Валерия Нарбикова
      ПЛАН ПЕРВОГО ЛИЦА И ВТОРОГО
      I
      - Это иррационально.
      - Но меня зовут Ирра.
      - Вас зовут с двумя "р"?
      - Меня зовут Ирра.
      - "Иррационально" я бы написал с большой буквы в вашу честь.
      Для симметрии было десять часов,-десять минут. Санки перерезали пьяного, дети похоронили его, орудуя лопатками. В соседней квартире давали "Золушку" Россини.
      - И вам действительно столько лет? - спросила Ирра. - А фамилия у вас доисторическая Додостоевский.
      - Можете звать по имени.
      - По какому?
      Он сказал.
      - По такому лучше не звать.
      Гаражи, сооруженные из лифтов, потому что. По трамвайной линии прошел последний трамвай, а потом пошел поезд.
      - Там поезд, - показала Ирра в окно.
      - Бывает, - ответил Додостоевский.
      - Поезд, - повторила она. И пока состав окончательно не исчез, она смотрела на это чудовище.
      - Почему-то поезд, - сказала она в третий раз.
      Она попросилась спать, он принес ей подушку, и она заняла всю постель. И он занял всю постель.
      - У нас ведь дружба, - смутилась она.
      За это время наступил новый год. Кошка ругалась плохими словами, и не наступало утро.
      - Принеси, пожалуйста, попить, - попросила.
      - Ты же с краю.
      Она его не убила за это. Она встала, сама попила и заодно сделала наоборот.
      Додостоевский тут же заснул, у него изо рта потекла слюна - большая редкость, - которая капнула на открытую книжку Кузмина, тоже большую редкость, на один из пятисот экземпляров "Леска". Капля посидела-посидела на мелованной бумаге (какой разврат для двадцать второго года!) и впиталась. За стеной закричал грудной ребенок: "Уа-йльд, Уа-йльд".
      - Ты слышишь, - сказала она.
      Он не откликнулся.
      - Ты слышишь, что он кричит? - повторила Ирра.
      - Что, поговорить хочется? - сказал он сонно.
      - У тебя это было когда-нибудь с мужчиной?
      - Нет.
      - А кто любил Ганимеда? Зевс?
      - Он всех любил.
      Может быть у подъезда стояла лошадка-девушка, а может быть такси.
      - А этот твой друг Тоестьлстой, о котором ты говорил, с ним было?
      - Я разве говорил? Даже если он Тоестьлстой, это ничего не меняет, может быть, поспим.
      Их расстреляли спящих длинной очередью: газами, скопившимися в водопроводной трубе. Они встали одновременно, два милых мертвеца, и расхаживали по комнате до первых петухов, точнее до первых трамваев. Она просто так показала фиг и спросила:
      - Фиг - это не международный символ?
      - Нет, - ответил он, - голуби - это международный символ.
      - Я хотела бы, чтобы ты мне сразу объяснил насчет пластинок, расскажи мне про дорожки и про то, как там воспроизводится музыка. Например, если мы сразу все умрем, например, на войне, и если потом когда-нибудь найдут кусочек пластинки, ведь не поймут, что это такое, скажут, что это такая порода или еще что-нибудь. Я уже кое-что поняла насчет кораблей, почему они не тонут, теперь осталось насчет пластинки.
      - А у тебя что было до меня?
      - Был один мальчик, а потом оказалось, что он - альфонс.
      - Но не Доде?
      - Не Доде, и даже не испанский король Альфонс!!. И насчет самолета тоже. (В небе, например, показалось.) Это самолет? - спросила Ирра.
      - Это не самолет.
      - Мне тоже так кажется.
      Они рассматривали эту вещь в небе, она, конечно, напоминала самолет, но в то же время и не напоминала.
      - Это самолет, - сказал он и отвернулся от неба.
      - Почему ты так думаешь?
      - Стоит только усомниться в том, что это самолет, и начинаешь сомневаться во всем остальном. Там на горизонте должен светиться дом. Видишь его?
      - Но это не дом, - сказала она.
      - Правильно. Поэтому то, что мы видим в небе, - это самолет, а на горизонте - дом.
      - А в сперме тридцать миллионов сперматозоидов, да?
      - Может быть, не помню сколько, это нужно спросить у какого-нибудь малыша. Они роются по разным справочникам и знают, сколько сперматозоидов, сколько яйцеклеток, что такое половой акт.
      - И тебя это не удивляет?
      - Меня удивляет, почему по реке плывет топор.
      Повсюду были скрепки, они блестели и скрепляли все подряд. На стуле стоял мясной компот, на полу лежал медвежонок, она взяла его в постель и обнимала так сильно, что у него оторвалась лапка, и она вздрогнула от омерзения, и медвежонок упал и прилип к полу.
      Она спросила, как его дразнили в детстве, он ответил: "Додо". Она спросила, знает ли он, что по-французски это обозначает бай-бай, он -ответил, что знает. Она спросила, нравится ли ему с ней бай-бай, он ответил, что нравится. Она спросила, можно ли и ей так называть его, он ответил, что можно. Она выглянула на балкон, а там шли: пеших 50 тысяч, да плясцов 100 человек, да коней простых 300, да обезьян за ними 100, да блядей 100, а все гаурыкы, что обозначает девушки.
      I.
      - Можно съесть макароны с сыром,- предложила Ирра, - так они невкусные, а сыром одним все равно не наешься.
      - Ты так много говоришь, как будто у тебя есть сыр.
      - Если бы он у меня был, я бы не задумываясь съела его вместе с макаронами, если бы они у меня тоже были.
      - Уже можно одеваться.
      - Но ты же меня не любишь, - сказала она.
      - Не лежать же из-за этого все время в постели.
      - Тогда, конечно, можно одеваться.
      - Но ты же меня тоже не любишь, - сказал он.
      - И куда же ты пойдешь одетый? - спросила Ирра.
      - Пойду посмотреть, что вокруг растет.
      - А мне что делать?
      - Слушай, если ты не знаешь, что тебе делать, делай то же самое, что делаю я. Я одеваюсь - и ты одевайся. Я выхожу на улицу - и ты выходи. Я иду по своим делам - и ты иди по своим делам. Я сплю с другой женщиной - и ты спи с другим мужчиной, поняла?
      - Я поняла. Тогда я тоже пойду и посмотрю, что вокруг растет.
      Для этого необязательно было выходить на улицу, потому что все было видно из окна. До самого горизонта постройки располагались так, что не мешали друг другу, и можно было смотреть на каждую в отдельности. Неожиданно он сказал про солнце, и ей было приятно, что он его заметил, потому что она его заметила еще раньше. Трамваи шли друг за другом как исключения: сначала стеклянный, потом оловянный, потом деревянный; потом Додостоевский сказал:
      - У меня сегодня много дел, кроме того - одна деловая встреча, ты можешь пойти со мной, но только ведь ты будешь там шутить.
      - Я не буду, - сказала она.
      - И пожалуйста, никаких "Додо".
      - Что же мне тебя по имени-отчеству называть?
      - Да, лучше по имени-отчеству.
      - Тогда, может быть, ты меня тоже будешь называть по имени-отчеству?
      Он посмотрел на нее издалека, она стояла в его тапочках, в его рубашке, в своих колготках, в его комнате. Видимо, сейчас он ей не нравился, и она хотела, чтобы он называл ее по имени-отчеству. Он подумал, что сейчас что-то должно случиться, но все равно назвал. Она спокойно пропустила это мимо ушей и спросила:
      - Ты будешь есть картошку?
      Он испугался этого вопроса.
      - А ты? - спросил он.
      - Я тебя первая спросила.
      Тогда он понял, что все хорошо, и сказал, что будет. Картошка была, чай был, кофе (если с молоком, то было, если без молока, то был), но не было ни того, ни другого. Недолго говорили про картошку и про соль. "Соленая?" - "Нет, недосоленная". - "А мне кажется вполне соленая, но ты можешь посолить, дать тебе соль?" Очень быстро прошел день, и Додостоевский стал собираться. Она еле-еле ковырялась, и он насильно натянул на нее платье. Он совершенно правильно застегнул его, и она догадалась почему.
      - Я знаю почему, я все знаю.
      - Еще одна минута, и я уйду один.
      Наконец, они вышли. Около светофора играла музыка, было очень много народу. Люди стояли все вместе большой толпой, и никто не приглашал друг друга танцевать. Машины разбрызгивали холодную грязь и уезжали.
      - И что ты скажешь на деловой встрече? - спросила Ирра.
      - Скажу, что мне очень приятно и что я хочу выпить, чтобы сохранить память о ней.
      - А потом что ты сделаешь?
      - Потом я подам руку, чтобы мне ее пожали, и улыбнусь.
      - А я что буду делать?
      - Ты будешь стоять с краю и смотреть.
      - А если я рассержусь?
      Он поторопил ее, и они успели сесть в автобус. Сначала впереди шла трамвайная линия, и он забыл, что едет в автобусе, и думал, что едет в трамвае, поэтому, когда линия кончилась, он от резкого тормоза повалился вместе с другими пассажирами, но вовремя вспомнил, что все хорошо, что это не крушение и что он едет в автобусе. Она же сидела и, может, поэтому сказала:
      - Дурацкий трамвай, так болтается.
      Он увидел впереди рельсы и подумал, что она права, трамвай был трамваем, автобус - автобусом.
      Они уехали на восток города, там уже не было рельсов, автобус долго пробирался сам по себе и остановился в месте не очень красивом. Напротив остановки стоял киоск, в котором продавали. И дом, в котором. Наверху была вывеска, там не горели крайние буквы, но так было тоже понятно: "остиниц". Там им подарили подарки: ей - маленькую шоколадку, ему - значок.
      - Ты довольна? - спросил он.
      В комнате было много яичной скорлупы, стены художественно потрескались, чулки художественно поехали, но их не облупили, но их не зашили, в окно была видна остановка, и к ней подъезжал автобус, на который они не успели, и еще один, на который не успели, и последний, на который, слава богу, успели.
      - Слава богу, успели, - сказала Ирра, когда они сели и автобус затрясся.
      - Ну и как тебе этот человек? - спросил Додостоевский.
      - Мне кажется, он хороший, но он не тот твой друг?
      - Конечно, не тот. Это же была деловая встреча.
      - По-моему, он больше всего обрадовался, когда ты сказал, что хочешь выпить за встречу.
      - Тебе так показалось?
      - А когда ты сказал, что главное, чтобы остались приятные воспоминания, он сразу все выпил.
      - Ты это видела?
      - Я же сидела посередине.
      - А ты, кстати, очень много курила.
      - Он много смотрел в окно.
      Они посмотрели в окно и вместо того, чтобы увидеть пейзаж, увидели самих себя в стекле, и это была правда. А когда вышли из автобуса, то увидели пейзаж, и это тоже была правда. Он потрогал ее руку под рукавом, и она сказала, что не надо, что очень холодно, и он спросил: когда же? и она ответила: когда будет тепло, и тогда он сказал: значит, летом? и она тоже подумала про лето, но ничего в ответ не сказала.
      - Ничего я сегодня не успел, - под ногами была галька, как будто это был берег моря.
      - Конечно, ведь это большая роскошь ехать на автобусе по трамвайной линии.
      В подъезде было неловко перед бабкой.
      - Ну давай завтра никуда не пойдем.
      - Я же сказал, у меня много дел, я сегодня половину не успел.
      - Но разве сию секунду ты не хотел сказать то же самое: "Давай завтра никуда не пойдем"?
      - Не грусти, - сказал он, - может быть, мы никуда и не ходили.
      - Тогда сегодня - это уже завтра.
      Стали придумывать, что бы опять съесть. Опять решили картошку, опять соленая, недосоленная. Не так далеко горел костер, на него хотелось смотреть. Все остальное поменяло названия: деревья - на что-то, дом - на что-то, тапочки - на сапоги.
      - Уходишь? - спросил Додостоевский.
      Ирра сделала несколько шагов и ушла от него далеко, и когда вернулась оттуда, то устала и заплакала.
      - Ты плачешь, не понимаю? Ты почему плачешь?
      В этом противном костре сгорели палки, кульки, острые ножки. Вокруг него ходил вор, но даже ему было нечего своровать, потому что он был не дурак. Еще работало метро, и можно было влезть в одно ухо и вылезти из другого.
      - Ты зачем надела сапоги?
      - Я еще успею, еще. работает метро.
      - Хочешь уехать?
      Она влезла в одно ухо и вылезла из другого, мама как раз спала и не слышала, как она открыла дверь, поэтому не заплакала и не умерла. Она умылась, легла в постель, а дальше уже начиналось шоссе. По нему ползли жуки. И в канавах, и во всей окрестности не было ничего хорошего. Собаки стояли и что-то напоминали. Занавеска, закрывающая окно машины, была прожжена утюгом по трафарету, а может, это был бракованный носовой платок. Все оставалось на своих местах: жуки, собаки и машины. И даже нельзя было узнать время. "Ну, сколько сейчас времени?" - "Часы стоят." - "Они же идут". - "Идут на месте". А дальше уже было то, что напоминало лес. В лесу кто-то курил, и дым поднимался из-за макушек деревьев и уходил в небо. Это был март. Потом наступил апрель, май и все остальное, и наступил следующий год, и все опять было на своих местах, только все уже было не так интересно: ну жуки, ну собаки, ну лес.
      Она проснулась у него в комнате, а он проснулся у нее в комнате, поспали еще минуту, и она проснулась у себя в комнате, а он опять не у себя, кажется, опять у нее. Тогда еще поспали минуту и уже проснулись вместе в одной комнате - у него. Она первая сообразила, что она у него, и вставать расхотелось. Следом за ней он сообразил, что она у него, и вставать ему тоже расхотелось. Тогда они сделали усилие над собой и опять заснули. И она проснулась у себя одна, и это было самое приятное. Ему стало обидно, что ей так уж приятно, и он еще глубже заснул. И дальше за шоссе была железнодорожная линия. Вдоль нее снег имел фактуру мрамора, женщина в желтой телогрейке ходила по шпалам и протирала этот мрамор тряпкой. По этой линии не ходили поезда, которым говорят: до свидания, а ходили электрички, которым говорят: пока.
      II.
      Ритмично падал снег. "Съешь хотя бы яйцо".- "Я не хочу". - "Съешь булочку". - "Я не хочу". - "Съешь хотя бы отражение булочки". Булочка была сухая, отражение было такое, словно она была мягкая. Съела. Оказалось, что она была мягкая.
      На быка натравили красную машину. Сначала он ее проколол, а потом она его задавила, и он не знал, что она не красная тряпка.
      - Потому что предметы в комнате или на улице обозначают часто совсем не то, что мы о них думаем? От такой громкой музыки, выключи, кстати (кстати, не выключил), должен падать снег с деревьев, а он не падает, а теперь пойди и потряси хотя бы это дерево, и он упадет.
      Ему не хотелось выходить и трясти снег с дерева, она вышла сама и потрясла. Снег засыпал пластинку, иголка еле-еле пробиралась между сугробов, сначала расчистили одну дорожку, потом другую, поцарапали пластинку.
      - Ну что, доигралась? - сказал Додостоевский.- Я же тебя просил не делать то, в чем ты не уверена.
      - Я была уверена.
      - Теперь придется выбросить пластинку, а мне ее жалко, я ее любил. Совершенно не знаешь, чем тебе заняться. Я поеду по делам.
      - Значит, мне тоже ехать по делам?
      - Тебе тоже. И на остановке тебя вчера не было, почему ты не пришла?
      - Вчера днем?
      - Вчера, когда мы договорились.
      - Я думала, что столько-то времени, а оказалось, что столько-то, - Ирра взяла пластинку и стала водить по ней ногтем.
      - Что ты делаешь! - крикнул он.
