Глава 18

HODIE MIHI

В середине 1436 года, приближаясь к своим девяносто девяти годам, Франсуа де Вивре почти не изменился.

Его белоснежные волосы, красивой волной ниспадающие на шею, оставались густыми и шелковистыми. Благодаря глубокой, яркой синеве глаз взор сохранил неотразимую притягательность, и морщины почти не избороздили правильное лицо. В последние годы он разве что стал чуть ниже ростом и немного усох, хотя держался по-прежнему прямо. Его тело делалось все легче и легче, словно в конце жизни дух постепенно освобождался от телесной оболочки.

Франсуа одевался в свое обычное простое серое платье, и тем заметнее были три великие драгоценности, с которыми он никогда не расставался: на правой руке – перстень со львом, на левой – перстень с волком и на груди – брошь Розы де Флёрен.

Близость неотвратимого никак не сказалась на нраве Франсуа. По-прежнему в складке губ и во взгляде сквозило свойственное ему чуть лукавое выражение. Не было никакой напыщенной важности в этом старце, обогнавшем по возрасту всех своих современников. Наоборот, в нем чувствовалась неизменная снисходительность к людям, жизнерадостность, а порой – и порывистость.

Франсуа де Вивре не переставал любить жизнь и на закате дней благодарил Бога за то, что дал ему возможность пользоваться ею так долго. Собственно, Франсуа всегда жил скорее чувством, чем мыслью, и не любил изводить себя пустыми раздумьями. И это очень помогало ему теперь, когда он собирался дать финальную битву, единственную, которую наверняка проиграет. Он продвигался к собственной смерти без позерства, со спокойным мужеством. В последний раз он надеялся показать себя достойным имени Вивре…

Неожиданный приезд Дианы только улучшил его хорошее расположение духа. В силу обстоятельств Франсуа впервые видел жену кого-либо из своих потомков. Супруги его сына и внука умерли прежде, чем он получил возможность встретиться с ними.

Согласие между патриархом и молодой женщиной установилось мгновенно. Обоих объединяло одинаковое жизнелюбие. Франсуа сразу же полюбил Диану за ее веселость, живость и красоту – ибо, несмотря на возраст, он по-прежнему преклонялся перед женской красотой. Когда этой ослепительной черноволосой красавице случалось вечером надеть диадему, в ее облике появлялось что-то величественное. Диана немного напоминала Франсуа его собственную мать, Маргариту. И старик сказал ей, что, если будущий ребенок окажется девочкой, он был бы не прочь, чтобы ей дали именно это имя. Диана призналась: они с Анном от всей души надеются на маленького Франсуа. Впрочем, она вполне охотно согласилась на Маргариту – для девочки.

Познакомившись с Франсуа, Диана и сама была удивлена и восхищена ничуть не меньше. Ведь она ожидала встретить этакого торжественного патриарха, своего рода живую статую, а обнаружила нежного и внимательного отца. Через несколько дней она больше не сдерживала проявлений своей счастливой натуры, и замок Вивре огласился ее веселым смехом, наполнился ее живостью и задором, как совсем недавно – Куланж.

Диану ожидало в Вивре еще одно открытие – Сабина. Обе женщины быстро поладили. Они прекрасно дополняли друг друга. Сабина, старшая, более уравновешенная, но и более печальная, общаясь с Дианой, вновь ощутила вкус к жизни. А Диана, маленькая дикарка, которая никогда ни к кому не привязывалась и уж тем более не прислушивалась к чужим советам, нашла во вдове Ланфан незаменимую подругу…

Анн де Вивре приехал в замок в середине июня.

Новость о взятии Парижа обогнала его на добрый месяц. Но вернуться раньше он не мог. Еще многие недели положение оставалось неясным. Англичане несколько раз переходили в наступление, и Бастард Орлеанский хотел, чтобы его крестник остался при нем. Но теперь всякая опасность вроде бы миновала.

Поскольку Анн вернулся один, то в первую очередь успокоил всех насчет Мышонка: тот чудом остался жив после своего падения с собора Богоматери, о котором Анн рассказал прежде. Когда они расставались, юноша еще лежал в больнице Отель-Дье.

