым трудно узнать человека. Отматфеян вышел из воды и растерялся, ничего не обнаружив, кроме кругов и треугольников, ничем не отличающихся друг от друга. Некоторые фигуры были вполне объемные: папаллелепипеды, обрубки кубов; среди всего этого пляжного столпотворения Саны не было, он ее не видел. Он стал ее искать, панически натыкаясь на различные формы, и ни одна из них не была она. Измучившись, он перестал искать ее как человека, он представил ее тело в виде геометрической фигуры и стал искать фигуру, которая по его представлениям была она. Похожих фигурок было много: несколько соблазнительных треугольников с хорошенькими шариками на длинных прямых, но каждая из них была не она. Отматфеян стал грубо переворачивать формы: кому-то он отдавил ногой часть света, разок ему надавали по шарам. В самих по себе формах не было ни капли юмора. Свет классически тушевал эти неклассические формы, вкладывая в них столько юмора, сколько (если бы!) вкладывали антики, отбивая Нерону и Калигуле носы и шары Лаокоону.
      Сана, повалявшись на полотенце, бухнулась в воду, потому что по ее подсчетам прошло уже часов сто и голова Отматфеяна должна уже катиться-в-берегу. Но именно его головы у берега не было. Легкая волна выбрасывала сотни других голов, пока другая волна не откатывала их обратно в море. Его головы не было и среди редко разбросанных голов, подальше от берега, ни у самого горизонта его не было тоже, он в воде, как сквозь землю провалился. Сана поплавала, поискала, ее выкинуло на берег вместе с остальными, которые расползлись по своим углам, по своим местам под солнцем. Она осталась лежать, даже не в силах, чтобы встать и лечь. Солнце тоже двигалось, оно отодвинулось за гору, пляж поредел.
      Отматфеян вышел на дорогу, чтобы поймать машину, которая довезет живым. "Не дождалась и ушла!" Машины были или набитыми или пролетали мимо. "Даже не стала ждать и ушла". Его подвез самосвал, который все делает сам: сам валит, сам сваливает.
      Шоссе едва коснулось пляжа, к которому Коля и Вова даже не прикоснулись, расположившись в таком месте, откуда виден не только пятачок воды, откуда видно сразу все, на что хочется смотреть сразу. Жизнь была прекрасна, как факт жизни. Они тянули из канистры. Открывался вид неподъемной красоты. Из этой точки они увидели Сану как точку, точь в точь такую же, как остальные точки. Она двигалась по шоссе, удаляясь от моря, грубо-зеленого с желтым налетом на рыхлых волнах, "не подождал и ушел", которое шумело за спиной, ударяя в спину, "даже не стал ждать и ушел". Вова и Коля сидели, как птицы, когда она увидела их снизу. Ей показалось, что они уже клюют. Но они еще не клевали. Они помахали ей сверху, чтобы она летела к ним снизу вверх. Она еле доползла до места, куда им ничего не стоило взлететь.
      - Не подождал и ушел, - на ней не было лица, которое на ней было всегда, которое Коле и Вове никогда не требовалось, - даже не стал ждать и ушел.
      - Да ты, главное, не тушуйся!
      Сана отхлебнула глоток. К морю вернулся цвет, оно стало цвета морской волны. Облако парило над головой, начисто лишенное веса дождя в нем.
      - А придем сюда еще, если не будет дождя?
      - "Дождя" теперь будет всегда.
      Вдали виднелась их гора, драгоценная в тумане, полудрагоценная издалека, которую можно довести до абсолютной красоты, инкрустировать ее драгоценными камнями, и она будет марки "палеолит Буль", если разобрать ее на части и заново сложить, бедную, кастрированную туннелем, и не надо добиваться качества, закапывать ее в землю, чтобы она новая была, как старая, как икона, напустить свору мышей, чтобы они приложились зубками, и на ней появлялся отпечаток древности, она стоит совершенно юная в тумане, ей всего несколько миллионов лет, "пошли?"
      Есть одно дело, которое нужно сделать, пока не стукнуло десять, и вместо белого не начался синий цвет, когда синим становится все: камни, сливы и порселеновые поганки. Они взяли машину, которая с троих взяла меньше, чем с одного. Вышли. Это была бухта, где накануне Коля и Вова потеряли все. Здесь росли редкие экземпляры сосен, сюда добирались только самые редкие экземпляры, поэтому Коля и Вова не боялись за вещи, которые были разбросаны по камням, как на клумбе в их собственной квартире. Полотенце, халат, нож, шорты, майка, несъеденная банка консервов, "уже погибла", еще, еще, все. На дне было столько же, и они стали нырять. Бухта была неглубокой. Редкой красоты полотенце, с выбитыми цветами, вписалось в водоросли, как цветы Сквозь очки на дне еще лучше было видно дно. "Теперь давай ты ныряй". - "Холодно". - "Ныряй, в воде тепло". Сана нырнула. В воде не было ветра, он остался в воздухе. "Дай-ка маску". "Диоптрическая". - "Давай все равно". Сана нацепила маску и увидела человека под водой. Во-первых, сразу было видно, что он мертвый, и, во-вторых, что он человек. В нем не было ничего от Вовы: ни лица, ни пола, он был в принципе человек, как рыба в принципе рыба, все на одно лицо и на один пол. Он пластично двигался под водой, совершенно бледный, с прилизанными волосами, тощий, как скелет. Среди камней вписались даже полотенце и очки, только не он. Быстро сразу видно, что он из другой среды, что он не оставил бы камня на камне