      - Все равно ведь испорчена, на ней были сугробы, дорожки расчищали лопатой.
      - Оставь ее в покое, она совершенно хорошая.
      Он закурил, и в комнате появился дым как раз посредине между потолком и полом. И все, что было ниже дыма, относилось к земле: стол, стулья, пластинки на полу; а все, что было выше: полшкафа, книжные полки - относилось к небу. И он как раз подстриг ногти, и она смяла задники инфузории "туфельки", потому что круглое зарешетчатое окошко, выходящее из туалета в ванную, выходящее из ванной в туалет, было луной всегда. В туалетном полушарии - зрительный зал, рассчитанный на сто двадцать мест. "Лифт на ремонте", "Меню школьника" - все это висело на стенах и соответствовало зрительному залу, лифту на ремонте, меню школьника, а в ванном полушарии она сидела на борту ванной - "не бойся, я подстриг ногти" - далеко-далеко от прозрачного мешка с грязным бельем, и по дну ванной шла лунная дорожка, пересеченная одним волосом, и она, может, успела еще спросить про заусенцы, но он не ответил.
      Из подъезда они вышли вместе, кое-как простились. Ирра зашла в телефонную будку и просадила там несколько двушек. В общем, ей не понравилось то, что ей предложили, но как-то особенно деваться было некуда, и она согласилась. "Зайдешь и пообедаем здесь, потом заедем к ним, а потом оттуда уже все вместе поедем". - "Куда?" - попыталась выяснить она. "А может, никуда, может, мы тут останемся, тогда они приедут сюда". Когда она приехала, они уже приехали, а хозяин наоборот уехал, "сейчас вернется". О фамилиях не могло быть и речи, но, безусловно, их как-то звали. После такого прекрасного обеда и вина сразу же друг друга очень полюбили и пошли гулять. Но как только вышли на лицу, всем захотелось разное: ей захотелось ("мне велели, мне нужно во что бы то ни стало") зубную пасту, ему захотелось капустки, а вот ему-то захотелось белую собачку. Его желанию возмутились: "Какая может быть белая собачка на ночь глядя!" Но осмотрелись и оказалось, что действительно уже "на ночь глядя", и капустка и паста закрыты, а белая собачка? "А белая собачка, - сказал он,лежит тут рядом на помойке совсем еще хорошая".
      На помойке они подарили друг другу подарки и разошлись совершенно счастливые по домам.
      Она расковыряла ключом замочную скважину, но дверь все равно не открыла. Он впустил ее. И тут до нее дошло: что это не он, то есть кто же?
      - Тоестьлстой, - представился.
      Она машинально отдала ему подарок, спохватилась, но было уже поздно. Тогда она сказала:
      - Это как раз вам.
      - Спасибо, - сказал Тоестьлстой, - а что это такое?
      Ирра не знала, как это объяснить и сказала:
      - Это просто такая вещь.
      Он рассмотрел получше и еще раз сказал: "Спасибо". "Додо" не выговаривалось, но он понял ее, когда она спросила: "Где же он?"
      - Он скоро вернется,- сказал Тоестьлстой.
      Распределили комнаты, то есть комнату и кухню. Ирра осталась в комнате, Тоестьлстой ушел на кухню. Улеглись. Додостоевский вернулся поздно ночью, все понял, и на кухню не пошел, чтобы не будить, а пошел в комнату, чтобы будить. Будить не пришлось, Ирра не спала.
      - Что все это значит? - спросила она.
      - Ему негде жить, он будет жить здесь.
      - А раньше он где жил, на луне?
      - На луне.
      Они проснулись утром, когда Тоестьлстого уже не было, он ушел.
      - Куда? - спросила Ирра.
      - Жалко, что он ушел, я хотел, чтобы мы все вместе поехали в лес.
      И Тоестьлстой вернулся с хлебом.
      - Хорошо, что ты вернулся, сейчас поедем в лес, - сказал Додостоевский.
      - На автобусе? - спросила Ирра.
      - Может быть, на автобусе. А почему ты не веришь?
      На автобусной остановке стояли, тояли, ояли, яли, ли и замерзли. Автобус промазал мимо них, но сесть удалось. Поехали параллельно горизонту. По этой полосе почти не ходили люди, зато там было много ям и горок. Над этой местностью поднимались пузырьки, как от газированной воды, которые были каплями на солнце. В то же время там рыскали бабушки, и все вместе было, как стихи. Автобус остановился, и все пассажиры стали смотреть в окно, и все до одного обратили внимание, кто выходит у леса. Перешли дорогу и лес тут как тут. Какие-то равнобедренные пригорки, зайчики, была речка, в ней мог купаться, кто хотел, но никто не хотел. Не было слышно ни одного выстрела. По лыжне катались прямо в сапогах, можно было бы еще и петь. Все удовольствия были получены, быстренько отряхнулись от снега, и поехали в гости обедать.
      На обед было все самое хорошее. Вышли из гостей поздно вечером и увидели этот же развратный, но совершенно пустой автобус. Нельзя было в него не сесть. Сели и опять поехали в лес.
      - Как красиво,- машинально повторила Ирра ту же самую фразу, что и днем. Но красиво в лесу не было.
      - Не пойдем за той парочкой, - показал машинально Додо рукой на ту парочку, которая была здесь днем.
      - Подождите меня,- сказала Ирра, как только они миновали овраг, в который кубарем скатывались дети, как днем, - я сейчас.
      Она отошла в сторонку и сделала "сейчас". Потом познакомились.
      Додо сказал, что они с Т.е. познакомились через другого приятеля, не через того, который умер, хотя почему-то считается, что через того.
      - Кем считается? - спросила Ирра.
      - Ты уже спрашивала об этом,- сказал Додостоевский, - сколько можно спрашивать.
      Тоестьлстой провалился в сугроб и сидел на кочке без ног одну минуту, пока Ирра с Додостоевским его не вытащили. Звезд было очень много. Они не лезли в глаза, потому что были очень далеко. Внизу блестел город тоже как звезды, и получалось, что они как бы между звезд тех и тех. Ирра встала между Додостоевским и Тоестьлстым, они пустили ее в серединку, чтобы она не упала, и пошли обратно, как днем. Она сказала, что больше всех любит маму, потом все-таки папу, потом Додо, потом Т.е. Через некоторое время сказала, что она больше всех любит маму, потом все-таки Додо, потом папу, потом Т.е. В конце она сказала, что любит в той последовательности, как сказала днем, и Тоестьлстому было не так обидно.
      Нечаянно испортили куст, потому что как только потянули его вверх, он немедленно вытащился. Может быть, он просто был воткнут. Но подобное могло быть и с деревьями, они тоже могли быть просто воткнуты, и поэтому обратно решили идти не как днем, а полем. Был ветер. На всех парусах пришел автобус, на нем приехали домой.
      Додо очень много ходил и сильно стучал ботинками. Он достал чистую рубашку, которая была такая мятая, как будто грязная. Тоестьлстой "нарезал тот хлеб, что купил утром и налил чаю.
      - Можно идти,- позвал он всех.
      - Т.е.,- позвала его Ирра,- переоденьтесь, вы ведь тоже промокли.
      - Вообще-то да, - сказал он и взял лишние штаны Додо.
      - Тебе разве налезут мои штаны? - спросил Додо. Тоестьлстой примерил их и остался доволен, они жали, но можно было и не застегивать.
      - Я не буду их застегивать, - сказал Т.е.
      - Ты завтра куда-нибудь идешь? - спросил его Додо.
      - Еще не знаю,- ответил он.
      - А ты? - спросил ее Додо.
      - А ты? - в свою очередь спросила она его.
      - Я-то иду,- ответил Додостоевский.
      - Тогда я тоже иду, - сказала Ирра.
      - И куда же?
      - Я должна буду позвонить, и мне должны будут сказать, привезти или не привезти.
      - Что привезти? - не понял Додостоевский.
      - А может быть, ничего, - сказала она, - может быть, они сюда позвонят, тогда значит им уже привезли. А вы не хотите туда вернуться? - спросила Ирра Тоестьлстого. - Туда, где вы раньше жили?
      - Я же там не один жил,- сказал он.
      - Но здесь ведь тоже не один, - заметила она.
      - Почему,- улыбнулся он,- здесь один.
      Они оставили его на кухне, Т.е. сам себе все постелил и даже добавил еще одну подушку.
      Среди ночи ей было неудобно пройти в ванную.
      - Мне нужно вымыться, - сказала она Додо.
      - Иди и вымойся.
      - Но он услышит, - недовольно ответила.
      - Тогда не ходи.
      - Как все несовершенно, - рассердилась.
      - Но мы все-таки родились, - у него было хорошее настроение.
      - Ну и на фиг? - сказала она.
      - У тебя плохое настроение.
      - Твой Т.е. перебрался сюда, чтобы быть одному; я перебралась, чтобы быть вдвоем, оказалось, что мы - втроем. Вот это и есть несовершенство.
      Он не стал спорить. Неизвестно, сколько времени прошло "с тех пор" и спит ли Тоестьлстой. Самолет на долю секунды заглушивший псаломщика.
      - Интересно,- сказал Додостоевский,- сколько времени прошло, пока мы занимались любовью. Извини, я зажгу свет. Может быть, немножко похоже на церковную службу в том смысле, что тоже не знаешь, сколько прошло времени.
      - И сколько же прошло времени?
      - Я тебе, кажется, говорил о церковном хоре? - спросил он. - Ты что, сердишься на меня? - переспросил он.
      Сказала, что не сердится, и что "дальше-то что". Тогда он сказал, что там их два: тот, что справа, профессиональный хор - и это все равно, что художники, поэты, музыканты, а слева - любительский - и это как бы остальные люди. Что справа поют очень хорошо, а слева просто поют: иногда попадают, иногда нет. Но когда начинают петь все вместе, происходит что-то удивительное: уровень уже становится не важен, уровень как бы для того, чтобы помочь всем остальным, что уровень - это простая помощь, что оказывается "с тех пор" прошло два часа.
      На столе стояли увеличенные цветы, на полу чайники, один меньше другого. "В самый большой могут уместиться все поочереди, как матрешки. - Налей-ка лучше отсюда сюда, а потом оттуда туда". Ирра уговорила, и он принес из холодильника стаканчик, чтобы она тут же набрала на палочку мороженое и стала водить ею по губам, играя на гармошке.
      - Могу спеть, - сказала она.
      - Спой.
      - "Дай мне эту штучку. - Просто так не могу, но могу поменяться.- Дай просто так.- А ты мне тоже дай что-нибудь просто так. - Тогда получится не просто так, а просто так на просто так".
      - Хорошая песенка, - похвалил он.
      - Теперь хочется курить после сладкого, - она выкинула губную гармошку.
      Бумажный стаканчик послужил пепельницей. Пепел прилип к бортикам, и они стали пушистыми, потом все размазалось, и стало светать. Некоторые предметы стали походить сами на себя. Стаканчик рухнул, взорвался, в окнах уже зажигали свет, и полумрак в комнате можно было принять и за утро и за вечер, поэтому кое для кого это было утро, а кое для кого вечер.
      Ирра открыла глаза, и только потом увидела на подушке три розочки. Но на самом деле сначала на подушке было три розочки, а потом она уже открыла глаза.
      - Додо, - позвала она.
      Вместо Додостоевского в дверях появился Тоестьлстой.
      - А Додо? - спросила она.
      - Ушел.
      - А это, - показала она на цветы.
      - Это вам.
      Тогда она поняла, что она умерла, что розочки у нее в изголовье, а романчик позади, а розочки впереди, и тогда она встала. Оделась, прочитала плакат: "Утром откройте на мир глаза, изумительно подкрашенные" и вышла на кухню.
      - Чай? - спросил Тоестьлстой.
      - Чай, - ответила. - А почему цветы?
      - Просто так.
      - Это вы мне просто так или он?
      - Он ушел рано, сказал, что вернется поздно.
      - Стало быть - это вы,- рассудила она,- Это потому что вы слышали, как я ночью пела?
      - Нет, просто так.
      А просто так быть не могло. Значит, она умерла и лежит теперь на смятой постели и рядом валяется в дупель закуренный стаканчик от мороженого; на подушке лежат три розочки, по радио передают похоронный марш с блатным оттенком. Тогда она наспех собрала силы, потому что жить-то хотелось, скатилась к нему с горки прямо на колени, да и поцеловала. Тоестьлстой изумился, но понял простой человеческий закон: просто так за просто так, и не рассердился. Она весело застелила свой гроб, розочки поставила в вазочку рядом с увеличенными цветами.
      III.
      Остановилась дымковская дама со свистком под мышкой, кончился праобраз дождя, две параллельные спички пересеклись, стоило им только обуглиться. "Ты тайно вытираешься моим полотенцем, чтобы не пачкать свое, я тайно вытираюсь твоим, чтобы не пачкать свое, и получается, что твое полотенце - мое, а мое твое. И я не знаю большей гадости, чем цветущие яблони по-немецки".
      - Т.е., - позвала Ирра, - ты спишь?
      Он ответил, что спит.
      - Тогда почему же у тебя горит свет? - спросила она.
      - А что ты хочешь? - спросил он.
      - Можно к тебе зайти?
      Она зашла к нему на кухню. Он уже лежал на раскладушке, и в тусклой железяке в изголовье горели два огонька.
      - Не бойся, сказал он,- это не звезды.
      Тогда она села на край.
      - Если тебе низко, - сказала она, - я могу тебе дать еще одну подушку.
      - Мне не низко, - сказал он. - Он сегодня не придет.
      На столе было липко, и пальцы сразу прилипли, и без того на столе было мало места.
      - Если тебе холодно, - сказала она, - я могу тебе дать еще одно одеяло.
      - Мне не холодно, - сказал он.
      Ирра сказала, что ей грустно. Поставили чайник. Скоро он закипел, из носика пошел пар и повалил прямо на стекло. Стало тепло. Додостоевский пришел уже после чая, но до того, как она легла спать.
      - Ждешь меня, - сказал он, - не спишь?
      - Мы пили чай, Т.е. решил, что ты уже не придешь.
      - Вот как, - сказал он.
      Ирра забралась под одеяло и отвернулась к стенке.
      - Не хочешь? - спросил он.
      Она ничего не ответила, и он попросил хотя бы ее руку. Все осталось в руке. Плюнув на то, что Тоестьлстой слышит из кухни, она пошла в ванную и гремела там, пока мыла руки. Она вернулась и сказала, что ей плохо и у него жить, что ей ничего не нравится, что лучше бы она умерла еще тогда, "когда розочки".
      - Замолчи, - сказал он, - я сплю.
      Она, конечно, замолчала, и тогда он первый заговорил.
      - В общем я предполагал, что это может случиться, но так скоро...
      - Сначала скажи, что "это"?
      - У вас сегодня все было с Т.е.
      - Не сегодня.
      - Даже так? - удивился.
      - Еще тогда, когда "розочки".
      - Ну что же, - сказал Додостоевский, - завтра ты уедешь к матери, что я могу еще сказать.
      - Еще что-нибудь скажи.
      - Спокойной ночи, - сказал.
      И дальше уже начинался забор. Доисторические сосульки свисали с огромных крыш. Под ними стояли бессмертные и герои, и сосульки их не убивали. Но как только наступил март, и все смертные высыпали на улицу и тоже встали под крыши, они всех до одного поубивали. В небе было очень красиво: солнце, набитые облака, самолеты, дети, грузовики. Ирра растолкала Додостоевского, и он повернулся.
      - Что тебе? Я не сплю.
      - Я завтра никуда не уеду, - сказала.
      - Ну и что.
      - Что значит "ну и что"? - не поняла она.
      И с крыш капали будущие сосульки, и шел дождь - будущий снег.