Анн написал его крестному отцу, герцогу Бургундскому. Разве Анн де Вивре теперь не сир де Куланж, не вассал Филиппа Доброго? Он принес своему новому сюзерену клятву верности и описал плачевное состояние Филиппа Мышонка. Анн уверен: герцог Филипп придет на помощь своему крестнику.

Затем, когда Франсуа, Диана и Сабина собрались в большом зале, Анн подробно поведал и об остальном: о смерти Берзениуса в соборе, о единоборстве с Адамом на стенах Бастилии – умолчав, однако, о его последних словах – и об ужасном конце Лилит, сгоревшей на костре, который поджег Мышонок.

Потом он повернулся к Сабине, чтобы рассказать остальное…

Бросив пепел своих самозваных родителей в Сену, Мышонок рухнул на землю и лишился чувств. Анн доставил его на лодке в Отель-Дье, а потом на том же суденышке отправился к Сен-Жермен-де-Пре. Доплыв туда по Ну, маленькой речушке, что питает своей водой рвы аббатства, он явился на кладбище Сен-Пер и забрал оттуда гроб с телом Изидора Ланфана.

Анн перевез дорогой прах по Сене во дворец Сент-Поль. В те дни во дворце всем заправлял Памфил Леблон, вожак патриотов, вместе с которым Анн участвовал в захвате Бастилии. Памфилу, поварам и слугам дворца Сент-Поль и было поручено похоронить павшего героя.

Изидору Ланфану оказали почести, подобающие погибшим рыцарям. Теперь он покоится в самом сердце Парижа, на берегу Сены. Отныне и навеки Изидор почил в своей земле обетованной…

Не в силах превозмочь волнение, Сабина, поддерживаемая Дианой, удалилась. Анн воспользовался этим, чтобы поговорить с прадедом наедине. Молодой человек показал Франсуа один из своих мечей – тот, с которым сражался против Адама.

– Не от этого меча погиб ваш сын. Он попросил вас о прощении, и сам бросился вниз с криком: «Отец!»…

И Анн рассказал о роковом поединке все, стараясь не упустить ни одного из этих мгновений, навсегда врезавшихся в его память. Он говорил долго. Франсуа слушал молча, ощущая лишь огромную пустоту – и ничего более. Старый сеньор не был способен ни думать, ни говорить. И все же он решил высказаться, потому что Анн имел право на ответ.

– Адам убил моего сына, убил моего внука, пытался убить меня самого. Казалось бы, так легко сказать, чтобы душа была спокойна: «Я его прощаю». Но я… не могу. Быть может, если Бог захочет, я сумею простить его в день моей смерти.

Маргарита де Вивре родилась в первые часы 29 сентября 1436 года, в праздник Святого Михаила.

Для Анна и Дианы, которые так надеялись на маленького Франсуа, наследника родового имени, появление девочки стало глубоким разочарованием, хотя они и не осмеливались выражать его слишком явно. Франсуа же, наоборот, испытывал самую искреннюю радость. Девочка была похожа на его собственную мать и станет такой же красавицей, как и она. О чем еще можно мечтать?

Крестины состоялись в тот же день; крестил ребенка брат Тифаний. Крестной матери не пришлось добираться издалека, поскольку она уже находилась на месте: это была Сабина Ланфан, которую Диана прочила на эту роль с первых же дней знакомства.

Крестный отец прибыл из мест чуть более отдаленных. Ему пришлось проехать несколько лье из одной бретонской сеньории, где он проживал. То был Готье д'Ивиньяк, которому семейство Вивре было стольким обязано. Пригласив сира Готье на крестины, Анн и Диана избрали наилучший способ продемонстрировать ему свою любовь и признательность.

Впрочем, Готье д'Ивиньяк невольно стал главным героем празднества в честь маленькой Маргариты. Все такой же длиннолицый и плешивый, он держался еще торжественнее и чопорнее, чем когда-либо. Однако на сей раз, нацепив скучную маску, он всего лишь пытался скрыть глубочайшее душевное волнение. И, как уже повелось, над ним добродушно подтрунивала вся семья.