от этой среды. Здесь не было верха и низа: он шел головой вниз и стоял на голове ногами вверх, стоял на ушах и ходил на руках, внизу воды? В верху земли? Если неподвижной точкой была Сана, неподвижной относительно, потому что ее постоянно сносило течением, то Вова относительно нее был внизу и был вверху относительно своих очков даже на суше. На поверхности воды Сана была на плоскости, под которой Вова в воде был в объеме. Это было редкое сочетание полной бедности плоскости по сравнению с богатыми возможностями объема, по сравнению с супервозможностями какого-то еще измерения, которое не так-то просто обозначить. Может быть, это и была красота, в которую уходят с головой. Технические возможности красоты не были ограничены двух-трехмерным измерением, она была и там, куда не ступала нога человека, и во всех щелях, куда только проникал луч света, преломляясь на поверхности воды и растекаясь в воде. "Тогда давай по домам, а ночью встретимся", - Коля и Вова двинули к себе, в свою щель. Сана - к себе: из всех щелей были выдернуты вещички, которые Сана и Отматфеян замаскировали накануне, кусты и камни были задрапированы в тряпки чьей-то недоброй рукой, чьей? - "ты меня не подождал и ушел!" - "ты даже не стала ждать меня и ушла!" - Рукой лесника, оснащенной трезубцем, которым выковыривают из щелей крабов, лесник распотрошил кусты с интимным гардеробом, "в наше отсутствие?". А вот и он сам. "Ваш паспорт. Эта девушка с вами?" "Нет, я один". - "Эта девушка не с вами?" - "Я ее не знаю". - Получите квитанцию на штраф, освободите место. А вы, девушка, не знаете, что здесь запрещен проход? Вернитесь в зону отдыха. Или эта девушка с вами?" - "Я ее не знаю". - "И чтоб через час вас здесь не было. Возьмите квитанцию".
      Зря он так, через час уже никого не будет, и ничего не будет через час, не будет даже такого понятия "час" через час. Вода черная, как небо без звезд, посыпались искры дождя, гора самая черная в небе, а вода самая черная на земле.
      - Ты любишь меня?
      - Не скажу.
      - Скажи, что ты любишь меня.
      - Сказал, что не скажу.
      - Ты не скажешь, что любишь. Не скажешь, потому что не любишь, и ты не полюбишь меня ни за какие деньги. Ты не скажешь ни за какие деньги, что ты любишь меня. Тогда заплати мне деньги, раз ты все равно не полюбишь меня ни за какие деньги.
      - Да ты что!
      - Да, я хочу, чтобы ты заплатил мне деньги.
      - Сколько?
      - А столько. - Сана назвала астрономическую сумму, какая бывает только в космосе, если заложить всю землю со всем ее барахлом: недрами, спутниками и луной.
      - Ты смеешься?
      - Нисколько.
      - Конечно, я люблю тебя и нечего говорить.
      - Нет, ты так говоришь, потому что тебе просто нечем заплатить.
      - Да ты что!
      - Ты никогда мне не говорил, что любишь меня.
      - А ты меня любишь?
      - Никого и тебя нет, ты отбил у меня любовь к человеку вообще.
      - Скажи, что ты меня любишь!
      - Тебе мало было, когда я тебе говорила, что люблю тебя больше жизни.
      - Мало, потому что это я тебя люблю больше жизни, и мне все равно этого мало. Мне мало каждый раз каждого раза.
      - Тогда пусть будет в последний раз.
      - Пусть будет в последний раз, как никогда еще не было.
      - Все уже было.
      - С мертвой не было. Я хочу, чтобы это сейчас было и чтобы ты любила меня больше смерти, раз ты говоришь, что любишь меня больше жизни.
      - Я не умру от этого.
      - Ты умрешь, потому что я умираю от любви, я хочу тебя больше, чем ты хочешь меня больше жизни.
      - Я тебя больше хочу, но больше жизни больше, чем больше смерти.
      - Нет, больше смерти тоже больше, не закрывай глаза.
      - Дыхания не хватит.
      - Тогда на одном дыхании, не закрывай глаза. Открой глаза.
      "Лежат, как бездыханные трупы, - сказал Вова, когда они с Колей спустились к пещере, - обрубились и не могли нас подождать!"
      - ты смотри сам не нажрись, как я тебя отсюда поведу.
      - дурак, это ты мои очки разбил, давай мне свои очки.
      - ты дурак, у меня минус четыре, а я тебе разбил минус два, ты все равно в них ничего не увидишь.
      - давай мне мои тогда.
      - твои разбились.
      - тогда я тут ничего не увижу.
      - а тут и не на что смотреть, купайся и пошли.
      - ты смотри, они не выпили то, что мы им купили! давай, Коля, мы сейчас с тобой ее выпьем, а завтра им новую купим.
      - а сами завтра не будем.
      - да, сегодня в последний раз, а завтра будем купаться... ровно наливай!
      - ты не видишь, что ли, что ровно?
      - ладно, давай выпьем, чтоб ты не сдох!
      - Вовка, а помнишь, как Тарасик умер.
      - да и черт с ним.
      - дурак, Тарасик умер!
      - от чего он у тебя умер, от почек?
      - от камня в почках.
      - я помню, ты мне тогда звонишь и говоришь: Вовка, Тарасик умер, мы его с Юркой помянули, пропили сто рублей. Ты его где похоронил?
      - где, на Черной речке, рядом с Пушкиным, в кустах. Мы с Юркой вышли из дома, дошли до Черной речки...
      - там, где обелиск, что ли?
      - там рядом. Ветеринар, сволочь, сказал, ничем не могу помочь, мы камни не удаляем, как он, Вовка, мучился! Он высунул язык, смотрит на меня и так жалобно мяучит. Тарасик!