      В просеках дневного света висело барахло. Не так уж хотелось ходить по улицам, запущенным с утра, и никак нельзя было подобрать глагола: они на кухне не сидят, а что? Посредине стола стоял хлеб и бутылка с недопитым пивом. Вместо знакомого аккорда в сороковой симфонии Моцарта раздался гудок автомобиля. Примером развернутой секунды могло служить собрание сочинений маркиза де Сада. Не что иное как предоргазмная секунда со своими исключительными героями: официантами, девочками, писателями разрослась до "120 дней Содома". Все подходило к концу или к другому началу: закипал чайник и заслонял паром окно со знанием всего города: доморощенными автомобилями, газонами-пастбищами не для скота. "Хотя бы вытерла со стола". - "Додо умрет первый, а я останусь с Т.е.; Т.е. умрет первый, а я останусь с Додо; я умру первая, а кто из них умрет первый уже неважно". Намочила тряпку, прошлепала ею мимо сахарницы, бутылки и чашек. "Ну, вытерла, дальше что?" А дальше рассвет в ванной, с луной, побелевшей от приоткрытой двери в коридор, где день уже давно. "Доброе утро". - "День уже давно". - "В таком случае",- Ирра смахнула свои вещи в сумку, надела пальто, поцеловала и того в щечку, и другого в щечку, присела "на дорожку", которая так и не состоялась. На кухне была грязь, скопившаяся за неделю и перешедшая накануне в эстетическую категорию по единственной причине: якобы одухотворенности. Накануне Ирра молилась на грязную миску и просила у нее защиты, это было примерно так: "Сделай же, чтобы кто-нибудь из них отвалил сам по себе, а я уж останусь с тем, кто останется, и буду его". Миска с византийской мозаикой из подгоревших макарон и кусочков мяса все же потом отмывалась и после этого становилась не культовым предметом, а чистой миской. "Я уйду часа на три, хоть приберись тут",- сказал Додостоевский и ушел. "Я сама,- сказала Ирра Тоестьлстому, бросившемуся помогать,- уйди куда-нибудь". Он сказал, что над крышей, как больной, летает самолет, и ушел в туалет, чтобы не мешать. Повернулся к плану кинотеатра, рассчитанного на сто двадцать мест, где на сцене три артистки возились с куклами, разыгрывая спектакль про кузнечика. Девушка-кузнечик была самой хорошенькой и положительной. Она была доброй и ленивой, и в нее влюбился его маленький сын. Ему же больше пришлась по вкусу ворона - подстриженная брюнетка. Она так смачно каркала, словно находилась в борделе. Эта область была сыну еще недоступной, и он балдел от кузнечика. Третья дуреха - зайчик, с припудренными усами и булькатыми глазами, ни на что не годилась. Тоестьлстой вышел из туалета и сказал, что недавно был с сыном на кукольном представлении, и их вкусы разошлись. Ирра ответила, что не знала, что у него есть сын. Он сказал, что готов уехать хоть в другой город, и она ответила, что, мол, чем кухня не другой город. Это был маразм. Это было такое, когда все "бо-бо", даже животик бо-бо.
      В другом городе "в кухне" было светло, значит, был день, а в другом городе "в комнате" было темно, значит, была ночь. Среди небольшого леса и колес, отражающихся на потолке, после прилива тошноты и материализовавшейся кошки от удара хлопнувшей двери, все стихло и стало пусто. Валяющиеся сапоги с вывороченными носками, выпавшие волосы уже не могли напугать, и только рука в темноте все искала и не находила, что нужно. Она не могла ни на чем остановиться, но она лазила не за часами, не за книжкой, не за стаканом с водой, она не могла вползти. Это было страшно: пальцы кончались ногтями, ногти кончались грязью, грязь кончалась пустотой. В целой комнате предметов для любви было сколько угодно. И был даже человек. Скорее всего нужно было любить человека. Но инертное чувство любви не воплощалось в любовь к человеку и распространялось на брюки, на свитер, трусы, еще кое на что. Но все вместе, может, и было любовью к лежащему человеку. Додостоевский лежал. Он был немертвый. Все было преувеличено: и любовь к брюкам вместо любви к человеку, и ощущение доступности смерти, но, даже если бы это было не преувеличено до желания по-большому, а преуменьшено до приспичивания по-маленькому, все равно одного этого ощущения было слишком много. Оно было непосильно. Оно было слишком большое, что-то вроде самостоятельного земного шара, что "ни взять, ни выпить, ни поцеловать", или слишком маленькое, что-то вроде микроба, что тоже "ни взять, ни выпить, ни поцеловать". Это опущение было таким страшным, что хотелось его бить по лицу. Лежачего не бьют, "Додо, ты меня любишь?" Он ответил, что да, и потом ответил, что нет. О, как правы были мальчики тамады-Торквемады, когда тянули Додостоевского за язык, чтобы он хоть разок брякнул "не люблю". Но он, как попугай, твердил люблю да люблю. За такую ересь сожгли, как миленького, спрашивается: для чего? - чтобы теперь в постельке, как у Христа за пазухой, он проболтался, что не любит. А кто тянул за язык? Ну, что за это сделать, убить? Лежачего не бьют.
      - Да, это иррационально, - сказал Додостоевский.
      - Но меня зовут Ирра.
      - Я тебя не спрашиваю, как тебя зовут...
      Батарею в комнате припекало солнце, и батарея еще больше припекала, стало быть, это было зимой. "Помнишь, как я к тебе приехала, и как они тоже приехали, и как они уехали, а я осталась". Во дворе было снега "во", по горло, в яблоневом саду стояла двухместная будка для людей, которой они так и не воспользовались, то есть это был даже сарай. Нарисованные на клочке бумаги канделябры, прислюнявленные к стене, развевались, и это было, что надо. Но только как не надо было это".- "А дальше будет еще хуже". И дальше уже за забором был дом. Он был оцеплен следами, среди которых были собачьи, и был даже след автомобиля, и это было хуже всего. "Ну, посиди же, Христа ради". И потом уже завопили все остальные по-соседски. В доме ужинали. На ужин была ни рыба, ни мясо. "Не выхожу не один не на дорогу, не впереди нетуманный путь не блестит, ночь не тиха, душа не внемлет богу, и незвезда с незвездой не говорит". И в доме уже было то, что напоминало комнату в доме. И там действительно сидели и ужинали. Получалась примерно такая картина, в комнате четко различался первый и второй план. Все, что относилось к первому плану, было любимо, его занимал любимый, который сидел и ел. Первый план включал в себя и косточку, присохшую к губе, и тапочки, и брошенную в двадцати километрах маму. Второй план занимали два других человека, которые сидели и разговаривали. Легче всего было втянуться во второй план, проскочив мимо первого, но любимый встал и сказал: "Как раз луна". Потом Додостоевский за пять минут выгнал второй план, проветрил комнату и позвал. Ирра поднялась, столкнувшись на лестнице со вторым планом, который многозначительно усмехнулся: "Ну так бы и сказал". - "А что ты, кстати, им сказал?" - "А что надо было сказать? Ничего, кажется, не сказал". - "Нужно было что-нибудь такое сказать, потому что я, кажется, с одним из них знакома".- "Так кажется или знакома?" - "Ну знакома, что ты молчишь?" - "Ну дальше, дальше говори". И дальше начинался рассказ про второй план. Что вот есть любимый человек. "Это я?" - "Это ты", и он как бы первый план, и еще несколько человек, которые как бы второй план, не люди вообще, а именно люди: женщины, мужчины, которые нравятся или даже не нравятся, но имеют отношение к любимому человеку, поэтому занимают место. "И один из них был этот второй план." - "Да, один из них". Иногда этот второй план утягивает из первого, и получается жизнь как бы во втором плане: и природа, и контуры, и еда, и даже мама - все переходит во второй план. Второй план имеет только присущую ему плотность, и тут важно не обмануться и не принять его за первый, потому что иначе первый будет навсегда утрачен.
      Шишил-мышил взял и вышел, потом вышел Додостоевский, и потом уже вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. "Ты куда?" - спросила Ирра. "Я туда и обратно. Спи". На улице был промозглый ветер и безмозглый дождь, и сквозь дождь, маячили такси. "А собственно, куда я? Куда "туда и обратно"?" Оно, такси, остановилось. "Куда поедем?" - "Сначала туда (Додостоевский сказал, куда именно), а потом тут же обратно". Приехали. Он зашел в подъезд, поднялся на такой-то этаж, хотел позвонить в такую-сякую квартиру, и не позвонил. Потому что в этой квартире Ирры, естественно, не было, потому что она естественно лежала у него в постели, а он как дурак зря прогонял такси. "Куда ты?" - "Ну, куда я еще могу? Куда, куда, в туалет". Он расплатился с таксистом, поднялся на свой этаж, открыл свою квартиру и, слава богу, застал ее в постели. "У тебя какой-то особенно отрешенный вид,- сказала Ирра, выглядывая из-под одеяла, - с таким видом не ходят в туалет".- "Спи".- "Ты меня любишь?" - встревожилась. - "Люблю. Сколько времени прошло с тех пор, как я сказал туда и обратно?" - "Нисколько не прошло. Ты меня любишь?" - "Люблю. То есть что значит "нисколько". Ты зачем спишь с Тоестьлтым?" - "Ну, это же днем". - "Ничего себе ответ". И тут же он вышел из себя, вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить...
      "Это все равно что ударить, так схватить, будет синяк",- причитала она. "Я не хотел, ну прости, будет синяк, будет новый год, и будет все то же самое: ты будешь спать с ним в другом городе "на кухне", а со мной в другом городе "в комнате". Рядом с солнцем есть черная дыра". - "Что, рядом с нашим солнцем?" "Как ты хорошо сказала "с нашим". Спи, рядом с нашим, конечно".
      IV.
      Додостоевского не было, он ушел еще днем, ушел и сказал, что не вернется. Ирра помыкалась без него с полчасика и сказала Тоестьлстому, что она мигом "туда и обратно". Раз мигом, Тоестьлстой даже не стал спрашивать куда. И вот это "мигом" уже длилось часов семь. Он подходил к телефону, и тупо набирал номер Ирриной тогда уж матерри. Сначала телефон не отвечал, это обозначало, что Ирра там и отключила телефон (хотя чего ради ей его отключать) или что телефон включен, но ее нет. Потом появилась ее мать (значит, все-таки не был отключен или был, но уже не важно). Он пару раз помолчал, а больше было уже слишком. Значит, ее там нет, потому что подошла бы сама. А может быть, есть? Позвонил в последний раз, поздоровался, позвал, оказалось, что нет. И тут началась мука: сейчас нет, но вот через пять минут она уже могла туда войти. Звонить так часто неудобно. Все равно позвонил через полчаса, сначала помолчал, потом еще раз через пять минут позвал, оказалось, что все еще нет. Наконец позвонил в последний раз и оставил номер телефона, идиот, если бы она хотела, то позвонила бы по этому номеру сама. Обошел всю квартиру. Сел за стол Додостоевского, зачем-то заглянул в ящики стола, потрогал бумажки, застыдился и задвинул ящики обратно. Сбегал к себе на кухню. Присел на дурацкую раскладушку, прилег. "Она должна быть дома,- рассудил он,- потому что если ее нет, значит, она не ночевала. А что она тогда скажет не мне, я не в счет, а своему Додо".
      Была еще одна дама, у которой телефона не было, но "если очень нужно, можно всегда передать через соседей". Передавать было уже поздно, да и что собственно передавать? После последнего разговора с этой дамой передавать ей было уже поздно. А ты звонишь не мне, когда меня нет?" - спросила она без кокетства. Его ответ был исчерпывающим: "Это когда не тебя нет, я звоню тебе". Однако когда же Ирра войдет и так вяло спросит: "Т.е., ты уже спишь?"
      Повалялся еще, встал, решил в последний раз позвонить ее матери: вдруг не передала? Было неловко. Набрался смелости, позвонил, и никто не подошел. Выключила телефон. Набрал еще раз - выключен. Это был то ли подарок, то ли, наоборот, неизвестно. В общем, в темноте с какой-то маниакальной упорностью он тыкался в циферблат, на ощупь набирал номер и слушал долговязый гудок, онанирующий над оврагом, где в кустах апартаменты за трешку и так пахнет черемухой, которую "не рвать"; над прогуливающимися босховскими придурками из Филимонок: гуськом-гуськом на три-четыре все вместе "ур-р-ра"; над полиомиелитной речкой с парнем на плоту, провалившимся в собственные резиновые сапоги, и, наконец, над пенсионерами, беседующими так "искристо и остро".
      Уже под утро входная дверь открылась и появилась... появились, оказывается, они вдвоем с Додостоевским - явились не запылились.
      Утро началось уже днем и заняло весь день, а обещенного дня не было, несмотря на то что Додостоевского тоже не было. Тоестьлстого это и разозлило. Он не хотел грубить, но, когда Ирра сказала ему "доброе утро", он завелся. Она не заметила и сказала дальше: "Какое прекрасное утро".- "Дарю",- сказал он. "Не поняла", - ответила она. "Ты его должна была бы потратить на меня", пояснил он. "Почему должна?" - удивилась. "Ты обещала вчера и проспала,заводился он все больше, - но неважно, дарю". - "Что ты говоришь", - сказала она. "Да,- повторил он,- дарю". Тогда она сказала "спасибо", прибрала подарок к рукам и стала собираться, чтобы куда-то уйти. "Уходишь?" - сказал он уже в дверях. "Не понимаю, - возмутилась она, - что ты хочешь, ты же сам только что подарил". Он больно сгреб ее и попросил остаться. Он целый час выторговывал свой подарок обратно. "Ладно,- согласилась она,- тогда поедем куда-нибудь". "А это", - показал он на раскладушку. "Нет, - сказала она, - это я не могу. Пусти же". И он отпустил ее в тыл конюшнеобразной библиотеки, примерно с десятью стойлами, где в каждом по три стола и за столом загадка: два конца, два кольца, а посредине гвоздик. Отгадка - библиотечная крыска уже пару раз выглянула в окно, наблюдая такую картину: битый час сидят двое и глушат прямо из бутылки. Захлопнула окно, а между тем ничего не изменилось: бочки, ведра, доски были сбалансированы. Ирра наклоняла бутылку, направляя ее, как телескоп, на солнце, заглядывала в нее, и на поверхности "Ахашени" появлялась сначала черная каляка ее большого пальца, и потом навстречу ей выплывала непонятно откуда взявшаяся двойка. Этикетка отражалась в вине в духе Макса Эрнста. Это было очень красиво. Насмотревшись вдоволь, она говорила Тоестьлстому: "На, посмотри", но прежде чем отдать бутылку, делала глоток, взбалтывая всю эту красоту, и потом уже он наводил бутылку на солнце. Он смотрел, как оседает пена, успокаивается поверхность вина, замирает тень большого пальца, и с обратной стороны бутылки, воспользовавшись оптическим обманом, выплывает маленькая двойка. Сегодня он хотел ей сказать, что именно сегодня "съезжает" с кухни, желает им счастья и так далее, и вместо этого сказал, как лучше шевелить бутылкой, чтобы двойка равномерно описывала круг. Потом Ирра предложила немножко накренить плоскость со всеми принадлежностями "СУ" такого-то, с боку припеку Страстного монастыря в честь будущей страстной недели, плохо кончившейся куличом с торчавшей вишневой веткой, которую кто-то потом сжевал, "христосованиями", поединками на яйцах с каким-то большим рызрывом, с похабными анекдотами и бутылкой водки, с совсем уж некрасивым пейзажем внутри "кончай проливать, и так мало", наведенной, как телескоп на электрическую лампочку вместо солнца в честь воспоминания о Страстном монастыре, о плавающей двойке, о пейзаже на "Ахашени" в духе Макса Эрнста.