На пиру, последовавшем за церемонией, его дружно, с лукавым удовольствием подпоили, и результат не замедлил сказаться. Готье принялся распевать песни и смеяться. А когда он взял свою крестницу на руки и пошел танцевать с нею под звуки деревенского оркестра, ему устроили настоящий триумф…

Вид этого сурового человека, танцующего с новорожденной, был для Франсуа последним образом ничем не замутненной жизни, а мелодия, которую играли в тот день музыканты, – чем-то вроде прощальных фанфар. После этого за каждой видимой им вещью начала проскальзывать какая-то чужеродная тень, в каждом звуке слышалось несколько посторонних нот, всегда одних и тех же. Эта тень, эти новые ноты назывались смертью.

Франсуа осознал это приблизительно через месяц, как раз в День поминовения усопших. Он отстоял мессу в церкви деревни Вивре, среди своих крестьян. Заупокойная служба не опечалила его. Наоборот, слыша, как брат Тифаний произносит традиционную формулу: Requiem aeternam dona eis Domi– ne et lux perpйtua luceat eis, Франсуа подумал о свете Севера, вечном свете, высшем воздаянии, который будет сопровождать его уход в вечный покой. Он был в этом уверен.

Выйдя, Франсуа увидел, как с большого каштана упал лист. Он подобрал его, и вдруг мысль о смерти овладела им с такой силой, что он сам удивился. Сначала старый сеньор совершенно естественно подумал, что это – из-за Дня Усопших, но потом понял, что причина в ином.

Это впечатление возникло не потому, что сегодня День мертвых, а потому, что вчера миновал День всех святых. Согласно предсказанию, он должен прожить до следующего Дня всех святых, так что сегодняшнее число, второе ноября, в его жизни больше не повторится.

Франсуа де Вивре осознал: все, что теперь будет, произойдет с ним в последний раз. Он еще увидит по весне молодые листья, которые заменят опавшие сегодня, увидит даже, как в начале следующей осени облетят первые из них… Если бы в его последний миг за окном рос этот самый каштан, то Франсуа, навсегда покидая земной мир, именно таким и увидел бы напоследок это дерево: кое-где еще покрытым листвой, а кое-где уже совсем голым, порыжевшие листья вперемешку с еще зелеными.

Диана, несколько дней назад вернувшаяся к обычной жизни, подошла к нему с обеспокоенным видом:

– Вам нехорошо, монсеньор?

Он улыбнулся ей:

– Мне хорошо, доченька, очень хорошо…

Да, Франсуа де Вивре чувствовал себе превосходно. Вместо того чтобы предаваться бесплодному и мучительному отчаянию, он естественно, без всякой горечи, принимал надлежащее вступление смерти в свою жизнь. А раз все, что ему отпущено, уже не возобновится, то он переживет остаток дней как можно полнее, с восторгом и благодарностью…

Эта зима выдалась холодной. Впервые в жизни Франсуа полюбил холод. Выпало много снега. Он радовался снегу, пытаясь сохранить его в памяти как можно дольше. С умилением встретил первую почку, первый цветок, первую любовную птичью трель.

Франсуа неустанно благодарил Господа за то, что создал времена года, солнце, облака, дождь, ветер, животных. Восторгался всем. И всем интересовался, ибо, несмотря на тень и тихие ноты, уже не покидавшие его, мудрость и долг велели ему жить, как другие, вместе с другими…

И, подобно всем своим близким, Франсуа с беспокойством воспринял вести, дошедшие в Вивре зимой и в начале весны.

Обманув надежды парижан, Карл VII не захотел обосноваться в своей столице. Наверное, у него остались слишком дурные воспоминания о событиях, случившихся там во времена его детства: безумие отца, бургундское восстание, вынудившее дофина бежать среди ночи…

Возможно, оттого англичане и расхрабрились. Вопреки молчаливому уговору не сражаться среди зимы, они затеяли беспримерную войну, напав на Иль-де-Франс в самое холодное время года. В конце февраля они неожиданно захватили Понтуаз. Их солдаты, накрывшись белыми простынями, проползли по снегу и ворвались в беспечно открытые ворота. Отныне всерьез приходилось опасаться, как бы враги не отбили обратно Париж.

Анну, надеявшемуся провести месяцы зимнего перемирия с близкими, пришлось ускорить отъезд. И в этих обстоятельствах Франсуа, несмотря на желание вести себя просто, не избежал некоторой торжественности.