      Часам к шести крыски стали разбегаться по домам, и отсюда Ирра сделала вывод, что стойлообразная библиотека тонет. "Пойдем", - сказала она. Его вопросительный взгляд обозначал "почему?" И она пояснила: "Раз все уже выпили". Ирра торопилась вернуться в комнату, а Тоестьлстой не торопился вернуться на кухню, и поэтому как можно безразличнее сказал: "Посидим еще". Ему было трудно понять, чем привлекает Ирру доисторический облик его друга. Когда он слышал через стенку, как его допотопный приятель возится с ней, он невольно думал: "Вот тешатся старый да малый". Она сама повернулась к нему и он, конечно, зря, но все-таки спросил: "Скажи, ты совсем не любишь меня?" "Почему, немножко люблю",- не задумываясь ответила она. Ее ответ был таким простым, что он даже улыбнулся и сказал: "Ну, а теперь ты у меня что-нибудь спроси". Ирра проворно соскочила с бревна, стала удаляться, и он вспомнил китайскую таблицу, по которой все животные делятся на три категории. Она не относилась к животным, которые разбивают блюдце с молоком, она относилась к тем, что, удаляясь, превращаются в точку на горизонте. "Погоди!" - крикнул он. Огромного труда стоило ее догнать. "Любишь - не любишь,- сказала Ирра, дальше-то что?" И дальше начинался ее рассказ про первый и второй план: "Что вот помимо первого плана, о котором я сейчас не буду говорить, существует еще и второй план". - "Это я?" - "Это ты. Ты не обиделся?" Сказал, что не обиделся. "Сегодня такой прекрасный день,- сказала Ирра,- что и на тебя, и на деревья, и на бочки - на все распространяется первый план. Но вот, например, вчера..." И она привела пример про вчерашний день, когда абсолютно точно знала, что не увидится с Додостоевским весь день, и поэтому ездила к матери повидаться с ней "во втором плане". "Ведь это так грустно,- заключила она,что второй план распространяется даже на нее". На его удивление, что как же так, ведь он туда звонил, и ее там не было, она ответила, что была и что нарочно попросила маму сказать, что ее нет.
      Уже темнело, и она с трудом разобрала надпись на заборе:
      накойт
      рудица?
      "Посмотри, что тут написано",- сказала. Тоестьлстой посмотрел сначала на надпись, потом вокруг и удивился, как все быстро поменяло цвет с белого на зеленый. Там, где раньше свисали доисторические сосульки, стояли зеленые неизвестные деревья: не березы, не сосны, не тополя, но тоже очень распространенные. "Какая неприличная надпись,- сказала Ирра,- что обозначает первая часть я, допустим, поняла. А рудица - это что такое?" Тоестьлстой сказал, что давно так называлась кровь, и потом сказал, что, когда в каком-то одном месте случайно оказываешься зимой, а потом случайно летом, становится особенно понятна условность всякого названия: белое-зеленое, листья-сосульки, "Трава-дрова",- сказала она. "Нет, снег", - сказал он. "А ты бы случайно не согласилась быть моей женой?" - спросил Тоестьлстой. "Хочешь, чтобы я перешла жить из комнаты на кухню?" - спросила Ирра. "Мы уедем", - сказал он. "Никуда мы не уедем. Просто все, как ты говоришь, поменяет название: комната - на кухню, кровать - на раскладушку, белое - на зеленое". - "Или, как ты говоришь, жизнь перейдет из первого плана во второй".
      Тыл, построенный из многочисленных звеньев, погрузился в относительную темноту. По плоскости, напоминающей воду, бегали клопы-водомерки. После каждого клопа, как после капли дождя, оставался на воде круг. А все вместе было как бы дождем. Каждый предмет изменял сам себе, но, пройдя полный круг изменений, возвращал себе свое условное название. Бочка с доской на мгновенье становилась только бочкой с доской и ни в коем случае ни "такими ушками", ни "такими качелями". "Так, может, ты как раз бы и согласилась?" - опять об этом же спросил Тоестьлстой. "Я бы, может, и согласилась". Но любимый встал и сказал: "Как раз луна". Потом он за пять минут выгнал весь второй план, проветрил комнату и позвал. Когда Ирра вошла, Додостоевский сидел на кровати, и поэтому она села на стул. А когда он встал с кровати, она тут же села на кровать, и тогда он сел на стул. И ни о чем не говорили. И только когда он выключил свет и посмотрел в окно, то сказал: "Как раз луна". На кровати она целовала его так, чтобы он ни в коем случае не подумал, что она его любит, а чтобы он подумал, что это просто так. И всего один раз забылась и сказала: "Даже если это не так, все равно скажи, что ты меня любишь". И он не сразу сказал "люблю". И после этого она смело сказала: "Я ведь тоже тебя не люблю, у нас все просто так". Ее распаляла его холодность, и она попросила несколько раз повторить одну так понравившуюся ей ласку. Он сделал то, что она просила, и ему стало нехорошо. "Тебе что, плохо?" - спросила она. Он не ответил. И тогда ей захотелось, чтобы он сию же минуту узнал, как сильно она его любит. И она сказала ему: "Я тебя люблю, ты слышишь, - сказала она еще и еще раз: - Я тебя люблю". Но это признание не принесло ему почти никакой радости. Он отнес его к простой благодарности за то наслаждение, которое только что доставил ей. Она поняла это и сказала: "Ты мне не веришь. Ты думаешь, что я тебя люблю не просто так, а за это". И когда она это сказала, он немножко поверил в то, что она любит его просто так. И поэтому, когда еще через несколько минут она спросила: "Ты ведь меня тоже любишь?" - и он ответил "нет", и она загрустила, он еще немножко больше поверил в то, что она любит его не только за это, а просто так. "Я, может, и согласилась бы, - сказала Ирра Тоетьлстому, дожидавшемуся ответа, - но я все-таки не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, когда предлагаешь мне быть твоей женой. То, что мы никуда не уедем, это точно. Остается одно: оставить Додостоевского в комнате и перейти мне жить к тебе на кухню". Он погладил ее по голове и как-то очень поспешно поцеловал в губы. "Нет, есть еще и другое, - сказал он, - я скажу ему, что теперь ты моя жена, и, я думаю, он уступит нам комнату и свою кровать, а сам перейдет жить на кухню".
      Еще через некоторое время клопы-водомерки совпали с настоящими каплями дождя и тот "как бы дождь" превратился в самый настоящий дождь. "Тем более пора идти", - сказала Ирра. И пройдя по безлюдному коридору с хорошей живописью на стенах благодаря плохому освещению, которая на самом деле была плохой живописью при хорошем освещении, очутились перед закрытой дверью в комнату. "Неслыханное дело, он закрыл дверь". Тогда прошли на кухню. Ванная и туалет тоже были открыты. Приложившись к подушке, Ирра сразу же сказала, что устала и хочет только спать. Тоестьлстой ответил, что совсем не хочет спать. Но когда постелили, он мгновенно заснул, а она нет. Она не то слово рыдала. Огромный ватник заслонял стекло, хрупкая гипсовая Венера подпирала кухонную дверь (действительно ли находчивый скульптор сделал ее без рук, а если с руками, то как они должны располагаться, чтобы не быть лишними. Можно их примерить так и сяк, но они явно мешают), за Венерой был стул, оседланный брюками, а вот за ними уже было то, что могло бы быть комнатой. "Я же тебе сказала, что приеду сегодня одна, только останься".- "А Тоестьлстого куда денешь?" - "Это уж мое дело. Твое дело остаться, а мое дело приехать". И никто своего дела не сделал. Ирра приехала с Тоестьлстым, а Додостоевский остался, но не здесь... Поэтому за ватником была Венера, за Венерой стул, а за стулом было то, что ни при какой погоде не могло быть сейчас комнатой. "Ну я же просила сегодня!" - "В другой раз будет сегодня". - "Всегда сегодня будет завтра, а завтра будет в другой раз, и то, что должно быть комнатой, всегда будет кухней".
      До трех часов ночи Додостоевского не было, а потом уже его не было и в помине. Она подумала, что это так ужасно, что его нет, что это даже прекрасно, потому что так прекрасно, когда он есть, что это даже ужасно. Она подумала, что с Тоестьлстым все наоборот: то есть так ужасно, когда он есть, что это даже прекрасно. "Я не сплю",- ответила Ирра, когда Тоестьлстой спросил: "Что?" Она сказала ему, что не имеет ничего против этой кухни, но не хочет жить в принципе на кухне и в принципе спать на раскладушке. Она договорилась до того, что сказала, что никогда не перейдет жить с ним в комнату, потому что это значит перейти с ним жить в первый план.
      Тоестьлстой сказал, что он понял и сожалеет только о том, что планы не совпадают, потому что она-то для него - первый план, а он для нее - нет, и значит счастья нет. Ирра успокоила его, сказав, что Додостоевский для нее первый план, и она вроде для него - первый, а счастья тоже нет. Она пригрелась рядом с Тоестьлстым, и дальше уже вместо потолка была местность, которая, как луна, хорошо была знакома издалека и совсем не знакома вблизи. На отшлифованной поверхности как бы луны было окно, и через него виднелось серое вещество, которое, может быть, было потолком. И после того, как любимый встал и сказал: "Как раз луна", Ирра тоже выглянула в окно, но никакой луны там не было. Вместо нее был самолет, который тормозил в небе. Она увидела луну немного подальше за макушками деревьев, которые издалека были, как кустарники. "А это что за кустарники?" - "Это дикая малина. Будет нескоро".- "А это что за цветы?" - "Это не цветы, это земляника. Тоже будет нескоро".- "А это?" - "А это можно есть сейчас". И как только она увидела луну, то сказала: "Вижу, что луна", и Додостоевский увидел, что она сердится, раз она сказала "вижу, что луна".
      V.
      Они сидели на кухне и ели то, что было. Когда Тоестьлстой сказал Додостоескому, что они с Иррой поженились, Додостоевский сказал: "Поздравляю". Когда Тоестьлстой спросил Додостоевского, не может ли он перейти жить на кухню, Додостоевский ответил, что не может. Когда Тоестьлстой сказал ему: "Нас же двое", Додостоевский сказал ему: "Нас тоже двое". Тоестьлстой сказал Додостоевскому: "Что ты хочешь?", Додостоевский сказал Тоестьлстому: "А ты что хочешь?", Тоестьлстой сказал Ирре: "Что ты хочешь?", Ирра сказала Тоестьлстому: "А что ты хочешь?", Ирра сказала Додостоевскому: "Ну что ты хочешь?", Додостоевский сказал Ирре: "Ну а ты что хочешь?"
      На кухне появились "Ахашени", розы и абрикосы. В комнате, как из другой оперы, появилась бутылка водки. Было лето, но абрикосы и розы были такой редкостью для кухни даже летом, что поэтому скорее была зима. Бутылка водки не была редкостью для комнаты, и мысль о времени года в комнате вообще не приходила. Значит, в общем была зима. Они разделились на пары: Ирра с Додостоевским были в комнате, но Ирра с Тоестьлстым была и на кухне, значит, получалось, что их все-таки четверо. Но зато, когда они объединялись в кухне, их опять становилось трое. Из окна комнаты было видно почти небо, освещенное почти солнцем. И как же все было неграмотно оформлено. Ирра, пристающая к Додостоевскому со своими дурацкими вопросами: "Ну, почему ты на мне не женился?" - "А ты этого хотела?" - "А ты этого хотел?" - "А ты что не видишь?", - была неграмотно оформлена. Вываленный в снегу, если это была зима, в пуху, если это было лето, пьяный был неграмотно оформлен. Лужа с поднимающимися алкогольными испарениями была неграмотно оформлена. Ирра сказала Додостоевскому, что все это ужас какой-то, что он допотопный, что такие, как он, давно вымерли, он доисторический. Додостоевский сказал ей: "Иди к нему, ну правда, он уже давно ждет".
      И чтобы это было скорее, она не пошла пешком, а села в поезд. Поезд проехал по коридору с грязными ботинками в углах, проскочил мимо дверей сначала в ванную, потом в туалет и направился прямо на кухню. "Ты что так долго?" - спросил Тоестьлстой. Там была застеленная, такая жалкая раскладушка. "Я не долго, - сказала Ирра, - с ним ведь тоже надо побыть". - "Пусть идет сюда", - сказал Тоестьлстой. "Тогда я пойду его позову", - сказала она. И чтобы не идти пешком, и чтобы туда было еще быстрее, чем сюда, она села в поезд, который мчался с такой скоростью, что все осталось внизу. Внизу были малюсенькие-премалюсенькие ботинки, размазанные от огромной скорости вешалки и двери, конечно, это был не поезд, а самолет. И когда Ирра приземлилась точь-в-точь у кресла, где сидел Додостоевский, он даже вздрогнул. "Пойдем туда", - сказала она. "Сейчас приду, иди пока". - "Нет, я с тобой". - "Что ты со мной, что ты со мной", - крикнул он. И она стала удаляться от него, но на каком-то таком транспорте, что опять оказалась рядом с ним и даже за его спиной. "Ты же меня не любишь", - сказал он. "А ты меня?" - спросила она. "А ты меня?" - спросил он. Почти небо стало просто небом, потому что почти солнце зашло. За горизонтом была точно такая же местность, за которой был горизонт, за которым была точно такая же местность. "Я-то тебя люблю", - сказала она. И по этой местности ходили животные, про которых были даже стихи: про слоненка, про жирафа, про крысу и про кенгуру. "Жалко, что ты меня не любишь", - сказала она.
      Все предметы в комнате захотелось сразу же поцеловать и потом сразу же после этого убить. Самые прекрасные предметы были пластмассовые. Пластмасса, эта "дрянь какая-то", все же была творением человека, а не е г о. Какая же она была противная, ничего себе, какая же она была несеребряная и незолотая, она была искусственная, она была исключением, она была не оловянной, не деревянной, она была именно стеклянной, потому что стекло было тоже творением не его. В общем, она разбила стекло. "А ну-ка пойди сюда, - сказал Додостоевский, - сейчас у меня поедешь обратно". Он выставил ее из комнаты, и на этот раз она не села в поезд, а пошла пешком, чтобы это было не скорее, а наоборот.
      Все остальное было грамотно оформлено: блевотина с рассыпанными по ней осколками стекла была наутро вырезана Додостоевским вместе с пластинкой линолеума и грамотно оформлена; покойник был грамотно оформлен в гробу; побитые машины были грамотно оформлены французским скульптором Арманом. Это и козе понятно. Аминь.
      Немного покачивало. Проводница выдала условное белье за рубль. Постелили и легли. Додостоевский, чтобы спать, Тоестьлстой, чтобы не спать. Сразу же появились комары, чтобы кусать. "Ну, кого кусают комары, когда людей нет? То есть когда они не кусают, тогда они что?" Ирра вышла из ванной и вошла в комнату. "Ты что, - спросил Додостоевский, - ко мне спать?" - "Нет, не спать". - "Если не спать, то иди на кухню, я-то буду спать". То есть если даже для простейших (для комаров) существует прерывность во времени (не кусают, а что?), то для более сложных (для людей) тоже, может, существует эта прерывность (не живут, а что?)
      - Можно я с тобой посижу? - спросила она и села.
      - Ты уже села, что же ты спрашиваешь.
      - Додо, - сказала Ирра.
      - Слушай, - сказал он, - нехорошо, ты вышла замуж. Теперь будешь обманывать.
      - А раньше что было, хорошо?
      Она легла рядом с ним. Он нашел глазами окно и стал смотреть на меняющийся все время пейзаж. Проводница стала разносить условный чай, постучала и к ним, но они не открыли.
      За окном был целлофан, который был вместо тумана, который был вместо целлофана, а за ним в натуральную величину сидела птичка и пела. Она пела "пи-пи", и это было непонятно, кто она такая, а за ней летала чайка, из которой потом получилось пять чаек, из которых потом получилось десять чаек, из которых потом получилась одна чайка, и действие этого механизма было тоже непонятно, а за ними (перед ними) плыл теплоход, который не тонул, а на нем вместо ста человек, которых не было, были два человека, которые как раз не разговаривали, а что?
      Ночью целлофан стал активизироваться, он натянулся и из него пошел дождь.
      - Я сейчас приду, - сказала Ирра Додостоевскому.
      Она вошла в кухню, Тоестьлстой не спал, он сидел на ракладушке, читал какую-то книжку и ел яйцо.
      - Рассказ профессионально сделан, - сказал он, - и яйцо профессионально сделано, но яйцо сделано профессиональнее.
      - Ты сегодня обойдешься без меня? - спросила Ирра.
      - А ты что хочешь опять к нему?
      - Я еще немного побуду с ним, ладно?
      - Иди, - сказал Тоестьлстой, - тогда я буду спать.
      У Додостоевского был выключен свет, Ирра вошла и включила свет.
      - Ты зачем включила свет?
      - Я хочу при свете.
      - Что ты хочешь при свете, - крикнул он, - что значит при свете!
      Он сплюнул на пол. Ирра выключила свет и села.
      - Что ты молчишь, - сказал он, - так тоже нельзя.
      - Я не молчу, - сказала она.
      - Ну, ложись тогда, раз пришла, я не знаю, что делать.
      - Я завтра у тебя уберусь, - сказала она.
      - Давно пора, - сказал он.
      Она легла на его место, а он лег на ее место. Потом они поменялись местами, и она легла на свое место, и он лег на свое место. Потом они легли на одно место - на его, потом они легли оба на одно место - на ее. Потом само понятие "твое место", "мое место" исчезло, а как только исчезло, "места" перестало хватать. И тогда местом стало все более или менее подходящее. Он включил свет, и она сказала: "Зачем ты включил свет, выключи". - "Я хочу на тебя смотреть", - ответил он. Она спросила: "Тебе приятно на меня смотреть?" "Очень приятно", - сказал он, - а тебе что, тоже приятно?" - "Очень приятно, ответила она. "Что тут может быть приятного, никак не могу поверить, что ты меня любишь". Она указала туда, где была красота.
      - Да, - сказал Додостоевский, - красиво, то есть уровень есть. - Там было еще метров сто пятьдесят красоты над уровнем моря, и там в тумане, как в тумане, передвигались люди. - Ты отвлекаешься, - сказал он, - и забываешь, что надо делать.
      Отвлекал шум, который доносился снизу: катеров, если внизу было море, машин, если внизу было шоссе. Наконец, если катера, то встали на якорь, если машины, то - на прикол. Их заменили самолеты, и шум перешел вверх, на потолок, который мог быть небом, которое могло быть потолком. "Сколько звезд, - сказала Ирра, - так красиво, что у меня ничего не получается". - "Я говорил, что в красоте жить нельзя, что ничего не получится". И Додостоевский укрыл ее с головой одеялом, которое было теперь потолком, который был небом, которое было одеялом. "Так хорошо?" - спросил он. За несколько часов уровень воды снизился, а уровень красоты не поднялся, а тоже снизился. Стало светать. Все стало белесым: катера - машины - самолеты. "А может, я пойду кататься на лыжах". "На лыжах ты кататься не пойдешь". Стали видны лыжни, если на воде, то от водных лыж, если на снегу, то от простых. "Еще пять минут", - сказала она. "Ну, давай же", - сказал он. И наконец стало пусто: улетели все самолеты, разъехались машины, лыжники и катера, красота стала ниже всякого уровня. "Ты меня любишь?" - спросил он. "Что?" - сказала она. "Скажи, что ты меня любишь". - "Какой ты разговорчивый", - сказала она. Он сжал ей шею, и ей стало больно. "Ты хочешь меня задушить?" - спросила Ирра. "А ты этого хочешь?" - "Не сейчас", - сказала она.
      - Оденься, - попросил Додостоевский.
      - Но почему?
      - Оденешься ты или нет!
      Она оделась. "Ты хочешь, чтобы я ушла?" Он подал ей сумочку. "Но я тебя люблю, - сказала, - я тебя люблю методом исключения: то есть ты мне не нравишься, ты меня не понимаешь, я тебя не понимаю. Остается только одно, потому что, если не люблю, то что? Понимаешь?" - "Понимаю, но метод неправилен. Иди". Она вышла. И дальше уже за дверью был фон: холодильник, посудные ящики, спящий на горизонте Тоестьлстой. Она села на стул и стала частью фона.
      Утром было солнце. При чем тут солнце. Можно сходить в магазин или у нас все есть? У нас все есть, кроме всего.
      - Т.е., - сказала Ирра, - давай больше не попадаться Додостоевскому на глаза.
      - Ты что с ним поссорилась? - спросил он.
      - Можно оставить здесь все наши вещи, как будто мы здесь живем, а самим потихоньку уехать.
      - А можно взять вещи, как будто мы уехали, а самим потихоньку здесь жить.
      - Я сегодня уеду к маме, - сказала Ирра, - хорошо бы и ты тоже куда-нибудь уехал, а завтра мы уже встретимся, и уже долго-долго никуда не уедем.
      "Ну, и что же ты наврала Тоестьлстому?" - спросил Додостоевский. "Сказала, что поехала к матери". - "А матери что наврала?" - "Сказала, что поехала к Тоестьлстому". - "Ну а теперь мне что-нибудь наври". И наврала ему про первый и второй план. Что все-таки первый план порождает второй, а не наоборот. "Тоестьлстой появился только потому, что я тебя так сильно люблю", соврала она. Первый план - это не норма. Его нормальное состояние именно в его ненормальности. Она врала, что в первом плане не сидят, не говорят, не едят (может быть, очень сидят или очень говорят), не спят, а что? Получалось, что все, связанное с первым планом, - это не жизнь, а что? И дальше она стала врать, что иногда просто нужно нормально жить, и тогда возникает второй план, то есть кухня. То есть лстой. "Я его люблю, - врала она, - то есть с ним все нормально, но если я его люблю, то тогда тебя я не люблю, а что?" Она совсем завралась, сказав, что во втором плане возможны замены, а в первом - нет. Во втором плане одного человека легко заменить другим, несмотря на то, что Тоестьлстой не Пушкин, а другой, а Пушкин не Байрон, а другой. Во втором плане на вопрос: "Это кто такой?" - ответить можно. "Это кто такой?" - "Это Пушкин". - "А это кто такой?" - "Это Байрон". - "А это кто такой?" - "А это Тоестьлстой". Перед вами гора Орел, вы видите гору, похожую на орла. Перед вами картина "Портрет неизвестного молодого человека", на картине вы видите неизвестного молодого человека. Перед вами экскурсовод, вы видите дебильного экскурсовода. В первом плане, задав вопрос: "Это кто такой?", можно ответить: "А это Ирра не знает кто такой".
      В том месте, где все было для красоты, красоты не было. "Зачем здесь кипарис?" - "Для красоты". - "А гора зачем?" - "Для красоты". Стол, диван, блочный дом были более натуральными, чем "кусок" моря и кипарис. Словно кипарис был искусственно сделан, а стол вырос сам по себе. Небо и гора были некрасивыми, когда были специально для красоты, но были красивыми, когда входили в интерьер жилого места. Ветер был красивым, если он был, и если он тоже входил в интерьер. Пальмы и сосны были некрасивыми, как на открытках. Южная природа именно для красоты и как бы знала, что она нравится, и поэтому не нравилась. Природа средней полосы - "средненькая", как бы не знала, что нравится, и, может поэтому нравилась.
      - Все, - сказал Додостоевский, - все. Хватит сходить с ума. Завтра вернется Тоестьлстой и начнем нормальную жизнь.
      - Но я же тебе нравлюсь? - спросила Ирра.
      - А ты хочешь мне нравиться?
      - Но ты же меня любишь, - сказала она.
      - Нет, - сказал он.
      Тогда она не заплакала, а что? "И потом что нам делать вместе, спать?" сказал он. Сквозь "не рыдания", а что? она услышала, как он рассказывал о каком-то лабиринте. Что он попал в него, и лабиринт был как бы древним, и единственное, что смущало - это свет внутри. Что он дошел до первого тупика и наткнулся там на кучи с дерьмом, и кучи были совсем не древними, а наоборот, и он захотел поскорее выйти. Пошел обратно, запутался. Ему было не страшно, а просто не по себе. Ему попадались окурки и пачки из-под сигарет. Потом он увидел надписи на стенках и картинки, и это была как бы наскальная живопись, но по уровню как бы туалетная, и тут он догадался, что это современный лабиринт с верхним подсветом. "Что я несу", - сказал он. Ирра никак не могла успокоиться. "Перестань, - сказал он, - думаешь мне не тяжело, а если я тебя люблю, то это вообще ужасно". - "Я знаю, - сказала Ирра, - зачем люди женятся и выходят замуж. Чтобы было не так страшно делать это, делать то, что мы делаем. Они женятся, чтобы опять найти себе папу и маму. Но мне все-таки кажется, что ты меня любишь". - "Мне тоже так кажется, - сказал Додостоевский, - я-то тебя, конечно, люблю, ты меня, скорее всего, не любишь". Ирра сказала, что теперь хочет попить, и Додостоевский сказал, что можно шампанского. Решили, что лучше из стаканов. Получилось по два стакана, но во втором было меньше пузыриков. "Нужно пить, пока есть пузырики, а потом уже невкусно", сказала она. "Мне и так вкусно". - "Тогда отдай мне свой с пузыриками, а себе возьми мой". - "У тебя столько же пузыриков". - "У тебя больше пузыриков". "Дай-ка мне лучше другой стакан, этот грязный", - сказал он. "Давай его мне, он чистый". Когда Тоестьлстой был дома и мыл посуду, вся посуда была грязной. "Вымой тарелку, она грязная". - "Я хорошо ее вымыл". - "Все равно она какая-то грязная". Когда Тоестьлстого не было дома, вся посуда была чистой. "Вымой тарелку". - "Зачем, она чистая". - "Надо вымыть сковородку". - "Не надо, она и так чистая". Кругом тоже было чисто, потому что не было никакой квартиры, а была видимость квартиры. "Пойди спустись с горы на кухню. - Поднимись в гору в комнату". Подстилка на земле была условным полом. "Не ходи босиком по полу, он грязный". - "Он чистый, у нас здесь все чистое". Вот это у нас как бы комната, хотя ее ассиметричность, наклон пола и канавка посредине для стоков дождевой воды создают некоторое неудобство. А отсюда открывается вид на красоту, и это как бы балкон. "Видишь птицу?" - "Вижу". - "Красивая?" - "Красивая". - "А сама птица знает, что она красивая?" - "Как она может это знать, если она часть красоты". В расщелине туалет, "спусти воду в туалете". Волна сама регулярно омывает камень, устраняя запах. При сильных волнах может затопить туалет. С катеров доносится ругань. Ругань входит в данную эстетическую систему и не кажется инородной. Ругань воспринимается как шум в канализации или в водопроводе. Дождь, гром, солнце, ветер непосредственно участвуют в этом условном интерьере. Дождь создает крышу. "Натягивай крышу. Натяни получше, крыша сгорит". Ветер раздувает стены, видимость стен: деревья и кусты. Солнце - единственный источник света: нельзя включить свет, выключить свет.
      Стало светать, и стали выползать люди. Пошел дождь, люди стали расползаться, и стало капать. "Ложись сюда, здесь не капает". - "Нет, здесь, кажется, капает, а вот здесь, кажется, не капает". - "Ну что, не капает?" "Пока не капает". - "Зато смотри, как красиво, кругом капает, а здесь не капает". - "А вот сейчас закапало". - "И у меня закапало". - "Что, красиво, когда капает?" - "Только бы здесь не капало". - "С самого начала нужно было сюда лечь, здесь и не должно было капать". - "Но ведь капает". - "Разве капает?" - "Мне на голову только что капнуло". - "Значит, везде капает". - "А ты поэт?" - "Поэт". - "И отец у тебя поэт?" - "Поэт". - "Поэт-отец, поэт-сын, поэт-святой дух".
      Ирра делала вид, что не любит Додостоевского, Додостоевский делал вид, что не любит Ирру, Ирра делала вид, что любит Тоестьлстого, Тоестьлстой делал вид, что ему плохо, Ирра делала вид, что ей хорошо, Додостоевский делал вид, что ему плохо, даже когда ему было хорошо, и дальше открывался вид, который не менялся независимо от того, было вокруг хорошо или было вокруг плохо. На этот вид нельзя было ничем подействовать, потому что он был неодушевленным. Додостоевский был одушевленным и менял свой вид, Ирра была одушевленной и меняла свой вид. Открывался вид на одушевленные и неодушевленные предметы: на неодушевленные дома и неодушевленные деревья, на неодушевленное небо и солнце. Неодушевленные предметы старались прикинуться одушевленными: ветка - птицей, камень - зверьком. Одушевленные предметы старались прикинуться неодушевленными: Додостоевский был дома, но делал вид, что его нет дома. В дверь звонил Тоестьлстой, если ему откроют, а если не откроют, то это не он звонил в дверь. "Это он, - сказала Ирра, - больше некому". - "У него есть ключи?" - спросил Додостоевский. "Нет, они у меня". - "Не будем открывать, сказал Додостоевский. - Он сразу догадается. А завтра я ему скажу, что уходил, а ты скажешь, что была у матери". - "А он скажет, что не приезжал и сразу догадается". - "Тогда мы ему первые ничего не скажем, пока он первый что-нибудь не скажет. Оденься на всякий случай". Она оделась. "Тихо ты, там же слышно". - "Что ж мне теперь, летать?" - "В конце концов, ты прячешься или я прячусь?" Она сказала, что это еще неизвестно, кто обманутый муж, что может быть не Тоестьлстой обманутый муж, а Додостоевский, потому что она считает Додостоевского своим мужем, а Тоестьлстого нет.
      - Да, неизвестно, - сказал Додостоевский. - Но уже известно, что я умру раньше Тоестьлстого, а он умрет раньше тебя, хотя бы потому, что я родился раньше его, а он раньше тебя.
      - Значит, все остальное неизвестно, а это уже сейчас известно?
      - Пойди на всякий случай в кухню и посиди там.
      - Зачем, если я все равно у матери.
      Ирра спросила, жалко ли ему ее, Додостоевский ответил, что жалко. Она спросила, жалко ли ему было убивать ежа, он ответил, что жалко. Она спросила, когда было больше всего жалко, он сказал, что утром, когда увидел, что ежик спит в сетке, в которую он посадил его с вечера, чтобы тот не убежал. Она спросила, убил ли он его сонного, он ответил, что нет, что еж проснулся, как только он взял сетку. Она показала на тропинку, ведущую к балкону, откуда была видна красота, и он тоже увидел ежа. У того был переполнен мочевой пузырь и желудок, и когда он его взял, тот стал ругаться, и стал похож на шпану. Еж съел у них икру не потому, что ему нечего было есть, они съели ежа не потому, что им нечего было есть.
      - Все равно все неправильно, - сказала Ирра Додостоевскому. - Может быть, я хочу быть с мамой и папой.
      - Будь, - сказал он.
      - Опять неправильно, потому что это изначально не тот папа с не той мамой. А раз я вышла замуж за Тоестьлстого, я сама могу быть для кого-то не той мамой с не тем папой.
      - Но ты же говорила, что у вас все хорошо.
      - Я говорила, что могу заниматься с ним разными глупостями и мне не страшно, потому что все равно это происходит не со мной и не с ним.
      - А со мной?
      - А с тобой это происходит, с тобой и со мной, поэтому это очень страшно.