Перед прощанием, в присутствии Дианы и Сабины, державшей на руках свою крестницу Маргариту, старый сеньор знаком потребовал молчания и сказал:

– Анн, приказываю тебе больше не думать обо мне. Освободив Париж, ты уже выполнил свой долг по отношению ко мне. Выполняй же теперь свой долг по отношению к королю. Освобождай страну. Я передам тебе перстень с волком и перстень со львом и уверен, что ты будешь носить их с честью. Прошу лишь вспомнить обо мне в следующий День всех святых!

Когда Анн скрылся за поворотом, все, кроме Франсуа, плакали…

Старый сеньор сделал все возможное, чтобы печаль не поселилась в Вивре. И обе женщины следовали его примеру, как могли, словно этот 1437 год ничем не отличался от всех прочих, словно никакое особенное событие не отметит его окончание.

Однако одна новость изменила все.

В начале мая Диана заметила, что снова беременна. Она объявила об этом Франсуа с радостью и сильным волнением, поскольку, вероятнее всего, роды должны прийтись как раз на День всех святых!

– Монсеньор, это будет новый Франсуа! Он тоже родится в День всех святых, через век после вас…

Франсуа де Вивре был ошеломлен: новое дитя Всех святых появится в день его смерти! Круг замкнется… А если это произойдет в последний час ночи, ребенку будет уготована такая же невероятная судьба, какая была у него самого.

Ход его мыслей прервала Диана:

– Но если все случится на следующий день, в первый час Дня мертвых… это правда, что ребенок проживет всего день?

– Таково здешнее поверье.

– Ведь этого же не произойдет, монсеньор?

– Тут уж как Бог рассудит. Я этого уже не узнаю. И все же я уйду от вас с верой. Уверен: Господь не разочарует нас!

Беременность Дианы ускорила отъезд Франсуа в Париж. Молодая женщина не хотела оставаться одна в замке и надеялась родить в столице. Сабина предложила ей поселиться у нее. Там Диане будет спокойнее – среди большого сада, на берегу Сены. Только надо отправляться в путь, пока состояние беременной еще позволяет это, не стоит слишком тянуть.

Франсуа назначил отъезд на Троицу, выпавшую на последний день мая. Он решил пуститься в дорогу сразу же по окончании мессы, надеясь, что Святой Дух придаст силы для самого тяжкого испытания, которое предстояло ему пройти.

Едва отзвучали последние слова службы, произнесенные братом Тифанием, Франсуа опустил глаза и поспешно удалился, даже не бросив взгляда на витражи, посвященные Людовику Святому. Он ни с кем не попрощался, ни с братом Тифанием, ни со слугами, поскольку сделал это накануне.

Сразу направился к приготовленному для него экипажу: повозке на воловьей тяге, наглухо закрытой кожаными ставнями. Франсуа устроился там и велел трогать.

Диана и Сабина ехали верхом, под охраной части солдат замкового гарнизона.

Франсуа был согласен на все, что надлежало принять. Он разделял общий удел, он решился прожить оставшиеся ему дни как Господню милость. Он был готов на что угодно – но только не на это! Видеть, как удаляются и исчезают навсегда башня, в которой он родился, часовня и построенный им лабиринт, – такое было выше его сил… Пусть Вивре исчезнет за закрытыми занавесями, в скрипе тяжелых колес, – Вивре, чье имя он носит, Вивре его детства, его юности, его зрелости…

В своей наглухо закрытой повозке Франсуа де Вивре не сдерживал слез, которых никто не видел. Заливаясь ими, старик поклялся: эти – последние…

Поскольку путешествие по дорогам было бы слишком долгим и утомительным, предполагалось добраться до Сены и плыть в Париж на корабле.

Франсуа, Диана и Сабина в сопровождении стражников замка Вивре, которые обеспечивали их безопасность, направились в Танкарвиль, к устью реки. Там их поджидали уже давно нанятое широкое плоскодонное судно, а также одна непредвиденная встреча. Когда Франсуа уже собирался подняться на борт вместе с обеими женщинами, к нему приблизился какой-то человек лет тридцати.

Внешность незнакомца никак нельзя было назвать заурядной. Длинный, тощий как жердь, с худым и выразительным лицом, на котором лихорадочно блестели черные глаза, он отвесил Франсуа очень низкий поклон:

– Монсеньор, позвольте представиться! Меня зовут Робен Левер. У вас довольно красивый корабль. Вы случайно не в сторону Парижа?