      Додостоевский показал ей на мозаику в Равенне, и она сказала, что ей не нравится сама императрица Теодора, но нравится одна дама из ее окружения, которая стоит не рядом с императрицей, а еще через одну даму. Она сказала, что ей так нравится эта дама, что она хотела бы ее взять себе. Ирра сказала Додостоевскому, что хотела бы, чтобы он был ее папой, чтобы было не так страшно это делать. И он сказал: "Как я буду твоим папой?"
      Ночью Додостоевский зажег лампу дневного света, и можно было представить, что это дневной свет. Уровень воды поднялся, и затопил площадку, которая служила кухней, и можно было представить, что вода затопила кухню. Додостоевский был рядом, и не было необходимости представлять, что он рядом. Он совпал сам с собой. Воображаемый палец Додостоевского совпал с настоящим пальцем Додостоевского, и это было лучше всего, пока искусственный дневной свет не совпал с настоящим дневным светом, что было хуже всего.
      VI.
      На кухне была плохая погода, Тоестьлстой решил за погоду (а что ты за нее решаешь, что у нее языка нет? - У нее языка нет), что она плохая, и остался сидеть на кухне. Додостоевский глянул туда, где была погода, и решил, что нормальная погода, но тоже остался сидеть в комнате. Ирра была в ванной и стирала белье, она не имела никакого представления о погоде, хорошая она или плохая, поэтому сама была как бы погодой. Тоестьлстой предложил Ирре помочь, и это была его манера поведения, это не значило, что он такой хороший, Додостоевский не предложил помочь, и это была его манера поведения, это не значило, что он такой плохой, и дальше из окна, выходившего на первый план, и из окна, выходившего на второй" план, открывается вид на природу, которая не обладала манерой поведения, а была естественна. В этом смысле Додостоевский в первом плане - в комнате, Тоестьлстой во втором плане - на кухне - не были частью природы, потому что вели себя. Они вели себя то прилично, то неприлично. Деревья не вели себя прилично, когда распускались, и не вели себя неприлично, когда осыпались. Напротив было дерево, которое не ело с дерева познания и не знало, что оно дерево, допустим, дуб. Оно естественно росло и естественно бы упало, если бы его, естественно, не срубили. Оно не могло застрелиться. Дереву было ни плохо, ни хорошо, ему было, как всегда. Тоестьлстому было сегодня не как вчера. Все-таки он не знал, не открыли ему потому ли, что не были дома, или наоборот, потому что были. В то же время ему не хотелось выдавать себя, ситуация была для него неестественной, ему не хотелось, чтобы они узнали, что он приезжал, если они еще этого не знают. Были они здесь или не были, могло выясниться только случайно, потому что если прямо спросить, то прямо наврут. Тоестьлстой заварил чай, и позвал пить чай. Они пришли пить чай.
      - А если бы вода стала врать, - сказал Тоестьлстой.
      Ирра с Додостоевским переглянулись, и Тоестьлстому показалось, что они здесь были ночью.
      - Здорово все-таки, что природа не врет, - сказал Додостоевский, - что морковка с картошкой честные. "Не было их, - подумал Тоестьлстой, - так естественно держатся; а может, так естественно врут?" - усомнился он опять.
      - Природа-то честная... - сказала Ирра.
      "Неужели были", - испугался Тоестьлстой.
      - Мы же не для себя врем, - сказал Додостоевский, - для других, чтобы им было хорошо.
      - А природе, по-твоему, наплевать на нас, - сказал Тоестьлстой, - ей нас не жалко, и она нам не врет.
      - Как она может врать, если сразу будет видно, - сказала Ирра. - Дождь же не наврет, что он что-нибудь еще, видно же, что не что-нибудь еще, а дождь.
      - Почему видно, - сказал Тоестьлстой, - например, набираешь из крана воду, видно, что вода, а выпьешь, окажется отрава.
      - Такого не бывает, - сказала Ирра.
      - Я и говорю, - сказал Тоестьлстой, - хорошо, что вода не врет.
      - Все-таки иногда природа врет, - сказала Ирра, - возьмешь яблоко, с виду честное, а откусишь - вранье.
      И она совершенно спокойно посмотрела на Тоестьлстого.
      "Точно, были", - подумал он.
      - По крайней мере яблоко не знает, что врет, и не ловит кайф от того, что ему удалось соврать, - сказал Тоестьлстой.
      - А природа вообще не ловит кайф, - сказал Додостоевский. - Ей всегда ни плохо, ни хорошо, ей всегда как всегда.
      Додостоевский поймал кайф от чая и ушел к себе в комнату. Ирра тоже зашла в комнату, она подошла к окну. "Как же мне все нравится", - сказала она. "Что тебе нравится?" - спросил Додостоевский. "Мневсе-все нравится". Додостоевский подошел к окну и сказал: "Да не может это нравиться". Там были гаражи, деревья и дома. "А мне нравится, - сказала Ирра. - Мне так это нравится". "Это мне нравится, - сказал Додостоевский, - никак не могу поверить, что тебе это тоже нравится". Она вернулась в кухню и закрыла дверь в первый план, и первый план разрушился. И то, что было видно из окна, выходившего на второй план, не нравилось. Ну как это могло нравиться: гаражи, деревья и дома. Ирра сказала Тоестьлстому, что есть еще планы, независимые от первого и второго. Она сказала, что люди, которые имеют хоть косвенное отношение к первому плану, автоматически становятся вторым планом, а люди, которые вообще не имеют отношения к первому плану, просто не входят в план. Она сказала, что во втором плане очень много для понта, а в первом все необходимо. И она привела пример, который, по ее мнению, объяснял, что значит для понта. Она сказала, что если у человека убрать сердце, то он умрет, а если убрать легкое, то он не умрет, потому что второе легкое как бы для понта. Получалось, что один глаз нужен, а второй для понта, одна рука нужна, а вторая для понта, и что бог понтил, создавая человека.
      Тоестьлстой слушал да ел: "Эта конфета вкусная, потому что все невкусное я в ней уже съел", а когда съел сказал: "Что же мы сегодня будем делать?" - и сам же ответил: "Можно пойти на улицу". Ирра сказала: "Нельзя".
      - Можно?
      - Нельзя.
      - Ну можно?
      - Нельзя. Я тебе уже ответила, - сказала она.
      - Но тебе приятно, что ты ответила?
      - Что тут может быть приятного, если я уже три раза ответила.
      - Тогда ты что-нибудь предложи, - сказал Тоестьлстой.
      Она предложила ему одному пойти на улицу, а чтобы ему было не обидно, сказала, что ей еще нужно постирать.
      - Ты хочешь побыть одна? - спросил он. - Но ты же говорила, что даже когда мы вместе, ты все равно одна, значит, ты можешь побыть одна вместе со мной.
      Ирра ответила, что сейчас ей лучше побыть просто одной, чем вместе с ним одной. Тогда Тоестьлстой сказал, что когда он один, то он все равно с ней, а когда она с ним, то она все равно одна. Ирра села к нему на колени и сказала: "Правда же я хорошенький зайчик?" - "Отдайся мне на дорожку", - попросил он. Она попыталась отмотаться, но он сказал: "Тогда я буду заниматься с твоей ножкой". И он сделал то, что сказал. Пока он занимался с ее ножкой, она занималась с "Ивернями", из-за которых он рассорился с одним картавым мальчиком, который назвал автора "Иверней" "коктебельским дудаком", когда ему было четырнадцать лет, когда ее еще не было на свете, когда он пришел в гости к "коктебельскому дудаку", которого уже не было на свете, но зато была его жена, и он ей сказал: "Я очень люблю его стихи. Я читал "Ивёрни", и жена поправила: "Йверни". "Да, - сказал он, - "Ивёрни" я читал, мне очень понравилось". И жена дала ему биографию "коктебельского дудака", и он стал читать, но на нем были мокрые плавки и от них чесались ноги, и он отложил биографию. Не пошла. "Иди же теперь". - И Тоестьлстой довольный ушел, а Ирра, недовольная, осталась. Она взяла читать эти несчастные "Ивёрни", и они полетели в сумку, потом в сумку полетели "Эмали и камеи" в переводе Гумилева, "Будем как солнце", "Книга масок", "Сонеты солнца, меда и луны", "Белые зарницы", она повертела в руках "Фарфоровый павильон" и кинула его туда же, и для смеха кинула "Громокипящий кубок". Она закрыла сумку и сказала Додостоевскому: "Я скоро".
      - Куда ты? - спросил он.
      - Я скоро вернусь, - сказала она.
      Она растасовала эти книжки по трем буквам: "Эти две мы у вас возьмем, а эту не возьмем, эту мы сами не можем продать. Эту мы возьмем, а эта в плохом состоянии". - "Поставьте за нее меньше". - "Меньше мы не имеем права".
      - Где ты была? - спросил Додостоевский, когда она вернулась.
      - Сдавала книги, - ответила Ирра.
      - Какие книги?
      - Не бойся, не твои.
      - Ты с ума сошла, - сказал Додостоевский, - он же с ума сойдет.
      - Зато с ним все будет кончено, - сказала она.
      Ирра сказала, что в принципе не имеет ничего против этих книг, а "Фарфоровый павильон" любит, "но, - сказала она, - второй план распространяется не только на погоду, гаражи, деревья и дома, но даже на книги". Она сказала, что второй план все сводит к норме, и все самое прекрасное кажется нормальным, и все самое ужасное кажется нормальным. Что все самые хорошие поэты кажутся средними поэтами, и все самые плохие поэты кажутся средними поэтами.
      - Все равно я на тебе не женюсь, - сказал он.
      - Но я уже это сделала.
      - Не надо было это делать.
      И тут пришел Тоестьлстой.
      - Что вы тут ссоритесь? - сказал он.
      - Не знаю, что на меня нашло, - сказал Додостоевский, - я сдал твои книги, я их выкуплю завтра, честное слово.
      - Какие книги? - опешил Тоестьлстой.
      - Ну, твои, - он запнулся, потому что не знал, какие именно Ирра сдала.
      И тут Ирра сказала: "Он сдал..." (и она перечислила книги).
      - Ты что, - сказал Тоестьлстой, - сдурел!
      - Как-то так вышло, - сказал. Додостоевский.
      - Какое же ты дерьмо, - сказал Тоестьлстой.
      - Ну прости, - сказал Додостоевский, - их не купят, не бойся, я завтра же их куплю.
      - Я сегодня же их куплю, скажи где? - сказал Тоестьлстой.
      Додостоевский посмотрел на Ирру, но она ничего не сказала.
      - Сейчас уже поздно, - Додостоевский тянул время.
      - Не поздно. Говори, куда отнес. Додостоевский опять посмотрел на Ирру, но она отвернулась.
      - Не скажу, - сказал Додостоевский.
      - Какое же ты дерьмо. - Тоестьлстой выбежал из дома, но тут вспомнил, что у него нет столько денег. Он вернулся и сказал Додостоевскому:
      - Давай деньги.
      - Не дам, - сказал Додостоевский.
      Тогда Тоестьлстой схватил одну большую книжку, чтобы на эту большую выкупить все свои маленькие. Он побежал по магазинам, которые можно было пересчитать по пальцам. В первом же он сдал свою большую книжку и побежал по остальным. Но ничего похожего там не было. Он купил одного Бальмонта, да и то не своего. И вдруг в последнем он нашел не то, что искал, а то, о чем сто лет мечтал. Это была "Книга маркизы", правда, это был не "Двойной венок", но все равно это было то, что надо. Он пересчитал деньги, и не хватило пятидесяти рублей. Тогда он отложил книжку на час и помчался домой. Он влетел и сказал Додостоевскому: "Дай хоть пятьдесят рублей". - "У меня нет денег", - ответил Додостоевский. "Что значит нет?" - возмутился Тоестьлстой. Тут вышла Ирра и спокойно сказала: "Я тебе дам пятьдесят рублей". И он с ума сошел от радости. Тоестьлстой вернулся с книжкой домой уже без всякой обиды. Он сел на раскладушку и стал рассматривать картинки. Он показал Ирре черно-белую гравюру и сказал: "Правда, очень красивая?" - "Правда", - согласилась Ирра. Гравюра и правда была красивая. "Вот это он с косичкой, а это она, - объяснял Тоестьлстой, - а когда я раньше видел ее мельком, я думал наоборот, что это она с косичкой, а это он". И маркизки раскачали Ирру. "Грудь у женщины должна быть такой, чтобы умещаться в ладони порядочного мужчины". - "Давай проверим". Проверили. Грудь у Ирры была как раз такой, что умещалась в ладони Тоестьлстого, следовательно он был порядочным мужчиной. Они закрыли дверь в кухню, хотя дверь в комнату и так была закрыта. Сегодня она все хотела не тяп-ляп, а как следует. Маркизка показывает попку, маркизка сидит с открытыми грудками, а парикмахер ее причесывает, маркизка дрочит себя на миниатюрном диванчике. Не обошлось и без истории. "Расскажи-ка мне историю про то... " Рассказал. "Теперь вот тут". - "Хорошо тут". - "А здесь не надо". - "Разве это у тебя не эрогенная зона?" И дальше начиналась зона. "Скорее же!" - сказала она. "Почему скорей?" Ну скорей, так скорей. Маркизки были глупенькими с грязными попками и ножками. "А здесь что?" - "А сюда не надо, это опасная зона". - "А здесь?" - "А эта зона отдыха, сюда всем можно". - "А это?" "Газон". - "А это?" - "Забор". - "А это?" - "Коза". Газон, забор, коза, Сигизмунд, зоомагазин, сзади. "Ты хочешь сзади?" Он хотел, но уже не смог сдержаться. И дальше за занавеской, за забором, за газоном, за зоомагазином была зона, зона отдыха? опасная зона? эрогенная зона? где давно уже была зима. Вид на зимний пейзаж. На деревьях снег. На земле снег. На шубах моль. На земле костер. "Он не разгорится, ветра нет". - "А ты подуй". - "Я-то подую". - "Вот и разгорелся". - "А теперь и ветер". - "Ты был вместо ветра, а теперь ветер вместо тебя". Ирра прошла по коридору с засаленными стенами, с замызганным полом. Она зашла в ванную, которая была вдрызг, и потом зашла в комнату. "Он был вместо маркиза, а я вместо маркизы, - сказал Додостоевский. На полу лежала книжка. Ирра спросила:
      - Ты сейчас читал?
      - Все-таки, - сказал Додостоевский, - Ветхий Завет больше про человека, то есть там говорится про то, как у нас; а Новый - больше про бога, там говорится про то, как у них, у подобных нашему богу.
      Додостоевский сказал, что наш бог не единственный в своем роде, просто он один из тех, кому до нас есть дело. "И в Ветхом Завете, - сказал он, - нам дали понять, что мы не должны делать, а в Новом нам дали понять, чего они (такие же, как наш бог) не должны делать. Подумай сама, - сказал он, - ведь эта заповедь из Нового Завета совершенно из другой системы. Те старые заповеди, если человек постарается, то может соблюсти. Все-таки, если постараться, то можно и неукрасть, и не убить, и любить родителей, и не трахаться с кем попало. Но даже если очень постараться, то все равно невозможно любить ближнего, как самого себя. Это недоступно. Это им, таким, как наш бог, не языческим, а именно таким, как наш, это им просто, а нам это невозможно. И через эту заповедь приоткрывается нам то, как все у них устроено". Ирра улыбнулась и сказала, что у Тоестьлстого вообще единственная заповедь: "Грудь женщины должна умещаться в ладони порядочного мужчины". И дальше уже за горизонтом была эрогенная зона, где все любили друг друга, как самого себя, и трахались через святой дух, не з н а я друг друга. Где росло дерево, с которого не есть и под которым, как кот ученый, сидел ящер, который подзуживал: "Съешь, съешь"; у которого были большие глаза. "А зачем тебе такие большие глаза?" - "Чтобы лучше видеть". - "А зачем тебе такие большие уши?" "Чтобы лучше слышать". - "А зачем тебе такие большие зубы?" - "Чтобы съесть". И в этой зоне не ходили трамваи, автобусы и троллейбусы, там не было длины и ширины, там не было веса и объема, там не было времени. "Ну давай сегодня будем вместе". - "У меня времени нет". - "У тебя времени нет, потому что время в принципе есть, а у меня время есть, потому что времени в принципе нет". Там был порядок и беспорядок, и это было число, там была трусость и храбрость, и это была мощь, там была сила и слабость, и это была форма. Там был месяц со своей звездой, там был Хронос со своей Лизой, и я там был, мед-пиво пил...
      VII.
      Все зверюшки собрались в парке и попросили есть. Белочки любят орехи, синички любят сало, собачки любят кости. А может, они любят мясо, а людям проще думать, что они любят кости. Парк переходил в "Лесок" Кузмина. "А где, кстати, "Лесок", что-то я его давно не видела?" "Лесок" был большой редкостью, там в обнимочку ходили отроки и целовались в губы, там все время был апрель, и можно было ходить без шапки и без пальто, и можно было целоваться не только дома или в гостях, но даже на улице, даже в троллейбусе, можно было говорить без конца "я тебя люблю", и это принималось на веру. В том леске белочки прыгали на пальто, сверкали лужи, пересыхали губы. "Зачем ты кусаешь губы, у тебя же теперь кровь". - "Потому что я тебя люблю. Я никогда не целовался с тем, кто мне не нравится". - "А зачем? Ведь так много тех, которые нравятся". - "Почему ты так сказала?" - "Потому что я тебя люблю". В том леске было сколько хочешь солнца и сколько хочешь луны. Там все до одного были гуляки и подготовишки. Речки были разные, и одна из них была Черная речка. В катере, который не плыл, потому что стоял на берегу, было три человека. Они сидели под дождем и пили пиво. "Может, я люблю тебя, а тебе проще думать, что я люблю его". - "А может, я тоже тебя люблю, но мне проще думать, что я тебя не люблю". - "А я-то вообще знаю, что ты любишь его, но мне проще думать, что ты любишь меня". Речка двигалась на полной скорости, а катер стоял. Но проще было думать, что катер движется на полной скорости, а речка стоит.
      - Лучше бы мы сели в поезд, который стоит, по крайней мере, там бы не было дождя.
      Сели в поезд, который ехал. Лежишь и одновременно едешь, пьешь и одновременно едешь. Ходишь и одновременно едешь.
      - Какого черта пить пиво под дождем?
      - Не пей.
      - А речка-то и правда черная.
      - Ночью все речки черные.
      На другом берегу была телебашня, которой когда-то не было, гаражи, которых когда-то не было, и доходные дома, которые и тогда уже были.
      - Не понимаю, зачем мы сюда приехали?
      - А чтобы проверить: действительно ли на берегу пустынных волн? Действительно. - Действительно ли деревья, мелкий снег и Замок Инженерный? Действительно. - Действительно ли в романтическом Летнем саду? Действительно. Действительно было только это, а все остальное было недействительно: мент с микрофончиком: "Нечего тут распивать", летний туалет в Летнем саду - и зимний - в Зимнем дворце, "Вертер" Массне вместо четвертого действия "Риголетто".
      - Подсунули Массне. При чем тут Массне?
      - А при чем тут гаражи с телебашней?
      - А что, луны тут у вас не бывает?
      - Бывает. А при чем тут луна?
      Тоестьлстой остался сидеть в катере, который стоял на месте, Ирра с Додостоевским сели в поезд, который стоял на месте, и тем не менее приехали на нем домой. Додостоевский вошел в кухню, и кухня тоже стала первым планом. И луна была видна не только из комнаты, как всегда, но даже из кухни. Дождь поменялся на снег (снег видно, а дождь слышно), снег припорошил раскладушку, и белье стало как бы не грязным, а чистым. "Нехорошо, что мы удрали от Т.е.". "Хорошо". Первый план включал в себя и грязную посуду: "Я могу помыть посуду". - "Некогда, некогда", и барахло и виски, которые еще утром входили во второй план: "Налить тебе виски?" - "Спасибо, меня и так вырвет". Все было любимо, все входило в первый план. "Как же мы раньше жили! Ты мне ранил сердце". - "А как же люди живут: вино и домино". - "Вино и до минор".
      - Теперь и кухня будет первым планом, и мы будем жить вдвоем и в комнате и в кухне?
      - Нет.
      - Значит, когда вернется Тоестьлстой, я буду жить с ним во втором плане в кухне, а с тобой в первом плане - в комнате?
      - Да.
      - И луна будет только в комнате?
      - Да.
      - А потом мы все по очереди умрем.
      - Да.
      Додостоевский убедился, что под платьем у Ирры то-то и то-то, под сапогами то-то и то-то, под чулками то-то и то-то. Она убедилась в том, что у него под рубашкой то-то и то-то.
      - Ты меня любишь? - спросила Ирра.
      - Тебе лучше это не знать.
      - А я тебя люблю?
      - Мне лучше это не знать.
      Он дотронулся до нее рукой, и как-то глупо зачирикали воробьи, и глупее всех зачирикала Елизавета Воробей. Додостоевский обмакнул.
      - Все-таки он мне муж, - сказала Ирра, - я пойду к нему.
      - Иди, - сказал он.
      - А я что говорю, покойницу звали Лизавета, а тут написано: Абмакни.
      Местность у Страстного монастыря действительно наклонили, и все бочки, ведра, доски скатились в угол к забору, остальное пространство оказалось расчищенным. Ирра с Тоестьлстьм расположилась не на расчищенном пространстве, а в углу забора на досках. Ирра сказала, что когда они здесь были в прошлый раз, она подумала о том, что если эту местность наклонить, уцелеет монастырь и забор, а остальное все покатится и застрянет в углу у забора. "Теперь посмотри, - сказала она, - так и есть". Тоестьлстой сказал, что в этом нет ничего удивительного, что материализуются и герои и пейзажи, что бывает попадается на улице или в обществе герой какого-нибудь писателя, который к тому же занимается творчеством своего писателя, и тогда думаешь: "Ничего себе, материализовался". Ирра отправляла в рот один за другим бананы и запивала их вином. "Кстати, - сказала она, - когда я зашла по дороге в туалет, там девицы, видимо проститутки самого низкого пошиба, вот только не знаю, как они называются на арго, но точно как-то называются, продавали бананы. Ты знаешь, что такое бананы на арго?" - "И что же это такое?" Она со знанием дела сказала, что это заколка для волос, а он со знанием дела сказал, что это год-мише.
      Выпили за то, что Тоестьлстой сказал. А сказал он, что прошел почти год, стало быть, круг, и потихоньку надо закругляться. Ирра спросила, как он понимает эту фразу: "...сначала земля была безвидной и пустой". Тоестьлстой ответил, что никак не понимает. Она сказала: "Есть такое выражение: видный мужчина и полная женщина. А если наоборот, то занюханный мужчина, а женщина кожа да кости. Значит, земля была занюханная и как бы кожа да кости. И вообще, - сказала Ирра, - ничего хорошего на земле не было, пока бог сам не трахнул девушку".
      - Но он же не сам ее трахнул, - сказал Тоестьлстой, - это же через дух.
      - Это уж как он умел.
      - А знаешь, почему Адам с Евой не знали, что они голые? - спросила опять Ирра.
      - Ну, почему?
      - Потому что они тоже трахались через святой дух, как потом бог с Марией, то есть не з н а я друг друга. А этот пресловутый плод с древа познания дал им возможность познать друг друга в буквальном смысле, и им стало стыдно. И потом уже бог дал людям возможность знать (то есть иметь) друг друга. И только еще раз он это сделал с Марией сам, как тогда, так, как раньше это делали все.
      - Да кто это тебе сказал? - улыбнулся Тоестьлстой.
      - И еще одну вещь я тебе хотела сказать.
      - Какую вещь? - насторожился он.
      - Дело в том, что я с тобой ни разу не спала.
      - Как это? - опешил он.
      - Но, может быть, разочек, - поправилась она.
      - Не понял?
      - Дело в том, что когда мы с тобой это делаем, это происходит не со мной и с тобой. У меня перед глазами мелькают какие-то странные картинки, театр, кино, совершенно другие люди, и все это происходит с ними, а со мной ни разу. И это бывает так весело, что от этого бывает так грустно.
      Тоестьлстой отшвырнул допитую бутылку.
      - Пошли, - сказал он.
      Они пошли и пришли. Ирра сварила кофе.
      - Хороший? - спросила.
      - У тебя получается то более крепкий, то менее крепкий.
      - А сейчас?
      - А сейчас более или менее.
      Она села на раскладушку и совершенно не давала себя трогать. "Тут не трогай, это не надо, это я сама". Это напоминало ему историю из ее детства, которую она как-то рассказывала. Что она выходила во двор с игрушками и звала всех ребят играть вместе с ней, и когда все собирались, то начиналось: "Это не трогай, это не надо, это я сама". Тоестьлстой отпустил Ирру: "Тогда зачем я тебе, если ты все равно это делаешь сама". Она торопилась, потому что Додостоевский должен был прийти вот-вот, но пока получалось не вот-не вот.
      Тоестьлстой надулся кофе и стал качать права. Ирра рассердилась и сказала: "Ты мне никто и я тебе никто, а тот, кто мне "кто", тому я никто, а тому, кому я "кто", тот мне никто". И тут пришел тот, кто был ей "кто". Додостоевский поставил на стол бутылку и сказал, что в магазине связался с одним хроником. Тот лез без очереди и объяснял, почему ему надо без очереди, что, мол, пока он троил, его очередь прошла, а теперь ему надо. Вокруг сказали, что всем надо, но он сказал, что ему нужнее. Додостоевский пустил его без очереди, и хроник так сильно его полюбил, что покосился на бутылку Додостоевского и предложил на пару, но Додостоевский дал ему понять, что в этой бутылке его части нет.
      В этой бутылке как раз было три части. Ирра от своей очень быстро опьянела и сказала, что Тоестьлстой вор. Она сказала, что Тоестьлстой ей сознался, что украл в магазине книжки и считает, что это хорошо. Он украл Георгия Иванова и Гумилева и считает, что это хорошо, потому что раз он ценитель, то они должны быть у него, а не у какого-нибудь спекулянта. Она сказала, что Додостоевский убил ежа и считает, что это хорошо, потому что ежиный бульон деликатес. Она сказала, что она живет с убийцей и с вором. Она сказала Тоестьлстому: "Зачем ты украл этот "Костер", раз все равно в нем нет про жирафа", и Тоестьлстой сказал, что про жирафа в "Романтических цветах", и она сказала: "Раз все равно там нет про крысу", и он сказал, что это тоже в "Романтических цветах", и в следующий раз он украдет "Романтические цветы". Он сказал, что будет красть, и ему все равно, даже если его посадят в тюрьму, потому что она его все равно не любит. Ирра сказала, что он растратил все их деньги, и за триста рублей купил "Книгу маркизы", а ей не дает двести рублей на Библию. И Тоестьлстой сказал: "Да дрянь твоя Библия, а это подлинные гравюры Сомова". Ирра сказала, что в этих гравюрах одна пошлость, но охудожествленная, она сказала, что в начале века пошлость умели охудожествовлять (на этом слове запнулась), а в конце века не умеют. Додостоевский сказал Тоестьлстому: "Неужели ты правда считаешь, что Библия дрянь?" - "Дрянь, конечно", - сказал Тоестьлстой. "Но ты про Иова читал?" - спросил Додостоевский. "А ты про волшебную лампу Алладдина в переводе доктора Мардрюса читал?" - спросил его Тоестьлстой. "Нет, не читал". - "Ну и я не читал". - "Ну расскажи в двух словах про своего Алладдина", сказал Додостоевекий. И Тоестьлстой рассказал. "Ну а теперь ты расскажи про своего Иова". "Пожалуйста, - сказал Додостоевский, - если в двух словах, то жил он сначала отлично и бога очень любил. Но ведь знаещь, бог дал и бог взял. И бог у него взял. И стал этот Иов качать права и стал его посылать, и хотел с богом тет-а-тет поговорить. А к нему пришли три мужика и говорят ему: "Да брось ты, Иов, есть люди и хуже тебя живут". Но он все качал и качал, и бог к нему снизошел и так по-хорошему сказал: "Куда ты лезешь, мне так некогда". Ну, правда, ведь тут и солнце, и дождь, и звери, а он со своими болячками. Тогда он понял и заткнулся. Ведь человек, чуть что ему не так, он сразу права качать. И знаешь, кто только прав не качал?" - "Ну кто?" - "Сыночек его. Он только, как дети говорят "ой, мамочка, или ой, папочка", сказал: "Ой, папочка, боже мой". Вот, ты Кузмина украл - это тебе нужнее, я ежа убил - это мне нужнее, а он сына своего нам отдал - это ему нужнее". "Ну и что, - сказал Тоестьлстой, - все равно я ни одну гравюру Сомова не променяю на твою Библию. И одно стихотворение Георгия Иванова про Библию я люблю больше, чем Библию". Он раскрыл книжку, которую украл, и прочитал.
      - Так, это же не про Библию, - сказал Додостоевский.
      - Так, это и хорошо, - сказал Тоестьлстой.
      Наступила ночка, и сила притяжения земли стала сильнее и захотелось поспать, но сначала захотелось чего-нибудь погрызть. "У нас есть что-нибудь погрызть?" - "Ничего нет". - "И яблочка нет?" - "Нет". - "И морковки нет?" "Нет". Ирра пожелала Тоестьлстому спокойной ночи, и он ей пожелал: "Ты каждый вечер надеваешь свой б... поясочек и идешь к нему спать. Спокойной ночи". Ирра не легла с Тоестьлстым, а легла с Додостоевским, а Додостоевский с кем лег? "Ты меня любишь?" - спросила Ирра. "Я никогда этого не говорил", - ответил он. Она сказала, что ей страшно делать это с ним. Она взяла зажигалку и стала щелкать, но бензин кончился, фитилек вспыхивал, но огня не было. Она, как первобытная женщина, добывала огонь, но это было ей слабо. "Дай сюда", сказал он.
      Он стал делать это сам с собой на ее глазах, а она стала делать это сама с собой на его глазах, и опять сказала, что ей страшно. И он взвился: "А почему это должно быть не страшно, если все остальное страшно!" И тогда она стала просить, чтобы он сказал ей, что-нибудь страшное, и он сказал ей: "Ласточка моя".