– Мы как раз туда. Я охотно приму вас.

Робен Левер растянул в улыбке свой огромный рот – буквально от уха до уха. При этом он показал рукой на группу мужчин и женщин, стоявших чуть поодаль. Рядом с ними высилась огромная груда сундуков и тюков.

– Я не один, монсеньор. Но мы можем заплатить…

– Я не требую никакой платы. Просто предлагаю вам гостеприимство во имя Божьего милосердия.

Робен поклонился невероятно низко, согнувшись, как это умеют делать только акробаты.

– Мы вам все-таки заплатим, монсеньор, но на свой лад – обезьяньей монетой.

– Как это?

– Мы, комедианты, проходим таким манером через заставы и таможни. Вместо денег расплачиваемся всякими трюками, либо нашими, либо наших животных. Будем забавлять вас и ваших благородных дам до самого Парижа.

– А что вы умеете играть?

Робен Левер изобразил еще одну из своих безразмерных улыбок, от которых невольно становилось не по себе.

– Смерть или жизнь. По вашему выбору. Это как мое имя. Написать его с t на конце – будет Le vert, зеленый, значит жизнь, а если es – Le vers, червяк, значит смерть.

– Тогда пусть будет жизнь…

Труппа Левера, помимо него самого, состояла еще из восьми человек: четырех мужчин и четырех женщин. И с ними – ученые обезьяна и пес.

Барка отчалила, публика – старец в сером одеянии и две молодые женщины, белокурая во вдовьем платье и темноволосая в черно-белом, – заняла места. А Робен со своими комедиантами сыграл фарс о жизни.

Едва корабль развернул квадратный парус и покинул Танкарвиль, артисты тоже развернули собственный занавес, который служил им декорацией. Он был примитивен и наивен. На нем была изображена большая яблоня, узнаваемая по круглым, красным плодам, растущая на лугу, усеянном цветочками. Робен показал на картину рукой и напыщенно вскричал:

– Мир!

Комизм пьески был немного кощунственным, как это частенько случалось в подобного рода представлениях. Устав раздавать людские судьбы, Бог-Отец заснул. «Судьбы» в виде маленьких лепешек все падали и падали на землю. Их подбирала обезьяна и подсовывала людям, завернутым в простыни, будто младенцы в пеленки. Каждый съедал свою лепешку, либо с удовольствием, либо с отвращением. Затем «младенцы» исчезали за занавесом с яблоней – и возвращались оттуда уже в одежде, соответствующей полученному званию.

Так появлялись по очереди, напыщенно объявленные Робеном Левером: коннетабль, студент, разбойник, принцесса, красавица-служанка, шлюха и сарацинка. Последнюю лепешку слопала сама обезьяна, которая сделалась папой римским.

Тут появился пес на задних лапах и перед каждым выделывал разные трюки и только на папу он яростно лаял и даже задрал на него заднюю лапу, потому что видел: это всего лишь обезьяна…

Затем начался танец. Усевшись за переносной органчик, Робен Левер заиграл какую-то томную мелодию, и люди, невзирая на свое положение в обществе и даже пол, разбились на пары, такие же случайные, как и их судьбы. Коннетабль нежно обнялся с разбойником, папа с сарацинкой, принцесса со шлюхой, студент с хорошенькой служанкой.

Содержание пьески и ее декорации были грубоваты, чего нельзя сказать о костюмах. Одежды актеров отличались удивительным богатством, которое резко контрастировало со всем остальным. Коннетабль красовался в роскошном синем одеянии и держал в руке усеянный лилиями жезл того же цвета – знак своей власти; на папе было белое облачение и золоченая тиара; лицо сарацинки наполовину закрывала традиционная вуаль, а шелковое платье переливалось разными цветами; наряд принцессы был оторочен горностаем, а восхитительный головной убор поражал своей высотой. Студенту немного мешал танцевать письменный прибор на шее; разбойник с топором щеголял разномастным платьем, содранным со всякого люда; потаскуха с чрезмерно накрашенным лицом куталась в рыжий лисий мех; красотка-служанка кокетливо смотрелась в зеркало искусной работы… Труппа производила захватывающее впечатление.