      Видимость в комнате становилась все хуже и хуже, и то, что не шевелилось, перестало быть видимым. "Знаешь, почему море видно даже в темноте? Потому что оно шевелится". Ирра шевелилась и была видна, Додостоевский не шевелился и не был виден. Все равно было прекрасно. Доносились гудки поездов и машин, эти звуки не были простым шумом, они были организованы, и хотя они не напоминали никакие музыкальные инструменты, они были больше, чем музыка, потому что эти звуки не старались напомнить инструменты, но инструменты старались напомнить их. И луна тут как тут. Она была одна, а двух других лун не было, потому что они еще раньше упали и разбились, потому что эти были для понта, а эта луна была для порядка. Но Додостоевский не сказал "как раз луна", потому что спал. Он щелкал и свистел во сне и человека не напоминал. Он мешал спать. Ирра встала и пошла на кухню. "Ты что?" - спросил Тоестьлстой. "Ничего", - ответила она и села на стул. Она допила то, что было в чашке. "Ложись, - сказал он, не мерзни". Она легла к нему под одеяло и стала греть руки у него на груди. "Тебе неприятно?" - спросила она. "Почему неприятно?" - "Они же холодные". "Но это же ты обнимаешь", - ответил он. Ей было совершенно нечего делать, и она стала засыпать. "Погоди", - сказал он. "Что?" - "Может быть один раз?" "Нет", - сказала она, - сейчас не надо". - "А если я тебе за это дам бананов?" - "Откуда у тебя бананы? - удивилась Ирра. - Мы же их все съели". - "У меня еще остались в сумке". - "Покажи". Тоестьлстой встал и принес ей связку бананов. "Хорошо, - сказала она, - только быстро". - "Быстрее не бывает". Она съела все бананы. "Ты знаешь, кто я?" - спросила Ирра. Он подумал, что она скажет что-нибудь страшное и не откликнулся. Страшнее не бывает. Она сказала, что когда она с ним, то она любая женщина, то есть в принципе женщина, а он любой мужчина, то есть в принципе мужчина, а с Додостоевским она - именно она, а он - именно он. Тоестьлстой сел на раскладушку и включил свет. "Ты что?" спросила Ирра. "Ничего", - ответил он. Он оделся и ушел из дома. Она выключила свет и легла на раскладушку. Но через несколько минут Тоестьлстой вернулся. Ирра включила свет и привстала. Она увидела, что он в разных ботинках. "Вот, сказал он, - просто люди бы подумали: бедный-бедный молодой человек, такой молодой..."
      - Т.ешечка, - сказала Ирра, - как же я тебя люблю, как же я тебя люблю!
      Додостоевский услышал шум и пришел в кухню.
      - Что с ней? - спросил он Тоестьлстого. - Почему она плачет?
      - Какие же мы все бедненькие, - сказала Ирра. - Какие же мы все бедненькие.
      Она на самом деле плакала, и было трудно разобрать, что она хочет и что она не хочет. Кажется, она хотела быть маленькой и не хотела быть большой.
      - Что ты с ней сделал? - спросил Додостоевский Тоестьлстого.
      - То же самое, что и ты, - ответил он. Ирра успокоилась, когда уже стало светать.
      - Хорошо, что сейчас лето, - сказала она, - потому что если бы была зима, то была бы еще ночь.
      Она оделась и вышла на улицу.
      Улица была самым отвлеченным понятием, потому что сама себя не напоминала. Улица была построена по принципу: правое-левое, белое-черное, хорошо-плохо. Сначала Ирра пошла по стороне правое-белое-хорошо. На этой стороне все было хорошо, это была солнечная сторона, люди отбрасывали тени. Потом она перешла на другую сторону улицы: левое-черное-плохо. Там и правда было плохо, люди не отбрасывали тени, конечно, это были черти. Но все вместе было красивым. Машины двигались, как частицы положительно и отрицательно заряженные. Среди этих частиц появлялись и очаровательные частицы, которые были на самом деле невидимы, но раздражали все остальные. Всем этим правым-левым управлял мент. Он был для порядка, он был как бы луной или солнцем, "светилом", но созданным не богом, а людьми. Если бог на третий /второй?/ день создал солнце и луну для порядка, то люди на день грядущий создали мента для порядка. Мент был человеческим произведением. Он был в стеклянной будке, и это было красиво. Можно было посмотреть с луны на будку, и наверняка она была бы похожа на луну. Можно было бы из будки посмотреть на луну, и наверняка она была бы похожа на будку. По красоте будка и луна не уступали друг другу. Вокруг луны, как вокруг мента, двигались светящиеся и несветящиеся частицы: положительно и отрицательно заряженные автомобили. Наш мент был в форменной куртке и штанах, у него была палочка и он не двигался, божий мент двигался без палочки и без форменной одежды и останавливался иногда напротив нашего мента. Вот это было самым красивым. Светящаяся ментовая будка и луна были красотой напротив красоты.
      Ирра, однако, приехала не куда-нибудь, а к маме. Она легла на диван и позвонила Додостоевскому. Телефон не ответил. Она решила, что Додостоевский ушел, а Тоестьлстой тем более ушел. И тут она стала думать только о том, о чем минуту назад и не думала: "Только бы приехал". Додостоевский как нарочно не приезжал. Она набрала его номер сто раз подряд. Наконец он подошел к телефону, и она положила трубку: "Ну приехал, дальше что?" И дальше был лес, в который они так и не поехали. Вместо дорожного знака "переход" была свастика, которая вблизи все же оказалась дорожным знаком, просто под "свастику" были расположены ручки и ножки. Номер автомобиля был с грузинским акцентом "мнэ". Дорогу перешла кошка с желтым листиком на хвосте - и это была осень, у забора мужики распивали подешевевшую водку, и это была ретро-водка. Два молодых человека сидели за столом в компании трех "девушек". На столе среди письменных принадлежностей затерялся сахар. Девушки никак не могли найти сахар: "Где же сахар, я вижу один дырокол, но я не вижу сахара". На столе было два дырокола. И один молодой человек сказал: "А я вижу двух дыроколов". Это не было орфографической ошибкой, и это даже не было тактической ошибкой, потому что шутка девушкам понравилась. Все-таки Ирра позвонила. Она у него спросила, и он ей ответил. Он у нее ничего не спрашивал, и ей нечего было отвечать, поэтому она замолчала. "Не понимаю, что молчать", - сказал Додостоевский. Тогда она в двух словах рассказала ему книжку одного писателя, и он ей сказал, что это не того писателя, и она сказала: "Ну и наплевать мне на этого писателя"; и он сказал, что она его перепутала с другим писателем, и она сказала, что ей наплевать и на того, с кем она его перепутала. "Ну я не знаю, - сказал он, приезжай, если хочешь". Она хотела приехать так, чтобы он не подумал, что она хотела приехать, а если бы и подумал, то чтобы не догадался, что она его любит, а если бы и догадался, то чтобы не поверил в это, а если бы поверил; то чтобы не испугался. Но он подумал, догадался, поверил и испугался. Ирра сказала, что когда он говорит ей "я тебя боюсь", она не понимает, что это обозначает и думает, что это все равно, что "я тебя люблю". "Нет, - сказал Додостоевский, - это не так". Он сказал, что действительно существует как бы "перефраз". "Например, я говорю тебе: "Ни в коем случае не приезжай", а это обозначает "я хочу тебя видеть, но это ничего не значит". Ирра спросила: "Что же обозначает "я не знаю, приезжай, если хочешь"?" И он сказал, что фраза полностью себе соответствует и ничего такого не обозначает. И ей стало ясно, что она обозначает именно такое. "Такое" началось тут же, как она приехала. Он пил кофе и водку. Она отдала водку в его пользу и взяла кофе в свою пользу. Но и того и другого было мало. Зато "ее" было ему много, и "его" было ей много. "Ну что ты приехала, что тебе неймется?" Что она могла на это сказать? День, вечер, ночь, утро прокрутили по-быстрому, всего часа за три. Скорей лечь, скорей встать, скорей прийти, скорей уйти. Кровать стояла на небольшом возвышении. Остальная мебель располагалась немного ниже. И к кровати надо было идти как бы в гору. Ирра помогала идти Додостоевскому, она поддерживала его под руку. Но все равно ему было тяжело идти . Как бы стены, то есть на самом деле, конечно, кусты не могли ничего скрыть. Народу на улице собралось много. Додостоевский лег, Ирра встала рядом. "Дай воды", - сказал он. Она сходила на кухню и вернулась, она поднесла ему к губам соленый огурец. "Убери, - сказал он, - я тебе не Христос". Она сказала: "Это закусить". Он отвернулся. Ирра наколола огурец на вилку и поднесла опять к его губам. Он опять отвернулся и сказал: "Дай воды". Она не убирала огурец, она сказала: "Это водку закусить". Он закусил.
      - Мне не хорошо, - сказал он.
      - Почему нехорошо? - забеспокоилась Ирра.
      - Не знаю, нехорошо, и все.
      - Я принесу тебе воды, - сказала она.
      - Сядь, раньше надо было воды.
      Ирра села, но сидела неспокойно и все время вертелась.
      - Поезжай-ка лучше, - сказал он, - а я побуду один.
      - Нет, - сказала она, - я буду за тобой ухаживать.
      - Поезжай ты, ради бога, - прикрикнул он, - сейчас приедет Тоестьлстой, он будет ухаживать.
      - Тогда я пойду за бананами, - сказала она.
      И она пошла за бананами. Она встала в очередь. Очередь была разговорчивая: "Нет, мне не этих, мне надо, чтобы до четверга долежали, а эти до четверга сгниют". - "Те тоже до четверга сгниют". - "А мне, наоборот, этих, мне не надо до четверга, мне сейчас съесть". Она съела их уже в кино, в которое попала случайно, потому что слышала, что "во" фильм, но оказалось дрянь фильм.
      Тоестьлстой пришел очень скоро. Он прошел прямо на кухню. Он спросил из кухни: "А что, она здесь была?" - "Она здесь была, а что?" - сказал Додостоевский. Тоестьлстой вышел из кухни и направился в туалет. Додостоевский увидел его и перекрыл ему путь. Тоестьлстой двигался медленно, у него был переполнен мочевой пузырь и желудок. Когда они столкнулись, Додостоевский хотел взять его за горло, но Тоестьлстой мгновенно свернулся в клубок. У него был очень сильный спинной мускул, и Додостоевский никак не мог его разжать. Тогда он покатил клубок к ванной, и пока набирал воду, держал Тоестьлстого ногой. Когда ванна наполнилась, он кинул в нее Тоестьлстого, и тот мгновенно развернулся в воде. Додостоевский опасался, что вот-вот придет Ирра, и хотел поскорее закончить. Тоестьлстой не мог свернуться в клубок в воде, и Додостоевскому было уже легче справиться с ним. Когда он сжал ему горло, Тоестьлстой сказал: "Дурак". Додостоевский не отпускал его, и Тоестьлстой сказал: "Пусти, дурак" - и Додостоевский сказал: "Сам дурак!" - и Тоестьлстой ничего не ответил, и Додостоевский увидел, что уже удушил его. Он разделывал его очень осторожно, потому что боялся задеть мочевой пузырь. Ему не хотелось, чтобы по внутренностям разлилась моча, он как раз успел до Ирриного прихода все убрать и завернуть в целлофановый пакет. Он поставил кастрюлю на огонь, когда Ирра позвонила в дверь. Она прошла в кухню, сняла крышку с кастрюли и спросила: "А это кто такой?" Сначала ей показалось, что это цыпленок, но когда она вгляделась получше, то поняла, кто это такой. "Зачем ты ежа-то убил?" сказала она. "Съедим", - ответил он. "Что, разве есть нечего, макаронов полно". - "Это деликатес", - сказал Додостоевский. Они съели бульон, он был очень вкусный, но До Достоевскому казалось, что он все-таки отдает мочей, хотя этого быть, конечно, не могло.
      Додостоевский открыл книжку и стал смотреть, что же он все-таки натворил. Он нашел то место, которое нужно.
      - Читай вслух, - сказала Ирра.
      - Значит, так, - сказал он. - "Всякий скот, у которого раздвоенные копыта и на копытах глубокий разрез и который жует жвачку, ешьте." Были у него раздвоенные копыта?
      - Откуда я знаю.
      - Вроде были, - сказал он, - а жвачку он разве жевал? - опять усомнился Додостоевский.
      - Дальше читай, - сказала Ирра.
      - Дальше: "только тех не ешьте из жующих жвачку и имеющих раздвоенные копыта: верблюда, потому что он жует жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас".
      - При чем тут верблюд? - сказала она.
      - Я уже подряд читаю, - ответил он, - а теперь что-то про тушканчика.
      Тушканчика, оказывается, тоже не есть, потому что он жует жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас. И зайца, ничего себе, и зайца не есть. Ты ела когда-нибудь зайца?
      - Кажется, ела с брусникой в детстве.
      - Так, значит и зайца, потому что он жует жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас, и свиньи, ну про свинью я, допустим, знал, так ее же все едят, так и свиньи, потому что копыта у нее раздвоены и на копытах разрез глубокий, но она не жует жвачки, не чиста она для вас.
      - Погоди, - сказала Ирра, - это же и есть про ежа: копыта раздвоены, ты сказал, наверное, и разрез глубокий, а жвачку не жует, так это ничего, это все равно, что ты убил свинью, - Ирра взяла у него книжку и закрыла, - правда, он был такой хорошенький.
      - Я тебе сказал, что убил ежа? - спросил Додостоевский. И тут же ответил: - Но я убил не одного ежа. Я убил двух ежей. Я убил того, который спал в сетке и которого я разбудил, чтобы убить, и еще одного, который шел в туалет и у которого был переполнен мочевой пузырь. Я убил его, и когда разделывал, то беспокоился только о том, чтобы не проткнуть пузырь и не разлить по внутренностям мочу, потому что тогда бы бульон отдавал мочей. Если меня где-нибудь когда-нибудь будут убивать, то я попросил бы только об одном, чтобы не убивали меня с полным мочевым пузырем, чтобы дали сначала отлить, а потом бы убили.
      - Додо, - сказала Ирра, - а где Т.е.?
      - Почему ты об этом спрашиваешь?
      - Просто его уже долго нет.
      - Откуда я знаю, - сказал он.
      Ирра с Додостоевским выскочили из метро и побежали, потому что боялись опоздать. И вдруг люди, выходившие следом, побежали за ними. К ним стали присоединяться другие люди из переходов, подворотен и соседских улиц. Рассуждать было некогда и они побежали от толпы со всех ног. Свернули в переулок, но увидели, что навстречу им тоже бежит толпа. "Окружены", - подумал Додостоевский. Тогда они остановились. Он крепко взял Ирру за руку. Люди с обеих сторон стали приближаться к ним, а слева и справа были дома. "В подъезд", - сначала мелькнуло у него. Толпа надвигалась. "Бесполезно", рассудил он. Из окон уже выглядывали любопытные. Сначала лица их были равнодушны, но когда они увидели, с какой ненавистью смотрит вся толпа на стоящих рядом мужчину и женщину, они тоже стали смотреть на них зло, и кто-то даже плюнул в них из окна. "Сейчас нас убьют", - подумала Ирра. Из толпы их послали матом, кто-то сделал неприличный жест, рядом загоготали. И вот в тот миг, когда один дотронулся до нее, Додостоевский подкинул ее вверх, и они вместе взлетели. Это было так просто, и это была единственная возможность спастись от толпы - улететь. В последний раз она кого-то лягнула из толпы ногой, и у нее соскочила туфелька. "Ну ты, ей-богу, как Золушка", рассердился он. Из окон к ним потянулись руки, и он в сердцах вытащил одного долговязого из окна и бросил его вниз. Тот рухнул, как мешок, и тогда люди в окнах присмирели. "За что они нас выгнали с земли?" - сказала Ирра. "За все, ответил Додостоевский, - не разговаривай". Она притихла и сильнее прижалась к нему. Становилось холодно, как будто наступила зима, и они случайно оказались на улице. И наступила усталость. Хотелось посидеть и попить чайку, но некуда было прислониться и негде было вскипятить воду. "Хотя бы покурить". Было сыро, и сигареты плохо курились, и было много дыма. Они выдыхали свои маленькие облака, которые присоединялись к ничьим, к большим. Потом стало темно, и внизу засветились окна, и стали как бы звезды, а вверху засветились звезды, и стали как бы окна, и сигаретные огоньки тоже стали как бы звезды между звезд тех и тех. Люди стали маленькими и хорошенькими. "Мы наказаны?" - спросила Ирра. "Старый да малый", - ответил он. "А дальше куда?" - "Сюда". И дальше уже было то, что напоминало детский сад: грибки, песочницы, лестницы, горки. По территории ходили дети, которые остались на ночь. "За территорию не выходить". И когда как снег на голову они рухнули в песочницу, детишки прибежали и сделали, что нужно: два кулича.